Текст книги "Хуторок с привидениями (СИ)"

Автор книги: Алина Лесная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

      – Жуть-то какая! – обрадовалась Лукьяна, выразительно глядя на полную луну. – Ай! Ты чего щипаешься?!

      – Это не я! – Венька засвистел на сторону.

      – Скажи ещё, оборротни по кустам бегают да примерряются, с какого бочка нашу Лушку кусать, – хмыкнул Эртан.

      – Да нехай бегают! У нас – вон! – Сенька ткнул в костёр суковатой палкой. – На всю стаю жару хватит.

      Майя поворошила прутком угли.

      – Учительница в гимназии нам историю рассказывала про оборотня. Хотите послушать?

      – Валяй! – разрешил Венька, от души хлебнув медовухи и передавая бурдюк дальше по кругу.

      – Жила одна женщина в пригороде Стрелецка. Была она не то, чтоб в возрасте, но уже и не девицей на выданье, и никто её в храм звать не спешил. По хозяйству хлопотала сама, и, вроде, всё у неё спорилось, да только мужской руки в доме не хватало. Как-то на исходе осени в её дверь постучался незнакомец. Дождь лил страшно, пополам со снегом, и женщина пожалела путника, пустила ночевать. Зашёл он в дом, да так и остался. Надёжным ей мужчина показался, ласковым, сметливым, любая работа у него спорилась, к тому же, в коже да мехах он разбирался, вот и пошёл к старому скорняку в помощники. Одна только беда – в истинного Бога он не верил. Ну да ничего, думала женщина, авось удастся на верный путь склонить. Больше полугода селянка с тем путником прожила, не тужила и не нуждалась, о свадьбе разговоры пошли. Но как-то в полнолуние случилось ей задержаться у соседки, и домой она вернулась поздней ночью. В избу заходит, смотрит – и глазам не верит: волчара здоровенный, лохматый валяется у печи и прямо из кринки щи уписывает!

      Аватар невольно хихикнул: нечто подобное и с ним было, правда, под лапой оказались не щи, а перловая каша. Убегался с волчьей стаей до рассвета, сил перекидываться не было, проголодался, вот и завтракал буквально с порога. Симка потом хозяина поросёй Зорькой обозвал.

      – Увидел волк женщину и говорит елейным таким голоском, мол, не пугайся, родная, я это, муж твой благоверный. Извини уж, что так вышло, утром за собой приберу.

      – Ну и как поговорили? – всерьёз заинтересовался Вилль.

      Майя посмотрела на него как на полоумного.

      – О чём с оборотнем разговаривать?! Хвала Триединому, арбалет под рукой оказался, а та женщина то ли от природы меткой была, то ли сам Иллиатар подсобил. Пристрелила в лоб, и знамением осенилась. А оборотень, как издох, снова в человека превратился. Смотрит женщина – лицо родное, любимое. Да только нутро-то звериное, волчье. Одной тварью меньше стало, и то в мире чище!

      – Ясно...

      – Жуть какая! – восхитилась Лушка.

      – А, по-моему, грустно, – помолчав, сказала Таша. – Ну, оборотень и оборотень, так ведь любил же её, наверное.

      – Люби-ил! – передразнил Сенька. – Сожрать он её хотел, вот что! Вприкуску к щецам!

      – Жениться-то зачем тогда собирался?

      – Чтобы среди людей затеряться. Жить как все, свой дом иметь, детей завести, – пожал плечами Вилль.

      – Вот-вот! – подхватил Венька. – А потом парой гадин больше стало бы! Вот так живёшь рядом с человеком, живёшь и не знаешь, что он – тварь двуличная!

      – А чего ты на меня так смотришь? – возмутилась Таша.

      – А чего ты вурдалаков защищаешь?

      – Истинные оборротни – это метаморрфы, а не вуррдалаки, – поправил Эртан.

      – Да какая разница! Ну?! – напирали на девушку Лесовята.

      – Больно мне надо гадин богопротивных защищать! – сдавленно пискнула Таша. – Сдох, туда ему и дорога. Мне... ту женщину жалко, снова ведь одна осталась.

      – Зато живая! – Сенька обнял подружку, довольный, что она в любом вопросе жениху не перечит.

