Текст книги "К югу от Явы (др. перевод)"

Автор книги: Алистер Маклин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Алистер Маклин
К югу от Явы

Глава 1

Удушающий, плотный, непроницаемый черный дым пеленой окутывал умирающий город. Каждое здание, каждый жилой дом и каждая контора, как разбомбленные, так и уцелевшие, – все было охвачено дымом и скрывалось в темной безвестности этого обволакивающего кокона. Любая улица, любая аллея и любой док были полны дымом и тонули в нем. Зеленовато-желтый и зловещий, он оказывался везде, почти не двигаясь в мягком воздухе тропической ночи.

Немного раньше, вечером, когда дым шел только от горящих городских зданий, на небе имелись широкие неровные разрывы, сквозь которые из темной пустоты светились звезды, но легкая перемена направления ветра затянула их и принесла клубящийся, слепящий дым горящей нефти из разбитых резервуаров расположенного за городом нефтехранилища. Откуда шел этот дым, никто не знал. Быть может, от аэропорта Каланг, возможно – с электростанции, а может быть, тянулся прямо через весь остров от северной военно-морской базы. Могло принести дым и с островков, на которых добывалась нефть, с Пуло-Самбо или же с Пуло-Себарок, находящихся в семи-восьми километрах в стороне. Словом, никто этого не знал. Знали только то, что каждый мог видеть. Полуночная тьма была практически абсолютной. Даже горящие здания не давали никакого света, потому что успели выгореть и полностью разрушиться. Последние догоравшие угольки светились еле заметными точками, затухая, как и жизнь самого Сингапура.

Город умирал. Казалось, тишина смерти уже охватила его. Время от времени над головой свистел снаряд и шлепался в воду или с жутким грохотом и вспышкой взрывался попадая в здания. И свист снарядов, и вспышки взрывов смягчались окутывающим все вокруг дымом, казались совершенно естественными, вписывались составной частью в отстраненную, мимолетную и отрешенную нереальность ночи, оставляя после себя еще более глубокую и напряженную тишину. Иногда за фортами Канинг и Перлз-Хилл, за северо-западной окраиной города, слышался беспорядочный треск винтовочных и пулеметных выстрелов, но и он казался отдаленным и нереальным, воспринимаясь дальним отголоском сна. В ту ночь все выглядело нереально, неправдоподобно, будто в полусне, приглушенное темнотой. Немногочисленные люди, медленно движущиеся по разбитым и пустым улицам Сингапура, выглядели бесцельно плутающими странниками. Они шли неуверенно, неслышно, словно в сомнении, брели, спотыкаясь в клубах дыма. Маленькие, безнадежно потерянные фигурки в мареве кошмара.

Небольшая группа солдат, около двадцати человек, медленно двигалась по темным улицам в направлении береговой линии. Это были очень усталые люди. Все они напоминали стариков, шли неуверенной походкой, с понурыми головами, по-стариковски сгорбившись. Они отнюдь не были стариками – самому старшему из них исполнилось не более тридцати лет. Но они устали, смертельно устали. До такой степени были измотаны, что для них в жизни уже больше ничего не имело значения, ничего. Им легче было продолжать ковылять вперед, чем остановиться. Усталые, раненые, терзаемые болезнями, они двигались механически, как будто просто перестали соображать. Однако полное моральное и физическое истощение приносило им своеобразное облегчение, стало своеобразным лекарством, утоляющим боль. Это отражалось в их пустых, потухших глазах, уставившихся в землю, под ноги. Какие бы их ни ожидали впереди физические страдания, они уже не задумывались над будущим.

