Текст книги "Мужчины двенадцати лет"

Автор книги: Альваро Юнке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

ИЩУ РАБОТУ

После того как закрылась дверь за последними посетителями, Фелипе остался один с бабушкой. Один – это вот реально. Все остальное – задушевные слова, утешения, обещания родственников не забывать его – пустой звук. Реально только это: он остался один с бабушкой, которой семьдесят четыре года. Сегодня похоронили отца. Отец был еще молодым человеком и умер неожиданно. И теперь они одни.

– Я сосчитала деньги, Фелипе, – сказала бабушка. – Здесь шестьсот семьдесят пять песо.

– Ну ничего, – ответил мальчик, – нам этого хватит до тех пор, пока я найду работу.

– А ученье ты бросишь?

– Да.

– О нет, ни в коем случае! Твой отец хотел, чтобы ты стал врачом. Его самой большой мечтой было, чтобы ты стал врачом, а не простым служащим, как он… Ты должен продолжать ученье, Фелипе!

– Подумайте хорошенько, бабушка. Я на четвертом курсе колледжа. Мне еще долго учиться. Еще полтора года, чтобы получить звание бакалавра, и потом факультет. На что же мы жить будем? На эти шестьсот семьдесят пять песо мы с трудом сможем прожить пять или шесть месяцев. А потом?

– А потом? Не знаю. Бог укажет!

– И бог укажет, что надо мне бросить ученье. Давайте уж лучше, бабушка, не будем ждать, пока нам бог укажет. Завтра же надо искать работу. Мне семнадцать лет. Я могу заработать в месяц сто или по крайней мере восемьдесят песо.

Бабушка заплакала:

– Твой отец мечтал, чтобы ты стал врачом… Твой бедный отец!

Но надо было сдержать слезы, подавить горе и отказаться от мечтаний. Жизнь безжалостна. У нее каменное лицо и железная рука. Она не знает сострадания. Надо было бросить ученье и идти работать. Где? К кому обратиться?

Вдруг бабушка радостно вскрикнула. Она думала, думала… и вспомнила, к кому обратиться: к доктору Хосе Мариа Ураль дель Сёрро, депутату парламента, влиятельному политику, бывшему приятелю отца.

– Он, как меня увидит, сразу вспомнит. Сколько раз он у нас ужинал, когда они учились вместе с твоим отцом! Еще помню, ему очень нравилось, как я готовила гренки с маслом и шоколад. Учат, учат, бывало, свои уроки, а как пробьет одиннадцать, он и говорит: «Что, моя сеньора Росаура, разве сегодня не будет шоколада?» Ему так нравился мой шоколад!

Я уверена: как только он меня увидит – сразу узнает! Безусловно! Мы с ним около пятнадцати лет не виделись, но это неважно. Ведь и он когда-то был беден. А теперь-то какое высокое положение занимает! Помню, мой мальчик не хотел продолжать ученье, так он его уговаривал: «Учись! Учись!» И он был прав… Мы к нему сходим, Фелипе. Завтра же сходим. Пойдем к нему в парламент. Твой отец никогда к нему не обращался – он был очень гордый, твой отец, ни у кого не хотел ничего просить. Но ведь они так дружили! Они во время переворота были вместе. Потом твой отец бросил политику. А друг его пошел по политической линии и теперь, вот видишь, депутат, скоро, верно, будет министром. Что ему стоит определить тебя на какую-нибудь должность? Завтра же пойдем к нему. Он был такой простой, искренний, такой приветливый! Вот увидишь, он меня сразу вспомнит.

На другой день бабушка и внук стояли у дверей парламента, немного волнуясь. Негр-слуга записал их имена и пошел справиться о приеме. Через несколько секунд он принес ответ:

– Сеньор депутат сейчас на заседании, но он примет вас завтра, в одиннадцать утра, у себя дома. Вот адрес.

– Большое спасибо, большое спасибо! – радостно воскликнула старушка. И уже на улице сказала внуку: – Вот видишь, Фелипе! Я же тебе говорила, что он меня сразу вспомнит. Я уверена, что завтра же он устроит тебя на работу.