      Вскоре девочки заклевали носами, и друзья стали укладываться на боковую. Выходить решили на заре, путь предстоял неблизкий, так что следовало если и не выспаться, то хотя бы отдохнуть. Дождавшись, когда дыхание Майи выровняется, Вилль подоткнул ей одеяло и поднялся.

      – Ты чего? – встрепенулся Сенька. – Не твоя ж очередь дежурить.

      – Пойду прогуляюсь.

      – Ла-адно, – зевнул дежурный, – только от дома держись подальше.

      – Угу.

      Как раз туда-то Вилль и собирался.

      Сделав небольшой крюк, парень бросил взгляд на полускрытое туманом озеро и уверенно зашагал к дому.

      Странное дело, но история о человеческом перевёртыше зацепила аватара. Может быть, потому что мужик тот тоже перекидывался в волка. Прятался среди чужих, ловко притворяясь своим, как и сам Вилль поступает... Вот так, живёшь рядом с человеком, живёшь и не думаешь, что однажды этот человек тебя прикончит и плакать не станет. Только Иллиатара восхвалит, дескать, вовремя глазоньки раскрыл на гадину богопротивную.

      На крыльце, перед чёрным провалом Вилль немного замешкался. В ночной свежести затхлая вонь изнутри ощущалась отчётливей. Козлиные головы ехидно скалились в лунном свете. Машинально аватар отметил, что мёртвая птица исчезла.

      "Не ходи... иди по росе... по росе... по росе..." – трещали сверчки.

      Вилль шагнул за порог. Почему-то ему казалось, что ночью дом сам откроет секреты, но юноша ничего не увидел и не почувствовал. Похоже, особняк решил больше не тратить свою драгоценную злобу на невнушаемого аватара.

      Волк поднялся в терем, скорее, смахивающий на темницу, и встал у окна напротив одинокой серебряной луны.

      Нет, нельзя искать себе пару среди людей. Не поймёт, испугается, убежит и другим со страху расскажет, что дражайший супруг частенько "забывает" поджарить вырезку и точит зубы об табуретку. Ах, да, у него же ещё клыки, когти и хвост отрастают, и не только в полнолуние. Человечьим оборотням одна дорога – на костёр, а эльфийским – в лабораторию к магам, где вывернут наизнанку и выпотрошат, как рыбу.

      Или, наоборот, девушка храброй окажется, как та. Щёлк! – в лоб из арбалета, и не смутится, что в довесок к лапам и хвосту прилагаются крылья. Оборотень и есть оборотень, тварь двуличная.

      Но всё-таки для многих людей эльфы-оборотни – северная легенда. Поневоле аватар задумался, а каково живётся оборотням человеческим, всеми гонимым, всеми люто ненавидимым, клыками и когтями вырывающим каждый день жизни у богобоязненного общества? Одна, вон, на защиту перевёртыша встала, так и её сразу осадили. Думай, как все, будь частью своей стаи, иначе – анафема. На костёр! На кол!

      ...Вот если выпрыгнуть из этого окна, на козлиных рогах и повиснешь, как на кольях...

      Эта идея Виллю решительно не понравилась, и он спустился на первый этаж. В недрах дома тяжко застонало-заскрежетало, как будто сами брёвна ворочались. Аватар пошёл на звук. В сенях окон не было, и волчье зрение цеплялось только за полоску лунного света впереди. Кажется, там находилась спальня Лапы. Скрежет половиц в такт шагам оборачивался козлиным блеяньем. Решив проверить догадку, Вилль поднял ногу, но не опустил, а замер. Скрипнуло ещё дважды, прежде чем то, что обитало в доме, сообразило, что прокололось.

      "Кхе-хе-хе-хе-хе..." – закряхтело над головой.

      – Да оставь ты себе своё золото! Я пришёл помочь! Ты где?

      "Скрр-беее..." – пошатнулась услужливо открытая дверь.

      В спальне покойника купца оказалось светло. Лунные лучи не дотягивались лишь до углов, а остальное пространство серебрилось мерцающей пылью. Вилль с удивлением отметил, что на картине гораздо больше зверей, чем ему показалось днём. Домашние, лесные, полевые – все собрались вокруг светлоликой девушки с золотыми как рожь волосами и глазами цвета неба. А она смотрела на Вилля. Красивая. Не просто по человеческим меркам, а вообще красивая. Тёплая такая, солнечная. Видно, что она любит животных, может, и оборотней почитает за зверушек, изредка превращающихся в людей.

