355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Альфредо Конде » Ромасанта: человек-волк » Текст книги (страница 9)
Ромасанта: человек-волк
  • Текст добавлен: 10 сентября 2016, 01:29

Текст книги "Ромасанта: человек-волк"


Автор книги: Альфредо Конде



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

7

Девятнадцатого сентября 1853 года прокурор Бастида, на этот раз в ответ на доводы моего далекого высоконаучного защитника, после вмешательства того, о ком мой адвокат в беседе со мной отозвался как о не слишком одаренном, но весьма ушлом ученике Месмера, подписал новый документ, завершавшийся утверждением, что прокурор отказывается углубляться в суть проблем мономании и ограничивается рассуждениями, необходимыми для того, чтобы доказать, во-первых, что в деле имеется все, что требуется, дабы разрешить сей спорный вопрос, и, во-вторых, абсолютную бесполезность и полную безосновательность опытов, предлагаемых мистером Филипсом, ибо для суда, который должен вынести приговор на основании устных и письменных прений, вполне достаточно того, что изложено в данном отчете.

Бастида также добавил, что лишь в случае необходимости пересмотра окончательного приговора или возникновения надобности представить отчет правительству Ее Величества он, возможно, сочтет целесообразным расширить круг своих идей и добавить некоторые важные размышления, и в таком случае Ваше Превосходительство поступит так, как сочтет нужным. Да будет так, и да будет удостоверено, что сие в точности соответствует словам того, кто изволил запечатлеть свою подпись под ними, прокурор Бастида, да хранит его Бог.

Узнав об этом, мой адвокат был вне себя от радости. Я же предпочел занять выжидательную позицию, проявляя благоразумие, если выражаться юридическим языком, который постепенно становился для меня родным; мне не верилось, что такое счастье возможно. Вмешательство королевы было в мою пользу! А прокурор ничего об этом не знал! Нельзя было придумать ничего более благоприятного для моих целей. Руа Фигероа даже схватил меня за плечи и стал трясти, охваченный неудержимым восторгом. Мне пришлось остановить его взглядом, который заставил его соизмерить свои силы с моими.

В тот же миг, как адвокат обнаружил мою хищную ярость, он тут же инстинктивно убрал руки с моих плеч. Но через несколько мгновений, как я предполагаю, после некоторого размышления, взгляд его стал серьезным, а лицо суровым. Он обратился ко мне ледяным тоном, при этом указательный палец его правой руки уперся мне в переносицу, а глаза впились в мои.

– Не совершайте ошибку, Мануэль, не вздумайте еще и завыть по-волчьему, – сказал он, – пусть вам даже в голову не придет хоть намеком, хоть взглядом вновь оскорбить мой разум.

Затем он снова обрел спокойствие, которое я спугнул было своим свирепым порывом и которое он утратил, или прикинулся, что утратил на один только миг. Я застал его врасплох, это так, но он тут же взял себя в руки и принял вызов, строго предупредив меня и заставив впредь быть настороже. Я принял предупреждение и с простодушием, которое я теперь за собой признаю, задал сам себе вопрос, почему он предложил мне свои услуги по защите, если не считал меня невиновным.

Я уже говорил, что он молод и честолюбив и обладает возможностями, в которых общество отказало мне, но при этом – не будем утверждать, что так уж несправедливо, – в полной мере предоставило ему. Жизнь такова, какова она есть. Не то чтобы справедливая или несправедливая, такая, как есть. Мы познаем равновесие, лишь когда теряем его. Мы можем утверждать, что делаем правильный вывод, когда признаем ошибку. Ошибки совершаются, когда человек думает. Именно поэтому я получаю удовольствие только от чувств. Удовольствие истинно. Я всегда стремился к нему. И всегда находил его. И даже в недавнем гневе адвоката я сумел найти очарование. Жаль, что не смог в полной мере насладиться им.