Назавтра они пошли на дом к доктору Хосе Мариа Ураль дель Серро. Он жил в настоящем дворце. Их встретил привратник, одетый в сюртук с галунами. Он позвал слугу, тот пошел доложить хозяину. После нескольких минут ожидания бабушку и внука провели в салон, где им пришлось еще ждать. Они сидели в мягких, глубоких креслах, не решаясь заговорить, почти не дыша. Прошло полчаса. Слуга объяснил им:

– Доктор сейчас занят – у него парикмахер.

Вдруг вошел сам политик. Это был плотный, хорошо сохранившийся человек, уже начинающий лысеть, в пенсне и с усиками под Чарли Чаплина. На нем был светлый пиджак, гетры и белые перчатки. Фелипе сразу все это рассмотрел. Бабушка же едва сумела подняться с кресла – так она была взволнована. Депутат встретил ее необычайно приветливо. Еще не переступив порога, он воскликнул:

– Моя дорогая сеньора Росаура!

Как я рад вас видеть! Клянусь вам, если бы вчерашнее заседание не было таким важным, я бы вышел из зала, чтобы принять вас. Садитесь, дорогая сеньора Росаура. А кто этот молодой человек?

Бабушка хотела ответить, но не могла. Как стекло плавится на огне, так расплавилось от приветливых слов ее простое сердце. Она расплакалась.

– Вы плачете, сеньора Росаура? Что вы, не надо!

– Я плачу от радости, – с трудом выговорила старушка. – Плачу, потому что вы так добры к нам, не забыли старых друзей.

– Да как же мне вас забыть, моя сеньора Росаура! Помните, как вы меня по вечерам, в одиннадцать часов, поили шоколадом и угощали гренками с маслом?

– Да, доктор, помню, да, да…

– Не называйте меня «доктор». Вы ведь видите, как я вас зову – моя сеньора Росаура. Называйте меня просто Хосе Мариа, как прежде, когда я занимался вместе с вашим сыном.

– Я не решаюсь, не решаюсь, доктор…

– Вы всегда были робким человеком, моя сеньора Росаура. А Хуан? Все такой же нелюдимый, скрывается от друзей?

– Вы разве не знаете? Он умер!

– Умер? Бедный Хуан!.. Когда ж он умер?

– Позавчера.

– Почему же мне ничего не сказали? Я пошел бы на похороны. В студенческие годы он был моим самым близким другом.

– Я знаю, доктор, я знаю… Я как раз говорила об этом моему внуку, Фелипе, сыну Хуана… Это вот сын Хуана.

– Ах, этот молодой человек? Да, действительно, он очень похож на Хуана: одно лицо.

– Я вот ему и говорила, доктор: «Как только доктор меня увидит, сразу узнает…»

И бабушка снова заплакала.

Однако радушный прием придал ей бодрости, и она попыталась объяснить цель их прихода. Хосе Мариа Ураль дель Серро не дал ей закончить:

– Определить на службу этого юношу? Ну конечно! Я сегодня же этим займусь. Я как раз сейчас должен увидеться с министром. Я попрошу у него место для вашего внука. Сейчас я запишу имя мальчика и ваш адрес. Как только что-нибудь выяснится, я вам напишу.

– Нет, доктор, что вы! Я лучше сама к вам зайду…

– Зачем же вам так утруждать себя, дорогая сеньора Росаура! Да я сам принесу вам назначение для мальчика. Я подыщу что-нибудь полегче, чтобы он мог продолжать учиться… В этой стране, дружок, кто хочет занять какое-нибудь положение, должен иметь степень доктора.

– Большое спасибо, доктор. Вы слишком добры…

– Ну что вы, что вы, сеньора Росаура!.. Выйдем вместе? Я очень спешу. В час меня ждет министр, а мне еще нужно кое-какие дела закончить… Вам в какую сторону? Я вас подвезу в моем автомобиле…

– Нет, нет, ни в коем случае, доктор!

– Ну хорошо, моя сеньора Росаура, до свиданья! – Он крепко пожал руки обоим посетителям. – Этот мальчик весь в отца. Такой же молчаливый. Прощайте, до свиданья!

