Текст книги "Из книги «Сказки и легенды моря»"

Автор книги: Альваро Кункейро

МЫС ОРТЕГАЛЬ

Вот она, эта темная земля, эта аспидная доска, черная и блестящая, словно доспехи последнего короля. Да, он был, он на самом деле был, последний король, сгинувший в последней битве.

 
Cuando el caíu coma un trebón nunha pucharca,
ferido na sufraxe, pois рог outra espada
coma unha longa nuben prateada,
amargamente decindo que era El-Rei
e tiña de sentarse ainda nun escano
a perguntar pólos outros guerreiros que loitaban
ao por dil, agallopando na poeira.
Iste foi о derradeiro rei, asegún as historias.
I-eu canto agora о seu caballo mouro
morto tamén, coma un principe, na gándara[14]14
  Когда он рухнул, словно грузный вепрь, в лужу,
  пораженный в грудь вражеским мечом,
  подобным длинному серебряному облаку,
  то с горечью произнес, что он – Король
  и должен в последний раз воссесть на королевскую скамью,
  чтобы расспросить о других воинах, сражавшихся
  за него, скача в пыли на своих конях.
  То был, как рассказывают, настоящий король.
  И я хочу воспеть его арабского скакуна,
  погибшего вместе с ним,
  как подобало бы принцу, там, среди холмов (гал.).


[Закрыть].
 

Длинные шумящие волны – белая грива на вытянутой черной шее – бегут к последней земле, которая высится как гордый замок, как некий Эльсинор: «Come to Elsinore»[15]15
  Приезжайте в Эльсинор (англ.).


[Закрыть]. Звучит как «Gentlemen, you are welcome to Elsinore»[16]16
  Господа, добро пожаловать в Эльсинор (англ.).


[Закрыть]. Почти из-под ног у меня взлетает ворон и, описав несколько широких кругов, снова погружается в голубые волны травы. «Это Гамлет», – говорю я себе. Небо покрылось стоячими и летящими облаками; западный ветер, глухо свистя, лижет бесприютную голую землю. Но сколь бы сурова, сколь недружелюбна и жестока ни была эта земля, стремительно и резко обрывающаяся в воду, «темная, как ночь, и, как ночь, ненадежная» (Виньи), ее древнее одиночество казалось нам естественным и понятным; она была для нас желанной обителью, родным краем. Не таким было море, бесконечная и мглистая черная волна, зыбкая свинцовая гладь, чуждая и непокорная, непроницаемая для памяти и воображения… По дороге в Сан-Андрес-де-Тейхидо я задавал себе вопрос, как удалось фантазии кельта заселить блаженными аваллонами острова Сан-Баландран, а святому монаху Амаро – ужасные равнины серых горьких вод; но тут мой друг, тащивший рюкзак, счел, что настало время перекусить, и мы зашли в скит Санта-Крус – похожее на белую круглую голубятню сооружение, перед которым весело бьет фонтанчик: хрустальные струйки взвихривают мелкий песок в небольшом углублении. Говорят, здесь бывали тамплиеры. Высокие неумолимые сосны напоминают сегодня о благородных рыцарских копьях. Прямо в скале вырублены шесть ступенек, а поодаль виднеются останки мощной древней стены. На ее развалинах мы и присели, чтобы отведать сыра «Сан-Симон»: золотая корочка – сыр окуривают, подпалив бересту, нежную светлую (едва не написал «кожу») кору березы, – и благородная форма его были восхитительны, но сыр оказался плохим. «Nin aue fora pra pagar un fogo»[17]17
  Он не стоит огня, на котором его приготовили (гал.).


[Закрыть], – сказал мой друг. (Меня всегда завораживают водные источники, как и потоки, ускользающие от тяжелой геометрии мостов. Мне уже приходилось писать, что, подобно Леонардо, я люблю сравнивать мягкие движения воды с женской улыбкой. Как же не распознать в улыбке Джоконды нежную струю, что освежает ветку, целующую лицо тихой заводи, или волны, которые, словно губы, тянутся к берегу, скользят по нему и гаснут! Где та веселая девчушка, чью улыбку я разглядел в источнике Санта-Крус, который, очарованно вороша песок, струится вольно и счастливо, чтобы тут же исчезнуть в скалах?)

* * *

Море, море, вечное начало… Западный ветер, слепая от дождя земля. С мыса Ортегаль доносится хриплый рев океана, бьющего в невозмутимо холодную скалу. Море, говорил наш Мануэль Антонио, приходит издалека. Пожалуй, в начале было именно оно – бездонное, темное, одинокое. Хлесткий луч маяка на мгновение опоясывает тьму, но свет гаснет, а мрак остается. «Огонь маяка дрожит, услышав моряцкую песню». Да, луч маяка подобен «святому юноше, что бледнеет от прекрасных стихов»… Ответь, мыс Ортегаль, это конец земли? Там, дальше, есть ли что-нибудь для глаз и сердца человека? Но вместо ответа-лишь долгая, монотонная, тоскливая песнь моря, чье начало здесь, где обрывается вниз черная доска, холодная, как доспехи последнего короля.

