Текст книги "Письма к Тому"
Автор книги: Алла Демидова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Из дневников 1991 года
30 мая
19 ч. – спектакль «В. В.» без Губенко. Впервые. Его стихи разбросали всем, кроме меня. Мне немного жаль, потому что кое-что я бы неплохо прочитала. Губенко из театра ушел, наверное, навсегда. Впрочем… не верю. Он будет бороться. Спектакль без него проигрывает. Помимо всего прочего, у них с Высоцким две-три черты характера были общими. И потом «эффект присутствия».
19 июня
В театре собираются посылать очередное Письмо или телеграмму по поводу Губенко. Что-то в его защиту. Где-то его якобы приложил Смехов. В общем, лизоблюдство. Они позвонили, я подписывать эту телеграмму отказалась, т. к. не читала Смехова, и к Губенко нет определенного отношения. Он любит власть. А поддерживать людей в этом стремлении как-то не в моем характере.
23 июня
Любимов позвонил из Израиля Глаголину, чтобы обратиться к Ельцину о его официальном возвращении в Россию. Опять, как и много лет назад, коллективные письма: тогда к Брежневу, сейчас к Ельцину. Сколько можно? И потом, кто сейчас из властей будет заниматься каким-то театром.
19 августа
Я в Греции.
В 6 ч. – вылет. Прошла в самолет я, Лиля Могилевская и Толя Смелянский. Маквала застряла в магазине. И тут объявили вылет и закрывают двери. Могилевская подняла крик. Маквалу впустили. Прилетаем. Пресс-конференция. Все спрашивают о Москве – мы ничего не знаем. Да и боимся сказать впрямую. Страх в генах. В Москве танки. Горбачев в Форосе. ГКЧП.
5 сентября
Глаголин звонил Любимову. Ю. П. боится, что Губенко возглавит театр.
22 сентября
Летим в Белград. На один спектакль «Бориса Годунова». С Губенко, конечно. Говорят, там бомбят. Любимов прилетит туда. Хочет ставить «Ревизора» с Губенко, Шаповаловым, Золотухиным. С Губенко временное перемирие. В Белграде внешне спокойно, но очень бедно. И тревожно.
Письмо
3 сентября 1991 г.
Том, помните, я Вам говорила, что Антуан Витез хотел со мной поставить «Федру» Расина на французском языке? Тот проект не осуществился из-за смерти Витеза. Но французы меня не оставили. И вот сейчас я в Люксембурге, в местном французском театре, по поводу будущего спектакля «Вишневый сад» с местными актерами на французском. Мне предложили выбрать любого режиссера, я решила выбрать всетаки русского. И теперь он сидит в театре и отбирает актеров. Странно, что меня не подпускает к выбору, ведь это мой проект и мне придется с ними играть. Я взяла несколько переводов «Вишневого сада» на французском и сравниваю. Самый тяжелый, пожалуй, Эльзы Триоле.
Премьера назначена на 3 апреля 1992 года, а репетиции будут с 3 по 26 февраля здесь же, в Люксембурге.
В 20-х числах лечу в Белград. Туда же прилетит Любимов. Говорит, что хочет ставить «Ревизора».
А Вы слышали про наш путч? У нас в августе всегда что-нибудь случается. Кстати, Ахматова тоже всегда боялась августа. В августе умер ее отец, в августе расстреляли Гумилева – ее первого мужа, в августе умер Блок, арестовали Пунина, в августе повесилась Цветаева… Так вот, 19 августа мы, несколько человек, прилетели в Афины, и сразу нас повезли на прессконференцию. Говорят, в Москве танки. Горбачев арестован в Форосе. Что происходит? А мы ничего не можем сказать, потому что ничего не знаем, только теперь понимаем, почему наш самолет так быстро взлетел – раньше намеченного срока. Переводим разговор на театр, а греческих корреспондентов это не интересует. В конце конференции я сказала о нашем генетическом страхе и что мы, интеллигенция, всегда за либерализацию. Но, Том, я даже сейчас не понимаю, что же тогда произошло. И кто прав.
В театре у нас тоже какие-то перемены грядут. Любимова нет. Труппа хочет пригласить возглавить театр нашего бывшего актера Николая Губенко. Он сейчас стал кинорежиссером. Он в свое время хорошо сыграл Уи (помните Брехта, «Карьера Артуро Уи»?) Мне кажется, что он по своему характеру Уи. «Нас не надо жалеть, ведь и мы б никого не жалели…» – это строчки одного русского поэта, который погиб на войне. Так вот, Губенко, по-моему – эти строчки.
