Текст книги "Пикник под соснами (СИ)"
Автор книги: Алина Борисова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Annotation
– И что же мне делать, защитник невинных дев? Или может, ты мне, Лариса, подскажешь? – поймав мой взгляд, он впервые обращается прямо ко мне. Я вздрагиваю и прячу лицо на груди у Лоу. – Я уже даже в собственный дом боюсь возвращаться, чтоб лишний раз тебя не пугать.
– Правда? – продолжает насмешничать Лоу. – А я вот другую историю слышал. Что-то там про разбитую вдребезги машину и затянувшийся пикник под соснами. В о-очень душевной компании.
– Лоурэл! – почти что рык.
– Нет? Под елками? Вечно я их путаю, – меня ноги от страха почти не держат, а он развлекается, словно сам Дракос в него вселился! – Ну прости, ты же знаешь: ботаника – не мое.
«По ту сторону Бездны», глава 8.
Вбоквел ко второй части «ВДГ» История начинается сразу после спасения Ларисы из стада и перемещения ее в дом Анхена.
Борисова Алина Александровна
Борисова Алина Александровна
Пикник под соснами
Не помня себя и еще хуже осознавая окружающее, он мчался прочь, прочь… Огонь струился по его жилам – почти неуправляемый, почти не контролируемый, жаждущий вырваться, жаждущий поглотить все – его, мир… Он задыхался от боли. Он, давно забывший сам смысл этого слова, задыхался. От боли. Дичайшей боли, что рвала его сердце. Что дробила его мозг при малейшей попытке вспомнить.
Ее глаза. Ее огромные, безумные глаза… он опоздал. Он приехал, нашел, покарал, спас. И опоздал. Навсегда, навеки. Ему осталось ее тело. Ее безумие. Возможность всегда быть рядом. Где-то рядом. Хранить. Беречь. Заботиться. О том, что осталось. Обо всем, что осталось. От его беспутной, невозможной девчонки. Его Лариски. Про которую он думал, что она сможет. Одна единственная сможет… А ее больше нет, нет, нет… Потому что он – не спас. Потому что никогда и никого он не мог спасти. Он мог карать и миловать. Создавать и уничтожать. Города. Страны. Легенды. Он был всемогущим, словно царь. Словно бог. Он и был – царем и богом. Вот только самых дорогих – спасти не мог. Никогда. Никого…
Он так радовался, когда нашел ее. Верил, что она сможет быть с ним. Недолго, всего лишь всю свою жизнь, но ведь всю жизнь. Ему не придется отказываться от нее. Не придется день за днем заглядывать в ее глаза, ища в них признаки начинающегося безумия и считать дни, боясь ошибиться, сколько еще он может позволить себе пробыть рядом с той, что согрела его замерзшую душу, прежде чем разбить ей сердце, отказавшись от нее навсегда.
Только боги жестоки. Боги всегда жестоки. И то чудесное генетическое отклонение, которое позволяло ей быть с ним – всегда, не опасаясь за рассудок, не позволяло ей быть с ним, и этот рассудок калечило. Он так привык быть желанным. Обожаемым. Незаменимым. Вот только ей – был не нужен. Ей нужна была его помощь, его покровительство, а сам он – был не нужен. Никогда. Был противен. Только противен. И еще больше противен оттого, что физическое влечение она побороть была не в силах. И ведь он мог бы, он ведь мог бы, но не стал, так хотелось, чтоб она любила его, не вожделела, но любила его… а она не могла, слишком уж явно видела то, что они сами себе давным-давно простили…
И вот теперь она его. До конца его, навеки. Но что ему делать, если ее больше нет, и это только его вина? И когда он ошибся сильнее: когда прогнал ее, решив, что без него ей будет лучше, или когда промедлил, убедив себя, что угрозы для жизни нет, пара дней ничего не решит, а он приедет, и со всем разберется?
Разобрался. И что ему делать теперь, когда ничего не осталось? Когда совсем ничего не осталось?