      Жалко, что нарисованная...

      Вилль коснулся тёплого полотна.

      Ни к кому нельзя привязываться. Никогда. Вон, привык к одной, а она оборотней тварями называет, да и обычных волков боится. А если бы узнала, что тот, от кого хочет любви – волк-оборотень? Пристрелила бы или мужиков с дрекольем позвала? Хотя, нет, Майя практичная. Она бы магу стрелецкому сказала, что в Северинге живёт ценный для науки экземпляр.

      Аватар сел в тёмный уголок, подтянув колени к подбородку. Он представил себя щенком, которого привозят с охоты в качестве трофея, приручают-ласкают, миску дают, на половичок у печки указывают... а потом вдруг замечают, что у волчонка какое-то врождённое уродство. Прибьют, конечно. А кому уроды нужны? Стало тоскливо, обидно, больно, и парень с удивлением понял, что точно разревелся бы, если б умел.

      – У-у-у... – тихонечко заскулил волк от невыносимой жалости к самому себе.

      "Цыц-цыц-цыц-цыц!" – осадили его цикады.

      Сколько можно прятаться под чужой личиной? Десять лет? Двадцать? Пятьдесят? Волка на привязи не удержишь. Рано или поздно жизнь закончится либо на столе в лаборатории магов, либо на костре, либо с серебром в сердце, что одинаково неприятно.

      ...Лучше самому выбрать смерть, пока есть возможность – лёгкую, быструю, безболезненную...

      Не будет страха. Сомнений. Тоски. Не будет одиночества. Потому что мёртвый не чувствует ни-че-го.

      Ни шёпота ветра в ветвях ольшаника и ив, ни птиц, ни стрекоз, ни цикад.

      В последний раз луна заплачет по мёртвому, уходя на заре, и роса для него испарится навсегда...

      "По росе... по росе... по росе..." – Виллю показалось, что сверчки уже не за окном поют, а у него в ногах, и поднял голову.

      Кроме него и картины, никого в комнате не было, сверчки стрекотали в саду. Парень недоумённо огляделся, соображая, чего это он делает на полу в компании пыли и дохлых пауков.

      Стоп-ка. Да что за ерунда такая? Когда это раньше аватар сравнивал Избранных Саттарой с извращением природы – человечьими перевёртышами? Более того – о, ужас! – придумывал, как бы от жизни отделаться! Даже мысли о самоубийстве для аватар уже грех страшный!

      Какого шушеля вообще пришёл в особняк, когда за ответами вовсе не сюда было нужно...

      – Да засунь ты себе это золото в заднюю дверь! – и с тем пожеланием парень выпрыгнул в окно.

      Аватар бежал к озеру по колено в ночной росе...

      Девица горда была,

      Девица горда была,

      Отвечает князю в очи,

      Не склонившись до дола...

      ...бежал и с каждым шагом всё отчётливей понимал, что не он придумал эту песню. Её сложили люди, давно, лет двести назад, а, может, и больше. Именно тогда последние из удельных князей некогда раздробленной Неверры признали единовластие рода Нэвемар и подчинились Империи. В те времена любили грустные песни-притчи, напевы, похожие на голос самой природы-матушки. Теперь поют совсем иначе и о другом, а прежнее забылось.

      Аватар остановился у самой кромки озера, тяжело переводя дыхание.

      Певунья шла по воде как по траве. Туман перед ней расступался, образуя дрожащий коридор изменчивых узоров, шевеля подол белоснежного сарафана.

      "Не зови меня с собой,

      Мне не любый ты, не мой,

      Воля мне хором дороже,

      Отпусти меня домой..."

      – Ну, здравствуй, добрый молодец, – голос певуньи казался одновременно звонким и тихим, как говорок ручья.

