Текст книги "Рози и тамариск"
Автор книги: Алиса Дорн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
Глава 8
В последнее время мне категорически не везло с правой рукой. И я говорю даже не о ранении, почти полностью лишившем меня возможности двигать кистью и оборвавшем мою врачебную карьеру. Не так давно я снял гипс, и вот, снова был вынужден обращаться за помощью к Мортимеру. Молодой Дрозд даже отказался от вопросов, когда я пришел к нему, пропахший храмом, с глубоким порезом на ладони и волчьим укусом ниже. Я недовольно поправил манжету, скрывая под сорочкой бинты, и постучался к Эйзенхарту.
– Я пришел узнать о твоем самочувствии.
– А, доктор! – Эйзенхарт поднял взгляд от бумаг. Силясь понять, что было не так с фразой, он недоуменно моргнул и расплылся в довольной улыбке. – Мы перешли на "ты"? Ха, да ради этого стоит умереть! Пойдем.
Мы вновь повторили путь вниз, где ремонтировались помещения для судебно-медицинской команды.
– И побыстрее, – подталкивал меня в спину Виктор, – Роббе в здании, и если он застанет здесь тебя с твоей чудодейственной шкатулкой, меня даже слушать не станут и сразу уволят.
– Так легко? Безо всякой причины?
Я удивился. Борьба с наркотиками – это замечательно, но подобное рвение… было странно. Виноватое сопение позади меня подсказало, что причина все-таки была.
– Героиновые пастилки от зубной боли, – наконец признался Эйзенхарт.
– И, полагаю, зубы у тебя в тот момент не болели.
Про рецепт даже спрашивать не стал – и так было понятно, что у его привычки избегать врачей были длинные ноги.
– Нет. Но, послушай, мне было двадцать, мой ментор умер, и на меня свалились все его дела, – попробовал он оправдаться, – я не знал, что делать. И, вообще, со стороны Роббе это несправедливо, я их даже не успел попробовать!
Я промолчал.
– Мне было двадцать, – повторил Виктор. – Я поступил глупо. Но если не в этом возрасте делать глупости, то когда?
Например, никогда. Но вместо этого я проворчал:
– Я бы предпочел услышать эту истории прежде чем делиться с тобой морфием, а не наоборот.
– Тогда бы ты послал меня. К врачу, я имею в виду.
Именно так я бы и поступил.
– Значит ли это, что помощи от тебя я больше не дождусь? – с деланым равнодушием поинтересовался Эйзенхарт.
– А она тебе все еще нужна?
Второй раз за утро мне удалось повергнуть его в недоумение.
– В смысле?
– Как ты себя чувствуешь? – повторил я вопрос.
Наблюдая за растерянным выражением его лица, я вздохнул. Я уже успел понять, что Эйзенхарт был из тех людей, у кого разум доминирует над вопросами материальными. Увлеченный очередным делом, он мог днями не есть, просто забывая о том, что человечеству свойственно принимать пищу, не спать, пока тело само не начнет валиться от усталости, и игнорировать неудобства до тех пор, пока состояние не станет совсем критичным. Но не заметить, как отступила сама смерть? Это уже была другая ступень таланта. Право, можно было не тратить морфий, достаточно было найти ему интересную головоломку.
Наконец он додумался осмотреть руку, приносившую в последнее время ему столько боли. С облегчением я отметил чистую белую кожу, лишенную каких-либо следов. Остальные симптомы, похоже, тоже отступали: его лицо потеряло лихорадочный румянец, он перестал кутаться в многочисленные свитера и шарфы. Слабость и боль больше не сковывали его движений. Словно напоминая, какой была цена за это чудесное исцеление, мое запястье снова заныло. Жаль, что укус Волка не пришелся выше, на потерявшую чувствительность ладонь.
– Что за?.. – наконец озвучил он свои мысли.
– Похоже, Маркус-Волк переменил свое решение.
– Угу, – недоверчиво отозвался Эйзенхарт, – как же.
Профессия, впрочем, не позволила ему долго находиться в замешательстве. Сложив имевшиеся факты, он быстро вычислил виновника произошедшего:
– Откуда ты знал?
– Знал что?
