Текст книги "Из книги «Сказки и легенды моря»"
Автор книги: Альваро Кункейро
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
БОЛЬШИЕ МАЯКИ
Не раз обращались поэты к тем лучезарным бичам, которыми маяки хлещут плоть океана, разрывая покровы тьмы. Самые восторженные поклонники были у маяков в эпоху романтизма, когда наш герцог Де Ривас воспевал свет Мальты; однако и в недалеком прошлом французский стихотворец Жан-Поль Туле пел нормандским и бретонским огням литанию с таким рефреном: «Но где ж маяк Александрии?» Александрийский маяк! Она действительно существовала, эта высокая башня, на которой разжигали костер, возвещавший о близости порта. Рассказывают удивительные вещи – якобы огонь был виден за сто миль благодаря чудесному зеркалу, одному из тех, что описывал Бернардо де Бальбуэна, певец Ла-Коруньи, Брана и Геркулесовых столпов:
То Лa-Корунья и ее большая башня
С волшебным зеркалом – плодом расчета, —
Что бригантине дарит гавань и спасает
Предупрежденьем и заботливым советом.
Огненные советы! За несколько ночей до прибытия в Александрию видели на кораблях этот заботливый луч. Чего только не говорили о нем; ходили слухи, что несравненный александрийский огонь похищен и теперь освещает какому-то кораблю дорогу во мраке бури или помогает разглядеть в заливе Большой Сирт самое дно жутких подводных пропастей, населенных чудовищами, или служит для измерения Левиафанова хребта (ведь надо убедиться, что это именно Левиафан, а не Сицилия, не Великая Греция). Мне часто приходит в голову такая мысль: когда волшебная лодка (мы, галисийцы, верим, что она была каменная) несла тело апостола Иакова из Яффы к низовьям реки Улья, в Средиземноморье еще жила греко-римская мифология – кони Посейдона, Сцилла, Харибда, сирены, чьи матери пели Одиссею, – и действовал Александрийский маяк с его сияющей дланью. Это был важнейший огонь классической древности, и, когда он погас, по сути, умер античный мир. Но, повторю, у Александрийского чуда был звездный час, в который он своим огненным перстом указал апостольской ладье дорогу на Запад; кони Посейдона спали, и лишь дельфины резвились в светящейся пене кильватера.
Долгие годы, читая самые разные тексты, эпические и поэтические, я выписывал все, что касалось маяков – кстати, многих из них не существовало в действительности, как, например, того, который возвещал норманнам, что они ровно в шестидесяти милях от расшитых золотом сапог константинопольского василевса. Бейнс утверждает, что маяком служила сама блестящая обувь императора. Когда византийский владыка хотел погубить норманнское судно, он скрещивал ноги, лучи пересекались, и легкий корабль северных бродяг разбивался на скалах какого-нибудь эгейского острова. Так поется в песнях, восходящих к саге о Греттире Силаче. Не существовало и большинства арабских маяков, по крайнем мере когда плавал Синдбад, корабельщик багдадского халифа. Мореходы, подобные Синдбаду, видели огненные сигналы всякий раз, когда хотели уточнить курс; в распоряжении арабов были не только указатели морских дорог, подводных камней и коралловых рифов, но и нечто такое, чего не ведали кормщики всего мира: огни, метившие пути ветров. Зеленый свет за Тапробаной сигналил о приближении мятежного ветра с Востока; оранжевый сообщал, что к парусам судов, державших курс на острова Пряностей или от них, рвется крепкий, молодой, свистящий юго-восточный ветер – надежный друг корабельщиков Басры. В легендах гаэльских кельтов тоже говорится о маяках – о кострах Брета О’Коальме (он был правнуком Лира, бога и короля моря), который жил на таинственном острове и, прыгая со скалы на скалу, зажигал огни; видели их только святые и короли, что плыли на Запад в поисках земного рая (как аббат Брендан) или (немного скромнее) к цветущим островам, стране вечной юности. При виде огней Брета воды успокаивались, и плавание было счастливым.
Перечислять все маяки было бы слишком долго; можно вспомнить тот огонь, что разжигали венецианцы на Кипре (по нему ориентировался Отелло, везя в каюте своего корабля белолицую, нежную и верную Дездемону), или тот, который горел в родной Померании Теодора Шторма, на холме возле дамб (за ними присматривал отец писателя).
– Он виден из Тильзита, папа?
– Все зависит от зрения того, кто смотрит.
