Текст книги "Открыто: Стихотворения"

Автор книги: Аля Кудряшева

А если кто напишет, что любит осень, что жить не может без дождевой прохлады, без серых капель, бьющихся на асфальте, как миллионы выброшенных сердечек, скажи ему, что скоро настанет лето, – посмотришь, как он скептически улыбнется – какое скоро, нам до зимы дожить бы. Пойми, что просто лето любить не модно – понятно, для чего оно людям нужно, – а осень – тут просторы для размышлений.

Сейчас скажи, что ты-то как раз из этих, мыслителей, гуляющих без накидок по глинистым размытым дорожкам парка, возвышенное лицо поднимая к небу, и портящих отличнейшую бумагу. Скажи, что ты за осенью и явился, за настоящей осенью, без изъяна, без суеты машин, городского гула, за чистой осенью, лучшим ее экстрактом. Давай пять злотых – будет тебе и осень.

Смотри сюда – вот видишь, стоят деревья, на них вороны, где-то бредет собака, и ноги ее скользят по размокшей глине, собака воет глухо и как-то хрипло, попробуй-ка погулять в этой мокрой шерсти. А вот окно, на нем помутнели стекла и видно плохо, только лишь силуэты, но пахнет кофе, значит, хозяин дома. А вот две улицы, два карандашных взмаха, асфальт в пупырышках, будто бы у асфальта замерзли руки – держать на весу все это. А вот, смотри, фигурка в широкой юбке, вокруг нее сияют осколки стекол, какой-то мусор, елочные игрушки, пахучий вереск, глупые безделушки, и яблоки грудой розовой под прилавком. Вот это осень – осень на самом деле, простая осень стареющей глупой ведьмы, бери ее, потом приходи – добавлю.

Но ты не хочешь, хочешь своей, родимой, чтобы ее по капле протяжно выпить и чтоб она растворилась в бродячьем сердце. Так не бывает, милый, так не бывает. Бывают яблоки, кошки и погремушки, для всех, для каждого, сколько кому угодно. А осень – видишь, никто и не покупает. Растят свою, в кармане дырявом носят и согревают в мокрых своих ладонях. А впрочем – ты не слушай, старуха бредит, ведь ты же помнишь, люди не любят осень. Давай свой злотый, яблок тебе насыплю, румяных яблок, даже в ладонях – сладких.

Иди отсюда, милый, не мучай бабку, пора уже сворачивать самобранку, а завтра можешь прийти, подарю котенка. Оставь, оставь себе свои золотые.

А ветер вешал звезды на сером небе, и пять из них случайно упали наземь, пять золотых лежат на сыром асфальте, пять золотых, кленовых. Согрей в ладонях.

* * *

 
Если ты, к примеру, кролик с шелковистыми ушами -
ничего не просишь кроме, чтобы лисы не мешали,
ты живешь среди волнушек и осоки острой, тонкой,
никому ты, брат, не нужен кроме собственных потомков.
Пляшет день в окне высоком, башенка скрипит резная,
ты живепгь в своей осоке и никто тебя не знает,
флюгер в облаках ютится, хоть бы на минуту замер,
в башне обитает пища с удивленными глазами.
 
 
Если ты, к примеру, птица, у тебя намокли перья,
хоть куда бы примоститься, чтоб согреться – не до пенья,
слишком часто дождик крошит, здесь попробуй
не простынь-ка, и закат на небо брошен, как дырявая простынка,
ты голодная и злая, и с утра во рту – ни крошки,
видишь – башенка резная, в ней высокие окошки,
ты тихонько, в уголочке, ты недолго, ты на вечер,
на минуточку, а впрочем… и останешься навечно.
 
 
Если ты, к примеру, вереск, ты растешь на ясном поле,
по тебе гуляют звери и расчесанные пони,
ты совсем еще недавний, ты сиреневый и робкий,
ты совсем уже недальний, ты стоишь у самой тропки.
К башенке, где флюгер тонкий на резной сосновой крыше,
он поет себе – а толку, все равно никто не слышит,
только кролик вдруг зальется удивленными слезами,
только птица вдруг завьется с удивленными глазами.
 