– Сегодня ты спросил, точно ли мне еще нужен морфий. Откуда ты знал?
– Я просто предположил, – пожал я плечами. – Ты не звонил утром, и выглядишь сегодня гораздо здоровее, чем в последние недели.
Хлопнула дверь, и нам пришлось прервать разговор, хотя я подозревал, что Виктор еще вернется к этой теме. От дальнейшего допроса меня спас один из коллег Эйзенхарта. Молодой, деревенского вида, с длинной встрепанной шевелюрой цвета соломы и внимательными голубыми глазами, он обвел нас полным любопытства взглядом, хмыкнул и прислонился к стене.
– Альберт Штромм, – представил мне его Виктор. – Наш самый ценный и незаменимый сотрудник: полицейский и полицейская собака в одном лице. Шучу, конечно, Берт, не обижайся.
– Я помню, – боюсь, взгляд, которым я ответил детективу Штромму, нельзя было назвать полным симпатии.
– В самом деле? – поразился Эйзенхарт.
Его удивление меня неприятно задело.
– Почему тебя это удивляет?
– Да потому что ты первый месяц только делал вид, что мое имя знаешь. А Берта видел всего раз. Кстати, Берт, зачем ты меня искал?
– Только одну неделю, – возразил я.
На самом деле Эйзенхарт угадал, но признаваться в этом я не собирался. В свое оправдание я могу сказать, что детектива Штромма, в отличие от него, я встретил не в первые месяцы после приезда, которые прошли для меня словно под наркозом. И Эйзенхарт никогда не сидел по ту сторону стола в допросной комнате, источая угрозы.
А никто не запоминает угрозы так хорошо, как Змеи.
– Вообще-то я искал его, – протянул детектив, тыча в меня пальцем самым невоспитанным образом. – Но это даже хорошо, что вы оба здесь.
Мы с Эйзенхартом переглянулись.
– Его?
– Меня? Зачем?
– Чтобы спросить о леди Амарантин Мерц.
У меня появилось нехорошее предчувствие.
– Что с ней?
– Мертва, – равнодушно бросил полицейский. – А как и почему – это вы мне скажите. Вами там все пропахло. Что вы там делали?
Еще в первую нашу встречу мне удалось узнать, что детективу Штромму достался один из самых ценных Даров – пять чувств, превышающие человеческие во много раз. Он слышал дыхание и биение сердца, находясь на другом конце комнаты. Он чувствовал запах человека… и, как выяснилось, запоминал тоже. Действительно, полицейская собака – найти по запаху человека, которого видел однажды несколько месяцев назад.
– Там – это в отеле? – уточнил я.
– В номере.
За моей спиной Эйзенхарт присвистнул.
– Мы встретились вчера за ужином, – пояснил я специально для него.
Детектив Штромм насмешливо изогнул бровь:
– Так это в высших кругах называется?
– Знаешь, для человека, который постоянно ноет о том, что его жизнь закончилась, у тебя удивительно бурная личная жизнь, – меланхолично заметил Эйзенхарт. Похоже, вдвоем они решили меня добить. – Как это тебе удается? Я вон со своей девушкой уже полгода не могу помириться.
– Я не ною, – огрызнулся я и в ужасе переспросил. – Сколько вы в ссоре?
– Месяцев семь? – посчитал на пальца Виктор. – И три недели.
И он все еще надеялся, что его возлюбленная после всего этого времени одумается и вернется? Если так, то его непробиваемая уверенность в себе была еще хуже, чем я думал.
– Не хочу тебя разочаровывать, но она уже не твоя девушка, – попытался я намекнуть и нашел неожиданную поддержку в лице детектива Штромма:
– Заметь, я тебе то же самое говорил.
Полицейские удачно отвлеклись на обсуждение незнакомой мне Лидии (кажется, я никогда не видел ее у Эйзенхартов, хотя мог и ошибаться) и дали мне немного времени на размышления. Сложно было поверить в смерть Амарантин. Вспоминая прошлый вечер, я достал портсигар и закурил.
– Детектив, – окликнул я Штромма, – как это произошло?
Он тотчас повернулся ко мне, собранный и сосредоточенный.