Он гнал и гнал машину. Как ее гнать, если предел ее скорости 300? Надо было брать сверхзвуковой. Не теперь – тогда. И он бы успел. И плевать, что военный, и для людей – не существует, и летать над ними не должен. Он авэнэ или зачем? Кто посмел бы его ослушаться? Спрыгнул бы. Над Новоградом. А в небе гул – так чего не бывает. Глупо показалось. Так глупо нарушать все законы и нестись на военной машине ради той, что его ненавидит…
Облака застилали обзор. Облака застилали все, но он знал, чувствовал, видел – он сейчас над Бездной. Не задумываясь, не выбирая, он летел туда – в свою сказочную страну. Где он был мудрым, любимым и нужным. Где он привык гордиться каждым камнем мостовой, словно делом собственных рук, и где каждый встречный до конца дней своих гордился тем, что однажды встретил его.
Вот только теперь – они предали его. Все до единого предали. Он их создал. Он позволил им жить. Он учил их добру, любви и самопожертвованию. А они уничтожили свое самое прекрасное создание. И скольких еще. Ему нужна была одна она, но скольких еще – они осудили, сгубили, сломали. Ради желания выслужиться, ради материальной выгоды, из мести, из лести… Он был готов уничтожить их всех, от президента до последнего чиновника. Устроить им глубокий траур и массовые перевыборы во все возможные органы и инстанции. Показательные порки и развешивание на фонарных столбах всех, в чьей работе будут выявлены хоть малейшие нарушения… превышения…
Нет, надо взять себя в руки. Успокоиться. Успокоиться. Как?! Как, если ему хочется одного – жечь, уничтожать, смотреть, как карточными домиками схлопываются не то, что дома, кварталы.
В Новоград он не полетел. Повезло президенту. Пока живет. Пусть живут. Все. Пока. Потому что у него просто нет сил. Больше нет сил – карать. В чем смысл карать, если это все равно никого не спасает? А ему хотелось покоя. Так хотелось. Покоя. Любви. Веры. В него. Что он хороший и сильный. И все сможет. И со всем справится.
Он кружил и кружил над городом. Светлогорск. Ну конечно, он прилетел в Светлогорск. Здесь был его дом, его настоящий дом, он привык жить здесь, среди людей. Они были нелепые, странные, иные. И для большинства его соплеменников они были пищей. Просто пищей. А он видел в них эльвинов. Тех давних, позабытых всеми эльвинов, которым еще не надо было убивать, чтобы жить.
Он пролетел над домом. И раз, и другой. Дом был пуст, его там никто не ждал. Здесь когда-то ждала его дева, с глазами, вмещавшими небосвод. Та, что умела любить. Что умела дарить покой…
А ведь она еще есть. Еще жива. Неужели он не может взглянуть на нее еще один, последний раз? Неужели он погубит ее, если еще хоть раз спросит, как у нее дела? Еще хоть раз положит голову ей на колени и ощутит нежность ее трепетных пальцев? А потом он уйдет, ему просто надо убедиться, что у нее все хорошо. Что хотя бы у нее – все хорошо.
Ее дом он нашел легко, хоть был здесь всего однажды, когда покупал ей квартиру. Даже смотрела ее она без него. Делала ремонт, покупала мебель – все без него. Он бы хотел, но это была ее жизнь, вся ее будущая жизнь, в которой ему места не было. Совсем. А значит, ничего в этой жизни и не должно было о нем напоминать.
А теперь он пришел. Не выдержал, нарушил все свои запреты и пришел. Но, стоя под закрытой дверью, понимал, что пришел напрасно. Квартира была пуста. Она хранила ее вещи. Хранила ее запах. Только ее, она так никого и не завела. Смеялась, что заведет себе трех любовников. И четырех мужей. Выпишет из дома сестру с братом. Пригласит подруг. А жила одна. Весь этот год прожила одна. Он чувствовал это так явственно, словно весь год смотрел ей в замочную скважину, а не ощущал сейчас, стоя под дверью, ее запах, остатки давно выплеснутых эмоций. И запустение. Ее не было дома уже несколько дней. Немного, совсем немного, но он опять опоздал. Разминулся.
Какое-то время он стоял, собираясь с мыслями, пытаясь сообразить, что теперь – отступиться? Или искать ее? А если искать, то где? Куда она могла уехать? Зачем? Лето. Отпуск. Каникулы. А впрочем, какие каникулы, она ведь выпускница. Ну да, и у них должен был уже пройти выпускной. Она уехала домой. Она должна была уехать домой, повидать родных, показать диплом. Вот только он не знал, где ее дом.