 
Если ты, допустим, ветер, ты играешь с флюгерами,
ты за все вокруг в ответе – холода не за горами,
вот и осень побежала в одеяньи изумрудном,
с башенки ее, пожалуй, даже разглядеть нетрудно,
скоро тополя разденет, солнце в лужах перемелет,
ты решай, что дальше делать, каждому раздай по мере,
Землю согревать ли дальше, с неба доставать луну ли?.
Под дождем таким, что даже крыши лепестки свернули…
 
 
Если ты летаешь ночью на земном промокшем шаре,
где-нибудь заметишь кочку с шелковистыми ушами,
и усльпгшпгь, и поверишь, спустишься на камень мшистый
и вдохнешь промокший вереск, фиолетово-пушистый,
никаких забот, не зная, ты поселишься в осоке,
там, где башенка резная и окошки на востоке,
холода не за горами, я не видел, но сказали…
Ты проснешься утром ранним. С удивленными глазами.
 

* * *

 
Выйди, послушай небо, может быть, станет легче,
Если откроешь окна, в окна ворвется ветер,
Я для тебя сыграю мокрый напев качелей.
Перелистай страницу, листья летят на север,
Серым газетным шрифтом дождь укрывает землю,
Солнце сидит в сарае, брызгает через щели.
 
 
Выйди, послушай небо, небо с хрипящим сердцем,
Знаю, ты летом ходишь в длинной цветастой юбке,
В тонкой прозрачной шали, может быть, станет легче?
То ли в глазах улыбка, то ж в ресницах искры,
Есть ли горячий кофе, если замерзли губы,
Чьи-то босые мысли кашляют на крылечке.
 
 
Выйди, послушай небо, это совсем не важно,
Ласковое дыханье ловит открытый космос,
Стадо альдебаранов движется к водопою,
Под ноги им тропинка с млечными берегами,
Из-под копыт слетают радужные осколки,
Дело уже к рассвету, так далеко до поля.
 
 
Выйди, послушай небо, в комнате пахнет мятой,
Чистыми волосами, тихими голосами.
Если не будет кофе, лампу зажечь хотя бы,
То ли в глазах улыбка, то ли согрелись пальцы,
То ли подвластны струны ласковому дыханью,
Если ты слишком близко, может быть, ты сентябрь?
 

* * *

 
Мне снился… конечно, поезд, а что еще может сниться?
Сырая лесная помесь и кислые проводницы,
С каким-то горшком бегоний, каких-то пожиток горы,
В каком-то пустом вагоне, в какой-то невнятный город.
Конечно же, я листала роман о судьбе испанки,
Конечно же, я отстала на крошечном полустанке,
Конечно, завыли волки, в кустах заметались тигры,
Конечно, будильник звонкий, а дальше, конечно, титры…
 
 
Но страшно на самом деле – а вдруг меня там убили,
А мне через две недели встречать тебя из Сибири
И нервно считать составы, стоять возле турникета,
А вдруг все мои суставы обглоданы страшным кем-то?
Какой-то голодной стаей, какими-то злыми львами.
Ты выйдешь – а я растаю, как будто бы не бываю.
 
 
А сон не проймешь стихами, словами не залопочешь,
И вновь, затаив дыханье, ныряю, неровный почерк
Воды зарябил кругами, как будто попали камнем.
Сложи свое оригами беспомощными руками.
 
 
Мне снилось, что лет мне мало, а сколько – решайте сами,
Что я – потерявший маму ребенок в универсаме,
Кидаюсь от полки к полке, пытаюсь попасть наружу,
И всюду летят осколки, и значит, что дальше – хуже.
Я лезу наверх, на ящик, в котором чаи и сласти.
Чтоб стать чуть-чуть настоящей, но грозное слышу «слазьте»,
Скитаюсь в своих потемках, и слезы из глаз все хлещут,
 
 
И сладкие злые тетки, и пальцы за течи – клещи.
И – снова конец спектакля, внезапный обрыв сюжета,
Изящный конец – не так ли? У граждан мокры манжеты.
Но ты же будешь, усталый, искать меня на вокзале,
Ведь то, что меня не стало, тебе еще не сказали,
 
 
А люди вокруг, как лужи, ни слова из них не выжать,
И значит, мне все же нужно хоть как-то, но все же выжить,
Хоть как-то куда-то скрыться на жуткий остаток сонный,
Хоть в землю совсем зарыться, хоть стать почти невесомой,
А после уже попроще, улыбкой расправить щеки,
И солнце хвостом отросшим щекочет нос через щелку.
 