– Посреди ночи леди Мерц набрала ванну, легла в нее, взяла в руки бритву и перерезала себе вены на запястьях.
– Ого! – оценил Эйзенхарт и словно между прочим спросил: – Как, ты сказал, прошло свидание?
Глупая шутка.
– Хорошо, – я со значением посмотрел на Виктора. – Но даже если бы и нет, это не повод покончить с собой.
Нет, в это было не просто сложно поверить – практически невозможно. Когда я покидал Амарантин, ничто в ее поведении не говорило о том, что она хоть раз в жизни задумывалась о суициде. А, учитывая, что у Эйзенхарта уже было два самоубийства, оказавшихся не вполне самоубийствами…
– Могу я ее увидеть? – попросил я.
Верхний этаж "Манифика", где Поппи жила, когда была в городе и пока ее брат не давал слугам приказания подготовить городской особняк к приезду хозяев, был перекрыт, а дверь в номер, напротив, была широко распахнута, открывая взгляду всех окружающих интерьер комнаты: странную смесь роскоши и вульгарности, включавшую красный цвет в изобилии, бархатный балдахин над старинной кроватью и гигантского размера ванну, старомодно размещенную прямо в комнате.
Тело Амарантин вытащили из ванны, заполненный водой ярко-розового цвета, и перенесли на кровать. Поппи лежала там же, где и накануне вечером, но контраст не мог быть более разительным. Было так странно видеть ее: в ушах еще стоял ее смех, живой и глубокий, и вот она была, накрытая простыней, холодная и безжизненная. Мертвая. Я не сдержался и провел рукой по ее волосам.
Красное дерево и спелая вишня. Смерть еще не успела изменить их отлив, в отличие от лица. Черты заострились, молочно-белая кожа стала еще бледнее. Однако сейчас было не время для сантиментов. Я откинул простыню и принялся за осмотр. Я не верил, что она могла покончить с собой, и доказательства моей правоты долго искать не пришлось.
– Это убийство.
– Мы догадываемся, – фыркнул Эйзенхарт, который, сложив руки на груди, с интересом наблюдал за моим расследованием.
– Вы не поняли. Леди Хэрриет приняла снотворное сама. Мисс Лакруа тоже, скорее всего, лишила себя жизни самостоятельно. Но Амарантин не брала в руки бритвы. Ее убили.
Я вновь посмотрел на ванну, стоявшую на позолоченных львиных лапах посреди номера, и прикинул количество крови, окрасившей воду в такой насыщенный оттенок.
– Никаких следов борьбы. Все, что вы найдете – это частицы кожи у нее под ногтями. Мои. И все потому, что при вскрытии вы обнаружите высокую дозу наркотика. Ее опоили. Потом кто-то дождался, пока она потеряет сознание, перенес ее в ванну, которую наполнил горячей водой, даже слишком горячей, судя по следам на коже, возможно, убийца надеялся, что время смерти определят как более позднее, и вскрыл ей вены. Она умерла от потери крови. Учитывая, что я ушел до десяти, Амарантин предупредила, что в десять у нее назначена встреча (не знаю с кем, я не спрашивал)… я бы сказал, немного позже полуночи. Вероятно, между полуночью и часом ночи.
– И вы это знаете откуда? – поинтересовался детектив Штромм. В его голосе явно чувствовалось недоверие.
– Посмотрите.
Я вытянул ее руки поверх простыни, ладонями вверх, и спросил:
– Вы когда-нибудь пытались перерезать себе вены?
Пес покачал головой; лицо Эйзенхарта приобрело задумчивое выражение.
– Кроме того, что при самоубийстве, особенно женском, мы, как правило, видим множественные разрезы: добраться до вен на самом деле не так просто, и подсознательно мы боимся боли, поэтому сдерживаем силу, обратите внимание на то, как были сделаны разрезы. Вскрывая вены сам себе, человек начнет с наружной стороны запястья и поведет лезвие вовнутрь, – я продемонстрировал, что имел в виду, на своей руке. – Таким образом можно получить максимальное приложение силы. Здесь же…
– Наоборот, – подал голос Эйзенхарт. – Но это безумно неудобно.