В то мгновение обузданной ярости в новом застенке замка, куда меня заключили, чтобы оттуда отводить в зал суда всякий раз, как проходили судебные заседания, можно было услышать шум морских волн, разбивающихся о скалы: до меня явственно доносился сквозь стены рокот моря. Я пожалел о том, что не могу его увидеть. Пожалел о том, что не вижу моря.

В той, прежней камере можно было созерцать его. Но меня перевели сюда. Это сделали, увидев, что туда слишком часто подходят лодки и находящиеся в них люди обращаются ко мне. Сначала я пытался понять их выкрики, их исполненные любопытства вопросы или их оскорбления и соответствующим образом на них ответить. В зависимости от того, что они выкрикивали, я в ответ провозглашал свои истины, заявлял о своей невиновности, сожалел о своих преступлениях, просил их о прощении или завывал, словно волк, одновременно как одержимый извергая проклятия. Было забавно играть столь разные роли. И моих морских посетителей это, похоже, развлекало.

Плавание к замку Сан Антон в конечном итоге стало своего рода зрелищем, и маленькое путешествие к нему с пристани Парроте превратилось в обязательную воскресную морскую прогулку, пришедшуюся по душе жителям Коруньи. Дон Педро уверял меня, будто моя слава так велика, что туда прибывали люди из Ферроля и Сантьяго и даже из других городов королевства Галисия, только бы оказаться рядом со мной, ощутить близость человека-волка. И лишь постепенно и неохотно они перестали приезжать, не находя отклика на свои крики. Об этом, должно быть, весьма сожалеют моряки, перевозившие их на своих рыбачьих лодках. По словам дона Педро, некоторые из этих моряков побывали в Америке. Я тоже сожалею об этом. Теперь я не слышу их голосов. И моря не вижу. Но я слышу его.

Пока я находился в этой камере, я успокаивался, стоило мне только обратить взгляд к горизонту, казавшемуся бескрайним. Раньше мне было неведомо сие отдохновение для ума, состоящее в том, чтобы полностью предаться созерцанию горизонта. Никогда прежде до перевода в Корунью я не видел моря. Теперь я должен признать, что первый взгляд на него вызвал у меня головокружение. Я очень испугался, когда мне пришлось сесть в лодку, на которой меня доставили в замок Сан Антон.

Я знал, что дон Висенте как-то переплыл Миньо на лодке, не сходя с лошади, поскольку уверял, что в случае, если лодка перевернется, животное сможет доплыть вместе с ним до берега, а относительно себя, если бы ему пришлось плыть по воле бурного потока, не имея возможности ухватиться за поводья верного коня, он этого утверждать не мог. Но у меня не было никакого животного под рукой, за которое я мог бы ухватиться, разве что за уши стражников, следивших за моей перевозкой. Мне было страшно. И я почувствовал себя спасенным, когда ступил на маленькие ступеньки пристани, к которой мы причалили.

Но теперь меня заключили не в камеру, нависавшую над водой, как раньше, а в одно из самых дальних внутренних помещений замка, расположенного в полном уединении на острове посреди моря, близ города. Мне никогда не убежать отсюда, поскольку я не умею плавать.

Шум моря, окружавшего мое заточение, его постоянное незримое присутствие немало способствовали тому, чтобы я прислушался к угрозе адвоката, готового спасти меня лишь ради собственного успеха на профессиональном поприще и добившегося этого с той же холодностью и расчетливостью, с какими я приговаривал к смерти свои жертвы, дабы возвыситься над своим происхождением. Потому-то я и принял эту угрозу и взял на заметку предупреждение, которое она в себе заключала. Нельзя сказать, что теперь мы не знаемся друг с другом. Я проявил покорность и послушание и никогда больше не давал ему повода для недовольства. Но я никогда этого не забуду.