Проводив взглядом исчезнувший за углом автомобиль, бабушка и внук остались одни на улице.

– Что я тебе говорила, Фелипе? Ну что, разве я не была права? Видишь, какой он добрый, ласковый, приветливый какой!

– Мне он не понравился, бабушка.

– Не говори глупостей, милый! Вот увидишь: завтра же ты будешь устроен. Пойдем!

– Да вы куда ж это в другую сторону, бабушка?

– Я в часовню зайду… возблагодарить бога.

– Пойдемте лучше домой.

– Ты можешь не молиться, просто так постоишь, а я уж за нас двоих молитву сотворю. Пойдем!

В часовне Фелипе прислонился к колонне. Бабушка, стоя на коленях, молилась и опять плакала.

* * *

Прошла неделя. Почтальон каждый день проходил мимо их дома. Иногда, стоя в дверях, Фелипе видел, что он подходит, и с трудом удерживался, чтобы не протянуть руку за письмом. Но почтальон ни разу не зашел к ним: для них ничего не было. Фелипе по-прежнему ходил в колледж. Доктор ведь обещал устроить его на такое место, что он сможет продолжать учиться. Каждый день, возвращаясь с занятий, Фелипе спрашивал:

– Ну как, бабушка?

– Ничего нет, деточка.

Молча они садились обедать. Молчали и грустно думали: почему же все-таки нет письма?

– А может быть, доктор забыл о нас, бабушка?

– Это невозможно!

– Тогда в чем дело?

– Сама не понимаю.

Они решили еще раз поговорить с доктором. Слуга пошел доложить и долго не возвращался. Наконец он вернулся и сказал, что доктор не может их принять: он очень занят, у него важный разговор с сенаторами и депутатами; он уже просил о службе для мальчика, пусть они зайдут через две недели…

Снова бабушка и внук ушли из дома политика с сердцем, согретым надеждой. Бабушка была так радужно настроена, что потеряла способность рассуждать: она была просто счастлива. Фелипе шел рядом с нею, задумавшись о чем-то. Вдруг он сказал:

– В этот раз он уже не обещал нам написать, а велел зайти.

– Да что ты, дитя мое! – рассердилась бабушка. – Он тебя на место устраивает, а ты еще требуешь…

– Я ничего не требую, бабушка. Зайдем через две недели.

Они зашли через две недели, но не застали доктора дома.

Они пошли к нему в парламент. Доктор передал через слугу, что никаких новостей для них нет. Они вышли в отчаянии, пораженные этим ответом. Дойдя до угла здания парламента, Фелипе громко сказал:

– Я больше не пойду!

– Надо быть терпеливым.

– Я больше не пойду!

– Тогда я одна буду ходить.

– Не ходите больше, бабушка!

– Так что же нам делать? Мы скоро без гроша останемся… Деньги кончаются, и…

– Я знаю, бабушка. Вот увидите, что я сделаю!

– Что ж ты сделаешь?

Мальчик сообщил ей свой план: он больше не пойдет в колледж. Он поступит линотипистом в типографию, хозяин которой – отец одного из его товарищей по учебе.

Бабушка не могла удержаться от слез:

– Нет, нет, Фелипе, нет! Если бы это видел твой отец… Он так хотел, чтобы ты стал врачом! Если бы это видел твой отец…

– Может быть, ему было бы гораздо приятнее видеть, что я работаю линотипистом, чем знать, что я хожу, как нищий, к этому доктору места просить… Мне просто стыдно выпрашивать работу, как милостыню!

– Все равно… Я буду выпрашивать! Мне не стыдно! Я пойду… И вот увидишь – доктор выполнит свое слово. Если он тебя еще не устроил, то, значит, не мог. Я уверена.

– Как это депутат правящей партии, который бывает каждый день в здании правительства, не может устроить человека на работу? Он не устраивает меня потому, что ему нет до нас никакого дела!

– У него, наверно, многие просят работу, а мест мало…

– А те места, которые есть, он распределяет так, как это ему удобно… Какое ему дело до матери и сына его прежнего друга?