Во Внутренней Галисии есть одиночные горы, высокие и очень своеобразные; их называют «фаро» (маяк): Фаро-де-Чантада, Фаро-де-Авьон… Может быть, народная фантазия видит в них указатели дорог, проложенных среди каменных волн? Кто бы мог предположить, что у берегов Миньо, на западной окраине мира, будет жить название острова в Александрийской гавани – Фарос, – где стоял знаменитый маяк…
У испанских авторов слово «faro» впервые встречается в 1611 году; Коваррубиас, никогда не видевший маяка, описывает его в традициях латинско-эллинских грамматик: «Башни… кои стоят у моря, ежели они крепкие и видные, зовутся faro».
Нашему филологу не довелось увидеть с моря отраженный зеркалом огонь. Что бы он сказал, очутившись ночью на палубе корабля и столкнувшись взглядом с лучом маяка где-нибудь у Экмюля, Финистерре или Коррубедо? В одной старинной галисийской песне влюбленная девушка жалуется:
Мой любимый маяк – тот, что однажды летним вечером я, тогда еще мальчик, впервые увидел с палубы корабля недалеко от Фоса; это был маяк Тапия-де-Касарьего, ласкающий небеса и моря Астурии; я принял его за Бога.
ОДИССЕЙ ВЫХОДИТ В МОРЕ
Друг-фотограф дает мне снимок, сделанный им на пристани в бухте Виго. Отец (без сомнения, моряк: ноги расставлены, как будто под ним не суша, а все еще шаткая палуба боу[8]8
Лодка для ловли рыбы неводом.
[Закрыть]), перед тем как сесть на пароход, который отвезет их с сыном к другому берегу тихой бухты, остановился перед женщиной, торгующей конфетами, бутербродами, апельсинами и сигарами.
Малыш – словно Одиссей, запасающийся провизией под строгим отцовским взглядом. Юному герою предстоит познакомиться с кораблями и соленым морем. На пристани он еще ребенок, но океан быстро сделает из него мужчину, хотя учение будет тяжелым и многотрудным. Мальчик станет мореходом, но прежде ему надо увидеть пески иных берегов, совсем непохожих на тот, где сегодня он будет играть палочкой, что сжимает его рука, и строить эфемерные замки, которые разрушит пенная ладонь волны.
В конце концов он станет свободным человеком и, как все свободные люди, будет любить море, напоминая птиц из поэмы Малларме, которых пьянит жизнь между непостижимой пеной и небесами… Давным-давно, когда ваш покорный слуга писал рассказ о море и человеческой душе, он сочинил ритуалы первой встречи с океаном: мальчик должен попробовать воду и убедиться, что она соленая; его учат слушать, как разговаривают друг с другом ветры; на второй день он бросает в воду лимон, чтобы течение отнесло к родным берегам золотой плод, горечь которого познакомит ребенка со вкусом ностальгии…
Еще несколько лет назад, когда здоровье позволяло мне путешествовать вдоль океанских берегов, я непременно встречался со старыми моряками. Мы беседовали за бутылкой вина, любуясь Атлантикой, легкими дорнами – совершеннейшим из малых судов, построенных человеком, – и чайками. Многие рассказывали о дальних странах так, словно побывали там первыми и еще не успели нанести их на карту. Некоторые были дружны с морем, но кое-кто не доверял чудовищу. Для одних море – большое приключение, для других – обыденный труд, как где-нибудь в цехе, на берегу.
Когда я спросил одного моряка с Финистерре, встречал ли он те плавучие острова, что упоминаются в старинных преданиях морских народов, старик ответил с неподражаемым разочарованием, которое оценили бы и Одиссей, и старый Синдбад:
– Сейчас море слишком подробно описано!
Море, земля и люди глядят в небо, стремясь увидеть пришельцев из других миров и услышать о новых странах, где птицы бродят под водой, а пестрые рыбы летают по воздуху, отдыхая на ветвях деревьев. Если, конечно, в неземных странах растут деревья.
Как известно, сколько людей, столько и мнений. Те, кому удалось повстречать существа из космоса, расходятся в показаниях: одни видели худосочных гигантов, другие – приземистых толстячков; рассказывают о рогах на голове и об антеннах… В Перу из сияющего шара вылез некто с хвостом… Научная фантастика в значительной степени питается тягой к неведомым краям и загадочным островам. Прежде они существовали на земле; Эфиопия и Гвинея были синонимами недостижимых стран, где живут люди с лицом на груди или тремя ногами. Но сейчас наша планета слишком подробно описана, и на ее карте не осталось белых пятен.