А в ноябре я полечу, как турист, в Индию. Вы там были? И как?
Почему меня, как перекати-поле, носит по свету? Риторический вопрос. Судьба.
Ваша Алла.
Письмо Тома
19 ноября 1991 г.
Дорогая Алла!
Уже прошло 24 часов с тех пор, как мы поговорили по телефону, но я еще чувствую какую-то странную нежность, какая, должно быть, вытекает от того, что мы разговаривали. Алла, я очень виноват, что не звонил и не писал и ничего особенного не делал насчет твоего следующего пребывания в Америке. Могу оправдать себя только одним: что был постоянно занят сумасшедшей перестройкой нашего дома и завершением моей книги.
Ты знаешь, что Teuber – директор Театра поэтов предложил совместное чтение с тобой и американской актрисой Claire Bloom. Это было давно, и больше я ничего не слыхал. Я ему позвоню скоро, потому что Bloom будет читать здесь «Женщины Шекспира» для Театра поэтов, в начале декабря, и я с ней поговорю тоже.
По-моему, такую специальную программу как «русская женщина в поэзии сквозь века» (наслой только временной) – можно представить только в Нью-Йорке с Блум, потому что она очень известная. И надо иметь большую публику. В Бостоне лучше было бы, чтобы я или какой-то другой (женщина, может быть, лучше) читал перевод. А то же самое в Атланте. Блум, межу прочим, читала перевод в фильме об Ахматовой, в котором ты появилась, читая «Реквием».
Значит, сейчас ты свободна до середины апреля, и после, приблизительно, 20 мая? Постараюсь сейчас устроить что-то. Если не удастся, это будет осенью 1992 года если что-то будет, сразу же позвоню.
Том.
P.S. Еще раз, как в тот первый вечер у Влада Петрич, хочу поблагодарить тебя от глубины моей души, за твое чтение Ахматовой. Ее жизнь и ее поэзия (нельзя ли отделить одну с другой?) – показывает, каким может быть человек. Когда ты читала ее «Реквием», я не испытал ее поэзию как турист в аде коммунизма, а как сострадающий. Ты ответственна тому! Ты представила собой голос самой Ахматовой. Целую тебя, обнимаю и благодарю за это соединение твоей и ее культуры.
Том.
Ремарка
В конце 80-х мы – несколько человек – Володя Спиваков, Сергей Юрский, Катя Максимова, Володя Васильев решили провести благотворительный концерт и собрать деньги на реставрацию церкви, где венчался Пушкин. Я решила на этом концерте прочитать «Реквием» Ахматовой, который публично никто не читал в нашей стране.
Однажды с Володей Спиваковым мы вместе летели из Бухареста и, сидя рядом в самолете, размечали «Реквием» – какие куски когда нужно перебивать музыкой. Для «Реквиема» он выбрал Шостаковича.
На репетициях, видя, как Васильев тщательно подбирает костюм для себя и для Кати, я думала, в чем же мне читать «Реквием». В вечернем платье нельзя – «Реквием» читается первый раз, это о 37 годе, – нехорошо. С другой стороны, выйти «потагански» – свитер, юбка – просто как женщина из очереди «под Крестами» – но за моей спиной сидят музыканты в смокингах и во фраках, на их фоне это будет странно. Я решила, что надо найти что-то среднее, и вспомнила, что в свое время Ив Сен-Лоран подарил Лиле Брик платье: муаровую юбку и маленький бархатный сюртучок. Муар всегда выглядит со сцены чуть мятым, а бархатный жакетик будет напоминать лагерные телогрейки, хотя при ближайшем рассмотрении можно разглядеть, что это очень красивое платье. Но Лили Юрьевны уже не было в живых, поэтому я попросила его у Васи Катаняна. И до сих пор читаю в нем «Реквием».
…Читаю «Реквием» в Ленинграде. Огромный зал филармонии. Народу! В проходах стоят. Мне сказали, что в партере сидит Лев Николаевич Гумилев с женой. Я волнуюсь безумно, тем более что там строчки: «… сына страшные глаза – окаменелое страданье…», ведь она стала писать «Реквием» после того, как арестовали сначала сына, а потом мужа – Пунина.
