Текст книги "Мужчины двенадцати лет"
Автор книги: Альваро Юнке
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
ИСТОРИЯ КУЛЕЧКА С КОНФЕТАМИ
Год начался неудачно. Во-первых, новый учитель, молодой и, по-видимому, веселый, пробыл только две недели и ушел. Во-вторых, старый учитель Кристобаль Феррьёр через два месяца после начала занятий тяжело заболел. И вот как раз сегодня детям сообщили печальную новость: в этом году старик совсем не вернется в школу. По совести сказать, эта весть не так опечалила учеников, как уход молодого учителя. Феррьер, хилый старикашка с желтым лицом, отличался ворчливым нравом и изводил всех своими криками, угрозами, наказаниями. И потом очень уж он был нудный. Своим голосом старого астматика он снова и снова повторял всё те же старые, давно знакомые истины, и все пятнадцать учеников, один за другим, должны были тоже повторять:
– Провинция Буэнос-Айрес граничит: на севере с Уругваем, отделенным от нее расширенным устьем реки Ла-Плата…
И мальчики один за другим бормотали:
– На севере с Уругваем, отделенным от нее расширенным устьем реки Ла-Плата…
И так пятнадцать раз. Мучение.
…Однажды Хустино Саратёги, самому прилежному и примерному ученику в классе, пришла в голову блестящая мысль, которую он тут же и высказал:
– Давайте навестим учителя.
Выбрали представителей от класса: первый – сам Саратеги; второй – Гервасио Лафико, плохой ученик, шалун; третий – Сауль Каньяс, белобрысый, веснушчатый мальчик с довольно равнодушным характером; и последний – Хоакин Ланди.
Мать Хоакина, узнав, что представители от класса идут навестить учителя, купила конфет: неудобно идти к больному с пустыми руками.
Утром представители собрались в школе. Жена директора прочла им маленькое наставление:
– Если даже вы найдете, что у него очень плохой вид, не говорите ему этого. Напротив, скажите, что выглядит он прекрасно, гораздо лучше, чем в последнее время в школе. Подбодрите его. И скажите, что вы все очень без него скучаете… Саратеги, ты самый серьезный – говори ты. Потому что, если станет говорить Лафико, он все перепутает.
Посланцы отправились в путь. Не успели они свернуть за угол, как Сауль спросил Хоакина:
– А с чем конфеты?
– Разные.
– Как много, верно?
– А ну-ка, сколько здесь? – сказал Гервасио и, взяв у товарища кулечек с конфетами, взвесил его на руке. – Тяжелый!
– Полкило.
Они продолжали свой путь в молчании, глубоком молчании, необычном молчании. Они не решались говорить. Все поняли идею Сауля, и эта идея всех взбудоражила.
Наконец Сауль остановился и сказал:
– Ребята, если из полкило взять четыре конфеты, то будет незаметно. Как вы думаете: что, если нам съесть по одной?
– Правильно! Это можно! – поддержал его Гервасио и захлопал в ладоши.
Хоакин посмотрел на Хустино и нашел, что лицо товарища совершенно ничего не выражает. Он спросил:
– А ты что ж молчишь?
– Я? А что мне говорить? Конфеты твои – делай что хочешь.
Это был ловкий маневр, но все поняли: первый ученик, которого всегда ставят всем в пример, одобряет идею Сауля.
Хоакин попробовал возразить:
– Но ведь мама купила их для учителя…
– Так ничего же не будет заметно! Давай я развяжу кулечек, – сказал Сауль.
Пальцы Хоакина, державшие кулечек, разжались медленно и словно нехотя. Сауль ловко развязал ленточку.
– Мне дай вон ту, с орешком наверху, – выбрал Гервасио.
– А ты какую хочешь? – спросил Сауль у Хустино.
– Вот эту.
– А ты?
Хоакин расстроенным голосом сказал:
– Все равно!
– А мне нравятся с марципановой начинкой.
И пока все дружно жевали, Сауль очень аккуратно перевязал кулечек лентой и завязал красивый бант. Потом он отдал кулечек Хоакину и сказал:
– Вот видишь, ничего не заметно.