Реже и реже говорят о чудовище шотландского озера Лох-Несс и об «ужасном» снежном человеке; все систематизировано, как бабочки в коллекции энтомолога или цветы в гербарии. Великолепие древней тератологии сведено к нулю. Природа совершает все меньше ошибок; теперь уже не дождаться, чтобы целое поколение рыб покинуло воды, вскарабкалось на деревья и запело птичьими голосами (о таком случае писал Итало Кальвино). С другой стороны, как и в этой истории великого итальянского писателя, всегда найдется благоразумный учитель, который скажет людям, в восхищении глядящим на удивительное зрелище:
– Не смотрите туда! Это ошибка!
И как же он не прав! Ведь из-за этих ошибок природы у нас есть соловей и голубь, жаворонок, которым я заслушиваюсь по утрам, и ласточка, что, наконец прилетев, с веселым щебетом носится по моей улице.
А вот перед нами маленький Одиссей, готовый первый раз выйти в море – галисийскую бухту, водную долину меж зеленых берегов и скалистых гор. Пятьдесят лет назад, когда я точно так же пересек море средневековых трубадуров, Мендиньо и Мартина Кодакса, волны еще хранили очарование дельфиньих игр. Теперь дельфинов уже нет. Эти друзья человека, любители пенных дорог, что остаются за кормой, исчезли и больше не вернутся. Пусть так. Но каким бы коротким ни было плавание, сердце человека всегда будет волноваться при виде надвигающегося берега. Корабль причаливает, трап подан, и ты – Одиссей, даже если сам этого не знаешь. Даже если ты всего лишь мальчик.
АДМИРАЛЫ КЕЛЬТОВ
Я не стану рассказывать о кельтских мореходах древности – о тех, кто вышел в море у маяка Брана в Ла-Корунье и направился к берегам Ирландии, или об О’Мухе, который совершал невероятные плавания и всегда благополучно возвращался: он доставал изо рта слова в виде разноцветных шаров и клал на волны, а пустившись в обратный путь, находил шар, брал его в рот, опять делая словом, и плыл к следующему. Не стану рассказывать я и о тех, кто заключал договор с Лиром – богом или королем моря, – чтобы спокойно идти к островам вечной весны, к стране Блаженных, где мужчины и женщины не стареют, так как пьют из Ключа Молодости, весело бьющего в сердце архипелага. Наконец, о святом Брендане, отправившемся на Запад в поисках земного рая, и о святом Эрегане, что на Пасху разыскивал дельфинов, шатавшихся без дела по Атлантике, и приводил их к западной оконечности Бретани, на скалах которой высилась часовня: там он служил для них мессу. После службы дельфины уплывали, повторяя с сильным бретонским акцентом: Аминь! Аминь! Святой улыбался, и морские волны ласкали его огромную седую бороду. Так вот, сегодня я расскажу вам не о них.
Вернувшись в последний раз из Барселоны, я привез с собой книгу Жака Плевана, собравшего множество историй о крушениях бретонских, норманнских, каталонских судов у берегов Нарбонна…
Читая, что пишет Плеван о своих бретонских земляках, я встречаю имена, знакомые мне по работе над «Хроникой кантора»: тогда вашему покорному слуге пришлось рыться в бесчисленных документах и выдумывать генеалогию славных морских династий Эрки и Требуль. В книге бретонского автора появляется капитан Барбиннэ Ле Жантиль с его неизменным монокуляром под мышкой – первый француз, обогнувший земной шар и подаривший нам «Описание Китая». Завершив свое плавание, он ступил на европейский берег у галисийского города Виверо, откуда поспешил в Мадрид: шла война за испанское наследство, и капитан-генерал Галисии поддерживал австрийского эрцгерцога, в то время как бретонский моряк имел офицерский патент армии, сражавшейся на стороне Бурбонов. Гордостью капитана была пара чудеснейших ножек Бретани, завоеванных им когда-то. В книге Плевана я нахожу прекрасные гравюры и карты с золами, дующими ото всех сторон; на одной из иллюстраций – Бренн Ле Нуар, ведущий свой флот против самой Англии. Нормандцы из Гонфлера пересекли Канал 2 августа 1457 года и бросили вызов Британии. Высадившись на острове, они сожгли Сэндвич, что в графстве Кент. Упомянутый Бренн Ле Нуар самолично перерезал горло мэру Сэндвича, который отправил ему бочонок сельдей и послание на латыни с цитатами из «Энеиды» и просьбой вернуться во Францию. Нормандцы были возбуждены, так как с трудом нашли в городе выпивку: немного слабого пива и десяток бочек кислого сидра. Их опьяняла жажда – она подчас действует сильнее, чем вино, – и началась бойня. Зарезанного мэра сварили и освежевали, очистив кости от мяса, чтобы распределить их между кораблями как свидетельство победы. Капитаны, их дети и внуки хвастали своими жуткими трофеями, рассказывая о битве. Кажется, еще несколько десятилетий назад в старинных домах Гонфлера вам могли показать кость, доставшуюся в награду воинственному предку.