После концерта стали к сцене подходить люди с цветами. И вдруг я вижу: продирается какая-то старушка, абсолютно петербуржская – с кружевным стареньким жабо, с камеей. С увядшими полевыми цветами (а я, надо сказать, очень люблю полевые цветы). И она, раздирая эти цветы на две половины, одну дала мне, а вторую положила на авансцену и сказала: «А это – Ане». По этому жесту я поняла, что она была знакома с Ахматовой. Потом она достает из кошелки какой-то сверток и говорит: «Это Вам».
Мы уходим со сцены, я в своей гримерной кидаю этот сверток в дорожную сумку – после концерта сразу сяду на поезд и поеду домой. Идут люди с поздравлениями и вдруг – Лев Николаевич Гумилев – абсолютная Ахматова, он к старости очень стал на нее похож. Рядом с ним жена – на две головы выше. Я, чтобы предвосхитить какие-то его слова, затараторила: «Лев Николаевич, я дрожала как заячий хвост, когда увидела Вас в зале». – «Стоп, Алла, я сам дрожал как заячий хвост, когда шел на этот концерт, хотя забыл это чувство со времен оных… Потому что я терпеть не могу, когда актеры читают стихи, тем более Ахматову, тем более „Реквием“, но… Вы были хорошо одеты…» Мне это очень понравилось. Он еще что-то говорил, а в конце сказал: «Мама была бы довольна». Я вздрогнула.
Потом, в другой приезд, я ему позвонила, он меня пригласил в гости. Я пришла, он спросил: «Не против, если я покурю на кухне?» – «Да-да, конечно, Лев Николаевич». Он сел, покурил, мы о чем-то говорили, я рассказывала, как читала «Реквием» в разных странах. В это время вошла какая-то женщина и поставила на газовую плиту чайник. Я говорю: «Это кто?» Он: «Соседка». – «Как – соседка?!» – «Ну да, я живу в коммунальной квартире». Он получил свою маленькую двухкомнатную квартиру незадолго до смерти…
Когда я приехала после этого концерта в Москву – бросила сумку и помчалась на репетицию. Прошло несколько дней, я, вспомнив про сумку, стала ее разбирать, наткнулась на сверток, который подарила та самая петербуржская старушка. Разворачиваю: газеты, газеты и, наконец, какая-то коробка, на которой написано: «Русская водка» и нарисована тройка. Перечеркнуто фломастером и написано: «Это не водка!» Там оказалась бутылка редкого-редкого джина, очень старого. Откуда у нее этот джин?! Бутылку этого джина я подарила Васе Катаняну – ведь он мне подарил костюм.
В Париже, когда я с «Виртуозами» должна была читать «Реквием» в зале «Плиель» (это как наша консерватория), я попросила, чтобы в программке написали историю создания: почему «Реквием», почему в музыкальном зале читается слово, причем не по-французски, а французы терпеть не могут слушать чужой язык. Когда мы приехали за день до концерта, я увидела программку концерта: там было все – даже моя фотография, но почему-то из «Гамлета», и ни слова о том, что такое «Реквием», но зато история про то, как Ив Сен Лоран подарил платье Лиле Брик, и как оно досталось мне!
И вот – вступление Шостаковича, я выхожу, зал – переполненный, я начинаю читать: «В страшные годы ежовщины…», они зашелестели программками – не понимают, что происходит. А в программке нет никакой информации, кроме того, что я родилась там-то и училась там-то. И начинается ропот. Любых зрителей раздражает, когда они не понимают, что происходит. И тогда я, зажав сзади руки в кулаки, вспомнив, как Есенин читал «Пугачева» перед Горьким (у меня надолго остались кровавые следы, но это действительно очень концентрирует, потому что боль отвлекает сознание), и я – Ахматова – каждую строчку сочиняю заново, я не знаю, что будет вслед. Меня держит только музыка и рифма. Я не обращаю внимания на зрительный зал. И чувствую резкую боль в ладонях. И вдруг, уже к концу, я слышу… тишину. Тогда я смотрю в зал и вижу: во втором ряду сидят француженки и плачут. И – бешеные аплодисменты в конце. Потому что французы и бешено ненавидят, и также бешено благодарят.
Тогда я в очередной раз поняла, что поэзию действительно надо читать, не обращая внимания на «предлагаемые обстоятельства», именно «сочиняя», опираясь только на рифму и на музыку – на какой-то внутренний ритм, который надо поймать. И не боюсь после этого читать в любых странах без перевода.
