Текст книги "Не зови меня больше в Рим"

Автор книги: Алисия Хименес Бартлетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Может, хватит чушь молоть?

– По-моему, так чушь – это верить, что такая птичка, как Джульетта Лопес, проведя три года за решеткой, переменила и образ жизни, и образ мыслей.

– Мало же вы верите в род человеческий.

– А вы?

Я немного помолчала, допила свое пиво, вздохнула и наконец сказала:

– Да и я не очень-то верю, если честно. Но справедливости ради надо допустить и такую возможность. Есть ведь люди, которым судьба с самого рождения не дала никаких шансов, никаких надежд на достойную жизнь. И если вдруг они понимают, что перед ними забрезжил иной путь, что можно начать учиться, что кто-то готов помочь им… Они способны этой помощью воспользоваться, я уверена.

Гарсон пожал плечами, помолчал, подумал, несколько раз фыркнул и потом изрек:

– Кто же будет спорить.

– А как сейчас отыскать эту девушку? В бумагах нет ее нынешнего адреса.

– Адрес должны знать в тюрьме. Надо бы туда заглянуть.

Я рассматривала свои руки, взвешивая то, что собиралась произнести.

– Знаете, что я вам скажу? Тут есть чем заняться. Слишком много концов торчит отовсюду.

– А я придерживаюсь ровно противоположного мнения. Из всего прочитанного ясно: речь идет о двух преступниках не самого высокого полета. Но однажды они совершают ошибку и вынуждены убить человека. Девицу выдает подружка. Ее задерживают, а мужик, который и был фактическим убийцей, сматывает удочки, понимая, что грозит ему за такое преступление. Через два месяца у него возникают проблемы в городе, где он поселился, не зная правил тамошнего преступного мира; хотя не исключено, что пулю в голову Киньонес получает только за то, что он там чужак. Проводится тщательное расследование – безрезультатно. Дело провалено, то есть его закрывают. Точка.

– А итальянец, о котором говорила Джульетта?

– Господь с вами, инспектор, ваша наивность меня восхищает.

– Джульетта попадает под суд, потом ее отправляют в тюрьму – так зачем ей выгораживать сутенера, которого вдобавок ко всему уже нет в живых?

– Ну, она, по всей видимости, не хотела менять первоначальных показаний. Это ведь всегда вызывает у судьи недоверие. Кроме того, саму-то ее не обвиняли в убийстве. Спустился с небес некий итальянец и в одиночку сделал грязную работу. И не забывайте еще вот что: любовь, она всегда великодушна.

– Может, вы и правы, но нам предстоит подвести доказательства под все эти предположения, если, конечно, у нас получится. Нового дела тут, скорее всего, не будет, но уж работы найдется предостаточно!

– Работа никогда не пугала меня, инспектор… если только от нее есть хоть какой-то прок.

– А кто-нибудь когда-нибудь заверял вас, что от каждого шага, который мы делаем, ведя расследование, непременно будет прок?

– Нет, никто и никогда!

– Ну вот, а я уж думала, что мы опять начнем спорить.

На этом мы решили закончить. Обоим было вполне ясно, что нужно делать, зато неясным оставался порядок действий, как это обычно и бывает. В итоге мы решили, что в первую очередь должны посетить судью Муро.