      – Здравствуйте, – у Вилля почему-то язык не повернулся "тыкнуть" незнакомке, хотя внешне она выглядела младше его самого – лет на пятнадцать. Тем более, не смог даже в шутку назвать "красной девицей" нечисть с мраморной кожей и жемчужного цвета волосами. Вообще она походила на луну: такая же молочно-белая, нежная и мудрая. Только глаза чернели холодными колодцами без дна и света.

      – Не ходи больше в дом, не испытывай себя. Ночью, при полной луне он становится ещё злее и коварнее обычного... Но и моя сила крепнет.

      – Это вы меня оттуда позвали?

      – Да, – кивнула нечисть. – Дом будит страхи и сомнения, даже если они глубоко в сердце запрятаны. Другие-то сразу от борьбы отказывались, а ты упрямый. Так золота хочешь?

      – Мне не нужно золото, я жалованье получаю. На жизнь вполне хватает.

      – Зачем тогда пришёл? – водяная подошла почти вплотную, парень невольно отступил. После встречи с Наринэ он решил держать ухо востро с незнакомой нечистью. Впрочем, на шельму эта девушка не походила, равно как и на русалку.

      – За компанию с друзьями пришёл, – ответил Вилль. – А теперь хочу разобраться, что же случилось с купцом Лапой.

      – А зачем тебе?

      – Просто интересно.

      – Мириада говорила, что ты любопытный, – усмехнулась нечисть.

      – Так вы Мириаду знаете?! – Вилль обрадовался и сразу успокоился, зная, что друзьям знакомой водяницы можно доверять.

      – В половодье моё озеро с Истринкой протокой сливается, вот я с вашими и общаюсь. Русалки мне многое про тебя нажурчали, Арвиэль.

      – А-а! – спохватившись, парень подал руку девушке, и та, по-прежнему загадочно усмехаясь, вышла к нему на бережок. – Простите, но вы не похожи на русалку.

      – Я – омутница. Вон там живу, – нечисть показала на затон под шатром плакучих ив. – Только имени не спрашивай.

      – Я любопытный, но в меру, – разулыбался Вилль, спровоцировав уже настоящий смех. – А вы знаете, что здесь произошло?

      – Конечно. Я в этом озере давно живу и про всё ведаю, – придерживаясь за руку аватара, омутница степенно опустилась в траву, оправила подол сарафана. Отчего-то забавным не казалось, что эта "девочка" ведёт себя и говорит как зрелая мудрая женщина, а на Вилля смотрит как на любопытного ребёнка, хотя ростиком ему едва ли по плечо: – И тебе скажу, ложись-ка рядышком... Да что ж ты падаешь ровно дубок подрубленный – аж волна от берега пошла да кротовины осыпались. Сказки ведь тоже любят, когда их сказывают правильно и слушают умеючи. Ложись, чтобы мягко было, голову мне на колени клади... вот так. А теперь слушай...

      Волчонок зажмурился под нежной прохладной рукой и навострил ушки.

      Князь на деву осерчал,

      Князь на деву осерчал,

      Замахнулся волчьей плёткой, (3)

      Да ударил от плеча...

      ***

      Более века тому назад жил на озере Клин молодой парень. Откуда пришёл, почему один остался – никому не ведомо, а кто ведал, те давно в земле спят. Осел он здесь, избу позёмную поставил, стал по дереву работать, чашки, плошки, кринки вырезать. Сперва окрестные поселяне охотно брали товар, да потом перестали: вся утварь была точно словом недобрым заговорена. Возьмётся кто щи хлебать – непременно губу или язык занозит, да так, что без знахаря и не вытащить; понесут пиалу ко рту – она возьмёт да треснет, едока кипятком обварит; нальют в кринку молока, а оно уже скисло, лучина догореть не успела. Стали парня гнать отовсюду как бесноватого. Может, и впрямь рука у него была дурная, может, тогда уже бес его к себе заприметил и нарочно посуду портил – никому не ведомо, а кто ведал, те давно в земле спят. Совсем обнищал парень, запечалился. Перебивался с рыбы на воду, единственную рубаху чинил-перелатывал, и в один день так ему белый свет опротивел, что поклялся он бесям душу продать, лишь бы богатеем стать да в уважаемые люди выбиться. А как клятва отзвучала – грянул гром, зарницею откликнулся.

