Текст книги "Монологи"

Автор книги: Алина Литинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Алина Литинская
Монологи

Монолог попутчицы
«Замыкающая»

Я услышала этот рассказ в автобусе. Дорога была долгой, не меньше часа, и соседка моя, почуяв рядом с собой слушателя, начала свою исповедь. Я не перебивала ее, не задавала вопросов – что поняла, то поняла, что запомнила, то запомнила. Пришла домой и записала, стараясь сохранить особенности речи попутчицы.

…Сижу, как засахаренная статуя, боюсь шевельнуться. Но сижу счастливая. Гости ушли, а сын говорит: останься. И приносит ящик – компьютер, похожий на чемодан «дипломат» (помните, у нас были такие? Я такой подарила сыну, когда он ПТУ закончил. И вид у него стал, как у настоящего дипломата. Шик.) Так вот, сижу я перед этим ящиком-компьютером, а в нем теперь хранят фотографии – раньше в фотоальбомах, а теперь в этих чертовых ящиках, чик-чик – и все по очереди видны, как в кино. Сижу, смотрю я свадьбу внучки. Свадьбу гуляли далеко, то ли на Бермудах, то ли на Бергамах, я не поехала – куда мне с моей дыхалкой: самолеты, пересадки, жарища, как в парной. У всех вид измочаленный, даже на компьютере видно. А так – все шикарно. Вокруг красотища, море и все такое. Пейзажи. Смотрю, подходит невестка и кладет руку на плечо сыну и тихонько так сжимает. Он сразу захлопывает ящик и говорит: «Ну, что, поехали?»

Я говорю: «Поехали. Запрягай». У меня это «запрягай» еще от детдома осталось. Когда волнуюсь, войну и детдом вспоминаю. Вспоминай, не вспоминай – сами выныривают. Мы все больше на подводе, бензина не было, где взять?

Эта женщина не знает своего полного имени и не знает, сколько ей лет. Так, приблизительно… Точка отсчета – детский дом и человек, который осматривал ее через выпуклое толстое стекло. Долго осматривал, заглядывал в горло и в уши, щупал железки и позвоночник и проговорил: «Года три…», – и записал что-то. И ошибся. Просто она была маленькой, худой и очень голодной.

Разговор со случайной попутчицей – это разговор со всеми и ни с кем.

…Она помнит, как какая-то сила вытолкнула ее из лагеря или из гетто, а позади остались крики и выстрелы, помнит резкий толчок, темноту, холод, подвал и страх. И долгий-долгий голод.

– …У нас в детдоме, – продолжает она, – была кухня и повариха, но в кухне было очень холодно и чисто, а котлы сухие, даже воды горячей не было. Жратвы вообще никакой не давали. Берите, где хотите. Ну, добывали, конечно, каждый как мог, но если сам кто сожрет – беда. Последние патлы вырвут. Но патлов не было, потому что мыла не было, грязь оттирали песком и глиной. С волосами не возились: чик-чик – и наголо.

Я однажды канистру приволокла – думала, что керосин. А Лидия Дмитриевна, воспитательница наша – вот душа была, мы ее любили и она нас сильно жалела, – так она говорит: здесь керосином и не пахнет. Сунула палец в канистру, понюхала, лизнула, это, говорит, рыбий жир. А мы и не знали, что это такое. Картошка какая никакая была, даже мерзлую ели. Она мерзлая сластит, некоторые даже любят. Я всякую картошку люблю, и сейчас без нее жить не могу. Картошку поливали рыбьим жиром. Та зима хорошо прошла, никто из детей не умер. Лидия Дмитриевна говорила, что рыбий жир спас.

После войны Лидия Дмитриевна получили звание заслуженной учительницы. Не за канистру, конечно, а за все вместе, за то, что нас, убогих жалела. У нее три брата были, все трое на фронте погибли, а мать ослепла. Мать была культурная женщина, закончила институт для культурных девиц, Лидия Дмитриевна перевезла ее в детский дом и поставила ее раскладушку рядом со своей. А спали они вдвоем в кладовке. Мы называли маму Лидии Дмитриевны «бабулей». Она нам сказки рассказывала, много сказок, но я запомнила про Красную Шапку и про мальчика, которого в лес завели. А я все думала, может, и мы выберемся когда-нибудь. А куда – не знала. Никого родни. А может, и есть, но мне их никогда не найти, я ведь без документов. Меня в детском доме Феней назвали, а дату рождения записали «от фонаря». А потом еще один воспитатель пришел – хромой, тощий, ужас, смотреть страшно. И пиджачок на нем сильно потрепанный.