Я позвала Маркоса, чтобы он попрощался с Гарсоном, и мой муж с радостью покинул свою мастерскую. Он тотчас предложил Гарсону выпить по бутылке пива, и тот, разумеется, отказываться не стал. Эх, а ведь я, кажется, могла это предвидеть! Надо было проводить его по-тихому, забыв про законы вежливости. И теперь передо мной сидели Маркос с Гарсоном, словно соединяя воедино две совсем разные части моей жизни, а это мне очень не нравилось. Я всегда исходила из того, что во мне сосуществуют две личности: жена и сотрудник полиции, поэтому я терпеть не могла, когда кто-нибудь, принадлежащий к одному из этих миров, вдруг вторгался в другой. Слишком много известно обо мне и там и там. Помню, какое-то время назад я рассказала об этой своей особенности мужу, но он отнесся к моему признанию с пренебрежением, назвав пустым вздором. По мнению Маркоса, сколько бы мы ни пыжились, доказывая обратное, каждый из нас являет собой одно целое, которое разделить невозможно. Поэтому моя попытка продолжать и дальше жить двумя параллельными жизнями, как ему виделось, без всякой нужды ломала человеческую природу, мало того – несла в себе опасность для душевного равновесия. Я же доказывала, что в своей служебной ипостаси я циничная, жесткая и даже в какой-то степени одержимая, а в частной жизни – уравновешенная, мягкая и достаточно вялая. Я помню, какое выражение появилось у него на лице, когда он услышал это самоопределение, – губы сразу скривились в иронической улыбке, и когда я потребовала объяснений, он только и сказал: “А я вот большой разницы никогда не замечал. – Правда, буквально через секунду поспешил добавить: – Вообще-то я просто уверен, что и на службе ты тоже мягкая”. Мне не стоило труда уловить в его словах сарказм – и с упрямством, достойным лучшего применения, я решила и впредь оставаться разной в каждой из двух своих жизней.

Короче, в тот вечер и мой товарищ по службе, и мой муж были явно расположены к дружескому общению. А я бдительно за ними наблюдала, ожидая, когда им прискучит обмениваться банальностями. В тот же самый миг я собиралась вмешаться в их разговор и положить конец нашему сборищу. Но не тут-то было: один бросал фразу, другой подхватывал, и все новые и новые слова то разлетались по гостиной, словно комары над болотом, то расползались, словно пятна плесени в темных углах. В довершение всего Гарсон начал делиться с Маркосом некоторыми подробностями нашего нового дела. Мой муж, услышав очередную деталь, только еще шире распахивал глаза, не скрывая искреннего любопытства. Потом он порылся в памяти:

– Пять лет назад… Нет, не помню, чтобы читал что-то про это убийство. К тому же я человек рассеянный, а так как работа у меня весьма однообразная, мне трудновато сообразить, в каком году что случилось.

– Ага, потому что ты вечно занят одним и тем же – разве что при разных женах, – выпалила я с непонятной злобой.

– Вот черт, язычок у вас, инспектор, как у хамелеона, такой же длинный и быстрый! – засмеялся Гарсон, хотя и не без чувства тревоги, так как не желал присутствовать при семейной ссоре.

Маркос тем не менее словно не обратил никакого внимания на мою реплику.

– Да, тогда я был женат на Сильвии, но вряд ли это освежит мою память – мы с ней никогда не обсуждали газетные новости.

– Это дело велось по-тихому, – пояснил Гарсон.

– К тому же, насколько мне известно, в те времена газеты еще не проявляли столь нездорового интереса к подобным вещам, – вставила я.

И тут мне показалось, что настал вполне подходящий момент, чтобы завершить посиделки.

– Ну, бог с ним, с этим делом. А вы не думаете, что пора бы уже и ко сну готовиться? Завтра всем рано вставать.

– Не беспокойся, Маркос, я не такой скрытный, как твоя жена. Если тебе интересно, чем мы заняты, непременно сообщу, когда появятся какие-нибудь новости.

Я почувствовала, как лицо мое сделалось пунцовым от внезапной вспышки гнева.

– А вот как раз этого вы и не сделаете! Нынешнее наше дело требует такой же конфиденциальности, как и любое другое. И вообще, вам пора отправляться домой, завтра ровно в восемь я буду ждать вас в комиссариате.

– Будет исполнено! – выпалил Гарсон с веселой улыбкой и продолжал шутить, пока Маркос провожал его до двери.

Вернувшись, Маркос повел себя именно так, как я и ожидала, – стал выговаривать мне за мое поведение:

– Ну как ты могла так грубо обойтись с бедным Гарсоном?

– Мы с бедным Гарсоном отлично знаем друг друга, и каждый из нас понимает, где пролегает граница, которую лучше не переступать.