      И вот, в ночь на Свитлицу слышит парень, будто в дверь стучит кто-то. Удивился он, гостей-то давненько не было. Однако ж, дверь отпер. Отпер и дар слова потерял: стоит перед ним человек-не человек, зверь-не зверь. Росту человеческого и платье на нём барское, а вместо лица – морда козлиная, рогатая да бородатая, а из-под полы копыта выглядывают.

      – Ты, что ль, – блеет, – меня вызывал, на нищету-лихо жалился?

      Осмелел парень, всё равно терять нечего, коли бес уже на пороге стоит.

      – Я, – отвечает, – проходи, гость жданый, избу мне не студи. Попотчевал бы тебя как положено, да, звиняй, нечем. Последнюю корку крыса давеча утащила, а той я сам нынче отобедал.

      Смеётся бес, в избу проходя да к столу пустому присаживаясь:

      – Ладно говоришь, ладно и дела твои пойдут!

      Хлопнул в ладоши, и появился на столе свиток из кожи человеческой с письменами алыми.

      – Вот, – говорит, – наш с тобой уговор. Богатство само к твоим рукам липнуть будет. За что ни возьмёшься, всё твоим станет, только уж не упусти, коль поймал. И пробудет с тобою удача золотая ровно тридцать лет от сего дня. Но не обессудь: задаром я ничего никому не даю. По истечении срока придут к тебе все, чьи жизни ты забрал, и, в свою очередь, ту же расплату с тебя возьмут. Согласен ли на такое условие?"

       – Согласен! – обрадовался парень такой удаче. Отродясь никому он горя не причинял, и душегубство ему претило. "И через тридцать лет некому за мной прийти будет", – подумал парень и кровью своё имя на бесовском пергаменте написал. В тот же миг вспыхнул договор точно маслом облитый. Испугался парень, заслонил лицо, а когда отнял руки – нечистого уж и след простыл.

      А поутру, едва рассвело, постучались к нему трое незнакомцев в собольих купеческих шапках.

      – Мы, – говорят, – мимо в Стрелецк на ярмарку ехали, да услыхали, будто живёт на озере Клин мастер по дереву, посуду знатную режет, узорчатую, хитрую, но с червоточинкой. Ну, да мы в дурной глаз не верим, а для острастки попросим жреца её водицей святой окропить. Покажи-ка товар!

      Показал парень свои чашки-плошки, да и продал всё разом. Месяца не прошло, возвращаются купцы, на сей раз с заказом:

      – Брехали селяне, – говорят, – нету никакого сглаза на посуде твоей. Горожане хвалят не нахвалятся, то-то и то-то привезти просят. Сможешь?

      Парень всё мог, как нечистый и предсказывал.

      Со временем перестал он по дереву резать, ученикам науку передал, а сам торговым делом занялся, да так лихо! Дивились люди: за что ни возьмётся купец, всё у него спорится, и монеты рекой золотою будто сами в руки плывут. Прозвали его за глаза Золотая Лапа. Появились дружки у него, стали по кабакам да игорным избам звать, да только помнил Лапа наставления нечистого, не стал нажитое на сторону спускать. Отстроил себе избу знатную, батраков нанял, слуг, уважаемым господином прослыл. Не жалел он людишек денежкой, однако ж бесовское условие хорошо помнил: даже батраков у себя на хуторе за провинности не порол, а монеткой наказывал.

      – Две трети срока вышло, и никто по вине моей не умер, – думал Лапа, на сундук с золотом глядя, – ещё треть как-нибудь продержусь, а там и без бесовской удачи с голоду не помру.

      Возвращался он однажды из дальних краёв, куда мёд на продажу возил, а в обратный путь ткани шёлковые закупил. Остановился у реки коней напоить и вдруг чудится, будто поёт кто-то. Заслушался Лапа, кнут уронил.

      Выходит из рощи берёзовой девица босоногая, лукошко с грибами несёт, а сама песни распевает. Увидела мужчину незнакомого, замерла. А Лапа и сам шевельнуться не может – любуется. Хороша девица! Статная да гордая, хоть росточком и не вышла. Волос золотой, коса толстая, кручёная – в одной руке не уместится. Глаза синие ровно небушко летнее. Заговорил с девицей Лапа, заикается, а её смех разбирает – не из пугливых, видать, была. Наперво купец всё меда лил, дескать, отродясь такой певуньи-раскрасавицы не видал, а затем давай уговаривать с ним уехать да замуж за него выйти.