Девятого ноября 1853 года дон Педро Паскасио Вальдес в качестве председателя, дон Хуан де Мата Альварадо, дон Антонио Родригес Рока, дон Феликс Эремчум и дон Эусебио Моралес Пучдебан в качестве членов суда приняли решение, что следует отменить, и отменили приговор от шестого апреля, рекомендованный судьей первой инстанции Альяриса, приговорив меня к пожизненному заключению с лишением гражданских прав, полным пожизненным запрещением заниматься какой-либо деятельностью, а также передачей под надзор властей на протяжении всей жизни в случае получения помилования и освобождения от основного наказания. Они также постановили, что все проданное имущество должно быть возвращено тем, кто обладает на него правом, что меня освобождают от обвинения по пункту причинения насильственной смерти, одобряют отложение рассмотрения дела Доминго Алонсо, принятое четвертого февраля, и требуют придания земле, в соответствии с церковным обычаем, костей, найденных в горах. Я был спасен! Пресса, наука и высочайшее вмешательство добились этого!

Когда я выслушал приговор и понял, что его чтение завершено, я остолбенел, наслаждаясь тишиной, воцарившейся в зале; затем я повернул голову в ту сторону, где, как я знал, должен был узреть суровое выражение лица дона Висенте Марии и Барбары, которую я даже не предполагал увидеть такой испуганной. Теперь я действительно был Человеком-волком. Суд не признал меня невиновным в моих преступлениях, но освободил меня от смертной казни. К тому времени я уже хорошо усвоил, принимая во внимание все произошедшее, что именно газеты спасли меня от виселицы, освободили от смертной казни и пока что приговорили к пожизненному заключению, а там уж посмотрим.

Я – Человек-волк. Когда я выслушивал окончательный приговор суда, я понял, что сомнение, усердно посеянное мною, орошенное письмом мистера Филипса и санкционированное королевским вмешательством, наконец-то дало свои плоды. Я – Человек-волк.

Все, что смаковали газеты, утверждал мистер Филипс и произносили в суде, навсегда останется в сознании людей. Это было равнозначно тому, чтобы в той или иной форме признать, что я тот, кем себя объявляю. Человек-волк, бедный, умственно ущербный человек-волк, невежественный, суеверный крестьянин, жалкий плод отсталой и угнетенной общественной среды.

Барбара потерпела поражение, Фейхоо оказался всего лишь бедным народным лекарем, королева была великодушна. Мистер Филипс превратился в солидного ученого, чей голос, повествующий об обстоятельствах моего дела, вскоре будет слышен на всех международных форумах. Руа Фигероа опубликует книгу о моем деле, а я выйду на свободу через несколько лет в связи с какой-нибудь чудесной королевской амнистией, а то и раньше. Все это я понял в тот самый миг, когда был зачитан окончательный приговор суда.

Я продолжал смотреть на врача-писателя, пока не удостоверился в том, что его взгляд изменился и в нем проявилось восхищение моим умом, и тогда я с удовлетворением принял его. К тому времени взгляд Барбары тоже изменился. Теперь он был полон ненависти, она поняла, что я добился своего, что я спас себе жизнь. Она ждала своей очереди, удобного момента, чтобы обрушить на меня всю горечь крушения своих надежд, всю свою жажду мести. Теперь она была как я, только вот не убивала. Но я понял, что она может сделать это в любой момент, когда, не отрывая от меня взгляда, она плюнула прямо перед собой, и ей было все равно, в кого может попасть ее плевок. Теперь она совсем сравнялась со мною. Быть таким, как я, гораздо проще, чем это могло бы показаться чувствительным душам.

Руа Фигероа наслаждался своим триумфом, неспешно собирая бумаги, получая удовольствие от того, что большая часть судебных заседателей взирала на него с профессиональным уважением, если не с восхищением. Он знал, что ему еще предстоит продолжение дела, что прокурор обжалует приговор и ему вновь придется отстаивать свое мнение. Но даже в наихудшем из случаев, в том невероятном случае, если я вновь буду приговорен к смерти, оставалась реальная возможность, что исполнение приговора будет приостановлено в ожидании высочайшего решения, – иными словами, как бы там ни было, я уже спас себе жизнь, и еще прольются реки чернил, еще более, еще гораздо более побуждающие к прощению душу королевы и души всех остальных людей.