– Да как ты рассуждаешь, Фелипе! Можно подумать, что это старик говорит! Вот смотри – мне семьдесят четыре года, и я все-таки не теряю надежды… Мне думается, что люди не так уж плохи, как ты их себе представляешь…

– Ах, бабушка, бабушка, вам семьдесят четыре года, а вы будто всего пятнадцать лет прожили!

– Я тебя не понимаю, дитя мое.

– Да я как только увидел доктора, так всякую надежду потерял, что он для нас что-нибудь сделает.

– Но почему же?

– Сам не знаю… Не могу вам объяснить.

– Вот увидишь, что ты ошибаешься. Я к нему зайду.

Фелипе поступил в типографию учеником. Но через каждые две недели бабушка все-таки отправлялась во дворец доктора. Ни разу ей не удалось переговорить с ним. Привратник, одетый в расшитый галунами сюртук, неизменно отвечал ей:

– Доктора нет дома.

– Но в какие же часы доктор бывает? – спросила бабушка, уже устав получать этот неизменный ответ.

– В какие часы? – переспросил привратник. – Не знаю, у него нет определенного распорядка. Лучше пойдите к нему в парламент.

Бабушка пошла в парламент, но безрезультатно. Там доктор не мог ее принять: он был очень занят. Она решила написать ему. Своим дрожащим, старческим почерком она настрочила длинное послание. Она ни в чем не упрекала доктора, только вспоминала прошлое и умоляла помочь им – ей и внуку. Описывала тяжелое положение, в котором они оказались, рассказывала, как день ото дня тают те шестьсот семьдесят пять песо, которые остались после смерти сына. Они с внуком уже переехали в маленькую комнату, кухарку пришлось отпустить… Им грозит полная нищета.

Она ничего не писала о том, что внук учится на линотиписта. Ей было стыдно писать об этом. В своих мечтах она уже видела его врачом. Ее сердце болезненно сжималось каждый раз, когда он возвращался с работы с грязными руками, в измятом костюме. Об этом она не могла писать доктору. Да и не надо – это было бы слишком… В конце письма, оставив официальное обращение «доктор» и называя политика просто по имени, бабушка писала:

«Хосе Мариа, подумайте о боге, подумайте о моем сыне Хуане, ведь он нас видит и умоляет вас вместе со мной: подумайте, что бедный мальчик, только начинающий жить, и бедная старуха, жизнь которой уже кончается, возлагают на вас все свои надежды. Ответьте мне хоть два слова. Оставьте записку у привратника, я приду за ней…»

Она отдала письмо привратнику и попросила:

– Вы передайте самому доктору, в собственные руки.

Через неделю она снова зашла.

– Доктора нет.

– А он не оставил для меня письма?

– Нет, сеньора.

– Вы ему мое письмо в собственные руки передали?

– Да, сеньора.

– И что же он сказал?

– Ничего. Он прочел письмо и ничего не сказал.

Бабушка не могла больше выдержать. Она заплакала. Она поняла, что ей не пробить эту каменную стену, высокую, холодную. Бесполезно искать выхода. Бабушка плакала. Она оперлась на руку привратника, потому что чувствовала, что сейчас упадет – не от слабости, а от отчаяния.

Привратнику стало жаль ее. Под расшитым галунами сюртуком, придававшим ему вид совершенно бесчувственного существа, вдруг проснулся простой человек. И этот человек сказал:

– Послушайте меня, сеньора. Вы уж меня не выдавайте, но я вам посоветую: не приходите больше! Вы ведь приходите работу просить, правда?

– Да, работу, для моего внука… Доктор обещал мне…

– Не приходите больше, сеньора. Вы меня не выдавайте…

Я вам говорю: это бесполезно. Мне жалко смотреть, как вы, в ваши годы, зря сюда без конца ходите. Мне приказано вам говорить, что его нет. Сейчас, например, доктор дома. Много раз, когда вы уходили, так медленно, такая печальная, у меня было желание окликнуть вас, сказать вам правду. Но я боялся за себя: я ведь тоже человек бедный. Не приходите больше, сеньора! Я вам не хотел говорить, но он тот раз прочел ваше письмо и сказал: «Пуф-ф! Хорош бы я был, если б устраивал на службу детей всех моих прежних знакомых! Нету дня, чтоб ко мне не явился кто-нибудь, кто меня знает двадцать лет!..» Больше он ничего не сказал и бросил ваше письмо в корзину… Не приходите больше! Зачем вам ходить? Он так со всеми поступает, пока им не надоест и они не оставят его в покое.

