Текст книги "День красных маков"

Автор книги: Аманда Проуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Роб ушёл, пообещав Поппи связаться с ней утром. По дороге к «Непопулярке» ей было тяжело обдумывать услышанное. Она не могла представить себе Мартина, не видела, где он, что с ним происходит. Поэтому думала о привычном – что может понадобиться бабушке, нуждается ли холодильник в разморозке, о чём угодно, лишь бы занять мысли. Поппи позвонила в дверь, открыл Натан.

– Привет, красотка!

– И тебе привет. Как там наша Доротея?

– Ох, Поппи Дэй, и натворила же она сегодня дел! Разбросала завтрак по всей комнате, в одиннадцать в знак протеста отказалась мыться, а после обеда пыталась укусить миссис Хардвик за руку.

Поппи нравился Натан; нравилась его манера рассказывать о самых ужасных вещах так, что получалось почти смешно. Почти.

– Надеюсь, с миссис Хардвик всё хорошо? – Поппи привыкла извиняться за выходки бабушки, которая вела себя как гангстер Реджи Крэй.

– Конечно. Правда, пришлось дать ей лишнее печенье, чтобы загладить этот пренеприятнейший инцидент.

– Спасибо, Натан.

– Всегда пожалуйста, Поппи Дэй. – Натан перенял у Доротеи привычку называть Поппи по имени и фамилии. – Что-то вид у тебя замученный, солнышко. Тяжёлый день на работе?

– Хмм… ну, можно и так сказать. – Она шла по длинному коридору в комнату бабушки. Поппи заглянула в зал, где стоял телевизор и всегда собиралась куча народа. Четырнадцать разномастных стульев, обитых всевозможным покрытием в разнообразный цветочек, были расставлены в форме буквы U. Их оставили в наследство здешние обитатели, уже ушедшие в лучший мир. Стены цвета горохового супа впитали в себя зловонное дыхание умирающих – запах распада. Линолеум был весь в пятнах и брызгах чая – мышцы не держали, руки тряслись; он был залит слезами, которые рекой лились над незабываемыми воспоминаниями. Комната и люди в ней – всё здесь слиплось в бесформенную массу, вот-вот готовую развалиться. Призраки мёртвых и запахи живых не уходили, даже когда зал пустел. У всех обитателей «Пулярки» была похожая биография – уроженцы Ист-Энда, они застали бомбёжку, достаточно долгую, чтобы до неузнаваемости изменить и ландшафт, и их жизни. Чужих друг другу, их связывало общее происхождение и в конце пути – общий почтовый индекс, последнее место, которое они могли назвать домом. Поппи смотрела, как Натан укрывает одеялом ноги древней старушки – её невесомое, птичье тельце он с лёгкостью мог поднять. Женщина протянула узловатые пальцы к ключам, висевшим у него на поясе.

– Ключи, – сказала она.

– Да, ключи от дома и работы, от машины – связка тюремщика! – Натан старался шуткой разрядить обстановку.

– А у меня нет больше ключей. – Старушка смотрела на него из-под длинной седой чёлки, завесы, за которой можно было спрятаться от мира. Натан молчал, не зная, что сказать. Старушка была права. Нет ключей – значит, нет дома, нет машины, нет ничего своего, и свободы нет тоже. Как у Марта.

Доротея, как обычно, сидела в своей комнате перед телевизором; звук и отопление были включены, пожалуй, чуть сильнее, чем нужно для уютного времяпровождения. Она обожала кулинарные передачи – любые рецепты, в любом формате, в любое время дня и ночи. И это при том, что у себя на кухне она не готовила ничего сложнее жареного мяса по воскресеньям, а в будние дни и вовсе ограничивалась бутербродами с ветчиной, благодаря которым несчастный храпун Уолли не умер от голода. Шеф-повар громовым голосом давал чёткие указания, как нафаршировать и зажарить бедро ягнёнка. Поппи наклонилась и поцеловала бабушку в макушку.

– А, это ты, Поппи Дэй!

– Привет, бабуля. Как прошёл день?

– Они хотят меня отравить! Сегодня дали картофельную запеканку, и пахла она очень странно.

– И ты не смогла поесть?

