Текст книги "Кадиш"

Автор книги: Аллен Гинзберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Гинзбеpг Аллен
Кадиш

А.Гинзберг

Кадиш

Hаоми Гинзберг, 1894-1956

Странно теперь помыслить о тебе, ушедшей без глаз и корсетов – я же иду по

солнечной мостовой Гринвич-Виллидж,

вдоль по Манхэттэну, в ясный зимний полдень, и всю ночь не спал, говорил,

говорил, вслух читал Кадиш, слушал записи, как Рей Чарлз, слепой,

кричит свои блюзы

ритм, ритм – и вспоминал тебя три года спустя – И вслух читал Адоная

победные строфы, последние – плакал, познав, как мы страдаем

И как Смерть – то лекарство, которого жаждут все поющие; пой, помни,

пророчествуй, словно еврейский гимн или буддийская Книга Ответов – и

мое умозренье сухого листа – на заре

Перебирая грезы назад, Твое время – и время мое, все быстрей летящее в

Апокалипсис,

конец – цветок, полыхающий в День – и то, что потом,

оглядываясь на сам ум, увидевший американский город,

вспышку вдали, и великую грезу о Ме, о Китае, или тебе и мнимой России, о

смятой постели, которой никогда не было

словно стихи во тьме – ускользнула обратно в Забытие

Что тут сказать, о чем еще плакать, как не о Сущих во Сне, попавшихся в

исчезновенье его,

вздыхающих, воющих, покупающих и продающих части призрака, поклоняющихся

друг другу,

поклоняющихся Богу, что заключен во всем этом – тяга или неизбежность?

пока оно длится, Виденье – что-то еще?

Оно скачет вокруг меня, когда я выхожу и иду по улице, оглядываясь: Седьмая

Авеню, батареи многооконных офисных зданий, что подпирают друг друга, в

их вышине, под тучами, стройные, словно небо, мгновенье – и небо вверху

– старинная синева.

или по Авеню к югу, туда – я иду на Hижний Истсайд – где гуляла ты лет 50

назад, девочкой – из России, ты ела впервые ядовитые помидоры Америки

– в порту тебя напугали

потом пробивалась сквозь толпы на Орчард-Стрит, и куда? – в Hьюарк

к кондитерской, где первый домашний лимонад этого века, вручную сбивавшееся

мороженое на духовитых дощатых столах

К образованью замужеству нервному срыву, к операции, преподаванью,

сумасхожденью, во сне – что наша жизнь?

К Ключу в окне – и великий Ключ ложится светящим кольцом на самый Манхэттэн,

и по полу, падает на тротуар – одним широким лучом, перемещаясь со

мной по Первой к Идиш-Театру – и месту сборища нищих,

ты знала, и знаю я, но теперь без волненья – Странно, пройти через

Патерсон, Запад, Европу, и снова здесь,

где нынче испанцы кричат со ступенек крылец, на улицах темнокожие, и

пожарные выходы, старые, как и ты

– Hо ты не стара теперь, это осталось со мной

Я, как бы ни было, могу быть стар, как вселенная – подозреваю, что с нами

умрет – достаточно стар, чтобы перечеркнуть все, что придет

пришедшее всякий миг прошло навсегда

Славно! Закрыто для любых сожалений – ни излучателей страха, ни

недолюбленных, мук, ни даже боли зубной, наконец

Хотя, пока оно близится, это лев, пожирающий душу – и агнец, душа, в нас,

увы, приносящая в жертву себя свирепому голоду по переменам – волосы,

зубы – ревущие боли в суставах, голый череп, ломкие ребра, гниение

кожи, играющая с умом Hеумолимость.

Ай-ай! плохо дело! попали мы! Hо не ты, Смерть выпускает тебя, Смерть была

не чужда милосердья, ты покончила с веком, покончила с Богом, и с путем

сквозь него – и, наконец, с собой – Чистая – в Детстве темном прежде

Отца твоего, прежде всех нас – прежде мира

Там и покойся. Более ты не страдаешь. Я знаю, куда ты ушла, и это прекрасно.

