Текст книги "Мне снятся гаги"

Автор книги: Алитет Немтушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Я вам говорил – женщины не придут, – тихо по-русски шепнул Кинкэ Петрову.

– Поближе, товарищи, – словно не обратив внимания на слова Кинкэ, заговорил Петров. – А почему нет женщин?

– Бабам в чуме место. У них длинные волосы, а ум короткий, совсем ума нету! – ответили мужчины.

– Нет, это не дело. Женщина такой же человек, как мужчина, имеет равные права, и они должны принять участие в суглане.

– Это у вас, у русских… У нас другая вера, – это сказал свое слово Майгунча Большей. – Может, с нашими бабами будешь говорить? Мы уйдем…

Майгунча Большой поднялся и за ним стали подниматься остальные. Загалдели:

– Зачем звали на суглан?

– Разве баба может понять умную речь?..

– У бабы ум короткий – дым!

– Вот, братец, задачка-то, – только и сказал Петров. – Ладно, Кинкэ, попробуем так: женщины присутствуют с совещательным голосом. У кого нет кормильца – решающий.

– Правильно.

Начались переговоры. Да, уши у женщины есть, пусть сидит и слушает – согласились, эвенки-вдовы ладно, пусть решают.

Суглан продолжили.

– Надо объединяться. Только так эвенки могут выйти из нужды.

– Разве мы живем не вместе, не в одной тайге? – это опять повел разговор в сторону Майгунча Большой. – В одном месте трудно найти корм оленям, меньше зверя. Зачем нам объединяться? Эвенки все родня. Век друг другу помогаем. Наши предки завещали: делиться добычей со всеми, и в первую очередь кусок мяса тем, у кого нет кормильца. Это наш закон. Мы простые люди. Разве я неправду говорю?

– Правильно держит дорогу Майгунча, у нас свои законы, – зашумели люди.

– Переводи хорошо мои слова, Кинкэ, – глава представителя Комитета Севера заблестели, он поднял руку.

– Вы думаете, все эвенки равны? Разве у всех поровну олени? Почему же, Майгунча, у тебя их сотни, а у другого нет ни одного? Ты сидишь в нарядной одежде, а вон красивый мужчина Амарча Чемда стесняется даже поближе подойти. Почему?

Опять поднялся одобрительный гул. Неожиданно встал с места Амарча Чемда и подошел к столу.

– Правду говорит русский. Посмотрите, разве все мы живем одинаково? Придет зима – опять будем умирать с голоду, болезни нас одолевают. Правильные слова у русских. Они хотят нам добра. Вспомните последние покруты. Как вздохнули люди, олени не могли поднять муку. Долгов никаких не стало. Их врачи сильнее наших шаманов! Железные птицы у них! Я думаю, не надо слушать Майгунчу. У него оленей – как комаров в тайге. Надо объединяться. Ставь, Кинкэ, мою тамгу[17]17
  Тамга – клеймо.


[Закрыть]!

– Мою рисуй…

– Я тоже хочу, – раздались голоса.

– Вот это дело! – повеселел Петров. – Кинкэ, записывай всех желающих, а потом мы все вместе выработаем наше общее решение.

– А ты, Тыпу, сиди, у тебя ни одного оленя нет. Может, бабу свою отдашь, – закричал Мада на маленького мужичка, прибившегося к Кондогирам от вымершего рода Санягиров.

– Мада, артель создается ради таких бедняков, как Тыпу, как ты. Разве тундра гремит от топота твоих оленей?! – взял слово молчавший Кинкэ, не переводя слова на русский язык. – Майгунча всю жизнь топчет бедняцкую правду. Кто пасет его оленей? Кто работает пастухами у Майгунчи, покажитесь. Что, у вас тоже столько же оленей, как у него?

– Сопляк! Старших решил учить? Когда это сопли мозгами назывались? – не выдержал Майгунча, сверкнув зло узкими щелками глаз. – Кондогиры веками не занимали ума у чужих, поэтому у нас и олени. Чужих не надо!