По крайней мере, в тот момент они не вспоминали о кошмарах последних двух месяцев. Не помнили о лишениях, голоде, жажде, о ранах, болезнях и страхах, когда японцы гнали их по казавшемуся бесконечным Малайскому полуострову, по теперь уже разрушенной дамбе Джохор – к мнимой безопасности на острове Сингапур. Не помнили они о своих исчезнувших боевых товарищах, о криках, когда какого-нибудь ничего не подозревающего часового убивали ножом во враждебной темноте джунглей. Не помнили о дьявольских воплях японцев, берущих штурмом в самый темный час перед рассветом торопливо подготовленные позиции. Они уже ничего не помнили об отчаянных самоубийственных контратаках, предпринятых для того, чтобы на краткое время совершенно бесцельно отвоевать несколько квадратных метров земли. Такие контратаки позволяли увидеть лишь кошмарно изуродованные пытками тела попавших в плен товарищей или чуть замешкавшихся при выполнении вражеских приказов гражданских лиц. Они не помнили и своего гнева, ошеломленности и отчаяния, когда последний истребитель «брюстер», а позднее – «харрикейн» исчезал с неба, оставляя их полностью на расправу японской военной авиации. Даже крайнее недоверие к пришедшему пять дней назад сообщению о высадке японских войск на самом острове и та горечь, которую они испытали, когда у них на глазах стала рушиться тщательно взращенная легенда о неприступности Сингапура, – это тоже исчезло из их памяти. Больные, израненные и слабые, ничего-то они больше не помнили. Находясь будто в тумане, они ничего и не могли помнить. Но если они выживут, то однажды вспомнят обо всем, и память их преобразит. Пока же они продолжали двигаться вперед, опустив головы, не глядя, куда идут, и не заботясь о цели своего движения.

Но один из них все же смотрел вперед, один из них думал обо всем. Он медленно шел во главе колонны, подсвечивая себе фонариком, когда выбирал свободный проход среди загромождавших улицу обломков, и изредка сверяясь с направлением. Он был небольшого роста, худощавый и единственный в группе носил килт, а на голове – балморал.[1]1
  Килт – юбка шотландского горца, балморал – шотландская шапочка без полей.


[Закрыть] Откуда взялся этот килт, знал лишь сам капрал Фрейзер. Совершенно определенно можно сказать, что он не носил его, когда отступали на юг из Малайи.

Капрал Фрейзер устал не меньше остальных. Глаза его тоже покраснели и налились кровью, лицо было серым и изможденным от какой-то болезни, то ли от малярии, то ли от дизентерии, а возможно, от того и другого одновременно. Он шел, неестественно подняв левое плечо, вздернув его прямо к уху, будто страдал от физического уродства. Но это было всего лишь результатом грубой перевязки, торопливо наложенной несколько раньше полевым медиком, пытавшимся чисто символически остановить кровь из жуткой шрапнельной раны. Правой рукой капрал держал автомат «брен», весивший десять с половиной килограммов. Его ослабленное тело едва могло нести такую тяжесть. Автомат оттягивал вниз правую руку, отчего левое плечо и поднималось прямо к самому уху.

Вздернутое плечо, криво надетый балморал и килт, хлопавший по разбитым ногам, придавали этому маленькому человеку нелепый и комичный вид. Но по сути, в капрале Фрейзере не было ничего смешного и нелепого. Для пастуха из Кернгорма лишения и тяжелый труд составляли основу всего его существования, и он еще не исчерпал последних резервов воли и выносливости. Капрал Фрейзер оставался хорошим солдатом, самым лучшим типом солдата. Для него очень много значили долг и ответственность, а собственные боль и слабость не существовали. Он думал только о людях, которые, спотыкаясь, двигались сзади, слепо следуя за ним. Два часа назад офицер, командовавший их дезорганизованной ротой на северной окраине города, приказал Фрейзеру взять всех раненых, которые могут ходить и кого можно унести, и вывести их с линии огня в тыл, в сравнительно безопасное и спокойное место. Офицер понимал, что это всего лишь символический жест, и Фрейзер тоже понимал это, так как последние оборонительные рубежи вот-вот должны были пасть и с Сингапуром все будет кончено. Еще до конца следующего дня каждый солдат на острове Сингапур будет убит или взят в плен. Но приказ есть приказ. И потому капрал Фрейзер продолжал решительно двигаться вперед, к бухте Каланг.