– Самому – да. Но если другой человек, стоявший за спиной Амарантин, держал в руке бритву…
– … то все сходится. Кто осматривал тело? – обратился Эйзенхарт к коллеге.
– Ретт, – судя по тону, мне удалось убедить Штромма в своей невиновности.
– И он это пропустил? Впрочем, чему я удивляюсь. Лучше скажи вот что: кто был в этой комнате после Роберта? И, да, я забираю у тебя это дело, ты ведь не против?
Штромм вновь покачал головой.
– Не знаю. Кто-то постарался, высыпав в ванну почти всю пачку жасминовой соли. Скорее всего, одна женщина и один мужчина. Запахи незнакомые.
– Женщина, вероятно, служанка, которая принесла поднос с чаем, – Виктор кивнул на накрытый столик возле двух кресел в углу. – А вот мужчина – это уже интересно.
Я подошел к столу. Кроме чайного сервиза из тончайшего майсовского фарфора на нем стояла пепельница, заполненная окурками сигарет. На половине из них остался смазанный след от помады светлого розового оттенка. Такой же след был и на одной из чашек. Я был готов поспорить, что принадлежал он не Амарантин: даже если бы она воспользовалась помадой после моего ухода, цвет был бы другим. Красным, как кровь, как кларет, как каринфийские гранаты, но не таким бледным.
А еще на подлокотнике кресла, раскрытая на светской хронике, лежала газета. И мне не надо было смотреть на дату, чтобы узнать ее.
"Правила хорошего тона уже не в моде, – писал неизвестный автор, озаглавивший свой (напыщенный и высокомерный, хоть и сильно отдающий дешевыми бульварными романами) опус "Времена и нравы". – С каждым днем мы видим все больше этому подтверждений. Союз между мужчиной и женщиной перестает быть священным таинством, превращаясь атавизм в современной действительности, память о погибших выбрасывается словно надоевшая фотокарточка. Мы все больше становимся похожи на диких животных, управляемых похотью и инстинктом к размножению. "Хорошо провести время", "получить удовольствие" – вот все, что интересует общество сегодня. Так можно увидеть, как мужчина, чья невеста внезапно решила разорвать отношения, в тот же вечер отправится развлекаться в обществе другой женщины. Возрадуйтесь те, кто долгое время считал, что между Александром Греем и леди Амарантин Мерц существует тайная связь! Настало ваше время принимать выигрыш по ставкам.
Те, кто считают, что мистер Грей – не сын империи и потому не может служить примером падения наших нравов, обратите внимание на другую персону. На дочь благородного и благопристойного рода (не будем сейчас о ее брате, завсегдатае этой колонки. В конце концов, что такое семейство без паршивой овцы, это было бы так неестественно). Тот же вечер и тот же клуб выбрала леди Эвелин Гринберг, до сих пор старательно изображавшая примерную девочку, чтобы прервать траур по своему покойному жениху, убитому барону Фрейбургу. И, разумеется, леди не пристало выходить в клуб одной. Ее избранник, загадочный Змей, чье имя не смог назвать никто из присутствовавших, пока не известен свету, однако таким положение вещей надолго не останется.
Конечно, многие попытаются оправдать юную представительницу респектабельного семейства: ведь покойный барон Фрейбург не отличался верностью, а нынешний кавалер леди Эвелин так приятен глазу. Загадочный и опасный, кто устоит перед таким сочетанием? Однако им следует вспомнить, как вели себя на этом вечере наши шифрующиеся возлюбленные. В их поведении все говорило о близости, причем давней, поэтому у меня возникает справедливый вопрос: а был ли Ульрих, барон Фрейбург, единственным в их отношениях, на чьей совести были измены?
Я считаю, что нет! И вот почему – я не зря начала свой сегодняшний рассказ с другой пары. Волею Судьбы пути Александра Грея и младшей леди Гринберг в тот вечер пересеклись. Мы все могли наблюдать, как из невинного флирта разгорелась искра страсти, и как в тот же момент милая Эвелин позабыла о своем спутнике ради возможного наследника ольтенайского престола. Что это было, как не еще одно доказательство распущенности? Для тех же, кто обеспокоился судьбой покинутого леди Гринберг Змея, спешу успокоить вас: привлекательного и таинственного незнакомца незамедлительно подобрала Поппи Мерц…"
Голос Эйзенхарта отвлек меня от брезгливых и частично имевших насильственный характер мыслей о человеке, подписавшем статью как "Сплетница".