Но это уже не проблема.
Четверть часа спустя он уверенно шел полупустыми коридорами университета, собирая на себя не просто восторженные, но прямо-таки ошарашенные взгляды всех встречных. Ах, да, он ведь так и не переоделся. Официальный костюм – не то, в чем следовало бы появляться за Бездной. Надо бы снять хотя бы халею. А впрочем, сойдет и так. Если он сейчас начнет пытаться расстегивать все эти пуговички, то просто оборвет, и хорошо, если не с клочьями ткани.
Ева была на месте. Хоть кто-то в этом безумном мире всегда был на месте. Правда, не одна, у нее были какие-то люди. Не из сотрудников, он их не знал. Что-то очень хотели. И, судя по слегка утомленному виду Евы, хотели уже давно.
– Я могу решить проблему быстрее? – поинтересовался вместо приветствия.
Посетители вздрогнули и чуть побледнели, по губам Евы скользнула улыбка.
– Очень просят принять их сына без экзаменов, светлейший куратор, – за что он любил эту женщину, она всегда и все понимала с полувзгляда и таким как есть, не тратя времени на лишние слова и мысли. Пришел нежданно – значит надо, не поздоровался – спешит, наряд нечеловеческий – так вампир, еще и в отпуске, удобней ему так, должно быть.
А ему опять захотелось убивать. Еще и здесь! Мало того, что в его стране, еще и в его университете!
– Ева, дай мне воды, – надо успокоиться. Так было всегда. У всех. Обязательно найдутся те, кто не хочет честно. Вода не имела вкуса, но способна была остудить. Надо сдержаться. Не напугать. Вразумить. Или спалить всех к дракосу, чтоб не отвлекали.
Они смотрели, как он пьет. Он пытался вспомнить слова. Правильных слов не находилось.
– Просто пойдите вон, – произнес, наконец, со вздохом. – Фамилию сына, полагаю, вы сообщить успели. За тем, чтоб экзамены он сдавал на общих основаниях, прослежу лично.
Следить он, понятно, не собирался, но вряд ли они решат ему не поверить. Люди ушли.
– У тебя что-то случилось? – Ева подошла совсем близко, и он обнял ее. Она была ниже его на голову. Чуть располнела с годами, но, впрочем, не сильно, действительно чуть. Было бы даже странно, если бы та, что привыкла держать под контролем всё и всегда, позволила чего-то лишнего собственной фигуре.
– Настолько плохо выгляжу? – он отпустил ее, и она взглянула ему прямо в глаза – своим внимательным, цепким взглядом.
– Чудовищно, – вынесла свой вердикт. – Чем мне тебе помочь?
– Найди мне адрес родителей Инги. Он должен был где-то остаться. В архивах. В отделе кадров. Она указывала его при поступлении, – он присел на ближайший стул. Ева найдет. Хоть в адресном столе, хоть в бюро находок. А сам он не в состоянии сейчас общаться с людьми. Просто не в состоянии. – И налей мне еще воды, – он все же вспомнил это слово, – пожалуйста.
Она налила.
– Может, лучше крови?
– Нет, ничего не надо. Просто найди мне адрес.
Она никогда его не любила. Ни единого дня, даже в юности. Особенно в юности. Впрочем, в этом была своя прелесть, он никогда не боялся разрушить ей разум, ее эгоистичность делала ее менее уязвимой. Нет, она преклонялась, уважала, вожделела. Не его лично. Вампира в нем. Гордилась своим статусом, своей избранностью. И никогда не давала ему повода быть недовольным. Она исполняла все. Всегда. Ее не смущали никакие нюансы. Она виртуозно прогибалась под любые ситуации и обстоятельства. И при этом всегда оставалась собой. Маленькой расчетливой карьеристкой. А он откровенно ей восхищался.