Один раз я читала «Реквием» в Армении после знаменитого землетрясения. Мы приехали с «Виртуозами». Когда приземлился самолет, мы еле-еле прошли к выходу – весь аэродром был заставлен ящиками с благотворительной помощью.
Кстати, когда началась перестройка, и в России был голод, эта благотворительная помощь со всего мира шла в Россию тоже. Тогда Горбачев создал Президентский совет (из актеров там были Смоктуновский и я), потому что эта благотворительная помощь неизвестно куда уходила. Мне дали огромный список – лекарства, вещи, еда из Германии и дали телефоны тех мест, куда это пошло. Я никуда не могла дозвониться, наконец, я всех своих знакомых стала просить, чтобы они звонили по этим телефонам. И мы так и не поняли, куда ушла эта многотонная гуманитарная помощь… Так и в Армении – вся помощь, как потом говорили, «рассосалась».
И вот – Спитак. Разрушенный город. Местный драматический театр остался цел, там и проходил наш концерт. В полу моей гримерной была трещина, я туда бросила камень и не услышала, как он упал.
Рассказывают, что первый толчок был в 12.00. В театре в это время проходило собрание актеров, и двое не пришли. И как раз говорили о том, что эти двое всегда не приходят на собрания. Когда был толчок, все люди, которые находились в театре, – уцелели, их семьи – погибли, те двое актеров, которые не были на собрании, – тоже погибли.
Я стала читать там «Реквием», и оказалось, что это не про 37 год, а про то, что произошло только что в Армении. Все плакали. Это было абсолютно про них. И вдруг, во время чтения, я увидела, что микрофон «поплыл», а в моем сознании произошел какой-то сдвиг, и я забыла текст. Я смотрю на Володю Спивакова, а он в растерянности смотрит на меня – забыл, что нужно играть. После длинной паузы мы стали продолжать. Потом выяснилось, что мы выбросили огромный кусок. Тогда я поняла, что землетрясение в первую очередь влияет на сознание. Недаром после него нужна долгая реабилитация, особенно у детей.
Письмо
Декабрь 1991 г.
Дорогой Том! Мы катаем «Бориса Годунова» по Европе. Наш актер Николай Губенко стал министром культуры в новом правительстве, и поэтому Любимову, находящемуся на Западе, стало легко договариваться о наших гастролях, т. к. Губенко играет Бориса Годунова. А с Любимовым мы встречаемся на гастролях. Возим в основном «Бориса Годунова». Идет этот спектакль хорошо – это неожиданно для западного театра, и, кроме того, люди хотят посмотреть, как играет министр культуры. Дело в том, что наш актер Николай Губенко стал министром культуры, и он же играет Бориса Годунова.
Сочетание уникальное, как Вы понимаете. Дело в том, что Пушкин в этой трагедии как раз акцентировал вопрос соотношения политики и нравственности, государственной необходимости и совести. На таких качелях сейчас проверяется и сам Губенко. Актером он был хорошим (он с нами начинал в Театре на Таганке в 1964 году), но политика, как известно, меняет людей. И совсем не в лучшую сторону.
Сейчас Любимову предложили интересную работу с нашим театром – в 1992 году на фестивале в Греции поставить «Электру». Любимов поручил мне выбрать, какую именно «Электру» нам готовить. Я советовалась со специалистами, с Аверинцевым и другими, решили избрать «Электру» Софокла, а перевод – Зелинского. Но ведь Юрий Петрович Любимов далеко, его нет в Москве, а кто-то должен «разминать» спектакль, как это было, скажем, с «Борисом Годуновым», который долго готовил перед приездом Любимова Анатолий Васильев, наш очень хороший режиссер.
Но человек все равно живет надеждой, даже при смертельной болезни. И у меня есть надежда на возрождение «Таганки». Слишком много вложено в нее энергии, талантов, человеческих судеб, разочарований, драм, трагедий, чтобы это просто ушло в песок.
Ну, хотя бы один пример: гоголевский «Ревизор» с Петренко – Городничим и Золотухиным – Хлестаковым – вот уже была бы «Таганка», таганская школа игры на оголенном нерве. И даже неважно, какой именно режиссер поставил бы этот спектакль.