Маркос продолжал ворчать, пока мы не погасили свет. Но этот эпизод только укрепил меня в мысли, что я была права, желая, чтобы две сферы моей жизни, служебная и домашняя, как можно меньше соприкасались. И еще я убедилась, что это вновь открытое дело может быть для кого-то куда интересней, чем только что совершенные преступления.

Глава 2

Судья назначил мне встречу у себя в кабинете в девять утра. Признаюсь, мне хотелось познакомиться с человеком, который при таком наплыве срочных дел, ожидавших суда, – а все дела здесь срочные, – дал убедить себя и возобновил расследование столь давнего убийства. Интуиция, а может, и предрассудки, от которых никто из нас не свободен, нарисовала в моем воображении образ судьи-энтузиаста, из тех, что, несмотря на многолетнюю службу, продолжают относиться к Закону как к пылающему факелу, всегда готовому высветить истину. Но моя интуиция (как порой случается) и мои предрассудки (как случается всегда) были решительно посрамлены, когда я увидела судью. У Хуана Муро был усталый вид, он сидел передо мной в философской задумчивости, ничего общего не имевшей ни с энтузиазмом, ни с несокрушимой жизненной энергией. Он сдержанно поздоровался и положил перед собой том с делом Сигуана.

– Хотите кофе, инспектор Деликадо? – совершенно неожиданно предложил он.

– Нет, благодарю, я успела позавтракать.

– Вот и славно, а то кофе из наших автоматов никуда не годится, хотя я, несмотря на это, частенько его пью. А в вашем комиссариате кофе хороший?

– Какой там хороший! Мы все бегаем пить кофе в какой-нибудь бар.

Он улыбнулся и, кажется, в первый раз посмотрел на меня. Потом надел очки тем жестом, каким может надеть их только судья, и принялся перелистывать – то вперед, то назад – лежавшее перед ним дело. При этом он чуть слышно что-то бормотал – какие-то совершенно бессмысленные слова: “Ну что ж, поглядим… Это сюда… В первую очередь это…” Вдруг он вперил в меня взгляд поверх очков.

– Вы знаете, инспектор, на каком основании обычно вновь открывают дело?

– Есть у меня, конечно, некоторые представления, хотя, честно признаюсь, подобными расследованиями сама я никогда не занималась.

– И я тоже. Хотя уже тысячу лет сижу в судейском кресле, мне впервые довелось возобновить производство по делу. А что до причин, то вы и сами можете их вообразить: какой-нибудь полицейский вдруг обнаружил недоработки в первом расследовании, какой-нибудь родственник так и не согласился с результатами расследования, общественное мнение… коль скоро, конечно, оно решает вмешаться. Так вот, во всех перечисленных случаях имеется нечто общее – давление на судью. Полицейский давит, семья давит, журналисты давят, как и общественность… Все они давят на бедного несчастного судью, требуя, чтобы он возобновил производство по делу. Но на сей раз вдова явилась передо мной скорее в облике кающейся грешницы, нежели истицы. Сейчас объясню: она пришла ко мне на прием и скорбно призналась, что так и не смогла примириться с результатами расследования убийства ее супруга. И, несмотря на это, все прошедшие годы вела себя пассивно и, скажем так, покорно-безропотно. Теперь, когда минуло пять лет, она поняла, что, если бы с самого начала действовала понапористей, дело могло бы сдвинуться с мертвой точки. Она чувствует свою вину, но, вместо того чтобы молиться ночи напролет или посещать психиатра, который поможет ей избавиться от навязчивых мыслей, явилась ко мне. Вы скажете, что с профессиональной точки зрения такие мотивы не выглядят достаточно убедительными и не могут оправдать мое решение, и, пожалуй, будете правы. Но то, как вдова изложила свою просьбу – спокойно, ни на что не претендуя, – пробудило во мне интерес. Я выслушал ее, снова как следует изучил дело и полицейские отчеты и понял: что-то здесь не стыкуется. Почему Абелардо Киньонес, который, по сути, ненамеренно убил Сигуана, через несколько месяцев сам получает пулю в голову? Почему полиция приходит к заключению – которое, кстати, вполне ее удовлетворило, – что это второе убийство никак не связано с первым? На мой взгляд, слишком много случайностей, даже с учетом того, что Киньонес вращался в преступной среде. И вот еще что: почему его подружка Джульетта так настаивала на том, что Сигуана убил некий незнакомый ей итальянец? Помню, как я допрашивал ее уже в тюрьме, через несколько месяцев после того, как было обнаружено тело ее любовника, и она ни на пядь не отступила от своей предыдущей версии. Чем объяснить такое упорство?