А вот друзьями… друзьями они стали уже позже. Много позже, когда опыт прожитых лет уже не позволял ей смотреть на него исключительно снизу вверх. Когда она сумела разглядеть в нем личность, а не просто «вампира, который сделал ее звездой». А впрочем, она всегда была доброй. Умной, честной, внимательной. Преданной. Он ведь не так уж многого в них искал, в этих девочках, что он брал не просто на работу – в душу. Он ведь даже не искал их любви, ему достаточно было их преклонения, вожделения, обожания… А любила его одна… Одна единственная за много-много лет. А впрочем… возможно, он просто кого-то забыл… или что-то не разглядел. Ведь далеко не каждой он рвался заглядывать в сердце.
– Вот адрес, – перед ним лег листок со столь желанным набором букв и цифр. Название городишки не о чем ему не говорило. Впрочем, он всегда знал, что это редкостная дыра. Но заложенная в машину карта позволит ему проложить маршрут с точностью до дома, а если понадобится – то и до любой комнаты этого дома. Скоро он будет на месте.
К ее дому он даже не подлетал – падал. Падал с небес ослепительно-алой кометой, вызывая восторженно-испуганные возгласы обывателей. Дом был небольшой и совершенно деревенский. Кажется, при стремительном приземлении он обрушил какой-то плетень и придавил пару шнырявших по двору кур, но, выходя из машины, он даже не оглянулся. Все это не важно, ущерб он им потом возместит – хоть деньгами, хоть курями, хоть своими руками этот плетень им обратно восстановит. Сейчас ему нужна была Инга. Только Инга.
Стремительно рванув на себя дверь, он ворвался в дом и…пошатнулся, пытаясь задержать дыхание. От ударившего в нос чудовищного смрада его замутило. В доме шла развеселая разнузданная пьянка. Сдвинутые столы. Стулья, табуретки, лавки. Народу – хотелось сказать «вся улица», но, судя по размеру местных улиц, – три. Судя по непереносимой отвратности аромата, рекой лилась здесь даже не водка – самогон, причем припаршивейшего качества. Еще здесь вовсю лилась песня, а впрочем, петь они тоже не умели. Кто-то уже дремал, кто-то уже ругался, но драка еще не началась.
Наверное, он видел вещи и отвратительнее. Зловоние сотен гниющих трупов нестерпимей стократ. Но там это было бедствие. Трагедия, которую всеми силами пытались прекратить. А здесь… всё это стадо человекообразных устроило это добровольно! Для наслаждения! И чтоб им всем обпиться и передохнуть, но где-то здесь была Инга, его Инга! Его прекрасная, хрустально-чистая девочка, а они пытаются сделать из нее… воспитать по своему образу и подобию… вот такое же животное, как то, что смотрит сейчас на него, разинув пасть и тыча в его сторону грязным пальцем.
Он чувствовал, как волна холодной, всепоглощающей ненависти поднимается из самых глубин его естества, грозя уничтожить весь этот вертеп со всем его гнусным содержимым. Видел, как его ненависть прокатывается по ним, мешая дышать. Видел, как бледнеют лица, распахиваются глаза и смолкают звуки. Вот теперь они заметили его все.
Но еще прежде, чем он успел открыть рот и приговорить их всех – окончательно и бесповоротно, в оглушающе звенящей тишине опрокинулся стул, и он расслышал почти беззвучное, потрясенное, неверящее:
– Анхен.
И вот она уже бежит к нему – легкая, воздушная, прекрасная.
– Анхен, – повторяет она, – Анхен, – и бросается ему на шею, смеясь и плача, а он прижимает ее к себе, осторожно, словно самое дорогое, что доверила ему жизнь. И чувствует, что его отпускает.
И с трудом подавляет рвотные спазмы. Она пьяна. Его светлая девочка пьяна, от нее разит перегаром так, что у него даже глаза начинают слезиться. Продолжая прижимать ее к себе, он осторожно поворачивает ее голову, чтоб она выдыхала в сторону. Не на него. Она понимает. Она чувствует, что он почти не дышит.