Сейчас сама атмосфера требует прихода новых режиссерских сил. Но, увы! Любимов не очень склонен к этому. Вот пример, на нынешний театральный фестиваль «Битеф» в Югославии были приглашены от Советского Союза два спектакля: «Борис Годунов» и «Федра», которую поставил на «Таганке» Роман Виктюк. Любимов запретил «Федру», поедет один «Годунов».
Помню, в 1975 году на тот же «Битеф» были приглашены тоже два спектакля «Гамлет» Любимова и «Вишневый сад» Эфроса. Любимов послал только своего «Гамлета». Правда, потом «Вишневый сад» все-таки был показан и получил Гран-при. Так что справедливость в итоге торжествует, но хотелось бы, чтобы она побеждала как-то легче и быстрее, а, главное, вовремя. А у меня – вот странность – все приходит с опозданием, когда я уже этого не хочу. Может быть, кто-то меня этим испытывает?
В вопросах судьбы я – фаталист. Я считаю, что каждому предопределена своя программа, и ее нельзя ломать, это чревато трагедией. Быть верным собственной судьбе, найти свою нишу в мире. А я, как всегда, «плыву по течению». Я не люблю подталкивать судьбу. Это я Вам высказала мысли «вообще», то, что приходит в голову на сегодняшний день. Обнимаю Вас. Ваша Алла Демидова.
1992 год
Ремарка
17 января 1992 года – по приглашению Рашель Лорти полетела в Канаду.
В театре за меня в «Годунове», в «Пире», в «В. В.» играют другие. Вернулась в Москву 22 февраля.
В Квебеке поступила на курсы французского языка в университет «Laval». Стала ходить, вернее, ездить на машине (Рашель отдала мне свой «Мерседес») туда каждый день. Мне нравится университетская атмосфера, нравится молодежь, которая там учится. В библиотеке, в читальном зале можно взять магнитофон и кассету с французскими уроками. А главное, дома у Рашель основная практика. Вокруг меня никто не говорит по-русски. В самом городе есть знакомые с русским языком. Елена Палеолог (профессор университета) живет одна, ее брат и родственники остались в Париже.
Я вспоминаю это время спустя много лет, и оно мне кажется не таким наивным, каким я его воспринимала тогда.
Рашель Лорти – жена известного канадского актера. После его смерти ей достался дом под Квебеком, двое взрослых сыновей, которые жили вполне самостоятельно в городе, и больная мать, которую я так же ни разу и не увидела – она тоже жила где-то в другом месте. Может быть, даже в доме престарелых – на Западе это принято. Рашель также стала директором театрального фестиваля, каким был до нее ее муж. Год назад мы на этом фестивале отыграли «Федру», наше советское руководство отправило нас назад домой до конца фестиваля. А оказывается, «Федра» в конце фестиваля получила денежный приз, и Рашель его оставила себе. Разразился скандал. И, думаю, теперь она пригласила меня к себе в гости, чтобы дать понять окружающим, что между нами нет никакого конфликта.
На этот раз она мне устроила еще и мастер-класс в Монреале. Мне отдал свою квартиру ее знакомый актер, который тоже ходил на этот класс, где мы репетировали «Вишневый сад», и он изображал Лопахина.
В те годы я несколько раз приезжала в Канаду по разным случаям. Летом мы с Рашель ездили на ее дачу в озера в лесу. Ни души! Мы купались голые, обмазывались лечебной глиной и лежали на теплых валунах. Я ходила одна в заросший лес, а Рашель меня предостерегала, чтобы далеко я не заходила – могли встретиться медведи. Зимой в Квебеке мне нравились улицы, занесенные снегом. Дороги расчищались, но все равно оставался накатанный снег, а вокруг домов сугробы и только расчищенные тропинки к крыльцу. Иногда был такой мороз, что аккумулятор у машины надо было заряжать заново, благо, что почти у каждого входа было приспособление для этого. Но, не смотря на мороз, все бегали в коротких курточках и без головных уборов. Мне одна актриса в Монреале подарила осеннее пальто от «Sonia Rykiel», и я в нем проходила весь холодный месяц. Да и сейчас я его ношу, когда выхожу выгуливать своих собак.
Мне нравится Канада – такая очищенная Россия по природе. Вернее, Россия, которую я себе представляю. У меня там много друзей осталось. Но почему-то я перестала туда ездить. Так бывает…
Письмо
20 января 1992 г.