Иной раз, когда они подходили к не засыпанному обломками участку улицы, он делал шаг в сторону и позволял медленно бредущим людям обогнать себя. Сомнительно, чтобы они хотя бы видели его – и те, что лежали на носилках, и те раненые и больные, которые их несли. Каждый раз капрал Фрейзер дожидался последнего из группы, высокого и худого юнца со свободно болтающейся из стороны в сторону головой, постоянно бормочущего что-то прерывисто и бессвязно. Молодой солдат не страдал малярией или дизентерией, не был ранен, но выглядел самым больным из всех. Каждый раз Фрейзер брал его за руку, подталкивая в сторону основной группы. Юноша ускорял шаг, не протестуя, глядя на капрала Фрейзера совершенно равнодушными глазами без всякого проблеска мысли. И каждый раз Фрейзер с сомнением покачивал головой, а потом торопился вперед, во главу колонны.

В извилистой, заполненной дымом аллее плакал в темноте маленький мальчик. Просто малыш лет двух с половиной от роду, с голубыми глазами и белыми волосенками, с белой, покрытой грязью и слезами бледной кожей. Одетый только в тонкую рубашонку и шорты цвета хаки, с босыми ногами, он беспрестанно дрожал.

Он все плакал и плакал. Потерянный, испуганный плач непрерывно раздавался в темноте. Но рядом не было никого, кто мог бы услышать его, кого бы взволновал этот плач. Да и вряд ли кто-нибудь услышал бы его уже на расстоянии в несколько метров, так как малыш плакал очень тихо, а сдерживаемые приглушенные всхлипывания прерывались глубокими вздохами. Иногда он протирал глаза костяшками маленьких грязных кулачков, как это всегда делают усталые плачущие малыши. Так он прогонял от себя боль, когда едкий черный дым заставлял его глаза слезиться.

Малыш плакал, потому что очень, очень устал. Прошло уже несколько часов с той поры, когда его обычно укладывали в постель. Он плакал от голода и жажды. Он дрожал от холода: даже тропическая ночь может быть холодной. Он плакал от смятения и испуга, оттого что не знал, где его дом и где его мать. Две недели назад он пошел со своей старой малайской няней на ближний базар, и когда они вернулись, то на месте своего дома увидели горящие руины, весь смысл которых он не мог осознать, потому что был слишком мал. Они с матерью должны были отплыть на корабле «Вейкфилд», последнем большом корабле, уходившем из Сингапура в ту самую ночь, 29 января... Но больше всего он плакал оттого, что остался один.

Старая няня Анна полулежала на груде обломков рядом с ним, как будто спала. Многие часы она таскала его с собой по темным улицам, носила на руках последние час или два, потом положила на землю, схватилась обеими руками повыше сердца и упала со словами, что должна отдохнуть. И вот уже полчаса она лежала на земле без движения, уронив голову на плечо, с широко открытыми немигающими глазами. Немного раньше малыш раза два прикоснулся к ней, но теперь держался в стороне. Он боялся. Боялся смотреть и боялся дотронуться, не понимая причины, но смутно осознавая, что старая няня будет отдыхать очень-очень долго.

Он боялся уйти и боялся остаться. Бросив украдкой еще один взгляд сквозь растопыренные пальцы на старую женщину, он почувствовал, что больше боится оставаться рядом с ней. Не глядя куда, двинулся он по аллее, спотыкаясь о разбросанные повсюду камни и кирпичи, поднимаясь после падения и вновь начиная бежать, постоянно плача и дрожа от ночного холода. В конце аллеи высокая изнуренная фигура в ветхой соломенной шляпе оторвалась от ручек велотележки и протянула руки, пытаясь остановить ребенка. Человек не имел в виду ничего плохого. Он сам был болен – большинство сингапурских рикш умирает через пять лет работы – и все еще способен был сочувствовать другим, особенно маленьким детям. Но малыш увидел лишь высокую, внезапно возникшую из темноты угрожающую фигуру, и страх его превратился в ужас. Он увернулся от протянутых рук, побежал в конец аллеи, дальше по пустынной улице, в царящую вокруг темноту. Человек не сделал никакого движения, плотнее завернулся в одеяло и снова бессильно откинулся назад.