– Ты прости, – шепчет ему Инга, – прости, я же не знала… я же не думала… я же считала, что уже никогда… – слезы текут по его лицу, а он может только обнимать, только гладить ее по голове. Инга. Его Инга. Он ведь тоже думал, что никогда…
– Это ведь в мою честь праздник, – продолжала объяснять его девочка, словно чувствовала себя виноватой за то, что он застал ее в таком виде. – Что я диплом получила, стала врачом. Для них это важно, правда. Понимаешь, у нас в семье никого нет с высшим образованием, я первая. Для них это гордость. Они мной гордятся, и вот… Так просто принято, это такой обычай… Ну ты же сам мне говорил, что чужие обычаи надо уважать, даже если они неприятны.
Он вздохнул, обхватил обеими руками ее голову и поцеловал свою Ингу в губы. В ее прекрасные, нежные, податливые губы. И чуть не задохнулся от омерзительно зловония ее дыханья. Стерпел.
– Это сойдет за уважение чужих традиций? – поинтересовался у нее, улыбнувшись. – Или ты меня еще заставишь рюмку выпить?
– А что будет, если выпьешь? – Инга тоже улыбается, и не отпускает рук. Все держится за него, словно боится, что он исчезнет.
– Тошнить буду, солнышко. Долго и некрасиво. Может, все же не надо?
– Не надо, – соглашается его счастье. – Ты… ты ко мне? За мной? Я могу для тебя что-то сделать?
– Просто побудь со мной, Инга, – просит он. – Ну, хотя бы до вечера. Я соскучился.
Ее глаза загораются счастьем.
– Конечно, – взволнованно шепчет она. – Конечно, ты же знаешь. Хоть всю жизнь.
Он целует ее в лоб и ведет к выходу.
– Инга? – раздается из-за стола чей-то неуверенный возглас. И тут он вспоминает о них. О них обо всех, протрезвевших с перепугу и взирающих сейчас в гробовом молчании на него и Ингу.
– Она вернется, – бросает он чуть свысока. И продолжает с легким презрением в голосе, – чуть позже, когда в этом доме станет возможным дышать. И если к тому моменту здесь появятся разумные люди, она непременно меня с ними познакомит, – пауза. Оглядел их всех, завороженно внимающих каждому его слову. И добавил, – а животным я не представляюсь.
Они вышли на воздух, и он наконец-то смог вздохнуть полной грудью.
– Ты не возражаешь, если мы улетим отсюда куда подальше? – интересуется он у своей девы, жадно разглядывая ее при дневном свете.
– Нет, конечно не возражаю, – она улыбается ему в ответ шальной от счастья улыбкой, а у него сердце удар пропускает. Как она прекрасна. Как она всегда была прекрасна – его Душа, его Светозарная Дева. А она совсем не изменилась. Взгляд, улыбка, прическа. Даже это платье он помнил. Вот только пьяная. Светоч, его Инга – и пьяная! Как такое вообще возможно? Она пыталась держаться, вот только аура ее сейчас была – лучше вообще не видеть, настолько чуждые, болезненные оттенки, да эмоции хлестали вихрем, сменяясь от беспредельного счастья до тягчайшего сожаления, она стыдилась, что он увидел ее такой, да еще идти ей было сложно, ноги заплетались. И он подхватил ее на руки, прижал к себе, вдыхая аромат ее волос, ее кожи, почти неотделимые от алкогольного смрада, которым, казалось, пропиталась уже она вся.
Да что ж за чудовищный сегодня день! Боги все дают и все отнимают. Даже ее, пресветлую, и ту замарали какой-то дрянью. Но он не откажется. Он никогда и ни от чего не откажется. Что его – то золото, а боги пусть катятся в Бездну!
– Это ничего, – шепчет он своей Инге, – это все ничего. Я любую тебя люблю, ты же знаешь.
Он сажает ее в машину, и они скрываются в облаках, оставляя на память о себе сломанный забор да пару суповых наборов.
Инга держит его за руку. Двумя руками, словно одной не удержать, он вырвется, испарится. Гладит его кисть дрожащими тонкими пальчиками, но участок обнаженной кожи слишком мал, и она отстегивает ему запонку и скользит вверх по руке, заставляя его дышать чаще. Ее касания слишком легки, слишком неуловимы. Ему тоже этого слишком мало!
Он выпускает рычаг управления, тянется к ней и отстегивает пряжку ремня безопасности.