– Что ты, съела две порции. Не заслужили они такого удовольствия – смотреть, как я голодаю. Не боюсь я их яда! – Последние слова она, повернув голову, прокричала в коридор.

– Правильно, бабуля. А что ещё произошло сегодня, кроме грозящей смерти от отравления?

– Раз уж ты об этом заговорила… день был ужасный. Эта миссис Хардвик опять пакостит.

– Это я слышала.

– В новостях, что ли?

– Конечно! Заголовок был как раз такой: «Эта миссис Хардвик опять пакостит!»

– Что ж, я не удивлена. Настоящая корова! Кстати, Поппи, я хочу тебя кое с кем познакомить.

В комнату вошёл Натан.

– Натан, это Поппи Дэй, моя внучка. Поппи Дэй, это Натан.

Натан пожал Поппи руку.

– Рад знакомству, Поппи Дэй.

– Я хочу кое-что завещать Натану. Поможешь составить завещание?

Поппи и Натан декламировали свои реплики, пока Доротея не успокаивалась.

– А ты сегодня что делала, Поппи Дэй?

– У меня плохие новости, бабуль.

– О Господи! Что-то случилось с Уолли? – Доротея прерывисто дышала, вцепившись в свою кофту, вне себя от волнения. Положив руку на колено бабушки, Поппи вспоминала Уолли, умершего десять лет назад, и думала, что теперь может с ним случиться? Разве что вызвал у червей расстройство пищеварения.

– Не волнуйся, бабуля, у него всё хорошо.

Пальцы старой женщины разжались.

– Я тебе говорила про миссис Хардвик? Она опять пакостит!

– Нет, не говорила. Как ты сказала – миссис Хардвик?

– Да! Кто-то мне сказал, что про неё даже в новостях показывали.

– Не может быть! Мне кажется, тебя водят за нос!

– Нет, правда, показывали в новостях.

– Кто тебе это сказал?

– Миссис Хардвик сказала. Она говорит, что наша Джоан опять в беде.

Поппи погладила ладонь бабушки. Вот так и проходили вечера – в блужданиях по кругу, в попытках найти начало и конец вертящейся нити. Нельзя ни плакать, ни кричать. Каким бы ужасным это ни казалось, Доротея – её любимая бабушка, которой без внучки никак нельзя.

Для Поппи час тянулся бесконечно медленно, усталость пробралась в мышцы, дёргала за веки.

– Ладно, бабуля, пойду-ка я. Тебе что-нибудь нужно?

– А как же! Присматривай за этим мистером Как-его-там – он хочет меня отравить! Я скормила кусочек запеканки кошке, так она вытянулась и померла! Честное слово, Поппи Дэй!

– Хорошо, бабуля, я с ним разберусь. Обещаю. Я тебя люблю.

– И я тебя. Надеюсь, утром ещё буду жива, если только ночью меня не отравят.

– Думаю, всё будет хорошо, бабуль, просто ничего не ешь.

Поппи медленно побрела домой. Но как бы она ни устала и как бы ни манила мягкая кровать, возвращаться туда не хотелось. Повернув ключ в замке, она вошла в тёмную, тихую квартиру.

Теперь Поппи терпеть не могла ложиться спать. Они с Мартином, как большинство семейных пар, имели свои привычки. Болтая обо всякой чепухе, по очереди чистили зубы; с пижамами через плечо шли по узкому коридору; ставили у кровати стаканы воды, к которым не притрагивались до утра. Потом Поппи зарывалась в подушку, и, свернувшись калачиком, чтобы поскорее согреться, ждала мужа, в чьи обязанности входило гасить свет, закрывать дверь и выключать телевизор.

Как-то раз Мартин нацепил розовую ночную рубашку жены с нарисованным щенком на груди и в грациозном балетном движении вплыл в спальню. Глядя, как её лохматый супруг вздымает руки к потолку, Поппи не смогла удержаться от смеха. Оба хохотали, как дети…

Без привычной болтовни с Мартином приходилось ложиться спать в тишине. Поппи рано закрывала дверь и не меньше двух раз проверяла, точно ли закрыла. Спальня всегда сияла чистотой, и Поппи скучала по тем временам, когда на полу семь дней в неделю собиралось целое гнездо из грязного белья, джинсов, футболок и носков – на самом деле в доме была гармония, только когда в нём кипела жизнь.