– Что? – рассеянно переспросил я.
– Опять читаешь комплименты самому себе? – Виктор скосил глаза на газету, которую я все еще держал в руках. – Я говорю, что у нас теперь есть три убийства. Отрицать это глупо. Еще у нас есть три букета…
– О чем ты? – перебил я, не понимая, как это относится к делу.
– Я еще не рассказывал тебе? – Эйзенхарт вкратце пересказал, как он узнал о языке цветов, и что ему удалось найти. – Сегодня мне опять прислали цветы. К сожалению, слишком поздно, чтобы спасти ее, – добавил он, нахмурившись. – Цветущий миндаль и церцис. "Измена" и "предательство". Учитывая, кто жертва и о какой измене идет речь, думаю, настала пора поговорить с мистером Греем.
Я оставил Эйзенхарта и отправился на работу. Чтобы разобраться с мыслями, я решил пройтись пешком, отчего дорога до университета растянулась на добрых полчаса. Все это время меня не покидало чувство вины, не только по отношению к Амарантин, к чьей смерти я чувствовал себя причастным, но и к леди Эвелин, познакомившей нас. Мне казалось важным, чтобы она узнала о смерти подруги – и, желательно, правду, а не выдумки, которыми будут завтра пестреть страницы газет. Я сомневался, что Эйзенхарт возьмет на себя труд известить ее, поэтому я взял дело в свои руки.
– Я могу одолжить у вас телефонный справочник? – постучавшись в кабинет к своему коллеге, я получил толстенный талмуд, включавший в себя номера со всего острова. – И, если вы не против, я воспользуюсь вашим телефоном, чтобы далеко с ним не ходить.
Я обнаружил, что у меня дрожат руки, когда перелистывал страницы. "А", "Б", "В"… "Га", "Ге", "Гр"… Джошуа Гринберг, Райнхардт Гринберг, – однофамильцев леди Эвелин в книге оказалось на удивление много. Наконец я нашел нужный мне номер…
– Каменный остров, 94–80. Особняк лорда Гринберга, пожалуйста, – попросил я телефонистку.
Мортимер удивленно на меня посмотрел.
– Могу я поговорить с леди Эвелин Гринберг? Да, конечно. Передайте ей, что звонит сэр Роберт Альтманн, и что это важно. Хорошо. Да, – я отмахнулся от танатолога, пытавшегося что-то спросить. – Леди Эвелин?
– Доктор? – послышался в трубке ее голос. – Что у вас приключилось?
– Боюсь, это не телефонный разговор. Вы могли бы встретиться со мной?
– Сегодня? – в интонациях явно проскальзывало недоумение.
– Желательно, да. Прошу прощения за внезапность, но это срочно.
Подумав, она согласилась:
– Хорошо. Кафе "Вест" вас устроит? Я могу быть там через полчаса.
– Я предпочел бы менее людное место, – признался я, не обращая внимания на вытаращенные глаза Мортимера. – Если вы не возражаете, я мог бы приехать к вам…
– Ну уж нет! – рассмеялась леди. – Домой я вас не приглашу, и не ждите. Кафе "Вест", через тридцать минут, – она отключилась, не давая мне времени на объяснения.
Наконец настал момент для изнывавшего от любопытства Мортимера. Во время телефонного разговора он еще сдерживался, однако теперь решил засыпать меня вопросами.
– Это была та самая леди Эвелин Гринберг? Хотя, что я спрашиваю, как будто их несколько. Вы с ней знакомы? Как, откуда? Вы… – его глаза расширились от внезапного понимания. – Духи вас забери, это про вас там было в газете?..
Мысленно я помянул недобрым словом Эйзенхарта, втравившего меня в эту авантюру.
– Понятия не имею, о чем вы, – ответил я со всем возможным достоинством.
– Ну да, конечно, – хитро улыбнулся коллега. – Так откуда вы знаете друг друга?