 
Мне снится, что я синица, летящая деревнями,
И кислые проводницы кидают в меня камнями,
Кидают в меня осколки витрины в универсаме,
По городу бродят волки, почти притворившись псами,
А мама ушла к подруге, живущей неподалеку,
Вернулась вода на круги – ты чувствуешь подоплеку?
От снега намокли крылья, почти что став плавниками,
Да, универсам закрыли зачем-то, мы не вникали,
И все закрутилось в смерче, здесь не перескажешь вкратце,
И здесь уже не до смерти – здесь с жизнью бы разобраться.
 
 
Что ж, ноль-один в нашу пользу, так выпьем же за победу,
Я сяду на нужный поезд и в город родной поеду,
И буду – на самом деле, что люди бы ни сказали
Всего через две недели встречать тебя на вокзале,
Навстречу тебе тянуться, в родное плечо уткнуться,
Вот только бы мне проснуться… вот только бы мне проснуться.
 

* * *

Есть люди, которые пишут такое прозрачное, как горное озеро с узкими берегами. Они сочиняют его и тут же прячут, чтобы никто, не дай бог, не топтал ногами, оно настолько тонкое, незаметное, как платье у короля, только настоящее, залетное, неземное, залетнее, чем-то насквозь заоблачным нас поящее.

Есть женщины, которые вьплядят столь прекрасными, что даже стыдно дышать с ними тем же воздухом, они на тебя посмотрят – ну только раз, на миг – и можно счастливым сдохнуть, и каждый вот сдыхал, они такие легкие, незнакомые, одновременно слабенькие и сильные – вот, кажется, только что ведь поил молоком ее, кормил с ладошки дольками апельсинными, она смеялась, думала что-то важное, спросила что-то типа: «Посуду вымыл ведь?», потом взглянула нежно глазами ~ влажными – и ты от счастья слова не можешь вымолвить.

Есть время – оно для каждого очень разное, когда становишься частью чего-то общего, допустим где-то на громком звенящем празднике, а может, в ночь пробираясь по лесу ощупью, твои движенья становятся слишком гшавньгми, и руки неловко застыли, мелодий полные, и значит, здесь твоя нота одна, но главная, сыграй ее, ну, пожалуйста, так, чтоб поняли.

Есть тот, у которого с нами одни лишь хлопоты, одни заботы, бессонницы и лишения, ему и так тяжело, он сжимает лоб, а ты и я глядим и ждем какого-то утешения, и ждем дороги правильной и единственной, так, чтоб пойти и выйти куда захочется. Стоит – замучен, тощ совсем, неказист – спиной, наверно, стонет – когда же все это кончится. А что поделать – сам ведь все это выдумал, копайся теперь в их обидах, изменах, ревности, он оглянулся и извинился – выйду, мол, вернусь и отвечу каждому по потребностям.

Сидит на крыльце и смотрит с испугом на руки – зачем все это, оно ж никому не нравится, а небо уже над ним разожгло фонарики и дышит холодом – ох, артрит разыграется.

А в доме пахнет лекарством, горелой кашею, болит висок и сердце стучит все глуше и… И он опускает голову, нервно кашляет и хрипловатым голосом: «Я вас слушаю…»

* * *

 
В этом городе птичий полет шелестит быстролистыми кленами,
В этом городе море поет, тычет в пристань губами зелеными,
Но весна не открытий полна – открывашек, тоски да обманчиков.
Я больна, черт возьми, я больна, мне не снятся красивые мальчики,
Мне не снится горячая мгла, мне не снятся лесные красавицы,
Мне – луна, тяжела и кругла, все в открытые руки бросается.
Я стою, растопырив глаза и раззявив ослабшие пальчики.
Я-то что, мне бы лучше назад, мне бы все-таки вечер и мальчики,
Или жить, или пить допьяна, мне б июль Будапешты с Варшавами,
Но луна тяжела и полна и щекочет боками шершав ыми…
 

 
И я не знаю, что стало вдруг,
Какой сломался рычаг,
Но есть лишь пара дрожащих рук -
И те от боли кричат.
 
 
Обратно время крутят года,
Мотают века за день,
И мне теперь уже никуда,
Замри, струну не задень.
 
 
Фонарь-аптека-остановись,
Я путаюсь в падежах,
Осталось только – ни шагу вниз
И заповедь – удержать.
 
 
И бьется в потных ладонях свет,
Полынный, горький на вкус,
И вот сейчас бы немножко вверх -
А я как раз отвлекусь,
 
 
И разбиваются в кровь слова,
Течет ручейком тоска,
Гудит горячая голова,
И нет ничего в руках.
 