Прежде чем заснуть, Поппи около получаса предавалась мыслям, что сейчас делает её любимый мужчина, где он спит, о чём думает. Прижав к груди подушку, представляла себя в его объятиях, защищавших от всех ужасов мира. Когда он был рядом, Поппи рассказывала ему, как прошёл день, как у неё дела, расспрашивала, как дела у него. Поддержка Мартина была так же приятна, как и разговоры с ним. «Спокойной ночи, солнышко, хороших снов», – шептала Поппи, как если бы он дремал у неё под боком. Это успокаивало. Порой Поппи обманывала себя, что вот он, рядом, и под его крылом она в безопасности. Но, просыпаясь среди ночи, тянулась к нему, чтобы коснуться пустоты и до утра мучиться печальными, несбыточными мечтами.

Она часто перечитывала письмо Мартина – незатейливые три листка, написанные в спешке, при свете фонаря. Оно стало талисманом, столь дорогим, что Поппи прижимала его к себе; водя пальцем по бледно-голубой почтовой бумаге, она выучила наизусть каждый изгиб каждой буквы.

Ей больше не нужно было открывать конверт и ощущать в руках невесомость бумаги; лишь закрыв глаза, Поппи видела каждый росчерк ручки, каждое пятнышко.

«Ну, Поппи, и удивишься ты, получив письмо от своего старика! Просто я скучаю по тебе, малышка, так сильно, что ты и представить не можешь.

Время здесь идёт то очень быстро, то очень медленно – зависит от того, насколько я занят. Когда дел по горло, всё хорошо, но когда я умираю от скуки и тоски по тебе, то это просто ужас какой-то.

Я хочу домой, Поппи. Хочу вернуться в нашу квартиру, хочу лечь с тобой в постель, прижаться крепко-крепко, ощутить твои объятия. Спать одному так плохо, и по ночам я ищу тебя.

Я хочу от тебя ребёнка, Поппи, нашу маленькую семью. Хочу видеть тебя с ним на руках.

Я знаю, мы с тобой одно целое, и только это прибавляет мне сил и не даёт двинуться рассудком.

Я думаю о тебе каждую минуту.

Я люблю тебя, Поппи, всегда любил и всегда буду любить. Я часто вспоминаю нашу свадьбу.

Когда я так скучаю по дому, что сил нет, я представляю себе, Поппи, как ты держишь меня за руку, и становится легче. Я слышу твой голос, он звучит так же ясно, как если бы мы с тобой сидели рядом на диванчике.

Мне пора, малышка. Никогда не забывай, как я тебя люблю и как по тебе скучаю.

Целую десять тысяч раз!

Март».

Поппи было трудно придумывать что-то новое, и в письмах она всё чаще и чаще повторялась, как бы ни старалась поинтереснее рассказать о своей скучной жизни.

Все письма она подвергала беспощадной цензуре – нельзя было писать ни о чём, что усилило бы тоску Мартина по дому, ни о чём, что могло вызвать беспокойство или зависть. Не то чтобы Мартин был завистлив – с её стороны это было актом гуманизма, а не самосохранения.

Поппи ощущала чувство вины. Слабое, оно не заполняло собой сознание, а скорее напоминало отдалённый шум машин – чем внимательнее прислушиваешься, тем он сильнее. Она никогда не врала Мартину, но немножко приукрашивала действительность, чтобы ему было приятнее. Описывать, какой чудесный вечер они провели с девочками за просмотром футбольного матча и дешёвым вином, заказав еду на дом, не стоило – было нечестно без него заниматься тем, что он так любил. Вместо этого она придерживалась общих тем, например, писала о бабушке. Целые страницы занимали изумительные разговоры, имевшие место быть в «Непопулярке», и рассказы о наиболее бредовых идеях Доротеи. Она знала, что Мартин посмеётся над ними и вместе с тем не будет ощущать себя оторванным от жизни. Поппи, в свою очередь, могла поделиться мыслями и тревогами.