– Какие вкусные! – восхитился Гервасио.
– Пожалуй, можно съесть еще по одной, – невозмутимо сказал Сауль. – Все равно не видно будет…
– Замечательно! – воскликнул Гервасио.
Хоакин шел молча. Сауль обратился к Хустино:
– Послушай, Саратеги, как ты думаешь?
– Конфеты не мои, – ответил первый ученик, решительно снимая с себя всякую ответственность. – Если б они были мои…
Гервасио прервал его:
– Если б они были мои, мы бы ничего учителю не оставили! Сами бы съели… До чего ж вкусно!
Сауль засмеялся. Хоакин с серьезным лицом молча шел впереди, словно и не слышал этого разговора.
– Ну? – спросил Сауль.
– Что? – вопросом ответил Хоакин, явно недоумевая, о чем речь.
– Как ты считаешь: съедим еще по одной?
– Заметно будет.
– Вот увидишь – не будет… Правда, Хустино, не будет заметно? Да?
– Если ты сумеешь красиво перевязать…
– Вот посмотришь! – И Сауль снова взял пакетик из руки Хоакина, которая как-то невольно разжалась.
Он развязал ленточку и дал каждому по конфете. В этот раз никто не выбирал – уж кому какая достанется… Он положил конфету в рот… и уже хотел перевязать пакет, как вдруг Гервасио, в страшном гневе, закричал:
– Ты взял две! Я сам видел. Открой рот! А ну, давай! Покажи!
Сауль торопливо жевал.
– Тогда мне тоже дай еще одну! – потребовал обвинитель.
Сауль дал. И Хоакину тоже дал, и Хустино тоже. Хустино, тот просто засунул конфету в рот, а вот Хоакин запротестовал:
– Видно же будет!
– Да нет! Вот увидишь, я так ловко перевяжу, что никто и не догадается.
Присев на крылечко какого-то дома, он с особой тщательностью начал завязывать бант. Но кулечек все-таки стал меньше.
Когда Сауль отдал кулечек Хоакину, тот расстроился:
– Ой! До чего же видно, что мы часть съели!.. Правда, Хустино?
– Да.
– Правда, Гервасио?
– Да.
– Очень видно?
– Ну, ясно. Мы ведь съели двенадцать конфет! Каждый по три. А нас четыре. Трижды четыре – двенадцать.
И Сауль ехидно улыбнулся.
Хоакин рассвирепел. Он бы с удовольствием избил забияку.
– Свинья! – выругался он.
– Почему – свинья? А ты разве не ел?
Неоспоримый довод…
Хоакин положил кулечек в карман куртки и продолжал идти. Лицо его было очень мрачно. Все молчали. Только Гервасио время от времени пытался смеяться, но смех его звучал как-то неуместно. Пытался он и завязать разговор, но ему не отвечали.
Сауль сказал, обращаясь к Хоакину:
– Почему ты так надулся? Думаешь – нехорошо, что мы конфеты съели?
– Конечно.
– Ничего тут плохого нет!
Голос Сауля звучал так уверенно, что Хоакин остановился и спросил:
– Почему – ничего плохого?
– Потому что этого учителя я бы ядом угостил, а не конфетами.
– Что верно, то верно! – согласился Гервасио.
– Да ведь мы все радовались, что он не приходит в школу!
– Я, например, радовался, – подтвердил Гервасио.
– А ты? – спросил Сауль у Хустино.
Тот как-то неопределенно поморщился.
– А ты? – спросил Сауль у Хоакина.
– Я тоже был рад, что он не приходил к нам в класс… Но мама дала мне конфеты для него, а мы съели.
– Мы ведь не все съели. Еще много осталось.
– Но нельзя ж нести ему почти что пустой кулечек.
– Так давайте съедим, которые остались.
Хоакин шел, не останавливаясь.
– Нет, ты вспомни, – настаивал Сауль, – как он однажды тебя наказал и до семи часов вечера держал взаперти.