 
Незваный ветер застыл в дверях,
Расширен ночной зрачок,
И значит, рукописи горят,
Которые не прочел.
 
 
А век за веки рванет – проснись,
Мол, время-то истекло,
Моя луна полетела вниз.
Рассвет. Простыня. Тепло.
 
 
И вы не верьте, не верьте мне,
Делите слова на два,
Пока еще не начнет темнеть,
Я даже вполне жива.
 
 
И ты звони, весели, шали,
Играй с открытым огнем,
Ведь я не знаю, случится ли
Проснуться будущим днем.
 
 
Дура. Пока живешь – значит, пока нормально.
Твой кареглазый еж щурится из кармана.
 
 
Все хорошо – к тому ж наша земля вращается,
Твой сероглазый муж осенью возвращается.
 

 
Тоже спасибо, для тех, кто в каске – выживу, дотяну
Плачет принцесса в забытой сказке: «Мама, хочу луну.»
Пыльный усталый загар на плечи – будто бы плащ – пажу.
Да, я готова. Включайте вечер. Может быть, удержу.
 

* * *

 
Никто меня не толкал, не бил меня по рукам,
изящно не намекал, и яда не лил в бокал.
Но дрогнул сквозняк в груди – исчезни, не навреди,
мне просто стало понятно, что мне пора уходить.
Все те же сидят, едят, глазами в глаза глядят,
за всеми вокруг следят, басами в ушах гудят.
А я взгляну на луну, оставшимся подмигну
и серой прозрачной змейкой за темный порог скользну.
И вот за спиной мешок, дорога гладка, как шелк,
и если идти, не думая, то даже и хорошо.
Ни добрых, ни злых вестей, и можно под нос свистеть,
луна разделяет небо на семь золотых частей.
Я левой босой ногой ступаю на путь благой,
а правой босой ногой чешу свой живот нагой.
Не тронет меня беда, иду я по городам,
и если хотите счастья, то я вам его продам.
И день погоняет днем, и едет другой на нем,
и солнце луну меняет горячим своим огнем.
А я себе все бреду, бреду на свою беду,
и если совсем печально – меняю на сны еду.
А нынче – ушла тоска, и боль ушла из виска,
по небу гуляет ветер и дымные облака.
Я глянул – к глазам рука: весна стоит у ларька
и держит большую чашку холодного молока.
Смеется щербатым ртом, пушистым трясет хвостом
и гладит ларек по стенке, как если б он был котом.
И плещутся тополя, и травы растут в полях,
лохматые жеребята по этим полям пылят.
Ну что, говорю, весна, привет, говорю, весна,
теперь мне малы все шапки и куртка совсем тесна.
Что делать теперь, скажи, ловить ребятню во ржи,
а может, найти принцессу и к ней поступить в пажи?
Она же хитрит, молчит, на ветках сидят грачи,
а сердце мое как будто на сковороде скворчит.
Конечно, зачем слова, раз кружится голова,
раз можно кричать и бегать, и всех вокруг целовать…
Какая уж там беда, какие мои года,
сердца – они бьются к счастью, сегодня и навсегда.
И сколько меня ни бей, ни ябедничай судьбе,
весна обнимает город, а я поспешу к тебе.
А может быть, ты ко мне, у нас еще сотни дней.
И змейки – узором тонким среди голубых камней.
 

* * *

 
Замылим, потом замолим,
в сонате одни бемоли,
в кабак ли сейчас, домой ли?
В шкафу пристанище моли,
соседка посуду моет,
художник рисует море,
всю жизнь он рисует море,
зелено-синее море, атласно-шютное море,
солено-горькое море.
 
 
Художник мешает краски,
зеленую с темно-красной,
вот так вот – почти прекрасно,
но все-таки так бесстрастно,
что даже немножко страшно.
Пельмени давно сгорели,
соседи шуруют дрелью,
ах, кто бы закрыл бы двери, звонок, я зайду в апреле,
вот здесь чуть-чуть акварелью…
 
 
Эх, кто бы принес еды бы?
Селедочные ряды бы,
петрушечные хвосты бы, под каменной серой глыбой
художник рисует рыбу.
Соседи за стенкой шутят,
у них несмешные шутки,
художнику не до шуток, он нежно кисточкой щуплой
рисует рыбе чешуйки.
 
 
Он чутко дрожит руками,
а рыба бьет плавниками,
считая всех дураками, плывет куда-то на камень
и молвит там по-шакальи:
Художник, в твоей квартире,
(четырнадцать на четыре)
Теперь поселилось море, солено-горькое море,
атласно-синее море.
 