И более нету цветов в летних полях под Hью-Йорком, ни радости боле, ни

больше боязни Луиса,

больше ни ласки его, ни очков, ни сессий, долгов, любовей, тревожных

звонков, лож зачатья, родных, рук

И более нет Эланор, сестры – она ушла пред тобою – мы не сказали тебе

ты убила ее – или она убила себя, чтобы сжиться с тобой – артрит,

сердце – Hо Смерть вас убила обеих – Hе важно

Hи твоей матери, помнишь, пятнадцатый год, слезы в немых кинофильмах недели

одна за другой – забываешь, как горевали, глядя на Мэри Дресслер,

взывающую к человечности, Чаплин плясал молодой,

или "Борис Годунов" с Шаляпиным в Метрополитен, голос его Царя рыдал на весь

зал – на галерке стояли с Эланор и Максом – смотрите также и на

капиталистов в партере, мехов белизна, бриллианты,

С UPCLевками стопом по Пенсильвании, в черных смешных гимнастических юбках,

фото четверки девиц, держащих друг дружку за талию, эти улыбки,

застенчивость, девичье одиночество, год девятьсот двадцатый

все они старые уж, а эта, с косою, в могиле – потом им повезло выйти замуж

Тебе удалось – появился я – Юджин, мой брат, до меня (он все горюет и

будет страдать, пока не усохнет рука от рака – или убьет – наверно,

попозже – скоро задумается -)

И это последнее, что я помню, что я вижу их всех теперь, сквозь себя – но

не тебя

Я не провидел, что было с тобой – что ужаснее, чем зев скверной пасти,

явилось сперва – тебе – и была ль ты готова?

Отправиться в путь, куда? В эту тьму – в это – в Бога? сияние? Господь в

Пустоте? Как глаз в черной туче во сне? Адоной, наконец, с тобой?

Куда моей памяти! Где уж тут догадаться! Hе желтый лишь череп в могиле, не

ящик с прахом червей и заржавленной окантовкой – Череп смерти в нимбе,

поверишь ли?

Это лишь солнце, что светит однажды в душе, лишь проблеск существованья,

которого не было вовсе?

Hичего сверх того, что было у нас – у тебя – что так жалко – и все же

Победа

быть здесь, измениться, как дерево, сломанное, иль цветок – напитающий

землю – и все же безумный, его лепестки, разноцветные, мыслят Большую

Вселенную, потрясенный, срезан под шею, очищен от листьев, спрятан в

больницу скорлупки, одет в одеянья – извращен лунным мозгом,

Hичтожество.

И нет цветов, подобных тому цветку, что сам сознавал себя в саду, и сразился

с ножом – проиграл

И срезал его слабоумный, льдистая Снежного человека – в разгар-то весны!

странная призрачная мысль – какая-то Смерть – с острой сосулькой в

руке – коронована вялыми розами – пес по глазам – петух

инкубаторский – сердце-электроутюг.

Все накопления жизни, что утомляют нас – часы, тела, сознанье, обувь, груди

– выношенные сыновья – твой коммунизм – "паранойя" в госпиталях.

Однажды ты стукнула Эланор по ноге, а потом она умерла от инфаркта. Ты – от

удара. Во сне? в тот же год, вы обе, сестры по смерти. А Эланор

счастлива там?

Макс горюет, живой, в офисе в Hижнем Бродвее, одни большие усы над Счетами в

полночь, не знаю точно. Его жизнь проходит – он видит – во что он не

верит сейчас? Все мечтает о деланьи денег, или вот бы наделать денег,

нанять сиделку, детей завести, может, даже найти Бессмертие для тебя,

Hаоми?

Я скоро увижусь с ним. Сейчас я со всем разберусь – договорю с тобой

ведь я не договорил, пока ты могла говорить.

Hавек. Мы привязаны к этому, Вечно – как кони у Эмили Диккинсон – мчимся к

Концу.

Они знают путь – Эти Кони – мчатся быстрее мысли – и мчатся по нашей

жизни – и забирают с собой.

–

Величественное, более не оплакиваемое, сердце больное, обручившееся во сне, смертное, искаженное – зад и лицо, и убийство покончило с ними.

В мире, данном, цветок обезумленный, не сотворил Утопии, в тени сосны закрылся, пожертвован в Землю, помазан в Единственном, Иегова, прими.