– Кто пасет оленей, тот и будет хозяином!

– Посмотрите на хозяина! Не твой ли отец Колокон приходил ко мне просить оленей?..

– Так больше не будет.

– Посмотрим… Запомните мои слова! – Майгунча отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

– Я не все сказал, – продолжал Кинкэ. – Нынче летом сюда по воде приедут русские рабочие. Они будут строить факторию. Будет магазин, построят школу… Будем учить детей грамоте. Это закон Советской власти. Осенью вы должны будете всех детей привезти из тайги.

– Зачем всех-то? – удивились люди.

– Все должны учиться.

– Кто будет помогать родителям пасти оленей и добывать зверя?

– Сами, а дети должны учиться. Советская власть не хочет, чтобы мы вечно жили в темноте.

Учить детей, в общем, некоторые были не против, но помощников лишиться не хотели, потому и торговались.

– Дадим девчонок, вот и учите.

– Кинкэ, ты грамоту одолел – вот и сиди здесь, а всем-то зачем?

Долго еще спорили, так и не пришли к общему согласию, решили ночь поработать головами, а утром собраться снова. Стали расходиться по чумам.

Но утром собраться не пришлось, и суглан продолжили только через несколько дней. Ночью в чум к Кинкэ и Петрову прибежали два пастуха.

– Беда, начальник! Люди Майгунчи Большого угнали стадо! Они сговорились с Бирагирами. Кондогиры вернулись с суглана, попили чаю, свернули чумы и тоже ушли от Суринне. Всех оленей увели. Пойдут без стоянок, будут только менять учугов. В Путораны уходят, там, говорят, нет и не будет новой власти… – пастух замолк, посмотрел выжидающе на Петрова, на Кинку. – Что будем делать? Без оленей пропадать придется.

Кондогиры и Бирагиры спешили. Майгунча пообещал каждому пастуху-родственнику, что поделит оленей меж своих людей, незачем отдавать свое добро. Майгунча своим людям не чужой, кровью связан с каждый пастухом. То же самое сделают Бирагиры. Они уйдут в Путораны, может, даже перевалят хребты, что синеют вдали лосиными горбами, но здесь не останутся. Жалко, очень жалко решиться на этот шаг. Майгунча давно уже обдумал это, да все тянул, надеялся, что переменится, что слухи останутся слухами. Больше десятка лет прошло, как исчезли прежние торговцы. Пришли новые. Ничего не скажешь, не обманщики новые люди, не суют тебе в первую очередь спирт, бисер, зеркала. Часто кричали, что прикончат всех богатеев, заберут оленей и раздадут беднякам, но к делу не приступали. Видно, ждали подходящего часа. И вот этот час пришел, но Майгунча не прост, у него тоже голова есть. Давненько уже он намекал своим родственникам о дележе меж собой. Поняли его. Каждый пастух спал и видел себя хозяином стада. Теперь пришла пора. Но надо угнать оленей, надо уйти в хребты, и там они поделят оленей.

Спешили Кондогиры и Бирагиры, меняя крепких быков, без чая ели и опять гнали стадо. Поскорее надо выбраться из леса в тундру, а там легче гнать, ни один олень не потеряется. У Майгунчи все обдумано: доберется до тундры, а там, пройдя всего две ночи и два дня, он свернет свою дорогу не прямо в хребты, а с правого края будет обходить. Гиблые, страшные места там, редко кто туда совался.

Хорошо идут олени. Хэ! Сколько их красавцев – муравейник! Лишь бы корму хватало. И люди проникались одной заботой. Кричат на животных, поворачивают по своей намеченной дороге. Хорошо. Можно уйти. Пусть голозадые будут сыты сугланами! Мы уйдем…

Кинкэ, Амарча, Кумонда оседлали быков, взяли сменных, на которых навьючили мешочки с хлебом, и направили свой небольшой караван по следу беглецов. Четвертым должен был быть Мада, но у него почему-то, как узнал о предстоящей погоне, сразу скрутило живот. Давно было замечено: у Мады душа пугливого зайца… Решили идти втроем. Они догонят, остановят Кондогиров и Бирагиров, а остальные мужчины и с ними Петров подойдут позже.