– Перебирайся ко мне на колени, – просит ее чуть осипшим голосом, наплевав на все правила, включая собственные. И уже через пару секунд ощущает ее всем телом. Задирает подол ее платья, ведет руками по атласной коже ее ног, скользнув под трусики, сжимает упругие ягодицы. Как он скучал! Неужели прошел уже год?
Она чуть стонет под его ласками, запускает пальцы в его спутанные волосы, тянется губами к губам. Он с готовностью отвечает, но поцелуй превращается в пытку: зловоние перегара дерет ему глотку, наслаждение вытесняют рвотные позывы. Он целует. Посасывает ее губы, сплетается языками. Инга тает от удовольствия. Ей хорошо. А ему… А ему – как всегда, его сладость всегда оборачивалась горечью, победа – поражением, удача – проклятием. Удивляться ли, что нектар блаженства обернулся ядом в тот самый миг, когда был так нужен?
Его руки скользят по ее спине, ее тело все так же податливо под его пальцами, она льнет к нему, трется, не скрывая желания, а на нем слишком много одежды. Он размыкает поцелуй, напоследок невесомо коснувшись еще раз ее губ. Смотрит в ее глаза – прекрасные, словно небо и затуманенные сейчас, словно небо вокруг, – от страсти, от алкоголя – ему все равно, ее глаза все равно прекрасны! Кладет ее руки на мелкие черные пуговички и просит:
– Расстегни их.
Ее пальцы скользят шаловливыми змейками вокруг его пуговиц, обводят узоры золотого шитья.
– Ты такой красивый сегодня, – шепчут ему ее губы, – такой нарядный. Никогда не видела тебя… таким!
– Нарядным? – он улыбается. Он не может не улыбаться, когда она смотрит на него – так. Ее взгляд, ее улыбка всегда заставляли его улыбаться, забывать все печали, тревоги, проблемы – с первой встречи и до последней, всегда. Всегда.
– Сказочным, – она ему отвечает, но он знает, что это вопрос.
– Это официальный наряд. Демонстрирует принадлежность к роду, статус и много чего еще, – он поясняет, не отрывая взгляда от ее лица. Словно пьет ее облик, и не может напиться. – Надо было кое-кому кое-что напомнить.
– Напомнил?
– О, да! – он и не пытается скрыть горечь этой фразы. – Всем все напомнил, всех покарал, всех победил… И все потерял… Вот скажи мне, так разве бывает? Победителям полагается приз, а что у меня? Только боль, безумие, да маленькая пьяная Инга. Я ж даже любить тебя не смогу, солнышко ты мое!.. А халею все равно мне сними, я сам не справлюсь, руки с утра трясутся.
Она расстегивает. Бесконечное множество этих гнусных пуговиц, и голова ее склоняется все ниже, и волосы падают на лицо. Инга сдувает их, не задумываясь, а он вновь судорожно задерживает дыхание, но упрямо улыбается и поправляет ей пряди рукой.
Его девочки. Одна светлая. Другая темная. Одна любит, другая ненавидит. Одна хотела бы прожить с ним всю жизнь, но не может. Другая может, вот только не хочет. Не хотела. А теперь его дом остался единственным местом на земле, где она сможет хотя бы существовать. Хотя бы существовать. Он мечтал не об этом.
Наконец, халея расстегнута, и он спускает ее с плеч и, не глядя бросает назад. Инга целует его шею. Он все гладит ее – руки, спину, волосы. Он давно уже бросил управление, машина летит сама. Куда? Ему безразлично. Вокруг облака, и ничего не разглядеть, но их обоих это даже устраивает. Что они не видели в этом небе? Можно подняться выше, и им откроется сияющая голубизна небес, а облака будут стелиться под ними, словно бескрайняя снежная равнина. Можно спуститься ниже, и реальность обернется пасмурным днем с проплывающими под ними людскими поселениями. Они множество раз летали вместе и так, и эдак, Инга обожала летать, но его она обожала куда сильнее, и сейчас ей было все равно – как, куда и зачем. Ей нужен был Анхен. Только Анхен.