"Мой кузен подозревал ее в убийстве, мы гнались за ней через полгорода, а потом она поила нас малиновым шнапсом и рассказывала о фиктивной помолвке ради махинации с наследством". Такова была правда, которую я решил не озвучивать. Вместо этого я начал собираться.
– Мне надо идти.
– Пех вас раздери, Роберт! Хотя бы скажите, чем вы ее зацепили?
Мортимер был неплохим человеком и другом. Несколько тщеславным и самоуверенным, но у него были на то причины. Будучи юн и красив – той вызывающей, немужественной красотой, которая приводит в восторг женщин и могла бы сослужить ему отличную службу, выбери он вместо танатологии сцену, – он определил для себя качества, которые должны были означать успех у женского пола, и теперь искренне недоумевал, как человек, который не обладал выдающейся внешностью, одевался в скучные твидовые костюмы и был мрачен, неразговорчив и слишком серьезен (то есть совершенно не соответствовал ни одному из его критериев), попал на светский раут в элитный клуб, да еще и с девушкой гораздо выше себя по положению. Я не стал его разочаровывать, объясняя, что "свидание" устроил Виктор в целях расследования. Посмеиваясь про себя, вместо этого я оставил Мортимера ломать голову над тем, что могло связывать одну из богатейших невест империи и армейского ветерана, прозябавшего в провинции на пособие по инвалидности и жалование ассистента профессора.
Я успел добраться до кафе раньше леди Эвелин и выбрать столик. Расположенный в нише под портретом императорской четы и частично скрытый за ширмой у входа на кухню, он давал уединенность, которая, я боялся, понадобится леди Эвелин после того, как она услышит новости. Леди Эвелин пришла вскоре после меня, я только успел получить свой кофе и бокал шерри. Она впорхнула в кафе, сбросила пальто на руки метрдотелю и уверенным шагом направилась ко мне – единственная женщина в массе одетых в монохромные костюмы клерков, биржевых маклеров и юристов из расположенного неподалеку министерства, она не могла не произвести впечатление. Я почувствовал себя словно под прицелом фотографического аппарата: все взгляды на время сконцентрировались на нас, за что, видимо, опять надо было благодарить автора той дурацкой статьи.
– Кофе для леди, – у нашего столика мгновенно появился официант с бокалом, полным взбитых сливок.
Леди Эвелин с неискренней, хотя и отлично исполненной, как и в нашу первую встречу, улыбкой поблагодарила его и обратилась ко мне:
– Итак, доктор, о чем вы хотели поговорить?
– О леди Мерц. Она…
– А! – теперь на ее губах заиграла другая улыбка, живая и полная скрытого лукавства. – А ведь я предупреждала вас, доктор: не привязывайтесь к Поппи. Ее интересует секс, и ничего более. Поэтому, если вы рассчитывали на что-то кроме постели, скажу сразу: ничего не выйдет.
Ей снова удалось удивить меня: прямыми словами, спокойным тоном, словно речь шла о чем-то обыденном, отсутствием какого-либо смущения. Сейчас мы были не в клубе, мы были в дневном мире, чопорном и старомодном ("устаревшем", – поправила бы меня леди Эвелин, если бы услышала мои мысли). Мире, где женщины считались слабым полом, который нужно было защищать от всего, начиная от финансовых вопросов и заканчивая образованием. Мире, где – абсурдно – до сих существовал "кофе для джентльменов", черный и горький, и "кофе для леди", приторно-сладкий и практически лишенный кофеина, чтобы уберечь их слабую конституцию от возбуждающего эффекта. Мире, где любовь была чем-то возвышенным, а физическая ее часть стыдливо умалчивалась обоими полами, где пассивность была главной женской добродетелью.
Глядя на ее улыбку, я понимал, что у этого мира нет никаких шансов.
Грядут перемены.
– Боюсь, дело не в этом. Леди Амарантин умерла.
– Что?
В вопросе еще было больше растерянности, чем осознания. Сочувствуя, я пододвинул к ней шерри – не лучшее успокоительное, но хоть что-то, чтобы сгладить первый шок.
– Мне очень жаль.