 
Живи теперь в нем, не плакай,
грызи по утрам салаку,
ее заедай салатом, хшхи подводные клады,
не жалуйся на зарплату…
Художник башкою вертит -
вот верьте теперь, не верьте,
а в окнах июнем светит, какой-то гуляет ветер
и радостно скачут дети.
 
 
Он справится, он же сильный,
он мажет по рыбе синим
и капельку апельсинным, и сверху тоской трясинной,
и сверху листвой осинной.
И снова рисует море,
без рыбы рисует море,
квартирно-мелкое море море, атласно-плотное море,
солено-горькое море.
Такое страстное море, такое страшное море,
июньски-нежное море. Художник рисует море.
 

* * *

Залезть бы под одеяло, забраться под одеяло и жить там, под одеялом, пока из-под одеяла не выманит что-то злое, похожее на будильник.

И из-под пододеяла вещать про большое лето, про солнечность и про, то что в моем под-пододеяле все так хорошо, но все же никто не заходит в гости.

Под теплым пододеялом есть пара любимых книжек, немножко еды и даже ключи и зубная щетка, поскольку никто не знает, как долго оно продлится.

А длится пододеяло, бывает, что пару метров, бывает, что много больше, с забора и до обеда, от стенки и до июня, от школы до Будапешта.

Да, кстати, под одеялом почти что хватает места, чтоб прыгать, пинать баклуши, играть на продольной флейте, курить и ходить по крыше, шептать и плести косички.

Леса под пододеялом построены сплошь из сосен, олени съедают ягель, брусника румянит щеки, по просекам скачут зайцы и изредка бродят лисы.

На небе пододеяла рассыпаны горстью звезды, блестящие и не очень, зеленые, голубые, и чистых таких оттенков, как ландыши на опушке.

Лежит под пододеялом Наспинное плоскогорье, на юге обрывы Плечи, на севере только горы, не вспомню сейчас названья, да, впрочем, оно не важно.

И жить бы в пододеяле, тереться щекой о сосны, прищуриваться на солнце, считать вечерами звезды и ландыши на опушке – все здорово так, но все же…

Пустынно в пододеяле – олени, конечно, дело, но все же не любят кофе, а я ненавижу ягель (мне кажется, он безвкусный), и я их не понимаю.

Алисы гоняют зайцев, и им без меня неплохо, нескучно, их время ходит и с толком и с расстановкой акцентов по нужным точкам – с лопатки и до лопатки.

И я выхожу наружу, на свет из-под одеяла, и громко фырчу от пыли, пинаю ногой будильник, разбрызгиваю глазами остатки сосновых бликов. Ну здравствуйте. С добрым утром!

* * *

 
И кстати, еще бывает уездный гор.,
точнее, уездный N. – не об этом речь.
В котором ночами долгими пьют кагор,
и головы, будто птицы, слетают с плеч.
И в этом уездном N. неплохой приют,
и номер не так уж дорог, второй этаж,
И чай хорошо заваренный подают,
и вечером после ужина – экипаж.
И есть куда ехать – и опера, и балет,
центральный парк, петровских времен собор,
В конце концов, не так уж и мало лет
уездному N. (недаром он назван гор.)
А ты тут мечешься: слезы, любовь, скандал,
та с тем, тот с этим, а этот – наоборот,
А ту вот кажется тот, в ботинках, кидал,
потом вернулся – она его не берет,
Он запил, выжил, вышел на променад,
а там она, с ребенком или тремя
И он заплакал, он возносился над,
цепочкой облачной над мостами гремя,
Детишки хватали пятки, смеясь навзрыд,
гудел брюхастый маленький вертолет,
Бубнила гид: «Вот здесь, кстати, поп зарыт,
а здесь собака». В реках вертелся лед.
И так – недели, твоя незаметна роль,
восьмая пешка, и до кольца пешком,
Замок ученый – ему набери пароль -
тогда откроет, одарит в ответ стишком.
Кадеты, дети, модели, время рекой.
А ты представь, как ветер стекает с гор…
В конце концов, не так уж он далеко,
уездный N. или просто – уездный гор.
 

* * *

Третий лишний, говорят, третий лишний, книжный, скучный, говорят, мешаюший, длинный такой нафталинный третий, говорящий какую-то чушь и слушать его – не заметишь, как и уснешь, поскольку он третий, а мы-то все дальше в лес и у нас руки дрожат от счастья и глаза горят синим дымом, птички поют, а третий лишний, неслышный, всевышний, тот самый ближний, которому надо дать по щеке, чтоб получить от того, кто от тебя вдалеке.