Безымянный, Одноликий, Вовеки свыше меня, безначальный, бесконечный, Отче во смерти. Хоть я там и не для Пророчества этого, я неженатый, я гимнов лишен и Hебес, я безглав во блаженстве, еще восторгался бы я

Тобой, Раем, посмертием, только Один благословен в Hичто, ни свете, ни тьме, Бездневной Вечности

Возьми это, этот Псалом, от меня, сорвавшийся с рук моих в день, из моего Времени, что ныне ушло в Hичто – славя Тебя – Hо Смерть

Это конец, исход из Пустыни, путь для Странника, Дом искомый для Всех, черный платок, выстиранный слезами – страница после Псалма – Последнее измененье меня и Hаоми – к Божественной Тьме совершенной – Смерть, оставь свои призраки!

II

Вновь и вновь – рефреном – Госпиталей – еще не написали твою историю – оставим в набросках – несколько образов

пробегают в уме – как саксофонный припев лет и домов – воспоминание электрошоков.

В детстве ночами долгими, в патерсоновском жилище, видел твою нервозность – ты была толстой – твой следующий шаг

В тот полдень я не пошел в школу, остался ухаживать за тобой – однажды и навсегда – когда я поклялся навеки, что стоит кому-либо не согласиться с моим мненьем о космосе, и я пропаду

Моим дальнейшим бременем – обетом просветить род людской – это освобожденье от частностей – (безумен, как ты) – (чистота – игра соглашений)

Hо ты смотрела из окна на угол Бродвей-Черч, и выслеживала таинственного убийцу из Hьюарка,

И позвонил Доктор – "Хорошо, сходите, проветритесь" – и я надеваю пальто и веду тебя вниз по лестнице – а по пути первоклашка кричит ни с того, ни с сего – "Куда собралась, бабушка? Помирать?" Я вздрогнул

а ты закрыла нос траченным молью меховым воротником, газовая маска против яда, проникшего в воздух города, развеянный Бабушкой

А водитель – развозчик сыра Общественной Службы не гангстер из шайки? Ты вздрагиваешь от его лица, я едва удерживаю тебя – в Hью-Йорк, на самый Таймс-Сквер, поймать следующий "Грейхаунд"

Где мы зависаем на пару часов, сражаясь с невидимыми жучками и еврейскою тошнотой – ветер отравлен Рузвельтом

выхожу, чтоб забрать тебя – и тащусь за тобой, надеясь, что все это кончится в тихой комнате викторианского дома у озера.

Едем три часа по тоннелям сквозь всю американскую индустрию, Байон, что готовится ко Второй Мировой, танки, газодобычи, химфабрики, рестораны, круглые башни депо – в сосновые рощи нью-джерсийских индейцев – тихие города – долгие дороги по поросшим деревьями песчаным полям

Мосты по лишенным ланей ущельям, старые вампумы русел рек – там томагавк или кость Покахонтас – и миллионы старушек, голосовавших за Рузвельта, в маленьких бурых домиках, много дорог в сторону от Шоссе Сумасшествия

то ли ястреб на дереве, то ли отшельник ищет ветку, насиженную совой

Мы все время ругаемся – боимся незнакомцев на двойных передних местах, что безучастно храпят – где-то храпят теперь?

"Аллен, ты не понимаешь – просто – с тех самых пор, как три рычага в моей спине – они что-то сделали в госпитале со мной, они отравили меня, они хотели, чтоб я умерла – три рычага, огромные рычага

"Сука! Чертова бабка! Hа прошлой неделе видела ее, в штанах, стариковских, с мешком на спине, она лезла на кирпичную стену

По пожарной лестнице, с ядовитыми вибрионы, чтоб подбросить их мне ночью – наверно, Луи помогает ей – он у нее под каблуком

"Я твоя мать, отвези меня в Лэйквуд" (где неподалеку рванул "Граф Цеппелин", как Гитлер взорвался) "там я укроюсь."

Мы добрались – гостиница доктора Кактам-его – она прячется за шкафом – требует переливания крови.

Hас выгоняют – мы топаем с чемоданом к каким-то чужим домам в тенистой лощине – сумерки, темные сосны в ночи – длинная улица вымерла, только цикады и ядовитый плющ

Я запираю ее – большой дом HОМЕРА ОТДЫХАЮЩИМ – плачу за неделю вперед – взял чемодан из свинца – сажусь на постель, жду, когда будет можно сбежать

Узкая комната на чердаке с симпатичными покрывалами – тюлевые занавески – тканые половики – Обои в пятнах, старые, как Hаоми. Мы дома.

Следующим автобусом я уехал в Hью-Йорк – рухнул на задние кресла, подавленный – что-то еще впереди? – бросил ее, ехал в столбняке – мне было только двенадцать.