Я вновь ожидал слез и не нашел их. Собственно, я не нашел вообще никакой реакции. Моя собеседница молчала, откинувшись на спинку кресла, и бездумно смотрела в одну точку.
– Леди Эвелин?
– Поговорите со мной, – хрипло попросила она. – О чем угодно, только не о…
Я понимал. Хотя и не мог ее утешить.
– Почему чеснок называют ванилью для бедняков? – озвучил я первый пришедший в голову вопрос.
Сам не знаю, почему это пришло в голову. Должно быть, вспомнился наш разговор с Эйзенхартом – здесь же, в том кафе, – во время которого я впервые услышал о деле, оказавшимся гораздо более опасным, чем мы оба думали.
Недоуменно моргнув, леди Эвелин внезапно расхохоталась, все тем же охрипшим, пугающим голосом. Но это была не истерика, а настоящий смех, пусть и вызванный в таких обстоятельствах.
– А вы умеете удивить, доктор, – через силу улыбнулась она, промокая выступившие слезы. – Не знаю. Так просто… говорят. Еще с давних времен, когда ваниль только начали поставлять из Страны облаков. Повара в богатых домах чего только не выдумывали с новыми специями, а обычный народ… у него был только лук да чеснок, – она замолчала и достала и сумочки сигареты. – Как она умерла? Передозировка?
Перехватив мой удивленный взгляд, она пояснила:
– А вы думали, из-за чего Поппи так прозвали? – я полагал, что из-за цвета волос, полыхающих, как красный мак. – После смерти отца ей выписали опиум в качестве снотворного. Она так и не сумела от него отказаться.
– Нет. Это были не наркотики, – хотя было интересно, что покажет токсикологический анализ. Если ее одурманили именно опиумом, знал ли убийца о ее пагубной привычке? – Ей перерезали вены.
– Кто мог такое сделать? – в ужасе спросила леди Эвелин.
– Не знаю.
Я надеялся, что Эйзенхарт сумеет – когда-нибудь в будущем – дать ответ на этот вопрос. А пока я был вынужден спросить:
– Мне очень жаль, но я должен узнать: между Амарантин и Александром Греем что-то было?
– Смотря что вы подразумеваете, – слабо улыбнулась она. – Поппи переспала практически со всеми своими знакомыми, но это никогда ничего не значило для нее.
– Никогда?
По моему опыту, какой бы длинной не была череда партнеров, кто-то всегда оставлял след в сердце.
– Нет. Не думаю, что у Поппи была какая-то трагическая история любви – вы ведь на это намекаете? Для этого она была слишком легкомысленна. Она просто любила получать удовольствие. Поэтому если между ней и Греем когда-то что-то и было, то они скорее были друзьями с определенными преимуществами, чем возлюбленными, – я был не уверен, что мог согласиться с этим утверждением. Когда Грей на том вечере заинтересовался леди Эвелин, я пристально следил за ними – и не я один. Во взгляде Амарантин, которым она провожала Грея на танцпол, не было банальной ревности, но что-то неуловимое, что-то, что я не мог вспомнить и понять… – И все же, я не думаю, что между ними что-то было, как вы выражаетесь.
– Почему же?
– Во-первых, – леди Эвелин снова была собранной и сосредоточенной, словно мы обсуждали не смерть ее подруги, а историю, произошедшую давно и не с нами, – Поппи знала его почти вечность. Грей приехал поступать в Гетценбургский университет, где и познакомился с Теобальдом, десять лет назад. Поппи тогда было одиннадцать. Едва ли романтичное начало отношений. Во-вторых, я сама видела, как она познакомила его с Роуз.
– Роуз?
У меня создалось впечатление, что Эйзенхарт преувеличил касательно моей личной жизни – если у кого-то она и была бурной, то у мистера Грея.
– Роуз Хоторн, его невеста. Не та, что бросила его, а предыдущая.
– А с ней что произошло?
– Это… – леди Эвелин нахмурилась, подбирая слова, – неприятная история.