Ее платье слишком закрыто, но его руки давно уже нащупали молнию в боковом шве, и его пальцы ласкают ее грудь, сжимая, оглаживая, теребя. Зачем, о, зачем он так дразнит ее, если сам сказал, что все равно не сможет быть с ней? И она точно знает, что действительно не сможет, он не выносит алкоголь, совершенно, а в ее крови сейчас его столько плещется! И ведь подумать только, она выпила впервые в жизни. С Анхеном она не могла, а до Анхена слишком маленькая была, ей и не наливали. А после Анхена… а не было ничего после Анхена, она заставляла себя не быть: не думать, не чувствовать. Загружала себя все дни напролет – работа, учеба. Каждый день, без выходных. Чтоб хватало сил лишь доползти до кровати. Чтоб даже на сны – сил уже не было. А сегодня – она хоронила свою любовь. Все пили за ее диплом, а она – за то, что ушло и не вернется.
А он – вот вдруг взял и вернулся. Да, всего на один день, но чудо свершилось, он о ней вспомнил и вернулся. И ей все равно – почему, зачем, и как больно будет, когда он вновь уйдет. Главное – что сейчас он здесь, с ней, и она может обнимать его, целовать, трогать. Вот только – почему сегодня? Почему не вчера или не на три дня позже? Почему он пришел в тот единственный день, когда она не сможет поделиться с ним своей кровью, а значит – и плотью? Ведь не было ничего, что она хотела бы сейчас более страстно.
– Давай снимем это, – хрипло шепнул ей Анхен, и она согласно кивнула, действительно, платье только мешало. Пара судорожных жестов – и оно тоже летит назад, а она наконец-то может ощутить его ласку всем своим телом. Инга привстает на коленях, тянется к нему, опираясь на его плечи, и его губы касаются ее обнаженной груди.
Лифчик Инга не носила. Почти никогда, не было особой надобности. Грудь у нее была совсем небольшая, девичья. Будучи подростком, она много переживала из-за этого, и до последнего надеялась, что все еще вырастет, запаздывает просто. А потом… а потом она встретила Анхена, и он так целовал эту, так никогда и не выросшую грудь, так искренне говорил ей, что он любит ее – Ингу, со всеми теми частями тела, что к ней прилагаются, и тело ее уже потому само совершенство, что принадлежит ей – самой прекрасной на свете девочке, что она поверила и перестала расстраиваться. Она – такая, и он любит ее такой, и если кто-то из людей будет настолько глупее вампира, что не разглядит в ней красавицу – то что за дело ей будет до того ущербного человека?
А сейчас он вновь, как когда-то, любил ее, и движения его языка на ее сосках обдавали ее жаром, и мучительно хотелось большего, и рука его уже скользнула под ткань единственного оставшегося на ней предмета одежды.
Он ласкал ее. Жадно, неистово. Чувствовал, как она горит и плавится в его руках, и не мог насытиться. Ее стоны, его имя, срывающееся с ее губ, расходящиеся от нее неистовые волны желания распаляли его, притупляя аромат ее испорченной крови. Он слишком по ней скучал. Слишком ее хотел. Она слишком нужна была ему сейчас, измученному, отчаявшемуся. Так хотелось забыться в ней, раствориться…
Предупреждающий перезвон заставил вздрогнуть даже его, Инга и вовсе испуганно к нему прижалась.
– Что это?
– Летим на препятствие. Надо менять курс, а то разобьемся, – придерживая ее одной рукой, он потянулся к приборам.
И опустил руку, так ничего и не сделав. В Бездну. Все в Бездну. Его жизнь – бессмыслица, погоня за иллюзиями, и только. Его прекрасные девы – не более чем бабочки, которым он способен лишь оторвать их прекрасные крылья. Как бы сильно ни любил. Хуже. Чем сильнее любил – тем неизбежней нес гибель. Боль, мучения, безумие. Прекратить. Просто ничего не сделать – и прекратить. Навсегда, одним ударом. Он прижал к себе Ингу, крепко-крепко. Уйти из этого мира с ней. Забрав самое ценное. Она обвила его шею руками и еще успела оглянуться. Серый скальный выступ, уже отчетливо видимый сквозь расходящиеся облака, стремительно приближался. Еще миг, и…
Их выкинуло вверх. Секунду спустя в десятке метров под ними прекрасная алая машина встретилась со скалой. Удар, хлопок, и бесформенная куча искореженного метала беспомощно падает вниз, вниз, вниз. Задевая за выступы, подпрыгивая, переворачиваясь, еще больше сминаясь.