Медленно двигаясь вперед, спотыкаясь и так же тихо плача, как и малыш, из тьмы появились две медсестры. Они прошли мимо единственного еще горящего здания в деловом квартале города, отворачиваясь от пламени, но все равно можно было разглядеть их широкоскулые лица и раскосые глаза. Обе были китаянками, представительницами народа, который обычно не дает волю чувствам. Но они были очень молоды и оказались поблизости от места взрыва снаряда, разнесшего на куски грузовик Красного Креста недалеко от южного выезда с дороги Букит-Тимор. Они пережили сильное потрясение, еще не пришли в себя и двигались как в тумане.

За ними шли еще две медсестры, малайки. Одна была очень молода, так же молода, как обе китаянки. Другая давно миновала средний возраст. У молодой были большие черные глаза, расширившиеся от страха. Идя по улице, она все время нервно оглядывалась назад. На лице старшей была маска почти полного безразличия. Время от времени она пыталась протестовать против того, что идут они слишком быстро, но ее не понимали: она тоже сидела близко от места взрыва и, возможно временно, онемела. Раз или два она поднимала руку, пытаясь остановить идущую впереди медсестру, от которой зависел темп их движения, однако та мягко,но непреклонно заставляла ее опустить руку и продолжала быстро идти вперед.

Пятая медсестра, шедшая впереди, была высокой стройной девушкой лет двадцати пяти. Взрывом ее вышвырнуло из грузовика. Она потеряла шапочку, и густые иссиня-черные волосы все время падали ей на глаза, а она отбрасывала их назад нетерпеливым жестом. Было заметно, что это не китаянка и не малайка – у тех не бывает таких поразительно голубых глаз. Возможно, евразийка, но уж определенно не европейка. В желтеющих бликах пламени можно было увидеть длинную рваную рану на ее левой щеке.

Она возглавляла группу, но не представляла, что делать дальше. Она хорошо знала Сингапур, очень хорошо, однако в сплошном дыму и темени чувствовала себя затерявшейся в чужом городе. Ей сказали, что где-то у берега находится группа солдат, нуждающихся в срочной помощи, и если они не получат таковую этой же ночью, то, вполне вероятно, никогда ее не получат, а попадут в японский лагерь для военнопленных.

С каждой минутой становилось все вероятнее, что первыми до них доберутся японцы. Чем больше группа медсестер металась по опустевшим улицам, тем безнадежнее их предводительница себя чувствовала. Где-то против мыса Ру в бухте Каланг она должна была, как ей объяснили, найти раненых, но она не могла отыскать даже дорогу к берегу. И еще в меньшей степени представляла себе, где в такой темноте можно отыскать мыс Ру.

Прошло полчаса, час, и ее походка сделалась неуверенной, потому что отчаяние в первый раз коснулось ее. В этих бесконечных метаниях и темноте они никогда не смогут найти солдат, никогда. Со стороны их врача, майора Блекли, было совершенно неправильно надеяться на них. Но даже подумав так, девушка понимала, что это не Блекли не прав, а она сама не права: когда рассвет придет на окраины Сингапура, жизнь любого мужчины и любой женщины не будет стоить и цента, все будут, зависеть от настроения японцев. Она встречалась с ними раньше и имела все основания с горечью вспоминать об этом. Шрамы, свидетельствующие о той встрече, останутся на всю жизнь. Чем дальше от кровожадных японцев, тем лучше. Кроме того, как сказал майор, никто из тех солдат не пригоден по своему физическому состоянию находиться там, где они находятся. Почти ничего не зная об этом, девушка кивнула, соглашаясь с собственными мыслями, ускорила шаг и повернула в еще одну темную пустую улицу.

Страх и ужас, болезнь и отчаяние витали над плутающей группой солдат, над малышом и медсестрами, а также десятками тысяч других людей в ту полночь, 14 февраля 1942 года. А воодушевленные, не знающие поражения японцы прогрызали последние линии обороны города. Они ожидали рассвета, ожидали решительной атаки, ожидали кровавой бани и победы, которая должна непременно прийти. Но по крайней мере для одного человека страх, боль и отчаяние не существовали.