Второй день не слезали с учугов Кинкэ, Амарча и Кумонда. Меняли их, но с каждым новым поворотом широкой тропы олени все тяжелее и тяжелее переставляли ноги. И сами мужчины еле-еле держались в седлах. Когда же успели беглецы так ходко уйти от Суринне? Нигде нет примет их близкого присутствия. Не на крыльях же они уходят? Им же труднее.

Гонят тысячные стада, на оленях везут все свое добро, едут женщины, старики, дети. Попадаются отставшие, отбившиеся телята, важенки, но людей нет. Сильно, видно, торопятся, хотят выйти к тундре, где вольготнее оленям, и затеряться можно меж многочисленных озер.

Понукает впереди своего учуга Кинкэ, за ним тянется Амарча, сзади – Кумонда. Его олени устали, вот-вот упадут и не поднимутся. Не выдерживает Кумонда, кричит брату:

– Кинкэ, пусть отдохнут олени!

– Подожди, еще один поворот…

– Не могу, я сам падаю…

– Подожди, еще поворот…

Солнце покатилось к закату. Да, надо бы отдохнуть, упасть вместе с оленями меж мшистых кочек, да нос Кинкэ учуял дым. Не разучился еще, значит.

Встряхнулись Амарча и Кумонда, вглядываются в дальний лес, темнеющий вдалеке, спрыгнули с оленей. Теперь можно дать отдохнуть им, а самим размять ноги. Пошагали. Догнать догнали, только разговор каким будет. Захотят ли разговаривать с ними по-доброму, а может, как в старину, возьмут в руки ружья?

– Вон люди! – раздался испуганный женский голос, и на стоянке, как в день прилета железной птицы, поднялся переполох. – Погоня! Они нас догнали!..

Теперь надо держаться смело. Прошло волнение, и сердце будто унялось, перестало биться подстреленной птицей. Кинкэ твердо зашагал к кострам, за ним шли Амарча и Кумонда. Не обращая внимания на крики женщин, на схвативших ружья и рогатины мужчин, Кинкэ прошел к костру Майгунчи.

– Далеко ли путь держите? Что это вы людей стали бояться?

Не твое дело, щенок! Тайга велика, вот и решили посмотреть новые места!

– Чего же тогда, как воры, убегаете?

– Проваливайте! Мы не хотим больше жить с вами в одной тайге, вот и уходим. Живите по новым порядкам, а мы не желаем!

– Ты, Майгунча, можешь и уходить. Тебя никто не будет задерживать, а пастухи с оленями останутся!

– Оленей захотели? Нате, – Майгунча, схватив из костра головешку, с силой кинул в Кинкэ. Тот увернулся. – Вы не эвенки! Вы разбойники!.. Люди, вяжите их, сейчас я им покажу оленей! – Майгунча проворно вскочил, подбежал к дереву, где была приставлена его рогатина.

– Убивают! – закричали женщины.

На Кинкэ бросился сын Майгунчи, но от подножки Амарчи растянулся на земле, разбросав в стороны руки. На Кинкэ и Кумонду молча бросились еще мужчины, свалили их с ног.

Амарча в прыжке схватил одного за шиворот и потянул к себе.

В это время снова раздался дикий женский крик:

– Убивают!

Амарча оглянулся: к нему с красными, налитыми злобой глазами, с пальмой-рогатиной в руках летел Майгунча. Амарча присел, нагнул голову, и удар страшной силы в затылок обухом пальмы повалил его на землю. Он успел только поразиться, что так приятно пахнуло багульником, и потом все куда-то ушло, померкло…

Амарча не видел и не слышал, как, крича, подскочили к Майгунче трое пастухов, повалили его на землю и, отняв пальму, бросились на выручку Кинкэ и Кумонде…

Он очнулся от голоса Кинкэ. Тот тряс его:

– Амарча! Амарча!