Они молча провожают ее взглядами.
– Анх-хен, – даже это слово далось ей с трудом. Сердце колотилось, как безумное. Она была готова к тому, что с ним ее ждет смерть. Давно готова и давно согласна. И, наверное, там, в кабине, она испугаться не успела, но вот сейчас… ей стало страшно. Всего на какой-то миг, а потом страх сменился сожалением, что она не умерла, потому что умереть счастливой в его объятьях было проще, чем жить дальше без него. Она уже пробовала – целый год, каждый день заставляла себя жить, потому, что он так хотел, он об этом ее просил. А теперь… теперь будет еще сложнее. Но пока – пока ее день с ним еще не закончен, она ведь все еще в его объятьях. – Анхен, – повторила она и расплакалась.
– Тише, тише, солнышко, все хорошо. В этих машинах мощнейшая система экстренной эвакуации, нам ничего не грозило. В них при всем желании не разобьешься, – он начал спускаться. Инга совсем раздета, как только ее отпустит стресс, она почувствует холод.
А вот ему не дано. Ни жары, ни холода, ни смерти. Он бы не разбился. Самое поганое – он бы даже не разбился. Ну, покалечился бы, переломал кучу костей, провалялся в коме не один день, но ведь выжил бы. Это у Инги не было шансов. И где-то там, вдали, на вершине одной из башен, потеряла бы все свои шансы девочка с бездной во взоре. Это было малодушие, секундная слабость, которую он и позволил-то себе, лишь потому, что знал, он ничем не рискует. И даже машину – не жаль. Потому что на миг ему все же удалось почувствовать, что он в ней остался – и разбился. Пропустить через себя этот удар, представить, как пробивается его череп, крушатся кости. Как вся его прошлая жизнь – яркая и изуродованная – летит в пропасть.
Это был лишь миг его слабости, и он прошел, и теперь время быть сильным. Они плавно опустились вниз, на самое дно небольшой горной долины, густо поросшей соснами. Лишь в ее середине, вдоль реки, тяжелые кроны размыкались, открывая небо. Там, на берегу он и выпустил, наконец, свою драгоценную ношу. Снял рубаху (порадовавшись, что не успел снять ее раньше), укутал в нее Ингу. Его девочка все же замерзла, пока они спускались, и одной рубашкой ей было не согреться.
Он зажег для нее огонь, бросив оземь частичку своей силы. И, пока она любовалась на это чудо – огонь, горящий на сырой земле, – пошел собирать дрова для настоящего костра.
Она все еще дрожала. Даже у огня. Сжалась в комочек, обхватив свои хрупкие плечи, и дрожала крупной дрожью, не в силах согреться. Он притащил из леса два длинных, давно засохших ствола, и теперь ломал их руками, бросая в огонь дрова и превращая его из магического в физический. Заставил Ингу пересесть с земли на подготовленное для нее бревнышко. Только тут заметил, что она еще и босая.
– А туфли твои – в машине остались или в воздухе слетели? – туфли он ей отыщет, это не страшно.
– В доме, – она смущается.
– Что? – ох, Светоч, он ее еще и босую увел?
– Ну… они новые были, терли… я их под столом и скинула. А потом ты пришел и… ну… в общем… вот.
– Инга… – он встает на колени у нее за спиной, прижимает ее к себе, маленькую, дрожащую. – Ну прости дурака. Не заметил. День у меня сегодня совсем безумный – все, что только можно, не так делаю, – он поцеловал ее в шею, хотел разок коротко, а вышло долго. И не разок. И это уже не шея была, а губы.
И тошнота подкатила к горлу так резко, что пришлось отстраниться. Отвернулся. Сглотнул, пережидая. Ничего. Он привыкнет, ничего. И не к такому привыкал.
– Будет еще одним поводом больше носить тебя на руках, – заставил себя улыбнуться. И прижался к ней, уткнувшись носом ей в спину. Лаская руками ей грудь, скользя по животу. И почувствовал, что она плачет.