– Я помню.
– А когда он заставил тебя десять раз подряд переписывать глагол «иметь» в отрицательной форме! Я не имею, ты не имеешь, он не имеет, мы…
Саулю не пришлось закончить спряжение. Хоакин вынул из кармана кулечек, разорвал ленточку и протянул ему конфету.
Все съели по конфете. Потом снова взяли по конфете и снова съели. Снова и снова… Осталось три конфеты.
– Что делать? Осталось только три – одному не достанется.
– Бросим жребий, – сказал Сауль и достал монетку. – Орел или решка? – спросил он у Хоакина.
Тот рассердился:
– Нет, нет! Я не играю. Это мои конфеты. Разыгрывайте вы.
И, чтобы доказать, что конфеты действительно его, он взял одну, бесспорно причитающуюся ему по праву, и положил в рот.
Сауль повернулся к Хустино:
– Орел или решка?
– Орел.
Бросили монетку.
– Решка! – радостно вскрикнул Сауль. И протянул руку к кулечку. – Теперь разыгрывайте последнюю конфету.
– Орел или решка? – спросил Гервасио.
– Решка.
Бросили монетку, пристально следя за ней глазами. Кинулись вперед, горя нетерпением взглянуть, как она упала.
– Орел! – выкрикнул Гервасио в припадке бурного веселья и схватил пакет: – С марципаном! Моя самая любимая!
И жадно откусил кусочек.
Хустино смотрел на него глазами барашка, который знает, что его сейчас зарежут.
– Съешь кулечек!
Но Гервасио великодушно предложил:
– Иди сюда, откуси от моей конфеты.
Смятый кулечек остался лежать на земле. Хоакин, прежде чем тронуться в путь, бросил на него грустный прощальный взгляд.
– Как жалко, что больше нет, правда? – сказал Сауль, думая, что правильно понял этот взгляд.
Хоакин не ответил ему. Он пожалел совсем не об этом, когда взглянул на пустой кулечек…
Пошли дальше. Веселые, шумные. Один только Хоакин молчал.
Сауль стал насмехаться над ним:
– Что с тобой, а? Ты вроде крокодила: крокодил, говорят, съедает своих детей, а потом сам плачет. Так и ты: съел кон-феты и теперь…
– Замолчи лучше, а то я тебе как дам… своих не узнаешь!
Дрожа от гнева, угрожающе сжав кулаки, Хоакин встал перед Саулем.
Сауль уклонился от боя:
– Ладно. Не злись. Не стоит того…
И снова пошли – на этот раз скучные, словно вдруг увядшие: присутствие Хоакина всех смущало.
– Я не пойду, идите сами. Я буду ждать вон на том углу.
Он повернулся спиной к товарищам и зашагал в сторону.
Остальные с минуту смотрели ему вслед. Потом, не осмелясь окликнуть его, молча вошли в дом.
Через четверть часа они вернулись.
Если б ты только видел бедного Феррьера, – рассказывал Гервасио. – Просто жалко на него смотреть! Он похож на мертвеца.
А Сауль добавил:
– Он говорит так тихо, иногда даже трудно разобрать.
– Он нас всех троих поцеловал и заплакал… – вспомнил Хустино.
– Идемте! – резко бросил Хоакин и поспешил в обратный путь.
Другие следовали за ним, делясь своими впечатлениями.
Сауль заметил:
– А какой у него внучек! Знаешь, Гервасио, уверяю тебя, когда я увидел этого малыша, я пожалел, что мы съели все конфеты…
Хустино ответил:
– Видишь ли, если бы это были мои конфеты…
Хоакин остановился, разъяренный, и пристально взглянул на него. Хустино смутился.
– Если бы это были твои конфеты, то что бы было? – спросил Хоакин и со всей силой ударил Хустино по лицу.
Тот пошатнулся, закричал, потом заплакал.
Гервасио стал его утешать:
– Не плачь. Давай зайдем в этот магазин, я попрошу воды и оботру тебе лицо.