– Я с вами согласна. Если Джульетта пыталась свалить вину на кого-то другого, то эта история про неизвестного итальянца выглядит настолько топорной, что трудно поверить, будто девушка не сумела придумать чего-нибудь похитрее. Кроме того, имеются обстоятельства экономического порядка, которые в свое время были слабо изучены. Фабрика Сигуана переживала непростые времена, когда его вывели из игры.

Он несколько раз согласно кивнул, а потом как-то уныло глянул на меня:

– Мне говорили о вас как о хорошем детективе, инспектор Деликадо. Я уверен: между нами не возникнет трений. Я хотел бы, чтобы вы держали меня в курсе дела, но ничего чрезмерного не требую, ничего, что стало бы тормозить вашу работу. Вы получите от меня любую нужную вам санкцию без лишних объяснений, и я постараюсь поддержать вас в любом вашем решении, если, конечно, оно будет законным. Кстати, вы замужем?

Я удивленно подняла брови, прежде чем ответить:

– Да, замужем.

– Как жаль! – сказал он, не изменяя того усталого тона, какого придерживался на протяжении всего нашего разговора. – А вот я старый холостяк, и всякий раз, встретив интересную женщину, прежде чем пригласить ее куда-нибудь, спрашиваю, замужем она или нет. Только поймите меня правильно… в ресторан поужинать, поболтать – и не более того… Раньше мне нравилось жить одному, но с некоторых пор одиночество угнетает меня. И между тем я неизменно получаю в ответ на мои приглашения отказы; создается впечатление, что все особы женского пола, прежде чем попасть ко мне в кабинет, в обязательном порядке идут венчаться.

Хотя признания судьи прозвучали до странности неуместно, я не удержала смеха:

– Раз уж вы обладаете таким даром – провоцировать замужество, попробуйте подкатиться к какой-нибудь невесте, прежде чем их с женихом объявят мужем и женой.

Он тоже от души рассмеялся, а затем, когда я поднялась со своего стула, проводил меня до двери. Оказавшись на улице, я стала раздумывать над странной личностью судьи Муро. В подобной ситуации он чувствовал себя вполне естественно и, должно быть, хотя в это трудно поверить, даже не подозревал, до какой степени рискованным было его поведение. Любая женщина могла почувствовать себя оскорбленной такой формой обращения, такими заигрываниями – и не только потому, что новые понятия о равенстве полов в известной степени поубавили в нас снисходительности, но еще и потому, что Муро не был привлекательным мужчиной. Безобидные комплименты в устах молодого и красивого парня льстят, а если их произносит безобразный старик, они вызывают досаду. Уличные комплименты незнакомых мужчин вышли из обихода, о чем я совсем не жалею; поэтому попытка назначить свидание женщине, с которой тебе предстоит иметь дело по службе, выглядит как минимум неосторожной. Иными словами, какой бы объективной и выдержанной ни желала я быть, меня, как я тотчас почувствовала, снова стали одолевать предрассудки. И действительно, что это за судья, если он использует рабочую встречу, чтобы прозондировать, насколько женщина готова к “общению”? Тогда получается, что на него запросто мог произвести впечатление внешний вид вдовы Сигуана, когда та явилась просить о возобновлении расследования. Интересно, красива или нет эта Росалия Пиньейро? И не пустила ли она в ход какой-нибудь из приемов соблазнения, чтобы сломить волю судьи Муро? А если так, то зачем ей это понадобилось? Ну, хватит! Кажется, подозрительность завела меня слишком далеко. Мы еще не приступили к расследованию, так что любые гипотезы следует считать преждевременными.