Вот однажды он повесил пиджак на спинку стула и забыл. Я взяла пиджачок и перешила, перелицевала. Конечно, в руках – машинки ведь не было в детском доме, а если бы и была – все равно я ничего не умела. Мне девять лет было. Я сама удивилась: никогда ведь раньше не шила.

Посмотрел наш воспитатель на пиджак: ну, говорит, Феня, – талант. Давай подрастай скорей, пойдешь учиться на портниху.

А меня и заставлять не надо. Я сама с того дня мечтала пойти учиться, только не на портниху, а на портного. Ненавижу шить женские вещи, даже в руках не люблю держать все эти шелковые материалы. Каждому свое. Я сукно люблю.

Стала я ходить по городу, в окна заглядывать. Если где увижу пошивочный цех или ателье какое, старалась зайти посмотреть. Иногда пускали, не гнали. Вообще нас, детдомовских, не слишком жаловали. Все боялись, что мы какой-нибудь кусок спионерим.

Познакомилась я однажды со старым закройщиком. Он в ателье работал, его дядей Яшей звали. Один раз он говорит:

– Ну что ты сидишь без дела, глаза пялишь? Возьми обметай шов.

Ну я стежок за стежком, аккуратно так стараюсь. Он глянул:

– Тебя кто учил?

Я говорю:

– Никто еще не учил. Я вот собираюсь только идти учиться.

Ну, он говорит: «У каждого закройщика свои секреты», – и стал меня учить.

Я потом училище закончила, но дядияшина наука – на всю жизнь. Ко мне из других городов приезжали, если у кого дефект фигуры, под моим кроем не разглядеть – все красавцы.

Вот один такой ездил-ездил и доездился. Он глаза на меня положил, а у меня уже комната своя, я на фабрике работала, две-три нормы в день делала, неплохие деньги получала. И вбила я себе в свою дурную голову, что он, красавец эдакий, похож на моего отца. Откуда знала, с чего взяла, я ж никогда отца не видела. Человек сам на себя бандит.

Уговорил он меня ехать в какой-то городишко, он там на стройке прорабом. Ну, все бросила, поехала, каким местом думала, не знаю. Вот я ругать ругаю, но я себя понимаю: баба. Хоть и звали меня «баба с пропеллером», но все равно – баба. Хотела, чтоб как у всех: муж, семья, ребенок. Так и получилось. Если кого не хватало, так это Красной Шапки и Серого Волка. Не сомневайтесь, привел.

Я из роддома пришла, смотрю – по квартире какая-то… эта… А в воздухе – перегаром разит. Здрасьте. Приехали. Я, как в чаду, схватила ребенка, а ему от роду десять дней. И скорей назад. А мне на фабрике говорят: «Где ты видела, чтобы комната год ждала тебя, явилась – не запылилась, а в комнате твоей давно другие живут». Ну и пошла я снова мыкаться. Только уже не одна, а с сыном вдвоем.

А через пару лет тот красавец появился. Давай, говорит, сначала начнем. А я уже на другой фабрике работала, а сын в круглосуточных яслях. Сейчас, говорю, я на первую смену иду, в три часа вернусь и начнем сначала. Если застану – кипятком ошпарю. Будет тебе начало и тут же конец.

А когда мы с сыном собрались уезжать, у нас потребовали разрешение от отца. Я же вписала сыну фамилию отца в метрику, чтобы не было безотцовщины.

Разыскивали его, наверное, год. Он давно уже жил в другом городе, пил по-черному. А рядом с ним хорошая такая тетка, добрая. Мы как вошли с сыном, она миску с картошкой на стол: подкрепитесь, говорит, с дороги.

А я перед ним документы, подписывай, говорю, разрешение на отъезд. А он давай кочевряжиться: «А кто меня корми-и-ть на старости будет?» Ну, так, думаю, сейчас объясню. Еще одно слово, говорю, и кормить тебя будет до конца твоих дней дом инвалидов. А тетка перепугалась: наверное, у меня был вид страшный. Простите, говорит, вы его, он убогий.