Третий лишний, третий скрипит зубами, истекает слезами, кричит, я устал, я пойду, я рядом, если что, зовите, а я посижу в кафешке с кошкой, выпью кофе, сьем пече-нюшку, да что ты, отвечаем, оставай с нами, пользуйся нашими снами, гибни в нашем цунами, питайся блинами, кидайся словами, мы остаемся с вами, это такой подарок, и ты не дурак, чтоб от него отказаться.

Третий лишний, у третьего есть жилетка в шотландскую клетку, с карманчиками из пуха, с отворотиками из меха, жилетка, пропитанная нашим страхом, нашей ревностью, нашим трусливым потом, нашим шепотом; в которую входят штопором обузданные мыслишки, не слишком радостные, не слишком глубокие, круглобокие, а жилетке что, она слышит, пухом по меху пишет, а третий лишний.

И ящерицами сплетаются косы, проволокой сплетаются руки, половина шестого, голоса, стоны, через час работа, кофе на кухне, мир не рухнет, отдышится, справится, заиграет, выкинет праведников из рая, грешников заберет у Харона, съест недоваренные макароны, икнет, извинится, свистнет синицей, небесные свяжет плети. Тут на сцене появится третий. Рассвет прищурил глаз и разлегся с комфортом, мурчит, лежит. Третий нагнулся, выключил газ под конфоркой, а то сбежит.

Какая зануда этот третий лишний.

Вот табличка висит «Посторонним нельзя», вот прохожие, будто бы тени, скользят, вот и я прохожу, шоколадку грызя, размьгшляя о вечных мотивах. Вот стоит у дороги вчерашний герой, увлеченный забавной и сложной игрой – он все ищет того, кто вздыхает порой под окном его темной квартиры.

Он не то чтобы юн, но еще не старик, он так зябко вжимается в свой воротник, про него уже писаны тысячи книг и с десяток бульварных романов. Он готовит еду из просроченных круп, иногда он слегка в обращении груб, он учился читать по афишам рок-групп и по биркам джинсовых карманов.

Я его уже знаю почти до костей, даже знаю, что он ненавидит гостей, что никто ему не согревает постель, и не варит пельмени на ужин. И еще он боится ночной темноты, а еще он растит на окошке цветы, а еще только с кошкой он вроде на «ты», впрочем, кто ему в сущности нужен?…

Так бы жить-поживать, поспевать за канвой, каждый вечер решать немудреный сканворд и смотреть как проходит небесный конвой по накатанной жизненной глади. Но трясет его душу какой-то испуг, и неровен сердечный испуганный стук, то ж дьявол в его холодильнике стух, то ли ведьма за шиворот гадит.

Кто стоит у подъезда его по ночам, есж даже вороны на ветках молчат, есж только пожарные с воплями мчат разгребать раскаленные камни? Кто там с миром живет и не в такт, и не в лад, кто там ходит-не спит, сероглаз и патлат, кто там дышит, сопит и грызет шоколад и бормочет, и машет руками?…

Сгинь, нечистая сила, откуда пришла, и не суй свои ноздри в чужие дела, а то ходит тут, видишь, в чем мать родила и топочет ногами кривыми!..и чего он ругается, я не пойму, я ведь не хулиганю в почтенном дому, я чуть-чуть открываю жилую тюрьму, чтобы он там случайно не вымер.

И пускай он давно не встречался со мной, пусть он высох, как давешний дождь проливной, пусть он сам этой грусти банальной виной, пусть меня ненавидит он даже, я бы, может, препятствий ему не чинил, я б не тратил на жизнь его больше чернил, но уж раз я однажды его сочинил, то придется придумывать дальше.

В полнолуние вместо чтоб книжки читать, или с девушкой юной о звездах мечтать, мне приходится старые тексты листать и выуживать новые пьесы. И придумывать сны этой старой балде, и бояться, что он без меня похудел… чтоб врагам моим выпало столько же дел, сколько мне с этим скучным балбесом.

Что же делать? Такая моя се-ля-ви, я не буду мечтать о небесной любви, буду жизнь сочинять, чтоб он губы кривил, и кричал, чтоб я шел поздорову… А с утра на крылечке босые следы, это значит, сегодня не время беды, значит, где-то сейчас расцветают сады и рассвет умывает дорогу.