В комиссариате я тотчас столкнулась с Гарсоном, который шел от инспектора Сангуэсы, служившего в отделе экономических преступлений.

– Ну вот, теперь с нами работает самый лучший специалист во всей полиции, – пыжась от гордости, сообщил мой помощник. – Через пару дней мы будем иметь кучу сведений: состояние дел на фабрике в момент смерти Сигуана, как шли там дела в последние годы, не было ли чего необычного в завещании убитого, материальное положение наследников…

– Остается надеяться, что это и вправду займет не больше пары дней. Сами знаете: “Дайте мне точку опоры, и я переверну мир”. А мне нужно, чтобы кто-нибудь дал мне след, за который мы смогли бы ухватиться.

– Не забывайте совет, который мы получили: никакой спешки, спокойствие и выдержка, ведь события эти случились пять лет назад.

– Да, все верно, но мне необходима хоть капля уверенности в том, что мы сможем сдвинуть дело с мертвой точки, на которой его бросили когда-то наши коллеги. Иначе это станет самым громким нашим с вами провалом.

– Не по нашей вине.

– Вы так считаете? А вам никогда не доводится остаться наедине с самим собой, Фермин?

– Уж не знаю, во что вы там целитесь, но, по-моему, это упрек морального характера.

– Вы все верно поняли. Я хочу сказать следующее: при любой неудаче главная часть ответственности падает на нас самих. Всегда.

– Это потому, что вы привыкли безжалостно бичевать себя – как монахи в старые времена. Я же просто стараюсь как можно лучше исполнять свой долг, не более того, и ежели что-то не получается, не спешу брать всю вину на себя.

– В жизни так далеко не уедешь.

– Не уедешь, если станешь вечно понукать кнутом собственную совесть. Я отношусь к себе куда снисходительнее, а в результате – и к другим тоже. Поэтому меня все любят.

– Господи боже мой! Да вы, оказывается, самый тщеславный человек из всех, кого я в жизни встречала!

– Инспектор, может быть, это прозвучит грубовато, но я все равно скажу: мне эти ваши слова как серпом по яйцам.

– Вы, между прочим, обязаны разговаривать со мной вежливо.

– Многоуважаемая сеньора, не соблаговолите ли вы поведать мне наконец, что там у вас произошло с судьей?

– Так-то лучше! И хочу вам сказать, что, доведись мне развестись в третий раз, я бы со всех ног побежала к нему на свидание.

– Это должно означать, что он пришел в восторг от того, что дело поручено именно вам?

– Это означает, что я ему нравлюсь, или вам даже в голову не приходит, что со мной и такое случается?

Мой помощник окончательно вышел из себя:

– К чертям собачьим! Я, конечно, пришел в полицию, потому что мне нравилось распутывать сложные дела, но с вами, инспектор, приходится распутывать каждую вашу фразу, будто самые глубокие тайны мироздания. И для меня это уж слишком сложно, честно признаюсь.

Я улыбнулась. Я любила немного позлить Гарсона, однако, с тех пор как у него появился надежный и счастливый семейный очаг, мне все с большим трудом удавалось выводить его из себя. А жаль.

– Ну, не сердитесь, Фермин! Я предлагаю вам познакомиться с одной вдовушкой. И руку даю на отсечение: как только она вас увидит, у вас появится еще одна пылкая обожательница.

– Да хватит уж, хватит вам! – услышала я его ворчание, и он продолжал что-то недовольно бормотать, пока надевал пальто и пока мы с ним выходили на улицу.