Перед отплытием адмирал Бренн Ле Нуар выбрал себе жену из сирот разоренного города. Чтобы не связываться обязательствами, флотоводец отказался от конкурса красоты и прибег к взвешиванию, остановившись, разумеется, на самой тяжелой из претенденток – тринадцатилетней дочери бондаря. Она подарила ему целую дюжину детей, и адмирал впоследствии удачно устроил жизнь каждого из отпрысков. Все мальчики стали моряками, а среди потомства одной из девочек была мать адмирала Колиньи, знаменитого вождя французских гугенотов.
Плеван рассказывает, что в 1957 году, когда исполнилось пятьсот лет войне Гонфлера и Сэндвича, нормандцы вновь пересекли Канал – правда, на сей раз без оружия – и заключили мир с англичанами. Мэр Сэндвича облачился в парадное платье, дети спели песню, в которой пугали сами себя именами Бренна Ле Нуара, несущего огонь, и обе стороны уселись за один стол, чтобы разделить трапезу – всевозможные блюда из селедки. Великий был праздник. Жаль, что не осталось в Нормандии потомков Бренна Ле Нуара; последний из них расстался с жизнью у Трафальгара.
Адмиралы Гонфлера! Пожиратели лука и бычьих кишок на хаэнский манер, любители яблочной водки, они искали себе жен как можно дальше от родных мест и привозили из Пондишери или Луизианы экзотических красавиц, которые быстро угасали в холодных туманах Нормандии… Но я собирался говорить о кельтских адмиралах, о гаэльцах и ирландцах. Если мои сведения верны, это единственные в мире моряки, поднимавшиеся на свои корабли в шпорах; в час битвы, когда судно должно было нестись на всех парусах, а ветра для быстрого маневра не хватало, капитана опускали на веревках с кормы, и он, яростно крича, пришпоривал «Дракона Армаха» под рев своих воинов. Тогда, если даже стоял полный штиль, корабль несся по зеленой глади, как чистокровный скакун, бесстрашный и ловкий в бою. Когда-нибудь я расскажу, как в 999 году ирландский флот совершил подводное путешествие. На глубине тысяча футов моряки обнаружили золотых рыб, которые стерегли покоившуюся на камне арфу великого музыканта древности, утонувшего со своим кораблем по пути к святым местам. То одна, то другая рыба задевали хвостом арфу, и она издавала чудесные звуки. Чего только не случалось с этими мечтательными кельтами!
ЗОЛОТОЕ РУНО В ГАЛИСИИ
Греки полагали, что, отправившись на поиски золотого руна, Ясон нашел его, а вместе с ним прекрасную и зловещую Медею, где-то в восточном Средиземноморье или за византийскими проливами, дальше Трои, на берегах Черного моря. Но сейчас не знатоком вопроса хочу я быть в ваших глазах, а писателем, человеком воображения, галисийцем, который мечтает обогатить историю океана, что омывает берега его маленькой родины. В Рибадео – точное место неизвестно – обнаружена драгоценность, золотой предмет, сразу ставший гордостью западного ювелирного искусства. Это прославленный золотой барашек, которым «Курьер ЮНЕСКО» украсил обложку своего последнего номера. Предмет невелик: шесть с половиной сантиметров в длину, столько же в высоту и пятьдесят два грамма чистого веса. Castrón de ouro[9]9
Золотой баран (гал.).