      Девице пуще прежнего весело, однако, пепел в волосах купцовых уважая, не смеётся она, серьёзно отвечает:

      – Прости, добрый человек, но уж не молодец ты давно, а я ещё не на выданье. Да и есть у меня суженый, с которым мы до поры-времени ждём.

      – И что, суженый твой в такие платья одевать тебя будет? – горячится Лапа, на шелка указывая. – Терем тебе светлый выстроит?

      – Нет, – отвечает девица, – на ткань для платья свадебного я сама сызмальства по сколке коплю, сама и сошью. А жить мы будем у его матушки, стара она да слаба.

      И так, и эдак Лапа упрашивал-уговаривал, да только упёрлась девица: не поеду, и всё тут! Тогда вспомнил купец слова нечистого, дескать, всё его будет, только б не упустить, коль уж поймал; схватил он девицу, шелками обмотал, в возок бросил и коней подхлестнул...

      Долго ли, коротко, приехали они в хутор на озере. Видит девица – козлиные морды отовсюду пялятся, ахнула. А Лапа хохочет:

      – Это, – говорит, – в честь моего благодетеля.

      Поняла девица, к кому попала, пригорюнилась. Ну да ничего, думает, авось-либо перехитрю его да сбегу. Стал Лапа терем строить, как обещано, а девица и говорит:

      – Нечем любоваться мне из терема высокого. Всё мне в твоей усадьбе постыло, окромя неба синего да глади озёрной.

      Расхохотался Лапа и велел окон в тереме не рубить, окромя единственного, на озёрные воды глядящего. Сделали-сладили, усмехается купец, а девица вдругорядь недовольна:

      – Нет мне места в твоём тереме, окромя угла тёмного. Будет он мне постелью и одром смертным станет.

      Скрипнул хуторянин зубами, нахмурился. И велел заколотить все углы в тереме.

      Убрали терем, нарядили тканями да цветами, перину постелили, зеркальце в ободке узорчатом повесили. А девица – руки в боки:

      – Я, что, – говорит, – барыня – в перинах тонуть? Сызмальства привыкла спать на лавке незастеленной, поутру над кринкою прихорашивалась, а гардероба мне вовсе не нужна? Нету платьев у меня, окромя того, в чём ты меня силою уволок!

      Осерчал Лапа и велел всё убрать. Запер девицу одну в пустом тереме и замок надёжный повесил, амбарный. "Ничего, – думает, – скоро сама запросится в постель тёплую под бочок мужнин."

      Седмица проходит, месяц ли – не горюет девица, думу думает, как бы сбежать. Решилась батрака одного задобрить, пригожего да кудрявого, что давно на неё заглядывался... только испугался парень гнева хозяйского, всё ему рассказал.

      Разозлился Лапа, в терем ворвался да кричит с порога как дурной:

      – Всё, девка глупая, нагулялась! Сей же час к жрецу стрелецкому едем! Будешь теперь моей женою!

      – Не буду! – девица отвечает. – Хошь, режь меня, хошь, голодом мори, да только я до смерти суженому верна буду!

      Призадумался Лапа, да вдруг посмехнулся недобро:

      – Не хошь, – говорит, – не выходи, а только всё равно моей сей же ночью станешь...

      Седмица проходит, месяц ли – затосковала девица о чести своей поруганной, об отце да матери, о свободе потерянной. Исхудала вся, лицом почернела, в волосах седые нитки засеребрились, а вскоре не стало её и тех, о ком ещё не ведал никто. Испугался купец, завернул тело в простыню, к камню привязал да в омут бросил, а батракам сказал, будто сбежала она. Не поверили батраки, но побоялись перечить хозяину, что с нечистым знается.

      А Лапа и сам боится. Вроде, сама виновата дура-девка, что упрямством сгубила себя, но и свою вину он видит. И срок расплаты, промеж тем, приближается.

      Решил хуторянин дом освятить, да не хотят жрецы идти к нему, грех несмываемый чувствуют. Наконец, согласился один быстроглазый да вороватый, окропил дом водицей какой-то, наскоро что-то проговорил, и за то денежку немалую взял.