Но знаете, скажу вам откровенно: как глаза закрою, так вижу космос и корабль. И мы трое в нем. Тогда же много про корабли да спутники передавали. А он порушил этот корабль, и нас всех в космос вытянуло. Вот такая картина меня много лет мучила.

А что, это правда, порушил. И носимся мы… И ему несладко. Не он первый, не он последний, знакомое дело. Но уж очень я надеялась на него. Подвел. После детского дома и сиротства.

Нет, думаю, все. Я сама себе защита. Вот эти две руки, – и она подняла обе кисти, крепкие, как два молота, – и хлеб мой, и защита моя.

Может, вам интересно будет узнать… Было и такое… Театр. Я и театр. Только не смейтесь. То был не совсем театр, а бригада бывшая, что по фронтам ездила. Но они так и остались бригадой передвижного театра. Нищие, как крысы. Ничего нет, платить нечем. Брали списанное от других театров, но надо было это подгонять на артистах.

Платили копейки, но мне и они нелишние. Днем на фабрике, вечером в этой самой бригаде. На ходу подкорачиваю, закалываю… Даже интересно.

Но, скажу я вам, главное – это у них был хороший интернат для детей. А этот интернат лучше всякой зарплаты. Раз в неделю появлялась здоровенная клеенчатая сумка, и в нее родители складывали передачи для детей. И потом кто-то один отвозил в интернат эту сумку и раздавал передачи детям. И вот сижу я однажды, перешиваю, как сейчас помню, какую-то красную шапку, будь она неладна, везет мне с этими красными шапками. Смотрю, какая-то, не скажу, кто, на каблучках и в шляпке, из переполненной сумки отложила мой пакет и положила свой. Подошла я к ней, объяснила кое-что. Сразу «скорую» вызвали, а «скорая» ее увезла в больницу череп под наркозом вправлять, а меня уволили сразу. И шорох отовсюду: грубиянка, хулиганка.

Я плакала, сына жалко. Садик-интернат хороший. Но в самый этот момент случилась со мной хорошая история. Был у них суфлер, бывший артист – на войне обе ноги потерял, стал суфлером, – в будке своей сидел и не просто слова подсказывал, а все роли играл с выражением, только что не ходил. Вот такой театр в будке. И говорит он мне однажды: сделай мне шляпу красивую, чтобы я себя артистом чувствовал. Ну, ладно, сшила я ему берет красный с пером.

Режиссер – криком, артисты – хохотом, а мне – так в самый раз. Все-таки артист, хоть и бывший. Не знаю, чем кончилось, – меня уже уволили. Потом видела его, когда донором была. Прямое переливание крови после операции. Он мне потом все письма писал с вопросительными знаками, а я ему – с отвечательными.

А потом замолк. Не знаю, жив – не жив.

А что до «хулиганки-грубиянки»…

Да. А где вы видели ласковую войну, я же черепок от нее, последний. Война кончается не тогда, когда кончается, а когда уйдет последний искалеченный.

Замыкающая я.

Ну, все. Моя остановка. Вам счастливо.

Монолог свидетеля

Стук в дверь, щелчок замка и вопрос «Можно войти?» прозвучали одновременно. На пороге соседка по дому.

– Здравствуйте. Извините, который теперь час? У меня вообще-то есть часы, но я не люблю на них смотреть. Вы простите, я очень взволнована. Спасибо, я на минутку, я постою. У вас есть знакомый адвокат? Понимаете, чужую машину разбила. Ну, не совсем чужую, но и не совсем свою. Вдребезги. Дети говорят, скажи спасибо, что жива осталась. Машина – дочкина. Она говорит (молодец дочка, конечно), она говорит: груда железа, плевать, дескать. А мне обидно. И получилась эта авария не по моей вине, а по моему расстройству: пришла к моей соседке Нине Деми, вы знаете её, мы с ней на одном этаже, вообще-то она Деменюк, но здесь стала Деми: сократилась. Пришла к ней, а у ней молодая такая особа симпатичная, наверное, родственница. Сидят-разговаривают, а у той, молодой – лицо без выражения, какое хочешь вешай. Здесь, говорят, не принято обременять окружающих выражением своего лица. Мне это странно. У всех американских артисток есть выражение лица. Я помню – еще девчонкой была, а забыть не могу – мы смотрели фильмы с артисткой Диной Дурбин. Уж что-что, а выражение лица у нее было: всю дорогу улыбалась. Сейчас посмотришь, ну, только и есть что улыбается, и разные другие выражения лица, а смотреть приятно. А тогда – это просто счастье было увидеть такое. Одна мысль, что где-то есть такая жизнь, такая одежда, такая посуда, такая пелерина, вроде как кружевная, и улыбка артистки в комплекте с этой пелериной, и пела она на русском языке, но не по-русски и красиво так это эр произносила: «Эх раз, еще раз!», – другая жизнь. Недосягаемая, как сказка. Все с ума сходили. Мы-то из нищеты не выбирались сразу после войны. А сейчас, лучше не смотреть это кино, одно расстройство.