[Закрыть]… Мастер, сделавший его, изобразил завитки шерсти – драгоценного руна, которое некогда искал грек Ясон. Золотой баран, разумеется, не подвеска и не накладка, ибо прекрасно стоит на четырех ногах, обходясь без дополнительной опоры. Он мог быть сделан как за пределами Галисии, так и у нас, украшавших себя золотом еще в доримские времена. Возможно, его изготовили ювелиры Тартесса, жители которого торговали с атлантическими народами. Профессор Бланко Фрейхейро, посвятивший крылатому барану серьезное исследование, напоминает, что литературная традиция связывает мотив золотого руна с греками. Путешествия греков в Галисию подвергают сомнению; все считают выдумкой греческие поселения на кантабрийских землях. Никто сегодня не верит, что после взятия Трои Диомед оказался на берегах Миньо, чтобы в память своего отца Тидея основать город Туй. Никто не думает больше, что одним апрельским утром вверх по Пересу прошел бесстрашный Тевкр и там, где сейчас мост Понтеведро, на высокой скале заложил город: «Я, храбрый Тевкр, основал тебя…» А ведь кое-кто из древних писателей свидетельствует о присутствии греков в наших краях. Например, у Страбона можно прочитать, что греки бывали здесь и построили города Элленис и Амфилохию. Мы не верим в греческие колонии на кантабрийских берегах, но, когда появляются такие находки, как крылатый баран из Рибадео, стоит задуматься, говорит Бланко Фрейхейро. И дать свободу воображению, добавляю я.
Устремившись на загадочную окраину мира в поисках золотого руна, не к Финистерре ли, последней точке известной ему земли, плыл Ясон? География его приключений, известная нам по литературе, определена намного позже самих событий. Возможно, греческие и финикийские торговцы оловом знали какой-то богатый желтым металлом порт на океанском берегу и в связи с ним рассказывали о золотом руне. И вот вспомним испанских конкистадоров, что, начитавшись рыцарских романов, искали в Индиях страну Эльдорадо, где все, начиная с деревьев и кончая дверьми жилищ или булыжниками на дороге, золотое, неустрашимый Ясон с сотней отважных товарищей отправляется на корабле «Арго» к галисийским берегам. Далекое и полное опасностей путешествие за Геркулесовы столпы, где воды обрываются головокружительными пропастями и плавают страшные чудовища, закручивая волны в неистовые водовороты. Ясным торжественным вечером, скажем, майским, корабль бросил якорь в устье Эо, напротив скалы, где позже возник Рибадео. Эллины высадились и были приняты галисийцами по всем законам гостеприимства.
Можно предположить, что Эет был царем галисийцев, живших у Эо. Аргонавты увидели на голове и шее, на запястьях, щиколотках и коленях владыки золотые украшения – диадему, гривны, браслеты… У царя была неслыханно красивая дочь с чарующими (в буквальном смысле слова) глазами. Причесывалась она золотым гребнем, каким позже – вероятно, научившись у нее – стали причесываться, нежась под солнцем, дивноголосые сирены. Дочь царя Эета звалась Медеей и разбиралась в магии. Была она, как говорим мы, галисийцы, unha meiga, колдунья, sociere, умела не только ворожить, готовить любовные напитки и яды, но и брать верх в тонком споре, рассуждая неторопливо и убедительно, подобно обитателям наших палестин… Ясон полюбит Медею, благодаря ей добудет золотое руно и вернется на родину. Вместе с ней, разумеется. Все остальное: возвращение, ревность, цепь смертей – вам знакомо по греческой трагедии… Медея-галисийка! «Арго» выходит из устья Эо, оставляя слева уступы Кебрантас, о которые разбивается свирепое море, впоследствии названное кантабрийским. На корме стоит Медея, и Ясон обнимает ее узкую талию своей мощной рукой. Медея прощается с зелеными холмами, окаймляющими берега, с далекими синими горами… Castrón de ouro, крылатый баран из золота, должен напоминать о живом баране, чья золотая шерсть была дороже бесценных металлов, которые галисийцы использовали для своих поразительных ювелирных изделий.
Корабль Ясона идет в Грецию, оставляя позади Ортегаль и Финистерре, штормовыми ночами укрываясь в спокойных бухтах, проплывая мимо Лиссабона – там, может быть, еще жили греки, помнившие Одиссея, – и разыскивая пролив, чтобы выйти в хорошо знакомое море, где царит Посейдон. Медея, при всей ее terribilitá[10]10
Грозная сила (гал.).
[Закрыть], сладко заснет в объятиях Ясона. Медея-галисийка, Ясон на Финистерре и в Рибадео. Невероятно? Я бы так не сказал.