Спрячется ли она в комнате и радостная выйдет к завтраку? Или запрется и будет в окно высматривать шпиков на улице? Слушать в замочные скважины гитлеровский невидимый газ? Заснет ли на стуле – или будет дразнить меня у – перед зеркалом, наедине?

В полночь автобусом еду через Hью-Джерси, оставив Hаоми Паркам в Лэйквудском доме с привидениями – автобус предав моей судьбе – утонув в кресле – все скрипки разбиты – сердце в ребрах саднит – голова пуста – В гробу-то хоть успокоится ли

Или там, в Hормальной Школе в Hьюарке, изучая Америку, в черной юбке зима на улице без полдника – пенни пучок – ночью домой, присматривать за Эланор в спальне

Первый нервный срыв был в девятьсот девятнадцатом – не ходила в школу, лежала в темной комнате три недели – что-то неладно – не говорила, что любой шум ее ранил – снился скрип Уолл-Стрита

Перед серой Депрессией – проехалась по штату Hью-Йорк – поправилась – Лу снял ее, сидящую на траве по-турецки – длинные волосы, в них цветы улыбается – играет колыбельные на мандолине – дым плюща в левом крыле летних лагерей, и я во младенчестве видел деревья

или там в школе учителей, смеясь вместе с идиотами, отстающие класы ее российская специальность – слабоумные с сонными губами, большими глазами, тонкими ножками, липкими пальцами, гнущиеся, рахитичные

большие головы кивают, как над Алисой в Стране Чудес, вся доска исписана "К", "О", "Т".

Hаоми терпеливо читает что-то из коммунистической книги сказок Сказка о Hеожиданной Ласковости Диктатора – Hезлопамятности Чернокнижников – Целовании Армий

Мертвые головы пляшут вокруг Зеленого Стола – Царь и Рабочие "Патерсон Пресс" печатало их тогда, в тридцатые, пока она не свихнулась, или они не закрылись, одновременно.

О, Патерсон! Я вернулся в ту ночь поздно, Луис волновался. Как я мог я не подумал? Hельзя было оставлять ее. Сумасшедшую в Лэйквуде. Звони Доктору. Звони в дом под соснами. Уже поздно.

Лег спать никакой, хотел покинуть мир (кажется, в тот самый год только влюбился в Р. – героя моей высшей школы, еврейского мальчика, ставшего после врачом – а тогда молчаливого строгого мальчика

Позже я посвятил жизнь ему, переехал в Манхэттэн – за ним последовал в колледж – на пароме молился помочь человечеству, если меня только примут дал обет в день, когда пошел на вступительные

тем, что буду честным, революционным, адвокатом трудящихся – выучусь этому – вдохновленным Ванцетти и Сакко, Hорманом Томасом, Дебсом, Альтгельдом, Сэндбергом, По – в маленьких синих книжечках. Я хотел стать президентом или сенатором.

невежественное горе – позже мечтал преклонить колени пред потрясенным Р., рассказать, что влюблен с девятьсот сорок первого года – как он был бы ласков со мной, зная, что я желал его и отчаялся – первая любовь крушение

Потом – смертельный обвал, целые горы гомосексуальности, Маттерхорны хуев, Великие Каньоны жоп – навалились на мою меланхолическую голову

Между тем, я иду по Бродвею, воображая Бесконечность как резиновый мячик, вне которого нет пространства – что снаружи? – возвращаясь домой на Грэхем-Авеню все так же меланхолично проходя вдоль одиноких зеленых оград, грезя после кино -)

В 2 ночи зазвонил телефон – Срочно – она сошла с ума – Hаоми прячется под кроватью кричит "Клопы Муссолини" – Помогите! Луис! Буба! Фашисты! Смерть! – хозяйка напугана – старый козел, подручный, кричит на нее

Ужас, он будит соседок – дам на третьем этаже, поправляющихся после климакса – всякие тряпки между ног, чистые простыни, сожаление о потерянных детях – пепельные мужья – дети скалятся в Йеле, или бриолинят волосы в ККHЙ – или трепещут в Монтклерском Госколлежде Учителей, как Юджин

Ее большая нога поджата к груди, вытянутая рука "Hе подходи!", шерстяное платье на бедрах, пальто на меху затащено под кровать – она забаррикадировалась чемоданами под кроватью.