А та дама, молодая-симпатичная, родственница Деменючки, говорит мне – отчего я расстроилась так – говорит, наши американские ребята отстояли Вторую Мировую Войну, у России, бедной, уже ничего не было в конце войны, наши ребята-американцы всё дело решили. Ну я в бутылку полезла, расстроилась до головной боли, говорю ей, как же так, как не стыдно, наши ребята там остались, если сама не знаешь, хоть в учебник посмотри или в книгу какую – сейчас их полно, а мне-то книги ни к чему, я – свидетель. Посмотри, когда американцы включились. А она мне, бац! Сталинистка! – говорит, как по голове стукнула. Это мне-то! У меня отец под Москвой и его брат, и вообще, вся родня по мужской линии там осталась, я отца и не помню, мала была. Мне было, наверное, года три, когда мама со мной в какую-то теплушку втиснулась… Потом вспоминала, как пробиралась на Урал. Месяц ехали. Больше стояли, чем ехали, говорила. Умирала мама в трезвой памяти, только спрашивала: «Где ребенок?». Это её перепуг был на всю жизнь, но она как бы контролировала себя, покуда в силах была, а потом, когда годами ослабела, испуг этот всплыл. Было такое: я потерялась в дороге, пока ехали в теплушке. Ничего не помню, мама говорила, сидела у нее на коленях, а потом, хвать, – нету. Она бегала по вагонам, спрашивала, люди говорили, что видели, мол, ребенка с кружкой. Наверное, что-то я заметила своим детским глазом, что иногда проходят люди с кружками, что-то им бросают туда. Ну, взяла и я кружку и пошла, как большая.

Помню, как нашлась. Помню шершавую шинель. Незнакомый дядька носил меня подмышкой, как сверток, и всё выкрикивал: «Ваша девочка?.. Ваша девочка?..». И помню мамин крик. Она никогда не целовала меня, время было нецеловальное, не до того было, только за руку крепко держала, а тут – чуть не задушила. А я испугалась, думала, меня наказывать будут и криком зашлась, а потом, чувствую, лицо ее – мокрое. Когда она бредила в старости: «Где мой ребенок?», а я знала, она меня ищет, я ее руку держала, а у самой тоже лицо мокрое. Сейчас такое скажешь, сразу определят: война, дитя, теплушка, сюси-муси. Раз память не отшибло, значит сталинистка… У вас есть знакомый адвокат? Дочка говорит: я полицию не вызвала, в госпиталь не поехала, – всё бесполезно. А я хочу сама узнать, может не бесполезно. Мне с детства: то не фарт, а то, ничего, может и повезти.

Тот шершавый дяденька в шинели оказался из города Златоуст. Помог маме на завод устроится, карточки получать на себя и меня. Он был инвалидом войны, жил со своей бабкой Тимофеевной в большом доме, мы у них комнату снимали. Бабушка была ничего, неплохая, меня жалела, говорила «вкуированный ребенок», «выкуированная из Москвы, вкуированая сюда». А хромой шершавый дядя, я его так звала, а мама сердилась: нельзя так говорить – и по губам меня легонько так, чуть-чуть – нельзя так, надо по имени: дядя Николай. Мама всё говорила: если бы не он… Так вот, дядя Николай имел мечту, можно сказать, помешательство: пианино купить. У него голос был, зычный такой, он в Доме культуры пел, и дома тоже, особенно, когда выпьет. А тогда кто не пил? Да еще в тех местах… А мама моя всё мечтала козу купить, чтобы меня козьим молоком отпаивать, я тощая была, и дядя Николай всё не мог отъесться, худючий был.