      Успокоился Лапа, живёт себе припеваючи.

      И вот наступил день урочный. Сидит Лапа в своей опочивальне, золото в сундуке пересчитывает, да вдруг слышит – петух закукарекал. Подивился купец на дурную птицу, что в полночь петь удумала, отворил окошко, смотрит: скачет по двору петух колченогий, рябой, а на шее – проплешина приметная. Ахнул купец, ставни закрыл да крючок набросил.

      Это был петух, которого он мальчонкой ещё по отцовскому веленью зарезал.

      Сидит Лапа, дрожит аки лист осиновый. Чу! – собака завыла. Приоткрыл купец ставенку, глянул в щёлку малую: ходит по двору кобель остроухий, серый, а холка – чёрная. Ни дать, ни взять – волк волком. Волчка того из-за старости да слабости утопить пришлось, когда Лапа отроком был.

      Открылись ворота нараспашку, и повалили во двор козы да олени, куры да перепёлки, свиньи да кабаны, кошки да лисы, косули, волки; с ними медведь, чья голова в гриднице висела, меткого охотника славила.

      Тогда понял Лапа, что бес говорил не о людях загубленных. Да только поздно было. Замкнулся он в опочивальне на все засовы да запоры, стал углы водицей святою кропить – шипит вода, знамения принялся творить – рука тяжёлая плетью падает, схватил "Слово Божие" – вспыхнула книга святая, опалила нечистого. Задрожала дверь от силы великой, и разломился засов хворостинкою. И набросилось на проклятого зверьё дворовое да лесное, домашнее да полевое; а уж сколько крыс да мышей он в своей жизни потравил-задавил – не счесть. Когда от хуторянина ничего осталось, кроме последнего вздоха, пришла она – девица, им загубленная. А с нею – ещё двое, кого он никогда не видел, но с первого взгляда узнал.

      И сказала ему: "Говорил ты, что дом – твоя крепость, и себя в ней ключником называл. Так оставь же свою крепость – мне без надобности, а ключи я с собой заберу..."

      Слышали батраки рёв да вой во дворе – друг за дружкой хоронились; слышали слуги крики в опочивальне хозяйской – в подклете дрожали. Никто Лапе на помощь не пришёл, все забоялись. Наутро решились люди в хозяйскую клеть заглянуть, но не нашли господина. И сундук со златом пропал, как в омут канул.

      Что на хуторе приключилось, куда купец с золотом своим сгинул – никому не ведомо, а кто ведал, те давно в земле спят...

      Бушует Лапа, навеки в своей крепости замкнутый. Да только все ключи его ключница забрала.

      ***

      По лазоревой росе,

      По лазоревой росе

      Ходит девица босая

      С чёрной лентою в косе...

      – Ну, как тебе моя сказка?

      – Это очень грустная сказка... – тонкие пальцы прядь за прядью перебирали волосы аватара, тихий голос рассказчицы журчал прямо в мыслях, и совсем не хотелось возвращаться в реальность.

      – Грустная? – задумчиво переспросила омутница. – Как посмотреть.

      – Значит, эта песня про вас?

      – Её сложили задолго до меня. Нас много таких.

      – Выходит, Лапа стал самим домом?

      – Да. И, как прежде, блеск золота манит охотников до поживы, да только сам знаешь, где дармовое сало бывает. Вместо клада те, кто приходит, раскапывают в собственном сердце потаённые страхи, сомнения, неприязни, а Лапа делает всё, чтобы они разрослись и задушили того, кто их посеял. Большинство сразу уходит, очень немногие борятся, как ты, но когда и их дом одолевает, я на помощь прихожу. При жизни Лапа был сильнее, а сейчас я. Теперь он – мой пленник, и дом – его крепость, ключа от которой я не отдам. И все, кто пришёл в ту ночь, будут приглядывать за ним и следить, чтобы он зла не натворил.

      – Картина в спальне! На ней те самые звери и птицы, и вы вместе с ними... Простите, я не узнал вас сразу.

      Омутница вздохнула, но отнюдь не печально.