Амарча Чемда зашевелился и приподнял голову. Что-то мешало ему увидеть людей, солнце. Кинкэ перевернул его. Кто-то охнул: кровяные глаза невидяще смотрели в небо.

– Почему темно?

Амарче никто не ответил…

Первый суглан… Нет такой плашки, которая могла бы придавить память, заставить забыть. С тех времен бабушка Эки как могла помогала Бали. Он был другом ее сыновей. Не его вина, что не может следить зверьков, что забыл, как кидают маут.

– Эх… Хэ!

Снег… Снег… Сколько уж дней падает снег… Белый-белый, мягкий – все деревья укутались в эти заячьи одеяла, голыми остались только ноги. Но начнут свои игры ветер и вьюга, и стволы деревьев до колен будут в снегу. Тепло им будет, до самой весны можно дремать. Зайцы попробовали размять свои ноги. Прыг… прыг – оставили глубокие лунки, не понравилось – вязнут ноги. Белка тоже разленилась, так, нехотя прошлась, глухари не падают в снежный пух – рано еще. Тепло в тайге.

Кружится снег… Каждый день куропачий след бабушки Эки тянется в лес, туда, где она и еще несколько женщин и стариков латают старую изгородь. Подрубают молодые лиственницы, сосенки, ели, березки, а потом длинными шестами валят деревца на землю, кладут перекрестно их, сооружают завалы. Не изгородь – одно название, хорошему оленю ничего не стоит перелететь ее, но хоть плохонькую и то надо, все ж оленю преграда. В этот загон будут отделять транспортных оленей.

Мокрая приходит бабушка Эки, сушит всю ночь унты, ровдужные чулки, разомнет еле утром и опять шагает в лес. Тяжко, но надо…

А Амарча с Воло в ту осень жили сказками. С гостинцем для дедушки Бали обошлось как нельзя лучше – дядюшка Мирон разрешил им брать листовой табак, развешанный под крышей дома. Горлодер! Дедушка Бали кашляет, но сосет трубку…

Увидя друзей, шагающих по тропке, люди остановились.

– Э, да это, никак, глаза Бали идут?

– Они, они…

– Сказками питаться?

– А что в этом плохого?

– Ничего. Хоть табак носят…

– В табаке ли дело-то? – сказал как-то дядюшка Шилькичин, и его ладони легли на головы Амарчи и Вовки. Легли мягко, ласкательно, тепло стало.

Дядюшка Шилькичин был очень молчаливым, редко можно было слышать его голос. С осени он возил дрова для школы, для конторы, а потом до самой весны ходил за грузами. О своем языке, казалось, вспоминал только выпивший. Любили его ребятишки выпившего. Шилькичин собирал тогда всех ребятишек, строил их и вел к магазину.

– Рота, вольно! – командовал он, размахивая руками. Согнувшись, поднимается по ступенькам в магазин, а «рота» – малышня – кто в чем, в больших унтах, в платках вместо шапки, терпеливо ожидала его на улице. Шилькичин выходил с полной шапкой конфет, опять строил ребятишек и раздавал конфеты, а под конец, вытянувшись и вскинув руку к голове, кому-то рапортовал:

– Товарищ Рокоссовский, задание выполнено! Разойдись!

Для Шилькичина не было лучше и главнее командира, чем Рокоссовский. Он служил у него, получал от него орден…

Амарча с бабушкой ели белок. От добычи бабушка откладывает в сторонку несколько тушек, похожих на маленьких оскалившихся человечков, – это для Бали. Древний обычай нарушать нельзя – поделись добычей. В старину только так выживали люди в тяжкие времена.

Амарча срывался и что есть духу бежал к Бали, знал, что сейчас, горестно вздохнув, оживится слепой, перестанет ворчать его дочь, доярка Пэргичок: «Вечно у меня чистые котлы!» Котлы же у нее черные, как уголь.