И вот повез он на одном грузовике – я это помню, будто у меня пред глазами фотокарточка стоит – пианино и козу. Мы с мамой поехали на пригородном до соседней станции встречать грузовик и дядю Николая. Встретили. Он ждал нас неподалеку от станции. А кто не знает что такое грязь дорожная, поезжайте на Урал, но не в город большой, а подальше. Увяз грузовик на дороге, дядя говорит, сходите в совхоз, приведите тракториста с трактором, иначе не выбраться. Мама сбегала, привела тракториста, а дядя Николай говорит, я вам, девочки, не посоветую трястись в кузове с козой и этой музыкой – он так пианино называл. Ступайте на пригородный, а мы за вами следом…

Я так этот день хорошо запомнила. Была осень, но еще не холодная. Мама живо вынесла во двор стол, сварила пельмени, поставила миску целую, бутылки разные, грибы со сметаной, всё, что дядя Николай любит. Ждем. Те едут – за версту слышно. Впереди трактор тарахтит, за ним грузовик ревмя ревет, в кузове – пианино, как щепка в проруби. А козы нет. Ушла, говорят. Не иначе, как кто-то отвязал, сама бы не смогла спрыгнуть. Ну да ничего, купим другую, говорит дядя Николай, а пока давай скорее пианино сгружать. Сгрузили, а оно заперто. А ключика-то и нет. Так-сяк, не открывается. Ладно, говорят, потом откроем, а сейчас давайте за стол. Я смотрю – мала была да всё видела – трактористу не терпится поскорее выпить. Аж горит. Ну, сели они, выпили, закусили, а потом чаю захотели. Дядя Николай с одной ноги сапог снял, а тракторист – оба, и давай по очереди самовар раздувать. А самовар у бабки Тимофеевны в сенях стоял за занавеской, сто лет, наверное, нетронутый, дым от него, как на пожаре. Соседи сбежались, а бабка криком кричит, мама ее за руки держит, а она вырывается и слезами заливается. Ну, трагедия настоящая, сцена из кинофильма. Я не понимала в чем дело: ну, пианино, так его же откроют, не будет же оно так молча стоять; ну, дядя Николай пьяный, ну так что, он и раньше выпивши приходил; ну коза. Мне больше всего было жалко козу, но не кричать же из-за нее так. И только спустя годы мама призналась, что бабка Тимофеевна от Николаевых выпивок деньги прятала в самоварной трубе, на зимнее пальто собирала. И всё спалили. И коза ушла. И пианино открыть не могут. Его что-то долго и отверткой пробовали, и ключи подбирали. Бабка, видно, злая была на Николая, маме по секрету говорила, это ему – за самоварную трубу, а мама ее успокаивала, что он же не виноват, он же не знал ничего. Баба расстроилась, аж заболела. А мама собралась со мной домой, в Москву ехать. Уж война давно кончилась, уже можно билеты купить на поезд и ехать. И дядя Николай тоже решил за нами, но баба Тимофеевна заболела, куда ему, не бросать же… И он так расстроился, что даже изменился, я стала замечать, что у него глаза другие стали, вроде как меньше и влажные. Он говорил, это у него насморк такой. Ну, мы не поехали… Мама говорила, особенно ехать некуда, может стены нас признают, а так, живых никого уже нет: папы нет, бабушки моей, маминой мамы нет, я так ее и не узнала, вернее, не упомнила. Мама говорила, весь ее выпуск – мальчики – с фронта не вернулся. А тут еще мои страхи: я, когда маленькая была, боялась вокзалов, паровозных гудков, перестука колес боялась, – сразу в слезы. От войны осталось. Ну, мама решила переждать. Когда я повзрослею и перестану бояться; когда баба Тимофеевна выздоровеет; когда у дяди Николая насморк пройдет…

Но всё вышло по-другому. Бабка Тимофеевна всё болела-болела, а потом померла. Дяде Николаю делали операции на ноге, и каждый раз всё выше ее отнимали, а он всё больше пил, и всё чаще говорил что-то, что мама просила не говорить. А он всё пил и плакал. А однажды исчез. И мама сказала, что мы будем его ждать, потому что с ним беда стряслась и мы не можем его бросить… А потом, знаете как, жизнь моя закружилась-завертелась, молодость подоспела, корни пустила там, где жили. Остались мы в том доме ждать дядю Николая. Зря ждали. Он не вернулся. Я замуж вышла, потом дочка родилась, мама моя еще успела ее понянчить, а потом слегла с сердцем. Голова ясная, всё понимает, целые куски из «Онегина» наизусть читает, она до войны в школе русскую литературу преподавала, и только в самом конце всё бредила «где мой ребенок», и руку мою не отпускала. Кому сказать – мелодрама, скажут. Ну и пусть скажут. Кому мелодрама, а кому судьба… Извините, у вас нет знакомого адвоката?