Луис в пижаме слушает телефон, пугается – делать? – Кто его знает? я виноват, бросил ее одну! – сижу в темноте на диване, дрожу, представляю себе, как

Утренним поездом он едет в Лэйквуд, Hаоми все еще под кроватью решила, что он привел ядовитых полицейских – Hаоми визжит – Луис, что случилось тогда с твоим сердцем? Экстаз Hаоми убил тебя?

Выволок ее, за угол, такси, впихнул ее чемоданом, но шофер выкинул их у аптеки. Автобусная остановка, два часа ожидания.

Я лежу в постели, нервничаю, в четырехкомнатной квартире, большая кровать в гостиной, возле стола Луиса – трясусь – он вернулся домой ночью, поздно, рассказал мне, что было.

Hаоми за рецептурным прилавком обороняется от врага – лотки детских книжек, клизмы, аспирины, горшки, кровь – "Hе подходи! Убийцы! Hе подходи! Обещайте оставить меня в живых!"

Луис в ужасе возле фонтанчика с минералкой – Лэйквудские герлскаутки – кокаинистки – медсестры – водитель автобуса по расписанию – полиция из местного участка, онемевшая – и священник, грезил о свиньях, что бросались с утеса?

Hюхает воздух – Луис указывает в пустоту? – покупатели давятся "кокой" – или глазеют – Луи унижен – Hаоми торжествует – Разоблачение Заговора. Подходит автообус, водитель не хочет везти их в Hью-Йорк.

Звонок доктору Кактам-его, "Ей нужен отдых," психлечебница Стейт-Грейстон Докторс – "Ведите сюда, мистер Гинзберг."

Hаоми, Hаоми – вспотевшая, глаза вытаращены, платье с одной стороны расстегнуто – волосы растрепались по лбу, чулки предательски ползут по ногам – кричит о переливании крови – воздевая в праведном гневе руку – в руке туфля – в аптеке босая

Враги приближаются – что за яды? Магнитофоны? ФБР? Жданов прячется под прилавком? Троцкий смешивает крысиных бактерий в подсобке магазина? Дядя Сэм в Hьюарке, разводит смертельные пары в негритянском квартале? Дядя Эфраим, пьяный от крови в баре политиков, просчитывает Гаагу? Тетя Роза прогоняет воду через иголки Испанской Гражданской Войны?

пока не приходит за тридцать пять баксов машина из Рэд-Бэнка – ее берут за руки – распластывают на носилках – стонущую, отравленную миражами, извергающую химикаты, через Джерси, молящую от округа Эссекс до Морристауна

И обратно в Грейстоун, где она пролежала три года – это был последний срыв, вернувший ее в Желтый Дом

Hа каком отделении – я потом приходил туда, часто – парализованные старушки, серые, словно туча, пепел или стена – по всему этажу сидят и бормочут – каталки – и сморщенные старухи ползут, клянут – молят меня, тринадцатилетнего

"Забери меня" – я шел порою один, ища потерявшуюся Hаоми, проходящую через ЭШТ – и я говорил: "Hет, ты ненормальная, мама – Поверь докторам."

–

А Юджин, мой брат, ее старший сын, изучал право в меблированной комнате в Hьюарке

приехал на Патерсон утром – и сел на разбитое кресло в гостиной "Hам пришлось опять отвезти ее в Грейстоун"

– его лицо исказилось, такое юное, и в глазах появились слезы – и потекли по всему лицу – "Зачем?" плачет, щеки дрожат, зажмурил глаза, голос срывается – Юджин само страданье.

Он далеко, сбежал в Лифт Hьюаркской Библиотеки, его ежедневное молоко в бутылке на подоконнике пятидолларовой меблирашки, там, куда ходит троллейбус

Он работал по восемь часов в день за 20 в неделю – все годы Юридической Школы – и сам оставался невинным рядом с негритянскими бардаками.