Все они – Эвелин, Амарантин и Роуз – не просто дебютировали в одном сезоне, они вместе обучались перед выходом в свет у Кальтшнейнера, знаменитого гетценбургского владельца школы танцев и этикета, стояли одна за другой на танце дебютанток на Весеннем балу, открывающем сезон в Лемман-Кливе, вместе, единственные из герцогства, были представлены Ее Величеству Императрице. Обстоятельства сложились так, что три девушки, непохожие по характеру и вряд ли бы встретившиеся по своей воле, невольно сблизились за это время, и вынужденное знакомство даже переросло в дружбу.
– Мы с Роуз не были такими уж близкими подругами, для этого она была слишком… блеклой. Скучной. Такая, знаете ли, идеальная невеста и жена: чуть глуповатая, молчаливая и восхищающаяся своим мужчиной. Мне больше по душе была Поппи или Милфорд, сестра Роуз. Вот в ней чувствуется характер. Потому я даже не была знакома до недавнего времени с мистером Греем, хотя с Роуз мы виделись довольно часто. Как я уже говорила, их познакомила Поппи. Она как-то пригласила Роуз к себе, Тео был тогда дома, а где был Тео, там был и Грей. Теобальд был его пропуском в свет, поэтому Грей предпочитал с ним дружить как можно ближе. Так они и встретились впервые. Он произвел на нее впечатление своей манерой – и своим происхождением тоже: подумать только, настоящий принц, пусть и без маленькой формальности; она… она ему подходила. Поэтому Грей сделал ей предложение, а Роуз, не задумываясь, его приняла. Первое время она была вне себя от счастья, порхала с такой очаровательной улыбкой, что за нее нельзя было порадоваться. А вот потом начались проблемы. Вы уже, наверное, заметили, что мистер Грей не слишком разборчив, когда дело касается женщин, – я кивнул. – С Коринн Лакруа его связывали длительные отношения. Но это было нормально, она была содержанкой, и Роуз была готова закрыть на нее глаза. В конце концов, в свете не так уж много мужчин, которые не содержали бы хотя бы одну любовницу, – скривилась леди Эвелин. – Можно сказать, что почти и нет.
– Но были и другие, – угадал я.
– Да. А еще Грей, будучи прагматичным ублюдком – во всех смыслах этого слова – постоянно искал кого-нибудь получше. Сивилла, жена его отца, богата. Если бы он женился на Роуз, император, которого не обрадовал бы союз его племянницы с бастардом, помог бы королю Владислаусу принять правильное решение и объявить наследником Грея. Но ольтенайская казна без денег Сивиллы резко бы уменьшилась в размерах. Поэтому Грей искал кого-нибудь, чья семья не только станет ему союзником в борьбе за трон, но и поделится своими накоплениями. Кого-нибудь вроде леди Тенеррей.
О его интересе к ней заговорили еще до смерти Роуз. Не знаю, послужило ли это спусковым крючком, или случилось что-то еще, но Роуз не выдержала. Она, – леди Эвелин взяла дрожавшими руками бокал, – отравилась.
* * *
Мы столкнулись с мистером Греем в дверях отдела убийств. В сопровождении двух адвокатов он выходил от Эйзенхарта, я же наоборот пришел к тому с новостями.
– А, доктор Альтманн, – он окинул меня своим фирменным взглядом, причем совершенно не удивленным, и обернулся к Виктору. – До свидания, детектив Эйзенхарт. Было… интересно наконец встретить вас лично.
– Как все прошло? – поинтересовался я у Эйзенхарта, когда они покинули коридоры Управления.
– Не спрашивай, – пробурчал он, наливая себе кофе. – Кажется, я даже поседел.
На мой взгляд, это было преувеличением, но я не стал его разочаровывать. И даже не стал расспрашивать его дальше, вместо того я прошел за ним в кабинет, дождался, пока он закроет дверь, и поведал ему свои новости:
– Ты знал, что предыдущая невеста мистера Грея, леди Роуз Хоторн, также покончила с собой?
С громким звуком Эйзенхарт опустил чашку на стол.
– Интересно… – протянул он. – Нет, не знал. Откуда информация?
– От леди Гринберг. И в этот раз, пожалуйста, обойдемся без шуток! – Эйзенхарт закрыл рот, так и не успев ничего сказать. – Я счел необходимым сообщить ей о смерти леди Мерц.