Высокий пожилой мужчина в освещенной свечами приемной офиса где-то к югу от форта Канинг не пережил ничего, о чем говорилось раньше. Он только ощущал быстротечность времени и понимал всю срочность дела, почти физически ощущая тяжелый груз ответственности, обрушившейся на него. Он был всецело поглощен этим и больше ни о чем не мог думать. Но бесстрастное, спокойное лицо кирпично-красного цвета с глубокими бороздами морщин под густой шапкой белых волос не отражало волновавших его чувств. Разве только задорно торчавший над щеткой седых усов орлиный крючковатый нос, блестевшие чуть ярче глаза и слегка расслабленная поза, в какой он сидел в плетенном из тростника кресле, выдавали его волнение и напряжение. Но и только. По внешнему виду Фостера Фарнхолма, отставного бригадного генерала, можно было сразу уяснить, что он находится в ладу с окружающим миром.

Дверь позади него отворилась, и в комнату вошел молодой, устало выглядевший сержант. Фарнхолм вынул изо рта трубку, медленно повернул голову и приподнял одну бровь в немом вопросе.

– Я доставил ваше послание, сэр. – Голос сержанта звучал устало, соответствуя всему его виду. – Капитан Брайсленд сказал, что прибудет немедленно.

– Брайсленд? – Седые брови сошлись над глубоко сидящими глазами. – Кто таков этот капитан Брайсленд, черт побери? Послушай, сынок, я совершенно определенно просил твоего полковника повидаться со мной. Я должен немедленно увидеть его. Немедленно, понимаешь?

– Возможно, я смогу вам помочь.

Еще один человек появился в дверях позади сержанта. Даже в неверном свете свечей были заметны налитые кровью глаза и лихорадочный румянец, пятнами покрывающий желтые щеки, но мягкий голос с уэльским акцентом был вполне вежлив.

– Вы безусловно можете помочь, – удовлетворенно кивнул Фарнхолм. – Пожалуйста, позовите сюда вашего полковника. И немедленно. Нельзя терять ни минуты.

Брайсленд покачал головой:

– Я не могу этого сделать. Он уснул впервые за трое суток. И один бог знает, что ему предстоит завтра утром.

– Понимаю. Тем не менее, я должен его увидеть. – Фарнхолм помолчал, выжидая, пока перестанет строчить расположенный вблизи тяжелый пулемет, и очень серьезно продолжил: – Капитан Брайсленд, вы даже не можете предположить, как жизненно необходима моя встреча с вашим полковником. Сингапур просто ничто, во всяком случае в сравнении с моим делом. – Он сунул руку под рубашку и вынул оттуда черный автоматический кольт калибра 0,455. – Если мне придется искать его самому, то я использую вот это. И я найду его. Но не думаю, что эта штука мне потребуется. Сообщите своему полковнику, что бригадный генерал Фарнхолм находится здесь. Он придет.

Брайсленд, колеблясь, посмотрел на него долгим взглядом, кивнул и молча повернулся. Через три минуты он вернулся и встал у двери боком, чтобы дать возможность пройти идущему следом человеку. Тот вошел в комнату.

Фарнхолм полагал, что полковнику должно быть лет сорок пять – пятьдесят. А выглядел он семидесятилетним и шел пошатываясь, как долго поживший и очень уставший человек. Глаза его сонно слипались, но все же он выдавил улыбку, когда шел через комнату, протянув руку для вежливого рукопожатия.

– Добрый вечер, сэр. Откуда вы могли появиться?

– Добрый вечер, полковник. – Поднявшийся на ноги Фарнхолм проигнорировал вопрос. – Значит, вы меня знаете?

– Я знаю о вас. Услышал о вас впервые примерно три ночи назад, сэр.