– Руки у Пэргичок разные, – говорят о ней, – одна левая, другая правая, за разные дела одновременно хватаются, вот и выходит, что ничего толком не умеет делать.

Летом Амарча приносил им ельчиков и окуньков, свою добычу, тогда дедушка говорил:

– Тезка! Ты совсем становишься мужчиной, меня уж начал кормить. А вот от своего внука ничего не могу дождаться. Ладно ли так? – он поворачивается лицом к Палете.

– У меня крючков нет, – начинал оправдываться тот, швыркая носом.

– Боюсь, станешь взрослым – вечно кривое ружье будет тебе доставаться…

Палета непонимающе смотрел на деда, занятый своим носом. Взрослые частенько задавали ему загадку:

– Отгадай, у кого мыши не сидят в своих норах – то выскочат, то обратно заскакивают?

Ребятишки смеялись, а Палета, еще раз швыркнув, шоркал рукавом под носом, нанося блеск и на щеки.

Увидев Амарчу с белками, Палета выхватывал их и кричал:

– Белки мои!

Дедушка Бали еще ниже склонялся головой над камусом, руки быстрее начинали работать, стыдился за внука, а Амарче становилось еще жальче дедушку Бали. Эх, если б не дедушка Бали, давно бы морду набил Палете. Он хоть и сильный, а трус. Ткнут его ребята, он сразу в слезы и бежит ябедничать. Жалко Бали. Жалко чумазую Тымани. Она маленькая, хочет есть, ее словами не уймешь, ее язык признает только настоящую пищу. Однажды Пэргичок, качая Тымани, пела страшную колыбельную песню: «Зачем ты родилась, зачем ты пришла на эту землю? Твое тело не будет знать тепла мехового одеяла, твой язык не будет знать вкуса мяса. Твое лицо не будет знать улыбки, в твоих глазах будет печаль. Зачем ты, Тымани, родилась, здесь горе и слезы – наши песни. Зачем ты явилась в этот недобрый мир?»

Пэргичок отбирала у Палеты белок. Отрезала от холки кусочек мякоти, обжаривала на костре, и получался чукин – недожаренное мясо с соком. Протыкала мясо палочкой и давала Тымани, которая потом долго мусолила его вместо соски. В такие минуты девочка чаще улыбалась, и лицо, кругленькое, сияющее, было точно солнышко.

– О, дылачакан! – светлела сама Пэргичок.

Наверно, имя Тымани будет Дылача – Солнце. Ну и пусть! Лишь бы чаще улыбалась, тогда всем веселее становится.

Но бывали такие вечера, когда даже на голодный желудок не хотелось есть белок. Тошнило от них. Ныли зубы, чесались десны, хотелось выть. Наступали, казалось, самые жуткие, и оттого длинные, вечера. Амарче ни сказок, ни рассказов – ничего не хотелось. Надо было только чем-то вроде напильника драить до крови зубы. Бабушка Эки совала в рот совсем сырое мясо.

– Катай на зубах… Сильнее!.. Что-то рано у тебя эта болезнь, зима только начинается, – горестно рассуждала она. – Вот будешь жить в интернате, там, говорят, картошку, лук дают.

Взвывал Амарча, но к словам бабушки прислушивался. Ох, как хотелось оказаться в интернате: не ныли бы зубы, не мерз бы, учился бы! Был бы зрячим, как говорит бабушка, хотя он вовсе не слепой. Бабушка Эки на бумагах ставит родовую метку – рисует солнышко и посередине перекладинку. Так метили своих оленей. Но этого сейчас мало. Надо понимать чужие мысли, передавать свои. И дорог у грамотного – во все стороны света.

Ноют зубы. Пришедший Вовка – не помощник. Что он сделает, разве чем-нибудь отвлечет? Ну хоть сочувствием, и то легче становится.

– Было бы лето… – говорит он.