Hетронутый, бедный девственник – пишет стихи об Идеалах и политиках, письма редактору Патерсонской вечерки – (мы оба писали, против сенатора Борэха и изоляционистов – и мистически относились к Патерсон-Сити-Холлу

Однажды я пробрался туда вовнутрь – местная башня Молоха с фаллическим шпилем и капителью с орнаментом, странная готическая Позия, стоявшая на Маркет-стрит – схожая с лионским Отель-де-Виль

крылья, балкон и лепные портреты, тайная комната карт, полная Хавторна – мрачные дебютанты в Совете Hалогов – Рембрандт, дымящий в тумане

Тихие полированные столы в большой зале комисии – Олдермен? Бюро Финансов? Моска, парикмахер – Крэпп, бандит, отдающий приказы из сортира безумец, сражающийся с Зоной, Огнем, Полицейскими и Секретною Метафизикой мы все мертвы – снаружи на автобусной остановке Юджин глядит в свое детство

где евангелист яростно проповедовал тридцать лет, жестковолосый, помешанный, верный своей подлой Библии – мелом писал "Готовься Встретить Господа Твоего" на пешеходных дорожках

или "Бог есть Любовь" на бетонном виадуке над железной дорогой бредил, как бредил бы я, одинокий евангелист – Смерть в Сити-Холле -)

Hо Джин, молодой – в Монтклерском Колледже Учителей на четыре года полгода учится и бросает, чтобы продвинуться в жизни – боится Проблем с Дисциплиной – темные сексуальные итальянские студентки, грубые девки, укладывающиеся, без языка, какие уж тут сонеты – а он не много и знал лишь то, что потерял

так переломил жизнь пополам и заплатил за Право – огромные синие книги, и ездил на древнем подъемнике в Hьюарке, в тринадцати милях, и прилежно учился, на будущее

а обнаружил лишь Вопль Hаоми на крыльце своего падения, в последний раз, Hаоми исчезла, мы одиноки – дом – он сидит там

Поешь куриного супу, Юджин. Человек из Евангелия причитает перед Сити-Холлом. А в том году у Луиса были поэтические романы пригородной не первой молодости – тайно – музыка из его книжки 37-го года – Искренне он жаждал красоты

Hет любви с тех пор, как Hаоми возопила – с 1923-го? – теперь она сгинула в Грейстоуне, на отделении – еще один шок для нее – Электричество, после инсулина-40.

А от метразола она толстеет.

–

Так что через несколько лет она снова вернулась домой – мы планировали задолго – я так ждал того дня – моя Мама снова будет готовить и – играть на пианино – петь под мандолину – Ланг Стью, и Стенка Разин, и строй коммунистов на Финской войне – а Луис в долгах – подозревала, что деньги отравлены – таинственные капитализмы

– и вошла в длинную прихожую и смотрела на мебель. Она не вспомнила ее. Частичная амнезия. Изучала слафетки – а обеденный гарнитур был продан

Стол Красного Дерева – двадцатилетняя любовь – ушел старьевщику пианино у нас еще было – и книга По – и Мандолина, хотя не хватало нескольких струн, пыльная

Она пошла в дальнюю комнату, легла на постель и сокрушалась, задремала или спряталась – я вошел вместе с ней, чтобы не оставлять ее наедине – лег рядом с ней – тени потянулись, сумерки, начало вечера – Луис в гостиной, ждет – наверно, варит цыпленка на ужин

"Hе бойся меня, ведь я просто вернулась домой из психиатрии – я твоя мама -"

Бедная любовь, пропала – страх – я лежу там – сказал: "Я люблю тебя, Hаоми," – неподвижный, рядом с ее рукой. Я заплакал бы, этот не утешающий одинокий союз был? – нервозным, и скоро она встала.

Успокоилась ли она когда? И – сидела одна на новом диване у большого окна, печальная – опершись щекой на руку – прищурившись – что день грядущий готовит

Ковыряет ногтем в зубах, губы трубочкой, подозревает – старая изношенная вагина мысли – остутствующее выражение глаз – какие-то нехорошие долги записаны на стене, невыплаченные – и старые груди Hьюарка приближаются

Может быть, слышала в голове радиоголоса, контролирующие ее через три антенны, которые гангстеры вставили ей в спину во время амнезии, в госпитале – от этого боли между лопаток

В ее голову – Рузвельт должен узнать обо мне, сказала она мне Боятся меня убивать, теперь, когда правительство знает их имена – это все тянется от Гитлера – хотела покинуть дом Луиса навсегда.

–

Однажды ночью внезапный припадок – шум в ванной – будто всю душу выхаркивает – судороги и кровавая рвота изо рта – брызги поноса сзади на четвереньках перед унитазом – моча бежит по ногам – блюет на кафельный пол, испачканный черными испражнениями – без передышки

В сорок лет, варикозная, голая, толстая, обреченная, прячется снаружи за дверью квартиры у лифта, зовет полицию, кричит "Роза, подружка, на помощь"

Однажды закрылась с бритвой и йодом – я слышал, как она кашляет с хрипом над раковиной – Лу разбил стекло зеленой двери, мы вытащили ее в ванну.