– Хорошо, хорошо, – удовлетворенно кивнул Фарнхолм. – Это сохранит массу времени. А для объяснений времени у меня нет. Перехожу прямо к делу. – Он полуобернулся, когда разорвавшийся поблизости снаряд встряхнул комнату, а взрывная волна едва не загасила свечи. Потом вновь взглянул на полковника. – Мне нужен самолет, чтобы вылететь из Сингапура, полковник. Мне неинтересно, какой будет самолет, меня не интересует, кого вам придется из него вытряхнуть, чтобы я смог попасть на борт. Мне даже неинтересно, куда он полетит – в Бирму, в Индию, на Цейлон или в Австралию. Мне это безразлично. Мне необходимо место в самолете. И немедленно.

– Вам необходимо место в самолете из Сингапура, – тупо повторил полковник деревянным голосом и без всякого выражения на лице, потом вдруг устало улыбнулся, словно улыбка стоила ему больших усилий. – Хотели бы мы все получить такое место, бригадный генерал.

– Вы не понимаете... – Медленным движением, подчеркнувшим его бесконечное терпение, Фарнхолм положил свою трубку на пепельницу. – Я знаю, что сейчас сотни раненых и больных, женщин и детей...

– Последний самолет уже улетел, – резко оборвал его полковник и провел рукой по усталым глазам. – День или два тому назад, точно не помню.

– Одиннадцатого февраля, – подсказал Брайсленд. – «Харрикейны», сэр. Они улетели в Палембанг.

– Верно, – вспомнил полковник, – «харрикейны». Улетели весьма поспешно.

– Последний самолет. – В голосе Фарнхолма не было никаких эмоций. – Последний самолет. Но... я знаю, есть и другие. Истребители «брюстеры», «вайлдебисты»...

– Все или улетели, или уничтожены. – Теперь полковник наблюдал за Фарнхолмом с некоторым любопытством в глазах. – Но если бы даже они не улетели, это не имело бы никакого значения. Селетар, Сембаванг, Тенга – японцы уже захватили все эти аэродромы. Я не знаю о судьбе аэропорта Каланг, но уверен, что все это бесполезно.

– Да-да, я понимаю. – Фарнхолм перевел взгляд на лежащий у его ног кожаный саквояж и вновь поднял глаза. – А... летающие лодки, полковник? «Каталины»?

Полковник отрицательно покачал головой, давая таким образом окончательный ответ. Фарнхолм долго, не мигая, смотрел на него. Понимающе кивнул, словно принимая сложившуюся обстановку, и взглянул на часы.

– Могу ли я поговорить с вами наедине?

– Конечно, – не колеблясь ответил полковник. Он подождал, пока дверь за Брайслендом и сержантом закроется, и еле заметно улыбнулся Фарнхолму. – Боюсь, что последний самолет все же улетел, сэр.

– Я в этом и не сомневался. – Фарнхолм начал расстегивать рубашку. Немного помолчав, он поднял глаза: – Вы знаете, кто я такой, полковник? Я имею в виду не только имя.

– Знаю уже целых три дня. Полная секретность и тому подобное. Предполагали, что вы можете оказаться в этом районе. – Впервые полковник посмотрел на своего гостя с откровенным любопытством. – Шеф службы контрразведки Юго-Восточной Азии последние семнадцать лет, разговаривает на большем количестве азиатских языков, чем кто-либо другой...

– Не нужно комплиментов. – Расстегнув рубашку, Фарнхолм снял с талии широкий плоский пояс, покрытый резиной. – Полковник, а разве вы сами не говорите на каких-либо восточных языках?

– Есть такой грех. Вот поэтому-то я и нахожусь здесь. Я знаю японский. – Едва заметная улыбка тронула губы полковника. – Думаю, что в концлагере это будет весьма кстати.

– Японский? Это может помочь. – Фарнхолм расстегнул два кармашка на поясе и выложил на стол перед собой их содержимое. – Посмотрите. Можете сказать, что это такое, полковник?

Полковник пристально взглянул на него, бросил взгляд на лежащие на столе фотостаты и фотопленки, кивнул, вышел из комнаты и возвратился с очками, увеличительным стеклом и фонарем. Три минуты он молча сидел за столом, не поднимая головы. Снаружи иногда доносились звуки разрывов, отдаленный стрекот пулеметных очередей и зловещий свист летящих рикошетом сквозь наполненную дымом ночь осколков. Но внутри комнаты было совершенно тихо. Полковник сидел неподвижно, точно каменное изваяние, и только глаза на его лице жили. Фарнхолм вытянулся в кресле с трубкой во рту, внешне совершенно невозмутимый.