Ночной монолог

Памяти коммуналки

– Который теперь час?

– Три часа.

– Подумать только, как рано темнеет: три часа, а на улице совсем темно уже.

– Сейчас три часа ночи.

– Ночи? Как – ночи? Который же час ночи?

– Три часа. Ночи.

Людмила Никифоровна растерянно смотрит на меня, на темное окно, на чашку с недопитым холодным чаем, на полупустую пачку сигарет, а рядом с пачкой – две сигареты, как новорожденные близнецы на белой скатерти; смотрит рассеянно, что-то прокручивая в своем сознании, быть может, вспоминая, когда и с чего начался сегодняшний вечер… Пытается подняться. Тяжело опирается на палку – надо еще ухватить эту ёрзающую закорючку со спинки соседнего стула – ухватить, опереться, подняться и выпрямиться – вот так.

– Можно сигарету на утро? – она выжидающе смотрит. – Пару? Ну давайте пару.

«Сколько же я просидела?» – спрашивает она сама у себя, направляясь от стола к двери. Ступает Людмила Никифоровна осторожно, ступает так, чтобы ноги ее в стоптанных туфлях, прихваченных резинками, не издавали этого ненавистного ей звука старческой походки – шарканья. Он вызывает у нее отвращение – она морщится, как от дурного запаха.

– Сколько же я просидела? – говорит она вслух и вдруг оборачивается. – Я давно хочу вам сказать… что-то очень важное… очень… – она сдвинула брови на переносице, знак крайнего напряжения, и… пауза. Подняла брови, взгляд в упор. – Я давно хочу вам это сказать: курить вредно! – и села.

…И села. Где стояла, там и села, на край тахты возле двери, не для того чтобы сидеть, а чтобы не стоять. Чиркнула спичкой, сморщилась от дыма. Казалось, что когда она морщится, ее лицо становится похожим на лицо лилипута. Вдруг собирается в сморщенный кулачок…

– Когда я танцевала… в театре… раньше… я не курила раньше. Подвиньте, пожалуйста, пепельницу. Даже в войну не курила. Все курили, а я – нет. Если бы я курила, то не смогла бы столько лет… Сколько? Ой, много! С десяти лет на сцене. Недавно приходили из журнала «Театр», спрашивали, взяли кое-какие рецензии… И ушли… Я ведь сама пришла в студию. Мы с сестрой жили у тетки – мамы мы не помнили, она умерла, когда мы были совсем маленькие. Жили мы страшно далеко, за городом, сейчас это город, а в то время туда ничего не ходило. Только пролёткой. Ходила я пешком, в кармане ни гроша. Пришла в театр, говорю… Где спички? Спасибо… говорю: «Хочу учиться танцевать», Чистяков меня сразу взял – и на сцену. «Русалку» в театре ставили. Он говорит: «Хочешь Русалочку изображать?», – что, как, почему ничего не спрашиваю: «Хочу», – говорю, – «Русалочку». А там, оказывается, говорить надо. Это опера, и там есть такое место, где говорить надо, а не петь. Князь, ну, вы знаете: «Откуда ты, прелестное дитя?», а я ему в ответ, мол: «Матушка послала», боже, какую гадость вы курите, всё время гаснет… Весь сезон шла «Русалка», я свой текст могла ночью со сна повторить, все говорили «русалочка-русалочка, прелестная русалочка», а меня уже тошнило, казалось, лучше день напролет в балетном у станка стоять, чем пять минут говорить… но сцена… сцена, меня согнать оттуда было невозможно. И так до конца. Днем температура, лихорадка, умираю, вечером на сцену – и ничего нет. Никаких болезней. Зарема в «Бахчисарае» – вот была история. Недавно приходили какие-то журналисты, я уж не знаю кто-откуда, приходили, спрашивали, кого я помню. А кого помню, всех помню. Всё помню. Декаду в Москве помню. И про Зарему помню. После декады, говорю, в Москве… Когда? Ну, в тридцатых… В тридцать четвертом?.. Нет, в тридцать седьмом… Ну какая разница, в тридцатых. Тогда все, мало-мальски кто на ногах стоял, звания получили. Все народные-перенародные, заслуженные-перезаслуженные, все великие, а смотреть зрители ходят на меня. Нет, мне ничего не дали, и потом тоже не дали. После декады – банкет в Кремле. Нет, я не робела, но нахалов не люблю. И сейчас не люблю. После ужина, говорят, можно танцевать вальс. Ну не фокстрот же… Ну вальс так вальс. Я пригласила на вальс Буденного. Он немного потоптался и передал меня Ворошилову. Что? Что вы говорите? Хорошо что не Берии? А мне он понравился. Импозантный. Вежливый. Кавалер. И костюм носить умел – не мешком на нем висел. Что Берия, я со Сталиным рядом стояла, близко, как вот с вами сейчас. Он все время улыбался. Сейчас никому про это не скажи, сразу в лоб: «Так тебе Сталин хороший?». А я прямо говорю: «Когда рядом со мной стоял, был хороший, а потом испортился». Дал он распоряжение: на день закрыть ЦУМ для посетителей, и запустить туда театр. Уж больно, говорит, ваш театр ободранный. Кому говорил? У-у-х. Сто раз прикуривать надо. И спички сырые, и сигареты сырые. Зажигалка работает? Спасибо. Весь день скупались в ЦУМе. Вспомнить приятно.