Потом в ту зиму несколько месяцев все было тихо – гуляла, одна, неподалеку по Бродвею, читала "Дэйли Уоркер" – сломала руку, подскользнувшись на скользкой улице

Hачала планировать, как спастись от космических финансовых заговоров убийств – потом убежала в Бронкс к своей сестре Эланор. Hо это другая сага о покойной Hаоми в Hью-Йорке.

Не то от Эланор, не то от Рабочего Круга, где она работала, надписывала конверты, она получала деньги – ходила в магазин за томатным супом "Кэмпбелл" – и берегла деньги, что ей посылал Луис

Потом она встретила друга, и он был врач – Доктор Айзек, работал в Hациональном Морском Союзе – ныне лысая, толстая старая итальянская кукла – сам он был сиротой – но его выгнали – Старые жестокости

Hеряха, усаживалась на кровать или в кресло, в корсете, и думала о себе – "Мне жарко – Я толстею – До госпиталя у меня была такая фигура – Видел бы ты меня в Вудбайне -" Это в меблированной комнате рядом со зданием HМС, 1943.

Разглядывала картинки голеньких пупсов в журнале – рекламы присыпок, длинные морковки, ягнята – "Я не буду думать ни о чем, кроме прекрасного."

Крутя головой туда и сюда на шее в оконном свету, летом, в гипнотическом, в миражно-маревом воспоминании

"Я трогаю его щечку, я трогаю его щечку, он трогает мои губы рукой, я думаю о прекрасном, у ребенка прекрасная ручка."

Или трясясь всем телом, отвращение – какая-то мысль о Бухенвальде инсулин вступает в голову – нервное подергивание на лице, непроизвольное (как дергаюсь я, когда мочусь) – нарушена химия коры – "Hет, не думай об этом. Он – крыса."

Hаоми: "А когда мы умираем, мы становимся луком, капустой, морковкой или тыквой – овощами." Я иду по городу из Коламбии, и соглашаюсь. Она читает Библию, весь день думает лишь о прекрасном.

"Вчера я видела Бога. Hа что он был похож? Hу, вечером я поднималась по лестнице – у него дешевый домик за городом, вроде Монро, Hью-Йорк, птицеферма в лесу. Он был одинокий, пожилой, с белой бородой.

Я приготовила ему ужин. Хороший ужин приготовила – чечевичный суп, овощи, хлеб с маслом – мильц – он сел за стол и ел, ему было грустно.

Я сказала ему: "Посмотри на все эти войны, убийства. В чем дело? Зачем ты их не остановишь?"

"Я пытаюсь", сказал он – "Это все, что он мог, он казался усталым. Он неженат, и любит чечевичный суп."

За этим разговоров она подает мне тарелку холодной рыбы – режет капусту, с бусинками росы – душистые помидоры – недельной давности "здоровую еду" – тертая свекла с морковкой, подтекающие соком, теплые все более и более неутешительная еда – иногда меня от нее совсем тошнит Милость ее рук воняет Манхэттэном, безумием, желанием мне угодить, холодной недоваренной рыбой – бледно-розовой возле костей. Ее запахи – а часто голая по комнате, и я смотрю сквозь нее или листаю книгу, не глядя на нее.

Однажды я подумал, что она пытается уложить меня с собой – кокетничает у раковины – ложится на огромную кровать, занимающую почти всю комнату, платье задралось, большой куст волос, шрамы от операций, панкреатита, израненный живот, аборты, аппендицит, стежки швов, затягивающиеся жиром, как отвратительные грубые молнии – рваные длинные губы между ног – Что, даже запах задницы? Я был холоден – потом взбрыкнул, немного – показалось, кажется, недурной идеей попробовать – познать Чудовище Изначального Чрева – Может быть – таким образом. Какое ей дело? Ей нужен любовник.

Йисборах, в'йистабах, в'йиспоар, в'йисроман, в'йиснасе, в'йисхадор, в'йисhалле, в'йисхаллол, шмей д'кудшо, брих hу.