Не писала она и о случайной встрече с его родителями, которые не сочли нужным обратить на неё внимание. Поппи выбирала в супермаркете фрукты и овощи; подняв глаза от брокколи в термообёртке, она поймала на себе взгляд его мамаши. По тому, как свекровь стала сосредоточенно смотреть в другую сторону, слишком старательно делая вид, что не заметила Поппи, та поняла – мать Мартина её заметила. Поппи смутилась. Зачем так себя вести? Думали, она станет что-нибудь просить у них? Не приведи господь.

Делиться этим с Мартином было не нужно – он только разозлится, а может быть, расстроится. Возможно, они не хотели узнавать никаких новостей о сыне – здоров ли он, жив ли? Вполне возможно. В любом случае ему будет неприятно читать о таком.

Поппи заглянула в приоткрытую дверь: на кухне в раковине все еще мокли сгоревшие, прилипшие к сковороде рыбные палочки. Прижавшись к стене спиной, соскользнула вниз. Усталые ноги уже не держали; рухнув на пол, она наконец разрыдалась. Обхватив тело руками, словно пыталась обнять саму себя, и не нужно было вспоминать отрепетированную реакцию – всё произошло по-настоящему. Огромные слёзы катились из глаз, заливали нос и рот. «Март… – шептала она, вне себя от горя. – Март…» Вдруг он услышит её голос через море и пустыню? Сердце болело от тоски по мужу, любимому мужчине, лучшему другу. «Где ты?»

Глава 4

Привязанный к кровати, Мартин пытался определить, сколько часов прошло с тех пор, как утром он проснулся в лагере, счастливый и свободный. День, скорее всего, был тот же самый, но в темноте, не имея возможности узнать, сколько времени он провёл без сознания, Мартин мог только догадываться об этом.

Всем, кто пережил шок, важен не только сам несчастный случай, но и всё, что ему предшествовало. Они склонны постоянно анализировать ближайшие события в попытке найти связь между ними и понять, как самый обычный день может закончиться совершенно неожиданно.

В последнее утро в лагере Мартин проснулся рано и, насвистывая, отправился в душ. Вдоль задней стены модульного общежития тянулся ряд душевых кабин; слева от главной двери располагались раковины, а посреди комнаты – длинная деревянная скамья. Всё это напомнило Мартину раздевалку бассейна, куда он часто ходил в школьные годы; только тут висело гораздо меньше полотенец и никто не стал бы красть чистые трусы. Разложив на скамье бронежилет и шлем, он вошёл в кабинку, надеясь, что не будет перебоев с водой, и вспоминая дом, где были свои собственные пушистые полотенца и после душа можно было улечься на диван вместе с Поппи. Они бы пили чай и смотрели новости; она бы прижималась коленками к его бедру, а голову клала ему на плечо…

В отличие от некоторых, Мартин не слишком томился скукой в лагере. Он измерял время в обыденных занятиях; так он рассчитал, что, приняв душ сто восемьдесят шесть раз, отправится домой. Намереваясь бриться в восемьдесят четвёртый раз, он отметил, что всего через сто два раза уже будет укладывать рюкзак, собираясь в путь.

День, когда его взяли в плен, начался как обычно. Набросив на плечи полотенце, словно шарф, Мартин придерживал рукой подбородок под неестественным углом и бритвой выравнивал усы. Поппи любила смотреть, как Мартин бреется, находя этот процесс интимным и сексуальным. Дома Март во время бритья разговаривал с её отражением в зеркале; одетое в пижаму, оно выглядывало из-за его правого плеча. Стоя в душевой модульного общежития, он по-прежнему смотрел в правый угол зеркала, надеясь, что там мелькнёт её лицо. Каждое прикосновение лезвия бритвы к коже будто приближало его к Поппи.

Ночь прошла спокойно – всего один сигнал воздушной тревоги, да вслед за ним налёт. Это дало солдатам возможность насладиться непрерывным шестичасовым сном. Настроение у Мартина было хорошее.

Стоя бок о бок с Аароном, они болтали, не подозревая, как много будет значить для Мартина этот разговор. Обычно друзья обсуждали происходящее или всё, что находили забавным; это была весёлая, пустая болтовня, не требовавшая эмоций. До этого утра Аарон лишь пару раз упомянул о Джоэле, но сегодня ему очень хотелось говорить о сыне.