Было свежо, сухо, солнечно, и мне захотелось увидеть в этом добрый знак Провидения, хотя, пожалуй, и единственный. Надо признать, что энтузиазм, с которым я поначалу отнеслась к этому делу, понемногу улетучивался. Работенка нам предстоит адова – и это впечатление с каждым часом только усиливалось. К тому же аргументы судьи в пользу возобновления расследования сейчас уже не казались мне столь обоснованными. Какие-то подозрения, какие-то факты, которые плоховато увязывались друг с другом, рыхлые намеки… И при этом ни одного стоящего довода, который бы указывал хотя бы на то, что есть, есть впереди четкие пути, обещающие привести нас к истине. Я постаралась взять себя в руки – когда приступаешь к чему-то новому, надо твердо верить в успех, иначе поражения не миновать. Впрочем, может быть, эта вдовушка…

Она жила в красивой мансарде в районе Сарриа. Нас она встретила весьма любезно и ничуть не смутилась, хотя я разглядывала ее, кажется, слишком нахально. Ей было около сорока, как я знала из материалов дела. А теперь стало ясно – и тут мне помогла интуиция, – что раньше она была просто красавицей. Да и сейчас оставалась красивой. Рассмотрев ее как следует, я отметила про себя, что еще один предрассудок был побежден реальностью. Ожидая увидеть женщину с внешностью вульгарной и яркой, как обычно изображают тех, кто выходит замуж за стариков исключительно ради денег, я ошиблась. Росалия Пиньейро была одета со вкусом, макияжем пользовалась умеренно, держалась и вела себя безупречно. Она пригласила нас в довольно милую гостиную, а когда мы сели, предложила кофе.

– Я очень рада, что вы вновь взялись за расследование. Уверена, что на этот раз убийца Адольфо будет найден, – заявила она, и в лице ее на краткий миг вспыхнула решительность.

– А вы с самого начала не верили в то, что преступление совершил Абелардо Киньонес?

– Когда сразу после убийства этот самый Киньонес сбежал и его не могли отыскать, все казалось очень логичным: он проник в квартиру с целью грабежа, убил хозяина, хотя делать этого не собирался, естественно, испугался и постарался скрыться. Но, когда через два месяца и его нашли убитым в Марбелье, такая версия перестала быть для меня столь уж очевидной.

– А почему вы в то время не стали добиваться продолжения расследования?

– Понимаете, инспектор, я очень болезненно все это переживала. Когда убивают кого-то из твоих близких… Мне трудно найти подходящие слова… Это самое необычное, что может случиться с человеком. Кроме того… – Она понизила голос и опустила глаза. – Обстоятельства смерти сеньора Сигуана были очень унизительны для меня, надеюсь, вы понимаете. Я мечтала только об одном: чтобы этот дурной сон закончился и меня оставили в покое.

– Тогда почему именно сейчас вы попросили судью возобновить расследование? Случилось что-то такое, что заставило вас пойти на это? – включился в допрос Гарсон.

– Нет, ничего нового не случилось, и я уже давно считала эту историю похороненной. Зато в моей личной жизни произошли перемены, из-за чего я и обратилась к судье. Где-то с пару месяцев назад я решила продать квартиру в Барселоне и возвратиться в Галисию, к себе на родину. И переезжаю я туда совсем скоро. Мои родители очень немолоды. У меня есть там свой дом, неподалеку от них. Я приведу его в порядок и смогу заботиться о стариках, помогать им по мере сил. И вообще, меня тянет пожить на природе. В тех местах у меня много друзей и родственников, и, надеюсь, рядом с ними я найду тишину и покой. И вот, строя планы новой своей жизни, я вдруг поняла: одна вещь продолжает связывать меня с Барселоной. Я не могу уехать, зная, что убийство Адольфо осталось нераскрытым. И я чувствую вину, поскольку так никому и не сказала о своих подозрениях, поскольку не сделала всего возможного, чтобы поиски продолжились.

– Начать все заново непросто.