…И МОРЕ В НОЧИ

Исидоро Муиньосу, владельцу острова Сан-Мартинъо, Хосе Луису Табоаде, Сальвадору Алонсо и Хосе Марш Кастровьехо – товарищам по вылазке на Сиесы.

Всю ночь кто-то трудился над морем. Шумно, смешивая воду и ветер, перенося волны – какое бурное движение мерцающих огней! – с места на место; море куда-то плыло в темноте, звучно, торжественно и мощно. Наш кусок суши не больше корабля, и ночное воображение без усилий творит легенды о бродячих островах, покорных благородной воле океана. Классические Сицилия, Крит или такие острова-континенты, как Австралия, менее убедительны в роли острова, чем любой из Сиесов, которые питают романтические мечты, всегда живущие в нас. Сиесы можно обойти за несколько часов и вспахать за один день; человеческий глаз охватывает их целиком, замечая, как малы эти непокорные скалы, уставшие от борьбы с морем. Будь они чуть меньше, вы увидели бы лишь голые камни, убогий приют чаек и бакланов. Но Сиесы достаточно велики, чтобы их можно было назвать землей; а обнаружив на здешних песчаниках посадки картофеля, сахарный тростник в узкой лощине, потаенный источник с вкусной ключевой водой и грациозное крылатое существо в кустах ежевики, вы окончательно понимаете, что это действительно суша, уцелевшая в древней морской катастрофе, дабы человеку было где разжечь очаг. Ибо Сиесы приютили несколько человек. Мелвилл, Стивенсон, Дефо, вечные поиски Итаки, которые разделяет с Одиссеем каждым смертный, – не они ли присутствуют во всем, что мы делаем, говорим и думаем на островах?

Время растягивается под солнцем и ветром, в морском безмолвии дни и ночи долго не кончаются. Можно подумать, что здесь сохранились древние часы, которые были человечнее и спокойнее наших. Ночь идет сюда по морю, наугад, и волны тьмы постепенно смешиваются с океанскими волнами. Последние coruxos, рыбаки из Корухо – хозяева рыбообильного моря, как сказал бы Гомер, – час назад улетели прочь на своих белых парусах. В руке у меня бокал с вином, кажется, что можно упереться лбом в темноту и ветер, а вино, которое я собираюсь выпить, представляется мне загадочным плодом, украденным в неких изобильных краях, чтобы душе было легче выносить ночное одиночество. И не дрожит ли вино во мраке, как дрожит пламя свечи? Не сродни ли они друг другу? Ночью мы читаем стихи вслух, как будто хотим, чтобы их услышало море; однако смысл и музыка слов тают у огня, горящего в очаге и в лампе. И я думаю, что здесь именно пламя, а не слова, делают нас людьми. Огонь – наше сокровище, и если сюда явится Одиссей, он протянет руки к теплу, а не к блесткам мудрости.

Ночью море подходит так близко, что лижет подушку и разбивается о мой сон. Вода убаюкивает тебя смутными повторяющимися воспоминаниями, и из глубины сна ты следишь за их бесконечным клубком. Возможно, ты и преувеличиваешь – Виго в часе плавания отсюда, и если открыть глаза, то его огни задрожат на воде. Но что-то не дает тебе покоя, гложет тебя, присутствует в твоих опасениях и снах; это всего лишь одно слово, вопрос. Может быть, даже и не вопрос, а голос, который все медленнее и медленнее произносит тебе на ухо: далеко, далеко, далеко… У Малларме есть две чудесные строчки: «Я знаю, что есть птицы, опьяненные жизнью между загадочной пеной и небесами». Господи, неужели этот остров, эти скалы – мои крылья?

Рассвет быстро, allegro, захватывает небо, ветер, море. Услышав ночью, как Господь трудился над океаном, мы теперь видим, как Он творит утро. Время от времени Его руки опускаются вниз, устилая волны холодным зеленым туманом. По мере того как светает, ты обнаруживаешь вблизи берега, узнаешь раскрытую ладонь бухты и понимаешь, что ночью не двигался с места; а ведь была надежда проснуться далеко отсюда, в открытом море, ощутив свободу и твердость духа. Появляются и утренние чайки; одиночество бежит прочь, море становится меньше, и в волнах, которые ерошит норд-ост, в венчающей их беззаботной пене тебе слышатся песни Мартина Кодакса. Скорей к источнику, бьющему в тростнике, к его холодным, но ласковым струям! Услышав птичку, щебечущую на ветке ивы, я останавливаюсь и с удивлением замечаю, что все время бормочу один и тот же стих:

 
Земля каждый день обретает меня…
 

Это Франц Верфель. Почему он не сказал: «Я обретаю землю…»? Опершись рукой на камень, из которого струится вода, я вспоминаю того, кто ударил библейским жезлом в скалу, чтобы дать воду бредущему по пустыне народу.

– Как бы мне хотелось услышать сейчас колокол, – говорю я Хосе Марии Кастровьехо. – Надо привезти сюда колокол, маленький сигнальный колокол из Аргентины: будет кому приветствовать утреннюю зарю.

Огонь, источник, колокол… Бронзовый голос, умеющий вовремя произнести: «Благословенны заря и посылающий ее Господь!» Колоколу, наверное, нравится слушать море и человека.