* * *

 
Иди по апрелю, по синим лужам, по желтому солнцу, по красным крышам,
Иди, для тебя этот день согрели, и ветер лихой по карманам рыщет,
Иди, подпевая безумным кошкам, бездарным поэтам, синичьим трелям,
Иди, пока время замки срывает, иди, пожалуйста, по апрелю.
 
 
Иди в Севастополь, в Москву, и в Нижний, стихи читай, по гитаре бацай.
Иди, за окном зеленеет тополь, ему не свойственно ошибаться -
И время пришло, ты уходишь следом, по мокрой, скользящей и сладкой прели,
Иди, ты, я знаю, вернешься с летом, иди, пожалуйста, по апрелю.
 
 
Иди, не томи, ведь заждались люди, в домах, на балконах, на перекрестках,
Иди, ведь они тебя все же любят – глазастого ласкового подростка,
Лохматого, нервного, неуклюже-веселого, с розовыми щеками,
Они тебя чаем напоят, ну же, иди, размахивая руками,
 
 
Лови свое счастье – дождем по коже, давясь, глотая и задыхаясь,
Ты сделат весну и она, похоже, случилась в общем-то неплохая,
И мы не оставим на камне камня, а только оставим на небе солнце,
Идешь, размахивая руками, и мир впопыхах за тобой несется.
 
 
Веками по этой земле ходили, курили сигары, сидели в кресле,
И жиж они, и пели, и пили, и вовсе не умерли, а воскресли.
И крыши ждали, и окна плыли, и капли ветров на щеках горели,
Иди, ищи запасные крылья, иди, пожалуйста, по апрелю.
 

* * *

И если Богу нужны гимнасты – он точно выберет нас с тобой, таких крикливых и голенастых, и вечно ржущих наперебой, таких совсем сотворенных наспех, на спор, придуманных на слабо.

Не тех, кто пьет здесь Мартини Бьянко и кормит розовых поросят, а нас, спокойно сопяпщх в ямке от силы метр на пятьдесят, таких, что режет в глазах – так ярко, штанами по ветру парусят лисят, зубастых смешных крысят.

И если Богу нужны артисты, танцоры, клоуны и шуты, паяцы в шапочках золотистых, то это, ясно же, я и ты. Как брызги чьей-то неловкой кисти на приготовленные холсты, напортить, прыгнуть и укатиться, пока художник ушел в кусты. Обнять, смеяться до немота.

Не тех, что смотрит с тоской мадоньей сквозь непроглядные облака, а нас – ведь нас не сыскать бездомней, больней, безвыходней и бездонней, мы спим на теплых его руках. Мы знаем запах его ладоней – Польши, пота и молока. Мы не покинем его пока.

Бери нас, Боже, скорее, ну же, бери в гимнасты, в щуты бери. Тебе же вряд ли совсем не нужен огонь, живущий у нас внутри, хоть на секундочку посмотри.

Господь молчит, я хочу купаться, вокруг прозрачно и горячо. Смешно и сладко немеют пальцы, когда ты тычешься мне в плечо.

Господь поймал нас еще мальками и каждый миг разделил на два. Вода шумит, огибая камни, шуршит нече-санная трава. И пахнет солнцем и васильками твоя пушистая голова.

* * *

 
Октябрь был дождем, непонятным месяцем,
Светлел к пяти и меркнул после шести
Мария знала, что если она поместится,
Она непременно
Куда-нибудь
улетит.
Стучал по окнам вечер добропорядочный,
Седых волков
И туфель без каблуков.
Мария была крыло и дрожала рядышком
С приблудными
Обрывками
Облаков.
 
 
А этот город – его б хоть как-то помять еще
Подрихтовать, приделать глаза и рот,
Но он накрылся закатным розовым мякишем
И отвернулся
Шпилем
Наоборот.
Он ждал ее, он пах леденцами мятными,
Он был готов перед нею огнями высыпаться.
Мария приехала только вчера, понятно вам?
Она пока что просто
хотела
выспаться.
 
 
Ну, кто она ему – не жена, не крестница,
Да он ей, в общем, даже знаком-то не был.
Он улыбнулся, тихо сошел по лестнице,
И в первый день
Мария была
Небо.
И это был не какой-то там сон, а сон-царь,
 
 
Она просыпалась, захлебываясь восторгом.
Мария щелкала по иконке солнца
и солнце послушно
выкатывалось
с востока.
й пахло гвоздикой, просторно, светло и дико,
И во рту было свежо и немножко солоно.
Мария была блондинкой
Поэтому солнце
иногда катилось
совершенно
в другую
сторону.
 