– Сегодня в письме пришёл его рисунок – не пойму, что на нём, но это гениально, чёрт возьми! Сохраню на случай, если вырастет знаменитым художником. Его работы ещё наделают шуму побольше «Подсолнухов»! Не могу поверить, что ему уже почти два. Я так по нему скучаю, Март…

Мартин кивнул, не найдя, что сказать в ответ. Он не знал, каково это – скучать по кому-то, кроме жены. Ему трудно было представить счастливые отношения между отцом и сыном, но любовь Аарона и Джоэля вызывала восхищение и что-то очень похожее на зависть.

Как и Поппи, Мартин всю жизнь провёл в районе Е17. Двухуровневая квартира Термитов располагалась недалеко от квартиры Поппи, в доме, который был данью шестидесятым. Гостиная могла похвастаться пёстро раскрашенными коврами, плакатом с клоуном Пепито над электрическим камином да овальным буфетом со стеклянным верхом, который собирал пыль, упаковки от пиццы и старые выпуски «Желтых страниц». Мать – нервная, беспрерывно курившая буфетчица в школьной столовой; отец… отец – просто сукин сын. Мартин не мог и вообразить, чтобы такой человек хранил его рисунки. Отец был из тех людей, которые ничего в жизни не видели и ничего не добились, но постоянно унижают и критикуют остальных. Он-то лучше других знал всё обо всём! Чем не талант для такого болвана – сидя в гостиной, из засаленного кресла изрекать мудрые высказывания.

Большой, толстый, неопрятный, он носил на расстёгнутой рубашке остатки недавней пищи; его седая борода казалась тенью на лице и по своей равномерной выстриженности могла бы стать шедевром дизайнерского искусства. За ним тянулся стойкий запах жареной пищи и секса. С ранних лет чувствуя, что отец – злой человек, Мартин ещё не мог осознать, как сильно его боялся. Лишь с годами, оглядываясь на прошлое, он понял, что всё детство провёл, затаив дыхание. Он верил – если не дышать, можно стать лёгким, как пёрышко, незаметным. Мартин Термит хотел стать невидимкой.

В первые десять лет жизни или даже больше Мартин не мог бы сказать, какого цвета глаза у отца, потому что никогда не смотрел ему прямо в лицо, а отводил или опускал взгляд. Мартин рос тихим ребёнком; опыт научил его скрывать свои мысли. Пару раз он высказал своё мнение по какому-то вопросу и тут же был жестоко высмеян отцом, который издевался над его детскими суждениями, во весь голос гогоча и повторяя слова сына, по-женски повизгивая, что совсем не подходило его зычному голосу: «Как ты сказал, кретин малолетний? Как это понимать? Ну ты и ничтожество!» Он часто поднимал на сына руку, порой чтобы ударить, но иногда тут же её опускал. Мартин не знал, ждать удара или нет, и каждый раз вздрагивал и скулил. Это отец находил смешным, да не то что смешным – просто УМОРИТЕЛЬНЫМ!

Страх насилия стал таким ощутимым, что стоило отцу слишком резко взмахнуть рукой, и мальчик готов был выпрыгнуть из кожи. Побои приносили едва ли не облегчение, доказывая, что Мартин не сошёл с ума. Он думал: «Вот видишь, Март, ты имеешь право бояться, он тебя бьёт; тебе не почудилось, это и впрямь больно!»

Мать, зависимая от никотина, даже не пыталась противостоять мужу. Мартин её не винил; не будучи благодарным ей за такую жизнь, он понимал – у неё тоже каждый день своя борьба, своя война. По ночам он слышал, как она кричит с надрывом, от боли, не от удовольствия. Зарывшись лицом в подушку, он рыдал, желая, чтобы всё это поскорее прекратилось, чувствуя себя никчёмным, думая: «Посмотри на себя, Март, лежишь тут и ревёшь в подушку, и ничем не можешь помочь маме. Он прав, ты просто ничтожество».