– Знаю, как знаю и то, что Барселона – чудесный город, но меня с ней уже ничего не связывает. Дочери Адольфо никогда меня не любили. После его смерти ни одна из них ни разу даже не позвонила мне. Поверьте, я пыталась как-то приспособиться к своему новому положению, но прошло пять лет – и ничего не изменилось, я по-прежнему совсем одна. Так что поеду в Галисию, поближе к своим корням. Я не собираюсь устраивать на родине собственное будущее, потому как никакого будущего перед собой не вижу, но там я, по крайней мере, окажусь среди близких людей.

– Напрасно вы так себя настраиваете, все в вашей жизни еще может наладиться. Я тоже был вдовцом и прожил бобылем невесть сколько лет, а потом, когда уже перестал на что-то надеяться, снова женился и сейчас счастлив.

Я онемела, услышав откровения Гарсона. Росалия Пиньейро посмотрела на него спокойно, на губах ее заиграла очень милая улыбка, в которой соединились кокетство и печаль, и произнесла с мягким галисийским акцентом:

– От всего сердца рада за вас, но сама я уже давно не верю в возможность чего-то подобного.

– Главное – не сдавайтесь, любовь может постучать в ваше окошко в любой миг.

Услышав последнюю фразу, я вздрогнула. И громко закашляла, чтобы помешать Гарсону продолжить свою речь. Я страшно испугалась, что он на этом не остановится, что порыв дешевого красноречия заведет его в бездонную пропасть самых пошлых и чувствительных сериалов. И я не ограничилась только кашлем – а на тот случай, если кашля окажется мало, чтобы проткнуть тошнотворно-приторный воздушный шар, в котором мы вдруг очутились, спросила вдову подчеркнуто сухим тоном:

– Ваш супруг часто прибегал к услугам молодых проституток?

В глазах Росалии Пиньейро с неожиданной яростью сверкнули молнии, но она тотчас сумела пригасить их и ответила:

– Нет, инспектор, насколько я знаю, ничем таким он не увлекался.

– Тогда как бы вы могли объяснить, что…

Она перебила меня с хорошо рассчитанной горячностью, которая была ей очень к лицу:

– Адольфо в последнее время перед своей гибелью был страшно озабочен. Возникли проблемы на фабрике. Финансовые дела шли неважно. И надо добавить, что дочери тоже не способствовали улучшению его настроения. С тех самых пор, как я с ними познакомилась, меня всегда поражало, насколько дерзко они себя с ним держали, видно было, что в них нет ни капли любви к отцу. Он изменился и сделался угрюмым.

– А вас он не обижал? – тут же спросил Гарсон таким тоном, словно готов был дать пару оплеух призраку Сигуана, если тот позволял себе что-либо подобное.

– Нет, ко мне он всегда относился хорошо. А с теми женщинами, как мне кажется, он просто давал выход напряжению.

– Вам известно, какие именно трудности возникли на фабрике?

– Нет, он никогда не обсуждал со мной деловых вопросов, а я его никогда ни о чем таком не спрашивала.

– Как вы познакомились?

– Он приехал в командировку в Ла-Корунью. Там у него был один очень хороший клиент, местный модельер. Он всегда покупал много тканей на фабрике Сигуана, а я работала у него в мастерской и даже была там за главную. Нас представили друг другу… Он зачастил к нам, звонил мне, приглашал…

– В то время он уже овдовел? – спросила я.

– Разумеется, он был уже вдовцом, – дернулась Росалия. – Его супруга умерла примерно за год до того.

– А когда вы поженились?

– Через семь месяцев после знакомства. Он настоял, чтобы это случилось как можно скорее, потому что ему было сложно ездить ко мне из Барселоны.

– Таким образом получается, что вы все же не были совсем далеки от сферы занятий своего супруга и тем не менее не имели ни малейшего представления о том, с какими трудностями сталкивался он у себя на фабрике, когда его убили.

– Заведовать швейной мастерской и управлять текстильной фабрикой – совсем разные профессии, инспектор. Кроме того, он был в этом отношении очень скрытным. Если хотите узнать подробности, обратитесь к Рафаэлю Сьерре, его управляющему. Он введет вас в курс дела. Я же знаю только, что после смерти Адольфо фабрика закрылась. Рафаэль открыл свое дело – магазин женской одежды. Он называется “Нерея” и находится в районе Эль-Борн. Если хотите, поговорите с ним.