– Хорошо, хорошо, большое спасибо. Я больше не приду.

– Только не выдавайте меня… Я тоже человек бедный…

– Нет, нет, что вы… Но зачем же он мне обещал?

– Он всем обещает.

– Всем?.. Хорошо. Большое спасибо. Я больше не приду.

И бабушка пошла прочь, медленно, сгорбившись еще больше, чем всегда. Она была так потрясена, что ни о чем не могла думать. «Но почему же? – спрашивала она себя. – Почему же?» – и сама не понимала, о чем она себя спрашивала.

Внуку она ничего не сказала.

Прошло еще две недели. Однажды утром она посчитала остающиеся деньги и убедилась, что они кончаются. Тогда она вдруг усомнилась, или, вернее, заставила себя усомниться в том, что случившееся действительно правда: что доктору нет никакого дела до матери и сына его товарища по ученью, лучшего друга его юности. Она решила пойти к нему, сделать еще одну попытку, может быть последнюю. Она отправилась в парламент. Слуга ответил ей, как обычно:

– Депутат Ураль дель Серро на заседании. Он не может вас принять.

Бабушка вышла на улицу, чтобы дождаться здесь. Она простояла на улице два часа, прислонясь к стене. Она едва держалась на ногах, которые дрожали от усталости. Вдруг она увидела его. Он вышел из дверей парламента с двумя другими мужчинами. Они громко разговаривали и смеялись.

– Доктор, доктор!.. – воскликнула бабушка и, протянув вперед руки, сделала шаг по направлению к нему.

Он увидел ее и услышал (это она отчетлива поняла), но прошел мимо, не переставая говорить.

– Доктор, доктор! – снова позвала бабушка и, решительно выйдя вперед, загородила ему дорогу.

Он мягко отстранил ее и хотел продолжать свой путь, но старушка, собрав свои последние силы и не двигаясь с места, крикнула:

– Доктор, доктор!.. Выслушайте меня, доктор!

Он быстро вынул из кармана какую-то бумажку, сунул ей в руку, отстранил ее, уже не так мягко, как в первый раз, сел в автомобиль и уехал.

Бабушка осталась стоять, дрожа от волнения.

Ветер трепал билет в пять песо, который она машинально держала в руке. Потом она разжала руку – и ветер унес билет.

Слуга побежал за ним, поймал и подал ей.

– Нет, я не хочу.

– Но ведь это пять песо! – удивленно сказал слуга.

– Я не нищенка! – закричала старушка. – Доктор Ураль дель Серро – негодяй, бессовестный негодяй!

Она взяла билет в пять песо и порвала. Слуга взял одну половину, а какой-то мальчишка – другую. Они начали спорить, кому принадлежит билет.

Бабушка пошла домой. Она шла выпрямившись, необычно легким шагом. Фелипе она опять ничего не сказала.

Иногда внук спрашивал:

– Вы не ходили еще раз к доктору?

– Ходила, но больше не пойду.

– И правильно сделаете.

Однажды, вернувшись вечером, Фелипе протянул ей несколько банковых билетов.

– Откуда эти деньги?

– Это мои деньги, бабушка. Я их сам заработал. Это моя первая получка. Пока я состою на половинном окладе. Но скоро буду получать полный. А доктор пусть оставит при себе место, которое он мне обещал! Теперь можно уж не трогать те деньги, что оставил отец. Вы их сберегите на какой-нибудь непредвиденный случай, например, если кто-нибудь из нас заболеет. Я заработаю на жизнь для нас обоих… Что это вы делаете, бабушка?