В такой атмосфере постоянного напряжения, страха и сигаретного дыма проходило детство Мартина; он не видел ни выхода, ни света в конце тоннеля. Всем этим стала дружба с Поппи. Она слушала его и не смеялась. Мартин навсегда запомнил день, когда открыл ей дверь в школьную столовую, шагнув чуть вперёд, чтобы раньше Поппи дотянуться до ручки. Он не мог объяснить, зачем это сделал, ему просто хотелось сделать хоть что-нибудь, чтобы Поппи стала чуточку счастливее, а её жизнь – чуточку легче. Прежде чем войти в дверь, Поппи посмотрела на Мартина, чуть наморщила нос и встряхнула головой, чтобы откинуть с глаз прядь волос.

– Рядом с тобой мне ничего не страшно.

Мартину показалось, будто его сейчас разорвёт от наплыва чувств. Словно Поппи подарила ему луну в коробке, такую прекрасную, редкую, невероятную вещь, что ею нельзя делиться с остальными. Домой из школы он не шёл, а летел. Он понял – если такой умной и красивой девочке, как Поппи Дэй, рядом с ним ничего не страшно, значит, не такое уж он и ничтожество. Ему тогда было двенадцать лет.

Он вошёл в квартиру; отец сидел на своём обычном месте, приросший к дивану и телевизору. Не отрываясь от экрана, он поприветствовал сына:

– Ах, она вернулась из школы. Как поиграли с девочками в нетбол?

Мартин встал между отцом и телевизором. Отец сжимал в руке пивную банку; алюминий трещал под его пальцами.

– А-ну-пошёл-отсюда-к-чёрту!

Мартин не дрогнул, не двинулся с места. Он смотрел отцу прямо в глаза – бледно-голубые. Пальцы отца собрались в кулаки, пульсирующие от напряжения, готовые начать атаку, но Мартин стоял спокойно, держа руки по швам – в эту минуту он был больше отца.

Мистер Термит молчал. Не последовало ни остроумных замечаний, ни оскорблений. Он посмотрел на сына и понял, что произошла перемена. Хватит. Больше Мартин не станет терпеть это дерьмо. Всё это случилось благодаря Поппи. Она дала ему понять – он сможет бросить вызов всему миру и победить.

Потом, когда они качались на качелях, держась за ржавые цепи, она сказала:

– Ты мой самый лучший друг в целом мире, Мартин. – Было темно, но Поппи знала – он улыбается. – Мне будет очень грустно, если ты уедешь и мы больше не сможем вместе играть.

– Такого не может быть, Поппи. Ну куда я уеду?

Она пожала плечами – место, куда он мог отправиться, было трудно даже представить.

– Обещаю, Поппи, я всегда буду твоим лучшим другом. Мы как будто связаны невидимой ниточкой, от твоего сердца до моего. Если я буду тебе нужен, ты только потяни за неё, и я приду.

Поппи рассмеялась, представив себе эту ниточку.

– А если ты за неё потянешь, я тоже приду к тебе, Мартин. Так я всегда буду знать, когда тебе понадоблюсь.

Найдя в темноте руку Поппи, он спрятал в своей ладони маленькие пальчики…

Глядя на подбородок Аарона, покрытый мыльной пеной, Мартин думал – каково это, когда у тебя есть маленький сын, который рисует тебе картины? У них с Поппи всё было впереди, совсем рядом, оставалось только руку протянуть.

Завтрак, как и всё остальное в лагере, быстро стал для Мартина привычным. Звук собственных шагов по незнакомым тропам уже не пугал, и стало обычным, находясь среди пустыни, в тяжёлом защитном снаряжении идти по дощатому настилу за сухим пайком. Поначалу жизнь здесь казалась интересной – было что-то необычное в одинаковой одежде. Мартин казался себе участником единой команды – такое он раньше видел только в фильмах и журналах. Он чувствовал связь с остальными – дома его никто не понял бы. Закон, порядок и правила здесь касались всего, начиная от всеобщего похода в уборную и заканчивая всеобщей молитвой, и люди, с которыми его связывали такие отношения, стали ему товарищами.

Первые пару недель Мартин нервничал, ожидая чего-то, держа ухо настороже – вдруг завоет чёртова сирена. Возможность ракетного обстрела держала его в постоянном напряжении, особенно ночью. Райские сны о Поппи разбивались вдребезги, когда в них врывалось предчувствие опасности. Падая, зарываясь лицом в землю, он, затаив дыхание, ждал, повезёт ему на этот раз или нет.