– Непременно поговорим, не беспокойтесь. Если вы уедете в Галисию, оставьте нам, пожалуйста, номер телефона, по которому можно будет вас отыскать.

– Да, разумеется, и если что понадобится, я готова во всем вам содействовать.

Было очевидно, что моего помощника вдова Сигуана совершенно очаровала, достаточно было послушать его комментарии, когда мы оказались на улице: какая милая, какая любезная, какая вежливая… И конечно же она никоим образом не могла быть причастна к убийству супруга. Тут для меня кое-что прояснилось в синдроме судьи Муро: Росалия Пиньейро – это тип женщины, от природы наделенной обольстительной силой, тип женщины, способной покорить любого мужчину. Примеры тому – Муро, Гарсон да и сам Сигуан, который попросил ее руки всего через семь месяцев после знакомства. И удивляться тут нечему. Пиньейро была красоткой, но та сила притяжения, которая превращает мужчину в твоего обожателя уже через пять минут после первой встречи, на мой взгляд, связана не только с красотой. Так что же на самом деле представляла собой Росалия Пиньейро? Не про таких ли говорится, что в тихом омуте черти водятся? Не таится ли за ее податливой мягкостью неиссякаемый источник зла?

Гарсон нарушил мои размышления вопросом на всегдашнюю свою тему:

– А вам не кажется, Петра, что пришло время и пообедать?

– Фермин, вы обратили внимание на то, что Росалия Пиньейро ни разу не сказала “мой муж” или “мой супруг”? Она неизменно называла покойного Адольфо или даже сеньор Сигуан.

– Видно, допек он ее дальше некуда, но это вовсе не значит, что она сама его и прикончила. В любом случае, может, мы все-таки зайдем куда-нибудь перекусить?

– Сперва мы заглянем в Вад-Рас.

– Как бы эта женская тюрьма не испортила нам аппетит.

– Ну, вам бы это пошло только на пользу.

Реплика Гарсона звучала несколько странно в устах полицейского, который теоретически должен быть привычен к встрече с самым худшим и даже готов к ней, но сейчас мой коллега был прав: в женской тюрьме все несчастья рода человеческого словно всплывают на поверхность. Возможно, свою роль тут играет укоренившееся представление о женщине как существе почти что неземном, далеком от всякого зла и насилия. Но в любом случае сама я тоже, входя в женскую тюрьму, чувствовала, как рушатся внутри меня какие-то основы. Кстати сказать, обычно душу мне переворачивали как раз совсем незначительные детали. Например, когда я замечала у сидящих в тюрьме женщин кокетливые мелочи: бантик в волосах, чуть подкрашенные губы, туфли в тон к шарфику. Призрак какой мечты заставлял этих девушек, а то и женщин в годах стремиться к красоте? Для кого или ради чего они прихорашивались? Думаю, больше всего потрясали именно приметы повседневности в этой, предельно далекой от естественной, обстановке.

Я была знакома с начальницей тюрьмы, так как не раз наведывалась сюда прежде, и она производила на меня хорошее впечатление. Она выполняла свои неблагодарные и даже тягостные обязанности, стараясь сочетать безусловное соблюдение дистанции с уважением к заключенным. Это было очень непросто – по крайней мере для меня это было бы непросто. Я порой вспоминала ее слова: “Когда входишь в камеру, всякая сентиментальность разом улетучивается. Большинство женщин ведут себя вульгарно, они лишены элементарной культуры, привыкли кричать и ругаться последними словами. Основную часть свободного времени проводят перед телевизором – смотрят сериалы… В общем, малоприятные существа. Но при этом они нередко проявляют солидарность, бескорыстие, даже деликатность. И тогда ты вдруг понимаешь, что, выпади на их долю другая судьба, они могли бы исправиться, только вот с судьбой-то им как раз и не повезло”.