Она стояла на коленях и молилась. Фелипе ее не трогал. Когда она поднялась, он спросил:

– Почему это вы молились?

– Чтобы воздать благодарность богу.

– И вы не плачете, бабушка? Это странно. Вы ведь всё улаживаете слезами.

– Нет, дитя мое, я не плачу. Ты меня научил не плакать. Ты меня многому научил!..

– Я, бабушка? Чему же это я вас научил, интересно?

– Ты меня научил… – начала бабушка, но не могла продолжать. Потому что теперь она плакала.

БУТЫЛКА МОЛОКА

Мирин: Ты куда?

Катыш: В молочную. Мне нужно купить литр молока. – И Катыш показывает пустую бутылку.

Катыш – маленький слуга, на попечении судьи по делам несовершеннолетних. У него нет ни отца, ни матери. Это рыхлый, бледный мальчик, с круглыми, как у рыбы, ничего не выражающими глазами, веснушчатый, белобрысый, с обритой головой. Говорит шепеляво. Он в большом синем фартуке, таком длинном, что почти не видно его ног в холщовых тапочках на веревочной подошве. Руки его потрескались, распухли и все в ссадинах от вечного мытья посуды.

Мирин: Я тебя провожу.

И Мирин, живой, худенький, стройный, идет рядом с неповоротливым, неуклюжим, тяжело топающим маленьким слугой. Завязывается разговор. Мирин, более смелый, задает вопросы, а Катыш отвечает на них.

– Тебя сегодня хозяйка била?

– Нет еще.

– А когда она тебя в последний раз била?

– Вчера вечером.

– За что?

– Я разбил тарелку. Было уже около двенадцати часов. Поздно. Я так хотел спать, просто падал, а она: «Мой посуду, мой посуду, мой посуду!» И целую гору тарелок наставила. Я все мыл и мыл и носом клевал, а тарелкам конца нет. Ну вот, одна тарелка упала – бум-м-м! – и разбилась. Хозяйка услышала звон – р-р-раз! – дала оплеуху, дв-в-ва! – еще оплеуху.

– Больно было?

– Больно? Не знаю. Я уже привык. Не чувствую.

– Ты плакал?

– Да.

– А если не больно, то почему ты плакал?

– Чтобы она больше не била. Она меня бьет до тех пор, пока не заплачу. Если я после первой затрещины зареву, она больше не бьет. А если не реву, так она колотит и колотит… Пока не зареву! Раньше я не плакал, когда не больно. Уж и доставалось мне – каждый день трепка! По щекам бьет, за уши таскает, за волосы таскает, щиплется… Даже ногами иной раз дерется. А теперь нет… Теперь она только подступится, а я уже реву. И она меня не трогает.

– Ты научился плакать нарочно?

– Да. Вначале я не умел: ведь мама меня никогда не била.

– Никогда?

– Никогда. А тебя твоя бьет?

– Нет. Иногда сердится и ругает, но никогда не бьет. Потом, бабушка всегда за меня заступается. Если мама хочет меня наказать, я убегаю от нее со всех ног и бегу к бабушке. Она уж никому не даст меня тронуть… А у тебя нет бабушки?

– Нет. У меня никого нет. Мой папа умер, когда я был очень маленький, моя бабушка умерла, когда я еще не родился, а мама – в прошлом году. Меня взяла соседка и свела к детскому судье. Судья меня определил к сеньоре Рите.

– Она злая?

– Нет… Как когда… Сильно ругается, а бьет не так уж чтобы очень больно… Был у меня один мальчик знакомый. Его судья к одному доктору слугой устроил… Бедняжка! Лукас его звали. Ты б видел, как его колотили! Что за взбучки! Втроем его били: доктор, жена доктора и мамаша доктора. Да нет, что это я! Вчетвером. Кухарка тоже била. Потом он все-таки убежал. Бедняжка!

– Почему – бедняжка?

– Умер он. Поездом переехало, на путях нашли.

– Он нарочно под поезд бросился?

– Это неизвестно, никто не знает… Вот молочная. Подожди меня – я быстренько…

– Смотри-ка, какое густое молоко!

– Белое, как облачко!