Он вообще жил в ожидании, подобно тому, как в детстве ждал Рождества. Тогда он не знал, сбудутся ли завтра все его мечты, или впереди такой же паршивый день, как все остальные. Рождество оказывалось таким же паршивым днём, как все остальные, но он всё равно на что-то надеялся. Всегда есть шанс, пусть даже самый ничтожный, получить много радости, если весь год вёл себя хорошо.

Мартин всегда был умным ребёнком и понимал – весь этот бред про Санту только гнусное враньё, но за час или два до сна предвкушение чуда становилось почти болезненным. Ему нравилось думать, будто в жизни есть место волшебству, хотя бы где-то. Подобно этому он чувствовал себя в первые недели своего приключения – ходили разные слухи, в том числе о возможной опасности.

Однако через две недели до него дошло, как всё обстоит на самом деле. Работа и жизнь здесь были монотонны и предсказуемы. Он не видел ничего интересного, захватывающего и весёлого в постоянных бомбёжках и вероятности получить ранение в любое время дня и ночи. Когда-то манящее приключение на поверку оказалось полным дерьмом. Он пребывал в замешательстве. С этой работы нельзя было уйти раньше чем через год, нельзя было отпроситься, снизить темпы, уволиться. К тому же Мартин верил, что, если сможет через это пройти, всё станет по-другому; представлял в розовом свете будущее – своё и Поппи. Повышение означало дом, сад, может быть, переезд в какое-нибудь классное место. Им воздастся за все праздники, которых они никогда не праздновали…

Судорога в мышцах руки вернула Мартина в настоящее. Он покрутился немного, стараясь поудобнее улечься на матрасе, и с иронией отметил, что тоскует по унылой, утомительной работе в лагере. В любом случае там было в миллион раз лучше, чем здесь; да везде было лучше, чем здесь, даже в аду.

Резким спазмом свело кишечник.

– Нет! – взвыл Мартин громче, чем ему хотелось бы. – Пожалуйста, мне нужно в туалет, отпустите меня, пожалуйста…

Эти мольбы дошли до безразличных ушей. Два молчаливых охранника, не видимых Мартином, встали по обе стороны двери, сжимая в руках оружие. Несколько часов назад эти люди выбросили у ворот базы обезглавленное тело. В рот отрубленной головы они всунули записку, где были указаны их условия: освободить четыреста пленников, преданных организации и находящихся в тюрьме за три континента отсюда, в обмен на солдата, которого они захватили в плен. На размышления правительству Великобритании давалось двадцать четыре часа. Охранники ставили ноги на закатанный в ковёр труп Аарона, лежавший на полу машины, и им дела не было до двадцатиоднолетнего отца маленького Джоэля. Целые колбасы пепла падали с их сигарет на его тело. Тем более им не было дела до того, что Мартину Термиту нужно в туалет.

Ему пришлось несколько часов пролежать в собственных экскрементах, прежде чем похитители наконец поняли – он не такой уж опасный противник. Невидимая рука разрезала пластиковый хомут, стягивавший шею Мартина, сняла с его головы мешок. Нож, освободивший Мартина, пощекотал ему подбородок, и Март ощутил сбегающие по шее струйки крови, но не смог их стереть, потому что руки по-прежнему были связаны.

Он судорожно глотал кислород сквозь сухие рыдания и наконец-то без помех моргал и не вдыхал больше затхлую вонь мешка – своего спутника. Теперь он дышал воздухом, плотным от сугубо мужского запаха – сочетания пота, пряного дыхания и мускуса. Это была скверная, вонючая комнатка, но, в сравнении с необходимостью дышать сквозь грязный мешок, она была чудесна. Пару минут глаза привыкали к свету; снова получив возможность видеть, Мартин осматривал всё вокруг, пытаясь вникнуть в обстановку.

Комната площадью порядка четырёх с половиной метров. Белёные стены; нижняя половина выкрашена рыжевато-коричневым. Все в выбоинах, вмятинах. Куски штукатурки отвалились – вне всякого сомнения, стены были изрешечены пулями. На дальней кто-то наискось выцарапал фразу на арабском.