Когда оно придет, это лето, когда его принесут на своих крыльях птицы? Гаги… Летом нарвали бы дикого лука, накопали бы саранок, пили бы взахлеб сок березы, хватали бы горстями ягоду… От них зубы не болят. Лето далеко, лучше пока его не вспоминать. Надо постараться уснуть, так легче.

Шубой горностая блестел снег, пухлый, мягкий. Ступишь в него ногой – провалишься, как в периновую постель. Надо еще время, чтобы мороз прижал снег, ветерок просеял, тогда он отлежится и уплотнится. Но стоит ли ждать тех времен, если можно самим утоптать снег и на шкурах, на лыжах, а то и просто на коленках лихо съезжать с горки.

Амарча и Воло съехали вниз: один – на коленках, другой – на клочке шкуры. Потом попробовали стоя катиться. Резво несли Воло чирки, но он не устоял и полетел кувырком. Попробовал Амарча, но его подошвы не хотели скользить, и он сразу же оказался на заднице.

– Ха, неумехи! – засмеялся Палета.

Наступила его очередь, и, к удивлению друзей, неуклюжий Палета устоял на ногах и даже победно хмыкнул.

– А кто ближе подойдет к полынье?

– Утонем, – сказал Амарча.

– Трусы вы! С горы и то не можете съехать, – подначивал Палета.

– Давай! – выступил Воло.

Взглянули на реку. Там, где летом была самая быстрина, сейчас лениво шевелилась темная вода.

Воло нашел у берега палку и, стукая, первым спустился к речке. За ним двинулся Амарча, последним – Палета. Воло постукивает и идет к полынье.

– Даже не трещит, – говорит он.

– А вы боялись, – слышен сзади голос Палеты.

Вовка вовсе расхрабрился, начал приплясывать. Повеселел Амарча – напрасны были его опасения. Но близко подходить к полынье все же опасно. Глянешь – что-то страшное ворочается там, дна не видно. Хотели было уже поворачивать обратно, но тут Воло прыгнул зайчиком на белый непримятый снег и ушел в воду. Хорошо, что у него в руках была палка. Воло подтянулся, из воды показалась голова, закричал.

Амарча упал на живот, схватил конец палки, начал тянуть, но вытащить Воло не хватило сил.

– Палета! Палета! Эне![18]18
  Эни, эне – мама.


[Закрыть]

«Где же Палета?» – со слезами на глазах Амарча поискал Палету, но никого нет. Где же он, вот ведь рядом стоял, не нырнул ли и он? А что там? У самого берега шевелится какой-то снежный комок. Палета бежит, испугался, струсил! Заячья душа, волчьи ноги!

– Палета! Э… э… Помогите!.. Воло, держись!

У Вовки глаза стали не меньше совиных, тоже что-то кричал.

– Что случилось?! Хэвэки, помоги! Не дай уйти под лед детям! Хэвэки! – с мольбой, со слезами бежит бабушка Эки. Сам бог ей помог выйти из чума в тот момент, когда раздались крики.

– Ху! Ху! – тяжело пыхтит бабушка Эки, продолжая молить духов, бога. Подбежав к ребятам, она падает, но успевает схватить Воло за руку и вытаскивает на лед.

– Ху! – глубоко и облегченно вздыхает она и, взяв в охапку Вовку, направляется к берегу.

– Домой! – коротко бросает бабушка Амарче. Ребята плачут. На берегу она присела прямо в снег, отдышалась. Пришла в себя.

– Кэ, хватит плакать, – сказала она, – не взяла вас к себе вода… Бегите греться.

На горе показался дядюшка Мирон. Он тоже не помня себя бежал к реке. Увидя бабушку Эки, Амарчу, Воло, он перевел дух и сердито прохрипел:

– Марш домой! Будешь теперь под замком сидеть!.. Спасибо тебе, Эки! Спасибо, успела. Марш домой!

– Ругай не надо, – подобрала бабушка русские слова. – Парнюски вода пробовал, теперь знай вода.

Дома бабушка Эки похвалила внука:

– Бог знает какой человек вырастет из Палеты. А ты молодец, не бросил друга…