Дорогой Том! Здравствуйте! Конечно, странно писать Письмо, когда можно снять трубку и поговорить, но – с другой стороны – по телефону не наговоришься. С чего начать? Я не хотела ехать в Канаду, между нами, – устала, было много дел в Москве, не люблю перелеты и чужие дома, т. е. чужие дома, когда там надо долго жить, потому что нарушаешь этим привычный распорядок и у тех, у кого живешь, и для себя тоже. Но… Я рада, что приехала. Во-первых, французский язык – немного сдвинулся с мертвой точки, во-вторых, много общаюсь с актерами. Это «ателье», как здесь называли мою работу в Монреале, возникло чисто импровизационно, чтобы дать мне немного подработать. И я, слава Богу, заработала 3500 канадских долларов, но что-то потеряла, что-то потратила, и теперь при обмене на американские доллары у меня оказалось 1600$. Это неплохо. С ними я и еду в Москву.
Первое «ателье» было с профессиональными старыми (в смысле – опытными) и известными в Канаде актерами. Нужно было их чем-то удивить, потому что все, что касается обычной профессии – они знали. И я удивила – стала рассказывать о методологии психической энергии в театре. Я знала, что они не знали об этом ничего, ведь это моя система. В письме, к сожалению, об этом не расскажешь, что нужно рассказывать долго, но что это такое – вот вам пример: в начале нашего века в Индии жил замечательный факир, который на глазах у тысячной толпы поднимался по веревке в небо. Англичане сняли этот сюжет на пленку в кино и когда стали смотреть на экране, то увидели, что факир сидит в спокойной йоговской позе, рядом с ним виток веревки, а вся толпа смотрит в небо. Экран не передает эту психическую энергию. И это не гипноз. Один англичанин, к примеру, в толпе индусов видел, что факир поднимается в небо или группа англичан в этой же толпе – не ясно. А когда факира привезли в Англию – ни один англичанин не увидел, как факир поднимается в небо. Отсюда много выводов: корни культуры в разных странах, манера, влияние театра в разных странах – разная, эта энергия может идти, а может ее что-то заслонять и т. д. и т. д.
Я разработала методологию и упражнения для «выхода» этой энергии. Одно время мы работали вместе с одними учеными, у которых был аппарат, измеряющий эту энергию. Они работают в каком-то закрытом институте, где изучают космос и разрабатывают, например, метод телепатического общения с космонавтами в случае отказа всякой технической связи с землей.
Том, дописываю Письмо в разное время и в разных обстоятельствах, иногда в машине – поэтому пишу плохо.
Я люблю «плыть по течению», т. е. не сопротивляться обстоятельствам. Стараюсь не жаловаться. Здесь, в Канаде, иногда меня посещала мысль: «зачем я здесь? И кому я здесь нужна?» Но, с другой стороны, эти же вопросы могу задать и у себя дома, как, впрочем, и в любом другом месте.
Книги, работа – своего рода наркотик, который нас спасает от наших мыслей. Профессия меня заставила быть устремленной, поэтому в каждом «деле» я слишком погружена и, в конце концов, видимо, живу для себя в каком-то выдуманном мире.
Теперь о вечере с Клер Блюм. Я рада, что Вы будете моим агентом в этом деле. Я Вам полностью доверяю, поэтому делайте, что посчитаете нужным. Единственно, проследите, пожалуйста, чтобы на афише наши имена были вровень. Я себя считаю не ниже ни Клер Блюм, ни кого бы то ни было. Хотя и не очень высокого мнения о себе. Конечно, хорошо, что остановились на Цветаевой и Ахматовой – разные судьбы, разная мелодика и ритмы в стихах. Не думаю, что нам надо с Клер читать одно и то же, но если что-то и совпадет, то будет неплохо. Думаю, что это надо делать нам в вечерних (строгих) платьях и как-то оформить сцену. Предположим, черные кулисы, черный задник, две большие фотографии Цветаевой и Ахматовой и, может быть, по какой-то одной символической детали от каждой: например, ветка рябины или бузины (обязательно с красными ягодами) от Цветаевой и кружевная шаль, брошенная на старое кресло, от Ахматовой. И, конечно, музыка. Я подумаю.
Том, Письмо заканчиваю, – бегу на спектакль, а там – ужин и т. д. и т. п. Я потратила по карточке не то 33, не то 37 долларов. Постараюсь впредь записывать, чтобы не перейти за черту. Обнимаю Вас. Кланяйтесь Виде.
Ваша Алла Демидова.