– А вкусное, наверно!.. Ты любишь молоко?

– Да.

– А пьешь?

– Пью.

– А я нет.

– Почему? Не любишь?

– Как так – не люблю? Не дают. Это молоко для хозяйки – у нее недавно сынишка родился. А мне дают кислый чай с кукурузной лепешкой. Хозяин тоже молока не пьет. Он пьет матэ, горький матэ. Хозяйка пьет по три литра молока в день: один утром, другой днем, а еще перед сном пьет.

– Почему ты не попросишь молока? Может, она даст…

– Даст, как же, по уху!

– Бедный Катыш!

– Почему – бедный Катыш?

– Потому что ты хочешь молока, а тебе не дают… Я скажу бабушке… Ты приходи к нам, каждый день приходи. Я попрошу, чтобы тебе давали чашку молока. Ладно?

– А твоя бабушка не рассердится, если ты попросишь для меня?

– Моя бабушка никогда не сердится.

– Хозяйка мне не дает молока, потому, говорит, что я очень толстый, я, говорит, настоящий катыш…

– Так тебя и зовут: Катыш?

– Нет. Меня зовут Альберто. Это меня хозяйка Катышом прозвала.

– А тебе больше нравится, когда тебя называют Альберто?

– Да, Альберто Пальярес; но теперь я уже привык, что я Катыш.

– А я ведь тоже не Мирин. Это я так сам себя прозвал, когда был маленький.

– А как же тебя зовут?

– Меня?.. Меня зовут Мигель Фадрике Рэсти Герра.

– Как длинно!

– Рости – это фамилия папы, а Герра – фамилия мамы. Мигель звали папу моего папы, а Фадрике звали папу моей мамы.

– Мою маму звали Альбертина, потому меня назвали Альберто.

– Знаешь, что я думаю…

– Что?

– Выпил бы ты немножко молока…

– Нет! Хозяйка заметит, что бутылка неполная.

– А мы прибавим воды.

Мальчики молча взглянули друг на друга. Катыш загоревшимися глазами смотрел на товарища: как это потрясающе просто и как странно, что это никогда не приходило ему в голову!..

Внезапно, не произнеся ни звука, он поднял бутылку и глубоко засунул в рот ее горлышко. И начал глотать желанный напиток. Он пил словно в экстазе, забыв обо всем на свете, наслаждаясь невиданным счастьем, которого так давно и так безнадежно ждал. Мирин заставил его упасть с неба на землю:

– Эй, ты, довольно! Ты уже много выпил – больше полбутылки.

– Теперь пойдем к тебе, нальем воды, да?

– Теперь уже нельзя, будет видно. Ты слишком много молока выпил.

– Тогда что ж нам делать?

– У тебя нет денег?

– Денег? Откуда?!

– И у меня нет… Неважно – я знаю, что делать… Допивай молоко!

– Всё?

– Да.

Катыш снова приложился к горлышку:

– Ну вот! Всё! Ни капли не осталось в бутылке.

– Так. Теперь брось ее.

– Разбить?

– Да.

Катыш швырнул бутылку на землю. Она разбилась на мелкие кусочки.

– Хорошо. Теперь иди и скажи хозяйке, что ты уронил бутылку и она разбилась.

– Она не поверит.

– А ты приведи ее – она увидит осколки.

– А пролитого молока не увидит.

– Правда! Что ж делать?

– Я знаю: я пойду домой и буду плакать. Если я буду плакать, она поверит.

– А как же ты вдруг заплачешь?

– Дай мне оплеуху.

– Я?!

– Да. Дай мне оплеуху.

– Вот тебе!

– Посильнее.

– Вот тебе!

– Те…перь… хо…ро…шо… А-а-а!..

Катыш громко заревел и пошел домой.

Мирин тоже пошел домой. Он был задумчив.

* * *

– Мирин!

– Что, мама?

– Там пришла какая-то сеньора с мальчиком. Она говорит, что ты его побил и разбил бутылку с молоком.

– Я?!