Хоакин, не оглядываясь, быстро зашагал дальше один. Он прошел уже почти два квартала, оставив товарищей далеко позади, как вдруг услышал за спиной чьи-то торопливые шаги и пронзительный, насмешливый голос Сауля:
– Бедный учительский внучек! Не пришлось ему конфеток попробовать!
«Ах так, он дразнится!..»
Хоакин обернулся, готовый к схватке. Но противник, оказывается, был вооружен: угрожающе подняв в воздух огромную палку, он бесстрашно ждал атаки.
Хоакин не решился сражаться безоружным с вооруженным противником.
Он крикнул:
– Я больше с тобой не разговариваю! Я больше тебе не друг!
И бросился бежать…
БРИТАЯ ГОЛОВА
Зенону десять лет. Его бритая голова полна ссадин, и из всего его существа, такого невзрачного в своих лохмотьях, бросается в глаза только эта огромная бритая голова, шершавая, как потрескавшийся ком сухой земли. В восемь лет, схоронив мать (отца своего он не знал), он остался на попечении судьи по делам несовершеннолетних, и ему пришлось поступить в услужение в первый попавшийся дом. Вот уже два года, как он работал. Правда, мальчик не отличался расторопностью, но был силен и крепок, несмотря на свои десять лет, и безропотно брался за самую тяжелую работу. За это хозяйка и держала его.
Семья была небольшая: хозяйка, ее сын Тете – мальчик одних лет с Зеноном, и тетка, тощая и желтолицая, очень набожная.
Эта тетка ужасно мучила Зенона. Решив, что Зенону обязательно надо причащаться, она каждый вечер принималась обучать его закону божию. Куда там! В бритой голове мальчика никак не удерживались эти длинные фразы. И тетка, которая начинала урок, вооружившись всем своим христианским смирением, в конце концов теряла терпение – и заповеди, вроде «люби ближнего, как самого себя», Зенону приходилось повторять, морщась от непрерывных щипков.
После первого щипка у Зенона пропадала всякая охота любить ближнего, как самого себя. Наоборот, в нем закипала глухая ненависть ко всему человечеству, потому что для него все человечество воплощалось в этой тощей желтолицей женщине, которая мучила его каждый вечер, заставляя заучивать такие непонятные вещи.
Один раз, вдруг осмелев, он сказал своей учительнице закона божия:
– Иисус был просто дурак, раз дал себя распять!
Всю ночь он простоял в углу на коленях, со сложенными накрест руками, задыхаясь от ненависти к этой женщине, которая обучала его законам любви к ближним, оглушая криками и осыпая ударами.
Хозяйка и мальчик Тете тоже не очень-то нравились Зенону, но по сравнению с теткой это были ангелы, те самые «ангелы небесные», о которых тетка столько рассказывала.
У хозяйки была мания чистоты. Каждую минуту Зенон должен был бежать через весь двор с метлой или тряпкой в руках, чтобы поднять обрывок бумаги в углу или стереть на каком-нибудь шкафу пятно, только что обнаруженное хозяйкой.
Тете был капризный и избалованный мальчик. Из-за каждого пустяка он ревел: то Зенон подошел слишком близко, когда Тете перебирал свои чудесные игрушки, то, проходя мимо, нечаянно задел стул, на котором Тете расставил своих солдатиков… Зенон очень хорошо знал, что означали эти крики и слезы: сейчас прибегут обе женщины, хозяйка и тетка, и накинутся на него с кулаками, красные от гнева. Горе тогда маленькому слуге, если он не успеет скрыться вовремя! Градом посыпятся удары на его голову…
Ну, да это еще ничего. Его большая бритая голова уже нечувствительна к ударам. Слишком много выпало их на его долю. Каждый удар оставлял новую ссадину… и только. Но щипки тетки – вот что выводило его из себя! До чего больно щиплет эта ведьма! Руки Зенона посинели от ее щипков. Казалось, что тетка вонзает в его тело булавки, которые прокалывают его насквозь. Ну и ногти! Длинные, острые. Она ведь целыми часами их оттачивает, полирует, подпиливает…
Каждый раз, когда Зенон Заставал тетку за этим занятием, ему казалось, что она ухаживает за своими ногтями исключительно для того, чтобы лучше щипаться. И он молился святому Роке, самому ненавистному, самому худшему из всех святых, чтобы хоть один теткин ноготь сломался.