Зарема. Вы видели портрет мой в «Бахчисарае»? В чалме? Над тахтой? Нет, это Шехерезада. В чалме – Шехерезада, тоже был красивый спектакль, только маленький, недолгоиграющий. И один не шел, соединяли с одноактной оперой, или с еще другим коротким балетом. Однажды после «Бахчисарая» приходит за кулисы один поклонник и говорит: «Дурак, – говорит, – ваш Гирей, как можно такую Зарему разлюбить?». Смотрю, Тонька – она Марию танцевала – зеленеет. Под гримом видно, из-под слоя тона. Сидит как каменная. А тот заливается, соловей-соловьем, только басом. Интересный был мужик. А Тоня разговаривать со мной перестала, репетируем молча. Но злость от нее такая, что аж скрючивает. Я и упала. Причем на спектакле. В адажио с Гиреем, он не удержал меня, я на ногу плохо встала, боль такая, что в глазах темно. А Тонька в кулисе стоит, смотрит. У меня это впервые в жизни, но так, что до сего времени помню. А Лёлька Грызлова вон каждый спектакль расшибалась досиня, вся в трещинах ходила. Значит, плохо разогревалась. А я за два часа до спектакля уже у станка, греюсь. Костюмерши говорили по мне можно часы проверять, они любили меня за то, что можно было спокойно меня одеть, и за то, что художники в гримуборную ко мне почти не заходят, – не суются. Не мешают нам. А тот случай с Заремой был особый. Антракт большой сделали, Зину вызвали – мы с ней в очередь Зарему должны были танцевать. Скорую вызвали. Врач уколол меня чем-то, какое-то сильное обезболивание дал, боль есть, но вроде не моя, вроде со стороны. Я смотрю, Зинка одетая, разогретая, под гримом сидит и ждет. Перед зеркалом, в гримуборной. Я говорю: не будет этого. Говорю, сама дотанцую. Замдиректора говорит, Люда, псих, тебе в рентгенкабинет, а не на сцену. Володя, царствие ему небесное, выручил, поддержал. Он Гирея танцевал, полспектакля прошло, он уже устал, а Зинка крупная, в два раза больше меня. Володя говорит, это афишный спектакль, вторая премьера, Люда, может, имеет право. Если хочет и может, пусть дотанцует. Как дотанцевала – плохо помню. Почти без сознания. Я попросила Феню из медпункта – она ларинголог, но какая разница, – попросила, чтобы стала со шприцем в кулисе и никуда ни шагу, пока я на сцене. Представляете? У меня как пауза, так я в кулису, уколюсь – и снова на сцену. Все, кто были в театре, собрались в кулисах и глаза таращили. Челюсти поотваливались. И Тонька тоже стоит. А Зина потом говорит: «Ну и стерва ты, Люда, никому танцевать не дашь». Скандал устроила… Она, конечно, не права была. Это был мой спектакль, моя очередь, я была вправе. А бедро зажило. Осложненный перелом… Конечно осложненный! Танцевать с переломом – никто не поверит. Никто ничего не заметил в зале. Рецензии прекрасные. Я разве не показывала рецензии?