Время от времени полковник поднимал голову и глядел через стол на Фарнхолма. Когда он заговорил, то его голос и руки, держащие фотостаты, слегка дрожали.

– Нет необходимости знать японский, чтобы понять, что это. Боже мой, сэр, где вы это достали?

– На Борнео. Два наших лучших агента и два голландца погибли, чтобы все это добыть. Но это теперь неважно и не имеет отношения к происходящему. – Фарнхолм попыхивал трубкой. – Сейчас имеет значение только то, что я это имею, а японцы об этом не знают.

Полковник, казалось, не слышал его. Он смотрел на бумаги в своих руках и медленно покачивал головой. Наконец он положил бумаги на стол, снял и сложил очки, зажег сигарету. Руки его все еще подрагивали.

– Фантастика... – пробормотал он. – Совершенно невероятно. Ведь подобные вещи существуют всего в нескольких экземплярах! План вторжения в Северную Австралию!

– Проработанный во всех деталях, – произнес Фарнхолм. – Порты и аэродромы высадки, сроки с точностью до минуты, задействованные войска вплоть до последнего батальона пехоты.

– Да. – Полковник смотрел на фотостаты, нахмурив брови. – Но здесь имеется что-то, что...

– Я знаю, знаю, – с горечью перебил его Фарнхолм. – У нас нет ключа. Это было неизбежно. Даты, главные и второстепенные цели зашифрованы. Они не могли рисковать и давать это открытым текстом, а японские коды невозможно раскрыть. Это под силу разве только одному маленькому старому человеку в Лондоне, который выглядит так, будто не способен написать и собственного имени. – Он помолчал и выпустил еще несколько клубов дыма. – Тем не менее, это все-таки кое-что, правда, полковник?

– Но... но как вам удалось добыть...

– Как я уже говорил, это совершенно неважно. – Сквозь напускное ленивое безразличие в звуке голоса почувствовалась сталь. Фарнхолм покачал головой и добродушно рассмеялся: – Извините, полковник. Кажется, я начинаю нервничать. Но уверяю вас, здесь нет никакого «удалось». Последние пять лет я работал только над одной проблемой – чтобы эти документы попали мне в руки в нужное время и в нужном месте. Японцы не бескорыстны. Мне удалось добыть это в нужное время, но не в самом подходящем месте. Вот почему я оказался здесь.

Полковник даже не вникал в его слова. Он смотрел на бумаги, медленно крутя головой из стороны в сторону, а когда наконец поднял глаза, лицо его было осунувшимся, расстроенным и очень старым.

– Эти документы... эти материалы бесценны, сэр. – Он взял фотостаты в руки и невидящим взглядом уставился на Фарнхолма. – Видит бог, все наши предыдущие удачи – ничто в сравнении с этими документами. В них воплощено различие между жизнью и смертью, между победой и поражением. Это... это... Боже мой, сэр, подумать только, что это значит для Австралии! Наши должны это получить. Они должны это получить!

– Вот именно, – произнес Фарнхолм. – Они должны это получить.

Полковник молча смотрел на него, усталые глаза медленно расширялись в ошеломленном осознании. Затем он откинулся на спинку стула и опустил голову на грудь. Сигаретный дым струйкой поднимался к глазам, но он этого не замечал.

– Вот именно, – сухо повторил Фарнхолм, протянул руку к фотопленкам и фотостатам и стал снова упаковывать их в водонепроницаемые карманы пояса. – Возможно, теперь вы начинаете понимать мою ранее выраженную озабоченность, э-э, воздушным транспортом из Сингапура. – Он застегнул «молнию» на поясе. – И уверяю вас, я по-прежнему крайне желаю добыть этот воздушный транспорт.

Полковник тупо кивнул, но промолчал.