      – Когда-то моя коса была золотою точно ржаное поле, а глаза ровно небо над ним. Теперь я другая. Иллиатар не услышал моей мольбы, но Альтея подарила мне новую жизнь и новое имя. Когда-то давно меня Иржицей(5) звали... а теперь Росою.

      – Вам, наверное, грустно здесь одной. Хотите, мы между вашим озером и Истринкой канал выроем? – предложил Вилль. – Русалки к вам будут почаще наведываться, да и вы к нам заплывайте.

      Рука омутницы замерла, потом задрожала, и аватар, которому по-прежнему лениво было открывать глаза, понял, в чём дело, только когда Роса захохотала на всё озеро, вспугнув лягушек.

      – Не волнуйся, твои крепко спят и нас не слышат, – отсмеявшись, сказала омутница. – А ведь Мириада говорила, что ты забавный! Но за меня не переживай, я не одна. Такие, как вы, часто приходят, меня потешают, да и... сам посмотри.

      Вилль посмотрел и сразу сел. Похоже, они с Росой давно уже были не одни. На границе воды и берега сидели на корточках двое беловолосых черноглазых мальчиков лет шести, похожих, точно капли воды, и разглядывали аватара как расписную игрушку на ярмарке, разве что уши на прочность пришива не проверяли. Обрадовавшись, что "дядя" проснулся, один любознательно спросил, ткнув пальчиком:

      – Дяденька, а зачем вам такие большие зубы? Вы тот волчок, который за бочок кусает?

      – Вообще-то, иногда кусаю, – признался оборотень.

      – Ух, ты! – восхитился другой мальчик. – А мы кусаться не умеем... только топить, да и то мамка не велит.

      – Если маму слушать не будете, приду к вам домой и покусаю, – пригрозил немного осовевший аватар.

      – Вот здорово! Тогда мы вас утопим! – просияли милые дети.

      Вилль запоздало сообразил, что иным способом в жилище омутников не попадёшь.

      Взглянув на посветлевший излом неба над рощей, Роса заторопила детей в дом:

      – Пора нам, рассвет уже скоро. Да и вам возвращаться пора.

      – Значит, здесь нет клада? – Вилль тоже поднялся, отряхнулся, сиречь, ещё больше развёз глину по мокрым насквозь штанам.

      – Есть. Вон там, – русалка показала на затон. – Но мои сыновья никого к нему не пустят. Это золото проклято.

      – Да уж.

      Детки с восторженным визгом утопили друг друга, только волны кругами пошли в доказательство того, что в старице Клин живёт кто-то крупнее налимов. Зайдя в воду по пояс, омутница вдруг развернулась:

      – Ты сказал, что моя сказка грустная. Но это не так. У меня есть дом и дети – о чём ещё женщине мечтать? А вот ты, живой, грустишь от одиночества.

      – Наверное, в день, когда я родился, звёзды как-то неудачно сошлись, – развёл руками парень.

      – Не вини звёзды. Мы не рождаемся, чтобы жить одинокими, но порой сами себя обрекаем на одиночество.

      – Но если одиночество – это единственный выход?

      – Это неверный выход, – покачала головой Роса. – Другой ищи. И не грусти...

      Вилль задумчиво потёр бурые штаны такими же ладонями и решительно полез в озеро. Когда вернулся к костру, ребята уже проснулись и стучали ложками по пустому котлу, расшевеливая зевающих девочек.

      – Ты что, в одежде купался? – изумилась Майя, пощупав рубашку Вилля.

      – Ага! – Заодно и постирался. Пугать симпатичную нечисть голой задницей было совсем не-по мужски...

      ***

      Дома выяснилось, что Симка с Козьмой ничего не натворили. Ну, почти. Разве что отгрызли ножку дивана, выпотрошили подушки, ощипали веник, опустошили кладовую, развезли уголь по полу и едва не спалили избу, когда пытались согреть молочка на ужин. Кто за что конкретно отвечал – хозяин не интересовался, только рукой махнул, и домовой, успокоившись, доверительно поведал, как славно они с Козенькой играли в салочки на чердаке. Вилль представил масштаб бедлама (на чердаке висели сушёные травы, низки лука с чесноком и лежал старый «ненужный нужный» хлам) и решил отложить визит до грядущей осенней уборки.