Людмила Никифоровна посмотрела на светлеющие окна, сложила ладони, потянулась, что-то хотела еще сказать, что-то хотела спросить – не спросила, хотела подняться – не поднялась. Потянула безнадежно погасшую сигарету – и отложила ее в пепельницу.

– А вы знаете почему ко мне художники редко входили? Знали, что – бесполезно. Я все костюмы для себя переиначивала. Нет, конечно, только те, что для меня сшиты. Меняла всё по-своему. Ну, не всё, конечно. Детали. Но вполне достаточно, чтобы они сердились, художники. Безвкусица, кричат. А я то себя знаю. На ком другом безвкусица, а на мне – в самый раз. С костюмом Эсмеральды целая история была. Костюм я решила расшить бисером. У свекрови взяла бисерное ожерелье, распустила, а нанизать не могу – нет такой иголочки. Должна была быть специальная, тоненькая, как волос. Я несу бисер в костюмерную, в цех костюмерный, сделайте, говорю. А они заупрямились. Нет, и всё тут. В эскизе, говорят, этого нет. Ну, я к моей одевальщице. Она всё сделала. Ей тоже понравилась моя идея с бисером и колокольчиками. (Пришили колокольчики по подолу. Эсмеральда же цыганка.) Я долго танцевала в этом костюме. Даже, когда спектакль сняли с репертуара. Почему? Ну не почему. Каждый спектакль имеет свой срок, а потом, говорят, устаревает. Костюмы пыльные, декорации старые, состав уже танцует заученно, без интереса. Бывает так, заболтанный спектакль. А потом спектакль возобновляют и он живет как новая постановка. Так вот, у меня этот костюм и без спектакля был как живой. Нас же посылали на шефские. Актеры шли неохотно: бесплатно (деньги не платили, а в норму засчитывали). Да и публика не та. И сцена не та. Всё не то. Шефский концерт, как нагрузка. А я не возражала. (Некоторых это тоже бесило. Ну как не покапризничать!). Нас иногда возили в Парк Культуры и Отдыха – так что, вообще, удовольствие. Открытая площадка, свежий воздух… Публика доброжелательная. Когда я выбегала в своем платьице Эсмеральды – все ряды вставали, чтобы разглядеть из чего и как устроен мой наряд: звенит ведь. Мы с ним пользовались успехом. И уже были у меня и свои поклонники – тамошние. Одного особенно запомнила: он всегда ждал меня после моего номера. В одной руке – роза, явно только что сорвана с клумбы, в другой – мороженое, Эскимо на палочке. Для вас, говорит, и для Эсмеральды. Парень чудный, добрый, оказалось, был студентом, летом в парке подрабатывал рабочим – глаза грустные и умные. Вот так и осталось в памяти: Эсмеральда, колокольчики, студент-поклонник, мороженное не слишком сливочное – время было не слишком сливочное, и отголоски шумов Парка. Мы называли эти выездные концерты «едем на Чаир» – смех вспомнить, однажды в расписании на доске появилось это «едем на Чаир». Расписание-то составлялось в режиссерском управлении, а там был администратор, который ездил с нами на концерты. Он – бывший тенор в театре, фамилию – убейте, не вспомню. Но звали его Альфред. Аль-фред… (Людмила выразительно повертела шеей, приподняв подбородок, поправляя несуществующий бантик-бабочку. Ну, «фрачный герой», ни дать – ни взять!). Мы называли его «коммерческий тенор». Он начинал концерт и обязательно сначала какая-нибудь, как он говорил, порядочная песня. Ну, народная, под баян. А потом, это самое танго «В парке Чаир» – страшно модно было тогда. Аплодисментов – буря. Но что это был за Чаир, где он, что он – никто понятия не имеет. Сладость неизвестная, можно сказать – безымянная. Я не выдержала однажды, говорю, открой секрет, что это за Чаир и где он есть. А он такой весь из себя во фраке, с бабочкой, говорит: – А тебе, Людмила, все надо знать, – он и сам-то не знал что это за Чаир. Это, – говорит, – везде где тепло и солнце светит. И всюду где есть твои чары.