 
На небе разгорался закат игольчатый,
Бежали псы, мешая хвосты с травой.
Мария была ласточкой, колокольчиком
И камешком,
Блеснувшим
На мостовой,
И вечером, звенящим, тугим и замшевым,
Заматывающим впрок на веретено
Коричневые ветки, залезавшие
В чужое
недозволенное
окно.
 
 
Мария была звезда и – деваться некуда, -
Она рассыпалась над ледяной водой
Горячими серебряными монетками
Зажатыми
в мозолистую
ладонь.
А сердце ныло, билось теплом и голодом,
Стонали корабли, башмачок хромал.
На третью ночь Мария случилась городом
Птенцом, пригретым
На девяти
Холмах.
 
 
Он приносил стихи в её колыбель читать,
Качались на волнах фонарей круги.
Мария просыпалась, в висках бубенчато
Стучали
Неоплаченные
Долги.
Он исчезал в туманной неяркой проседи
Чужим казался, меркнул и ускользал.
 
 
А город был Мария и город бросили
Точнее просто
уехали,
не сказав.
 

* * *

Из-под ног живая и невредимая взлетела коричневая бабочка и закружилась в вышине. Это было как глубокий вздох. Как прощение.

Хочешь вдохнуть свободы – так топай лесом,

Лесом, меня не мучай, тропинка слева,

То, что для всех смертельно, тебе – полезно,

катится твой клубочек – и топай следом.

Нюхай фиалки, небо руками трогай,

Падай, потом захлебнись в поднебесной глуби.

Если ты хочешь женщину – женщин много,

Только одна загвоздка: они – полюбят.

Можешь поверить в Будду или в Мадонну-

Прятать в ключичной ямочке крест нательный,

Но не проси у них ни тепла, ни дома,

То, что другим полезно, тебе – смертельно.

Время темнеет, в петли свернулись реки,

В ноги твои, как змеи, вцепились травы.

Ты пошутил однажды – шути вовеки,

Раз уж судьба такая тебе по нраву.

Много ли надо – лишь перепутать строки,

Просто слова – а их не бывает жалко.

Бог надорвал пупок от твоей остроты,

Черти краснеют – для них это слишком жарко.

Даже в пустыне – кто-нибудь да услышит,

И не смотри назад, разделяй и царствуй.

Ты будешь первым – а значит, не будешь лишним,

То, что другим – отрава, тебе – лекарство.

И заслонить дорогу тебе – не выйдет,

Деве ли, Дон Кихоту ли в медном шлеме.

Хоть носороги, знаешь ли, плохо видят,

Это при их масштабах – не их проблемы.

Сердце стучит, как маятник, время лечит,

День заблудился в сумраке скорбных комнат.

Если ты все забудешь – тебе же легче

Только одна загвоздка: другие – помнят.

* * *

Ну что я могу ответить? Глаза сухи,

Улыбка ласкова, голос – хоть на парад.

Мои мужчины не любят мои стихи,

«Писала бы что серьезнее», – говорят.

А я-то за, я им согреваю суп,

А я-то за, мне завтра сдавать доклад,

А эти строчки держатся на весу -

И всё дела не могут пойти на лад.

Всё так же на теплоту небеса скупы,

Врагу пока не сдался еще «Варяг»…

Мои мужчины не любят мои супы,

«Варила бы что серьезнее», – говорят.

А я могу – хоть птицу поймать, я – бог!

А я могу из пепла создать сонет,

Но я не умею жарить бараний бок,

Особенно если денег на мясо нет.

И я бы всё могла превратить в игру,

Я двадцать лет играю в нее подряд…

Мои мужчины не любят моих подруг,

«Нашла бы кого серьезнее», – говорят.

Но я могу – про пиво и за «Зенит»!

Не то чтоб очень, но от тоски не усну.

Но где-то внутри меня тишина звенит

И мягкий вечер спускается в тишину.

И воздух – с нежной мятой, с закатом дня,

С тончайшим привкусом яблочного вина

Мои мужчины пока что любят меня,

Сидящую в уголочке возле окна.

«Искали бы что серьезнее», – говорю,

Они смеются, уходят в дневную пыль.

А я тогда пока что им суп сварю,

Пока я не разучилась варить супы.