Почему Зенон так ненавидел святого Роке? Почему считал его худшим из всех святых, хотя все они, по его мнению, были злодеями? Это был прямой результат теткиного воспитания. Зенон думал, что все святые существуют только для того, чтобы обижать мальчиков-слуг. Все святые – гадкие уже потому, что их именем постоянно пугают Зенона обе хозяйки.
– Ах негодный! Погоди… Святая Роза тебя задушит в день ее поминовения!
– Вот увидишь, бесстыдник, святой Мигель всадит тебе в горло свой меч, как он сделал с дьяволом!
Святые внушали Зенону страх и ненависть. Дом был полон святых: со всех стен глядели их изображения в причудливых позах, в странных одеяниях: одни – бородатые, с глазами убийц, другие – безбородые, а лица как у женщин… А святой Роке? Ах, этот святой Роке! Он был уже не только на картине – это была целая статуя. Ростом с маленького мальчика, на пьедестале, и над ним всегда свеча горит. С каким удовольствием Зенон согнал бы с пьедестала этого притворщика, у которого глаза подняты к небу, а плащ нарочно откинут, чтобы все видели рану на его ноге! Палкой бы его, а собачке, что с ним рядом, голову бы оторвать!
Святому Роке молились по девять дней подряд. С ужасом думал Зенон об этих днях. Долгие, томительные часы на коленях, рядом с теткой, хозяйкой и другими старухами, которые специально для этого приходили. Молитвы и снова молитвы, бесконечные, скучные фразы, в которых он ни слова не понимал. Зачем это все? Один раз он спросил об этом у одной из старух, и та ответила:
– Чтоб святой помог нам, чтобы мы все стали хорошими.
Хорошими?.. Мальчик смутился и спросил:
– А тогда почему же тетя Долорес не становится хорошей?
Тетка узнала об этом разговоре. Она накинулась на бедного Зенона, когда он уже лежал в кровати и почти заснул. Как больно она его щипала!
А на следующий день Зенон пошел к своему ненавистному святому и из мести выкрикнул ему в лицо все оскорбительные слова, какие смог припомнить. Даже сделал из бумаги шарики и бросил в голову статуи. Святой Роке продолжал бесстрастно смотреть в небо; на обнаженной его ноге зияла рана… Притворщик! Вот посмотришь на него, так можно подумать, что он очень хороший. А сколько он Зенону зла сделал! Это наверняка он, святой Роке, велит тетке каждый день щипать Зенона. Святой и научил ее так больно щипаться. Или, может быть, дьявол? Да нет, святой Роке, больше некому! Зенон был в этом твердо уверен.
Дьяволу он очень симпатизировал, оттого что тетка поносила дьявола как только могла. Наверно, дьявол не такой уж злой. «Ведь ее послушать, – думал мальчик, – так можно подумать, что я прямо ужасный, а я совсем не такой уж скверный».
Нет, это определенно святой Роке научил тетку вонзать в тело мальчика острые отполированные ногти. Притворщик! Поднял глаза к небу и показывает свою рану, чтобы все его жалели!
…В этот день хозяйка сказала Зенону:
– Сегодня вечером у нас гости. Если ты вымоешь пол в трех комнатах, я позволю тебе пойти на улицу и покатать тележку вместе с Тете.
Тележку?! Неужели она сказала «тележку»? Нет, он не ошибся, он хорошо расслышал:
«тележку». Да ведь он об этом только и мечтал уже целых две недели, с того самого момента, как Тете купили тележку.
Конечно, он вымоет три комнаты! Зенон опрометью побежал за водой, мылом, щеткой. И принялся скрести, скрести с лихорадочной быстротой. Он добела вымоет все три комнаты. Зато вечером ему позволят покатать тележку вместе с Тете.