– Совершенно никакого самолета? – настаивал Фарнхолм. – Даже самого разбитого, разваливающегося... – Он оборвал себя, видя выражение лица полковника. Затем попытался снова: – А подводная лодка?

– Нет.

Рот Фарнхолма плотно сжался.

– Эсминец? Фрегат? Вообще какое-нибудь военно-морское судно?

– Нет. – Полковник слегка пошевелился. – И даже никакого торгового судна. Последние из них – «Грассхопер», «Тьен Кван», «Катидид», «Куала», «Драгонфлай» и несколько более мелких каботажных судов – прошлой ночью отплыли из Сингапура. Они не вернутся. Увы, они не пройдут и ста миль. Японские самолеты постоянно летают вокруг архипелага. На борту всех этих судов раненые, женщины и дети. Большинство из них закончат свою жизнь на дне моря.

– Это лучше, чем японский лагерь для военнопленных. Поверьте мне, полковник, я знаю. – Фарнхолм снова застегнул на себе тяжелый пояс и вздохнул: – Все это очень кстати, полковник. Что будем делать?

– Ради всего святого, зачем вы здесь оказались? – с горечью сказал полковник. – Из всех мест и всех времен вы выбрали сегодняшний Сингапур. И каким же образом вам удалось сюда добраться?

– На кораблике из Банджармасина, – коротко ответил Фарнхолм. – «Кэрри Дансер» – самая разбитая посудина какую только можно себе представить. Ею управляет ловкий и опасный тип по имени Сиран. Трудно утверждать, но я готов поклясться, что он наверняка предатель, хоть и англичанин, и находится в достаточно теплых отношениях с японцами. Он утверждал, бог знает почему, что держит курс на Кота-Бару, но передумал и приплыл сюда.

– Передумал?

– Я ему хорошо заплатил. Деньги не мои, поэтому я мог себе это позволить. Мне казалось, что Сингапур будет достаточно безопасным местом. Когда я услышал по радиоприемнику, что Гонконг и острова Гуам и Уэйк пали, я находился на Северном Борнео, но вынужден был в страшной спешке уезжать. Прошло много времени, прежде чем я смог опять услышать новости, и это случилось на борту «Кэрри Дансер». Мы десять дней ожидали в Банджармасине, когда Сиран снизойдет до отплытия, – с горечью продолжал Фарнхолм. – Единственный приличный образец техники и единственного приличного человека на этом судне можно было найти в радиорубке – Сиран, вероятно, считал их необходимыми для своей нечестивой деятельности. Я был в радиорубке с этим парнем – его звали Лун – на второй день нашего плавания, двадцать девятого января, когда мы поймали сообщение Би-би-си о бомбардировке Ипоха. Естественно, я подумал, что японцы продвигаются очень медленно и у нас имеется масса времени, чтобы добраться до Сингапура и раздобыть здесь самолет.

Полковник понимающе кивнул:

– Я тоже слышал это сообщение. Бог знает кто несет ответственность за такую возмутительную болтовню. В действительности Ипох был взят за месяц до того сообщения, сэр. Когда шла эта передача, японцы находились всего в нескольких километрах к северу от дамбы, связывающей остров с материком. Господи, какое ужасное недоразумение!

– Это, пожалуй, слишком мягко сказано, – заметил Фарнхолм. – Сколько у нас осталось времени?

– Завтра мы капитулируем. – Полковник уставился на свои руки.

– Завтра!

– Мы совершенно измотаны, сэр. Ничего больше не можем сделать. У нас не осталось воды. Когда взрывали дамбу, то взорвали единственный трубопровод, по которому с материка поступала вода.

– Очень умные и проницательные парни готовили здесь нашу систему обороны, – пробормотал Фарнхолм. – Потратили на нее тридцать миллионов фунтов. Неприступная крепость. Больше и лучше Гибралтара. Ля-ля-ля... Боже, от всего этого я делаюсь больным. – Он с отвращением фыркнул, поднялся на ноги и вздохнул. – Ну ладно. Больше не о чем говорить. Пора обратно на старую добрую «Кэрри Дансер». И помоги господи Австралии!