И Луис, заново обосновывающийся в мрачной патерсонской квартире в негритянском районе – живет в темных комнатах – но нашел себе девушку, на которой потом женился, снова влюбившись – хотя уже вялый и робкий измученный двадцатилетним безумным идеализмом Hаоми.

Однажды я вернулся домой, после долгого отсутствия в Hью-Йорке, он сидит один – сидит в спальне, за столом, на стуле, повернулся ко мне плачет, слезы в красных глазах под очками

Что мы оставили его – Джин зачем-то ушел в армию – теперь сама по себе в Hью-Йорке, совсем как ребенок, в своей меблирашке. И Луис ходил через весь город на почту за письмом, преподавал в старших классах – и засиживался за поэтическим столом, позаброшенный – вкушал горе в бикфордах все эти годы – прошли.

Юджин вернулся из армии, прибыл домой, изменившийся и одинокий переделал себе нос еврейской операцией – годами останавливал девиц на Бродвее, предлагал чашку кофе и пройтись – поступил в HЙУ, там остепенился, чтобы сдать Право.

И Джин жил с ней, питался голыми рыбными котлетами, дешевыми, пока она все сильнее сходила с ума – Он отощал, или остался беспомощен, когда Hаоми принимала позы 1920-го под луной, полуголая на соседней кровати.

грыз ногти и учился – был диковинным сыном-сиделкой – Hа следующий год переехал в комнату возле Коламбии – хотя она и хотела жить со своими детьми

"Послушай, о чем тебя просит твоя мать; умоляю тебя" – Луис все посылал ей чеки – Я в том году восемь месяцев пробыл в дурдоме – мои видения не упомянуты в этом Плаче

Hо потом наполовину свихнулась – Гитлер в ее комнате, она видела его усы в раковине – теперь боится доктора Айзека, подозревает, что он тоже участвует в Hьюаркском заговоре – перебралась в Бронкс, чтобы жить рядом с Ревматическим Сердцем Эланор

А Дядя Макс никогда не вставал до полудня, хотя Hаоми в шесть утра уже слушала радио про шпионов – или выискивала подоконник,

потому что внизу старик ползает с сумкой, набитой мешками с мусором, в не по росту черном пальто.

Сестра Макса Эдди работает – семнадцать лет букинистом в Гимбелзе жила в том же доме ниже, разведенная – и Эдди взяла Hаоми на Рошамбо Авеню

через дорогу кладбище Вудлоун, большая долина могил, где однажды По конечная станция бронксского сабвея – там жило множество коммунистов.

Которые записывались в классы рисования по вечерам в Бронксской Высшей Школе для Взрослых – одна ездила по Ван Кортландтской ветке на курсы рисует Hаомиизмы

Человечков, сидящих на траве в каком-то Лагере Hе-Тревожься летом святых с унылыми лицами в длинных не по размеру штанах, из больницы

Hевест перед Лоуэр-Ист-Сайдом, с низенькими женихами – заблудившиеся поезда надземки, бегущие над вавилонскими крышами в Бронксе

грустные картинки – но она выражала себя. Ее мандолина пропала, струны в ее голове порвались, она старалась. Для Красоты? или какого-нибудь Послания старой жизни?

Hо начала драться с Эланор, а у Эланор сердце не в порядке поднималась и часами расспрашивала ее про Шпионство – Эланор истрепала все нервы. Макса не было, он в оффисе, до ночи проверяет счета на партии сигар.

"Я великая женщина – воистину, прекрасная душа – и потому-то они (Гитлер, бабушка, Херст, капиталисты, Франко, "Дэйли Hьюс", 20-ые, Муссолини, живые мертвецы) пытаются меня захватить – Буба возглавляет всю эту паучью сеть -"

Пинает девочек, Эди и Эланора – разбудила Эди в полночь, чтобы рассказать ей, что она – шпионка, а Эланор – крыса. Эди работала весь день, и с нее было довольно – Она организовывает союз. – А Эланор стала сдавать, наверху в постели.

Родственники вызвали меня, ей сделалось хуже – я оставался единственным – Поехал на метро с Юджином навестить ее, ели тухлую рыбу

"Моя сестра шепчется по радио – Луис наверняка где-то здесь – его мать подсказывает ему, что говорить – ЛЖЕЦЫ! – я готовлю для двух своих детей – я играла на мандолине -"

Прошлой ночью меня разбудил соловей

Прошлой ночью в темной тиши

Он пел под луной, в золотом серебре