Был февральский день, жаркий, удушливый[3]3
В некоторых странах Латинской Америки февраль – летний месяц.
[Закрыть]. Зенон работал. Лицо его горело, он обливался потом. Зенон работал… Он кончил перед самым обедом, когда уже начало темнеть. Три часа он скреб полы щеткой и теперь предстал перед хозяйкой с торжествующим видом:
– Сеньора, чисто я вымыл?
Она зажгла свет и долго всматривалась в пол, стараясь найти пятна. Не найдя ни одного, она неохотно согласилась:
– Да, чисто. Теперь иди обедать.
– А потом я пойду с Тете покатать тележку, да?
Она сухо ответила:
– Нет.
– Да ведь вы обещали! – закричал мальчик, взбешенный обманом. – Вы мне сказали, что вечером гости придут и, если я вымою три комнаты, мне можно будет пойти на улицу вместе с Тете, тележку покатать. Вы ведь мне обещали…
Он выкрикивал эти слова сквозь слезы, задыхаясь от обиды.
– Я тебе это сказала для того, чтобы ты поторопился, – ответила хозяйка, которой начинали надоедать слезы мальчика. – Сегодня у нас гости, и ты должен прислуживать за столом.
Он снова запротестовал, задыхаясь:
– Да ведь вы же сказали!.. Ой, ой!
Это тетка, незаметно подкравшись сзади, два раза ущипнула его за руку. Ее острые ногти словно врезались в тело и дошли до самой кости.
Громко плача, мальчик выбежал из комнаты.
– Бездельник! – кричала хозяйка. – Подумать только, какие претензии у этого бездельника: хочет катать тележку вместе с Тете!
– Ты сама виновата, – сказала тетка, – ты сама ему все это внушила. Зачем ты ему обещала?
– Думаешь, если бы я ему не обещала, этот лентяй вымыл бы за три часа три комнаты?
– Хотела бы я знать, кто были родители этого мальчика. У него дурные наклонности!
И тетка глубоко вздохнула, опечаленная тем, что у этого несчастного десятилетнего мальчика такие дурные наклонности, настолько дурные, что он не вымыл бы добела полы в трех комнатах в удушливо-жаркий февральский день, если б хозяйка не пообещала отпустить его на улицу поиграть.
Гости не пришли. После обеда обе женщины вынесли кресла и уселись подышать воздухом. Тете вышел побегать со своей тележкой. Зенон, скорчившись в комочек на пороге, уткнув в коленки свою большую бритую голову, следил жадными, расширенными глазами за каждым движением Тете.
Вдруг хозяйка в припадке великодушия сказала:
– Зенон, покатай тележку, а Тете пусть сядет в нее.
О, этого не пришлось повторять два раза… Одним прыжком Зенон очутился возле Тете и ухватился за ручку тележки с такой радостью, словно это было необыкновенное сокровище. Тете влез в тележку, и Зенон помчался рысью, как лошадка. Пробежав несколько раз от одного угла улицы до другого, Зенон остановился. Он устал и сказал Тете:
– Я тебя уже пять раз возил. Теперь твоя очередь…
Тете нашел совершенно справедливым, что если Зенон пять раз его возил, то теперь он должен пять раз везти Зенона. Он слез с тележки, и маленький слуга сел в нее, смеясь от восторга. Рот его был открыт – огромная трещина, расколовшая ком сухой земли: его бритую голову, полную шрамов. Он был так счастлив в этот момент, что даже забыл про теткины щипки и в душе примирился с ней и с ее святыми. Тележка тронулась, а он, Зенон, сидел внутри и смеялся как бешеный, взвизгивая…
Недолго длилось его счастье. Когда они поравнялись с домом, хозяйка и тетка, отдыхавшие в своих креслах, вдруг заметили, что в тележке сидит Зенон. Они разом вскочили и с громкими воплями набросились на него. На бритую голову мальчика посыпались удары, его руки сразу посинели от щипков. Обе женщины кричали:
– Плут! Бездельник! Заставить Тете возить его! Этого еще не хватало!