Мартин довольно долго изучал петельки и чёрточки, стараясь расшифровать узор из точек и штрихов. Но, видимо, ему суждено было окончить свои дни, не успев перевести древнюю цитату и осознать её горькую иронию. «Секрет счастья – в свободе. Секрет свободы – в храбрости».

С потолка зловеще свисал длинный кусок электропровода, напоминавший о доброжелательных благодетелях, которые обещали провести электричество, правда, обещания так и не сдержали. Маленькое, высоко расположенное окно было заколочено обломками деревянного ящика. Эти импровизированные планки криво прибили гвоздями к раме: так обычно персонажи мультфильмов наспех заколачивают дверь, спасаясь от заклятого врага, хотя он уже у них в комнате. Мартин рассматривал маленькое отверстие в сорок пять сантиметров. Сможет ли он туда пролезть? Как он доберётся до окна, как уберёт планки? Что по ту сторону?

Помимо кровати, в комнате находились два стула – вы найдёте целую кучу таких в гипермаркете «Сделай сам» в разгар сезона барбекю. Они стояли по обе стороны двери, опустевшие – те, кто их занимал, теперь стояли напротив Мартина. Когда его глаза перестали слезиться, он смог наконец рассмотреть мужчин. Одинаково одетые, они, на первый взгляд, показались ему двойниками, но вскоре оказались довольно непохожими.

– Спасибо. – Впервые за несколько часов он мог без помех говорить, и собственный голос показался Мартину непривычным.

Радость освобождения тут же сменилась пугающими вопросами. Зачем они сняли мешок? Что дальше? Причинят ли ему боль? Что ему делать? Говорить с ними? Знает ли Поппи, что он пропал без вести? Кожа на лице была содрана, из глаз текло.

Охранники и пленник разглядывали друг друга с равным интересом. Оба похитителя были бородаты, оба – в традиционных афганских головных уборах. Один – заметно старше, беззубый; видно было, что судьба не раз немилосердно обошлась с ним. Шрамы и въевшаяся в кожу грязь указывали на тяжёлые условия жизни. Второй – куда ухоженнее: волосы причёсаны, борода аккуратно подстрижена. Он дал Мартину воды и обращался с ним безразлично; и за то, и за другое Мартин был весьма признателен.

Охранник развязал ему руки. После мучительной боли, когда кровь вновь побежала по затёкшим конечностям, он ощутил непередаваемое блаженство от того, что можно запустить пальцы в волосы, почесать лицо, потереть глаза. Руки слушались плохо, ладони казались онемевшими кусками плоти.

Мартин тяжело перемещал тело, пока наконец не смог сесть, прижавшись к стене. Поправил форменные штаны, чтобы их содержимое не липло к коже. Ему было неприятно, но чутьё подсказало пока не обращаться к этим людям с просьбами и быть благодарным за уже подаренную свободу.

Не обращая на него внимания, охранники снова заняли свои места на стульях у двери и продолжили разговор на гортанном арабском, не допускавший чужих.

Мартин закрыл глаза, наслаждаясь переменой положения. Он никогда бы не подумал, что окажется в такой ситуации; вместе с тем он сознавал, что именно этого больше всего боялась Поппи. Долгое время, чуть ли не целый год перед отъездом Мартин убеждал её, что шансов попасть в плен практически нет. Теперь пришлось признать, что слишком наивным оказался он, а не она.

Служба оказалась совсем не такой, как он ожидал, записываясь в ряды вооружённых сил. До того, как подписать контракт, Мартин никогда не думал об армии, о том, каково это – быть солдатом. Он не встречал никого, кто служил, кроме стариков, защищавших родину; по правде говоря, их воспоминания казались ему несколько скучноватыми.

Была только одна причина, по которой Мартин решил служить, – ему казалось, что только так он сможет обеспечить им с Поппи лучшее будущее. Он терпеть не мог квартиру, где они жили, шум машин, наркоманов и исписанные стены в подъезде. Мартина выводила из себя мысль о работе Поппи, до которой она добиралась в вонючем лифте и где восемь часов в день мыла и накручивала на бигуди волосы старушек.