И Мирин, возмущенный, идет за матерью в переднюю. В передней стоит Катыш, весь в слезах, и рядом с ним – хозяйка, которая крепко держит его за руку. Мать Мирина смотрит на них с изумлением, не веря собственным глазам. Ее сын побил этого мальчика? Не может быть. Она спрашивает:

– Это правда, Мирин, что ты два раза ударил этого мальчика, разбил бутылку и пролил молоко?

Вместо Мирина отвечает хозяйка Катыша:

– Ну как же неправда? Смотрите, у него на лице даже отпечатались пальцы вашего сына!

Мать Мирина еще колеблется:

– Правда это, Мирин?

Мирин возмущен и уже собирается все рассказать, но Катыш, слегка отогнув ладонь руки, которой закрывал заплаканное лицо, смотрит на него. И Мирин читает в этом молчаливом взгляде такую горячую мольбу о помощи! Ведь если он скажет правду, эта грубая толстая тетка, которая так крепко вцепилась Катышу в руку, до смерти изобьет своего маленького слугу. А если он наврет, возьмет вину на себя, что сделает с ним его мама? Пошлет в кровать? Уже известно, сколько длятся эти наказания. Он еще и башмаки снять не успеет, а мама уже входит в комнату и говорит: «Ладно, иди гулять и в другой раз веди себя хорошо». И так всегда.

Однако надо же что-нибудь ответить. Мирин поднимает глаза на мать и, набравшись решимости, говорит:

– Да, я его побил.

– Ты побил? Ты? Это правда? Ты разбил бутылку? – спрашивает мама, не веря своим ушам.

– Да, я.

– Немедленно в кровать! Ты весь день сегодня будешь лежать в кровати!

Мирин направляется к двери, но, прежде чем уйти, украдкой бросает взгляд на Катыша. Хозяйка уже выпустила его руку. Оба мальчика пристально смотрят друг на друга. Мирин понимает, что хотят ему сказать круглые, такие выразительные глаза маленького слуги. Они не улыбаются, они словно поют какую-то радостную песенку. Мирин уходит в свою комнату с твердым решением немедленно лечь в кровать.

Мирин уже снял один башмак и один чулок, больше пока ничего. Он сидит на краешке кровати и ждет.

Быстрыми, нёрвными шагами в комнату входит мать. Глаза ее горят, лицо пылает. Голос у нее резкий и сердитый, она кричит:

– Ты еще не лег? Хулиган! Не стыдно тебе было бить бедного мальчика-слугу? Немедленно в кровать!

Мирин собирался было возразить, но потом принял решение снять второй башмак и второй чулок.

Мать не унимается, кричит еще громче:

– Несчастный! Ложись в кровать! Бессовестный! Мне пришлось заплатить ей за бутылку и за молоко. Бездельник! Целый день будешь лежать в кровати. И сегодня останешься без обеда!

* * *

Мирин начинает расстегивать курточку. Он хочет говорить, но не решается: боится матери. В этот момент появляется бабушка. Она слышала крик и решила узнать, в чем дело:

– Что такое, что случилось? Почему ты велишь ему ложиться в постель? Разве мой маленький сделал что-нибудь плохое? Не верю…

Присутствие бабушки придает Мирину смелости. Теперь он начинает кричать. Он прерывает мать, которая начала рассказывать о случившемся. Он сам рассказывает, горячо и сбивчиво, рассказывает правду:

– Я не разбивал бутылку. Я его заставил выпить молоко, и потом он сам бутылку разбил!.. Я ему дал две оплеухи… Он просил, потому что… он сказал: чтобы заплакать и наврать хозяйке, тогда она его лупить не будет…

– Так почему же ты ей правду не сказал? Почему сказал, что ты действительно побил мальчика, что ты действительно разбил бутылку и молоко пролил?

Мирин хотел ответить, но не мог. Обнимая его, плача, покрывая его лицо поцелуями, бабушка наклонилась к нему и попросила:

– Поцелуй меня, деточка, поцелуй меня, мой ангелочек, сердечко мое золотое! Поцелуй бабушку! Еще поцелуй… еще, еще! Целый час меня целуй, святое ты мое дитятко!

– А почему, бабушка?