Щипки и затрещины заставили Зенона спрыгнуть на землю. В тележку усадили Тете, осыпая его поцелуями и ласками.
– Если хочешь играть с Тете, так вози его!.. Еще что придумал!..
И хозяйка дала ему ручку тележки, чтобы он вез. Подумаешь, еще услугу ему оказывают! Сначала Зенон хотел отказаться, но вспомнил о щипках и затрещинах, подумал о том, что, если он откажется, его сейчас же пошлют спать, – и принялся тянуть тележку. Тележка двинулась, но Зенон вез лениво, не спеша. Так доехали до угла. Зенон уже хотел повернуть, как вдруг услышал голос Тете, который кричал ему:
– Эй, ты, поторапливайся! Живее, а не то я маме скажу!
Слепой, неудержимый гнев поднялся в душе мальчика с бритой головой. Почему другому мальчику всегда можно сидеть в тележке, а он, Зенон, обязан возить его? Вся ненависть, которую он чувствовал к обеим хозяйкам за их чудовищную несправедливость, за их окрики и побои, мгновенно сосредоточилась на этом неженке, у которого было все, что он захочет, которого ласкали и баловали.
Не думая, что делает, может быть, для того, чтобы не броситься на Тете и не задушить его, Зенон резко поднял ручку и опрокинул тележку. Крак… с глухим стуком ударилась о землю голова Тете. Послышался его плач и страшный крик обеих женщин. Зенон сразу опомнился, раскаиваясь в том, что сделал. Но было уже поздно, слишком поздно. Мальчик продолжал лежать на спине, громко плача, а обе женщины, испуская отчаянные вопли, неслись к месту происшествия. Что теперь делать? Утекать, это ясно. Ах, да ведь все равно его поймают, – если не хозяйка, то кто-нибудь из этих людей, которые сбежались на крик со всех сторон.
По бульвару, пересекающему улицу, быстро мчались взад и вперед автомобили. Прекрасно! Он бросится под один из них – и всему конец! Не будет больше ни хозяйки с ее ворчанием, ни тетки с ее святыми и с ее щипками, не будет больше святого Роке…
Он бросился бежать, преследуемый теткой… Смерть? Что такое смерть? В какую-то последнюю долю секунды в голове его пронеслось воспоминание о девочке-служанке, которая покончила с собой в прошлом году. Он говорил с ней за день до ее смерти. Это была девочка четырнадцати лет, тоже на попечении судьи по делам несовершеннолетних. Она была туберкулезная, и хозяева часто били ее. Она приняла какой-то яд. Зенон забыл какой. Накануне самоубийства она говорила с Зеноном о смерти. Она сказала: «Смерть – это сон». Она не думала ни о небесах, ни об аде. Ни о чем! «Смерть – это сон и больше ничего». Так она сказала, и она верила в то, что говорила, потому что на следующий день приняла яд и умерла. Значит, смерть – это сон? Зенону никогда не удавалось хорошенько выспаться. А ведь лучше навсегда заснуть, чем целыми днями работать, терпеть окрики и побои, выносить присутствие тетки с ее святыми да еще видеть постоянно этого святого Роке с его собакой!..
Зенон перебежал бульвар, остановился на мгновение… и бросился под колеса проезжающего автомобиля. Шофер заметил его – раздался хриплый гудок. И этот звук разбудил в мальчике животный инстинкт самосохранения. Уже упав на землю, он рванулся в сторону, и автомобиль не прошел по всему его телу, а только раздавил ему ногу. От боли мальчик потерял сознание.
Он пришел в себя в аптеке. Открыв глаза, он увидел хозяйку. Она держала за руку Тете, который уже не плакал, а, наоборот, был так спокоен, словно совсем не ушибся. Он увидел человека в белом халате, бинтовавшего ему ногу, двух полицейских и тетку. И в ту же секунду услышал ее голос. Она кричала:
– Бог тебя наказал! Бог тебя наказал! Бог тебя наказал!..