Мой адвокат бросил на меня такой взгляд, какой плотник мог бы бросить на самую прекрасную мебель, которую он когда-либо создал, когда ум его уже озабочен созданием новой; а может быть, на самую ужасную и бесполезную из всех, какую ему приходилось делать из-за в недобрый час взятых на себя обязательств, вопреки собственной воле или же по вине низкосортного или гнилого материала, когда изделие уже продано и он намеревается заняться изготовлением следующего, – иными словами, он взглянул на меня с выражением, в котором можно было в равной степени угадать как гордость, так и полное безразличие.

И этого выражения я тоже никогда не забуду. В свое время Руа Фигероа пришел ко мне, заставив оценить его готовность защищать меня по разряду бедных клиентов. И пока я жив, я всегда буду помнить, что его поведение, корыстное и хладнокровное, оказалось гораздо более полезным не только для моих целей, но и для его собственных, нежели поведение Фейхоо и Барбары. И даже Бастиды. Все трое действовали, подчиняясь страсти, которая пробуждает стремление к справедливости, но им это нисколько не помогло. Что уж говорить о судьях, пребывающих под гнетом общественного мнения, возбужденного прессой и милостивым королевским вмешательством, которое произвело на них такое сильное впечатление и которому они не смели противоречить? Итак, следует всегда держать голову холодной. Всегда. Нельзя подчиняться никакому влиянию, и пусть все происходит в соответствии с твоей собственной волей, а не чужой.

Я отвел глаза от моего адвоката с его отстраненным взглядом и посмотрел на прокурора, выступавшего в судебном процессе против меня. Должно быть, несладко это – столько пережить, зная, сколько он, о человеческой натуре; ведь получив такое количество приобретенных подобным образом знаний, познакомившись с реальностью вроде той, которую ему только что предоставил я, человеческое существо, будь то прокурор или нет, должно чувствовать себя свободным от истин, которые проповедуют нам люди вроде дона Педро Сида и которые в конечном счете всегда оказываются необходимыми. Для чего? Ну, хотя бы для того, например, чтобы воспитывать сознание простых душ и не позволять им растлиться. Это уже немало. И служит целям обустройства общества.

Бастида уже давно собрал все свои бумаги и, возможно, ждал лишь, пока Руа сделает то же самое, чтобы подойти к нему и поздравить, а может быть, пока тот решит подойти к нему, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Но встреча так и не состоялась. Каждому пришлось покинуть зал со своей стороны, обойдя скамьи для публики. Мне об этом поведал дон Педро во время своего последнего пока что посещения; он по-прежнему усердствует в своем намерении спасти меня.

Сейчас, когда я пишу эти строки, еще остаются некоторые требующие завершения формальности, хотя уже нет вопросов, которые нужно было бы разъяснять или разрешать. Все совершенно ясно. Я – Человек-волк, и я сохранил себе жизнь.

Когда стражники подошли ко мне, чтобы вывести из зала суда, я вновь принял свой свирепый, агрессивный вид. Теперь я могу себе это позволить. Я – Человек-волк. Теперь я могу дать понять, что волчий облик может вернуться ко мне в любую минуту, ибо только так я добьюсь, чтобы меня боялись, а я предпочитаю состраданию их страх. И все-таки, выходя из зала, я не смог не бросить последний взгляд на людей, которые, как и я, покидали его.

Барбара стояла, наблюдая за мной, пока я шел к двери, переступив порог которой, я погружусь в одиночество, в коем пребываю и по сию пору. Я увидел, какая она красивая, и не смог не задаться вопросом, когда же мне вновь доведется отведать женского тела. В это мгновение я улыбнулся и вновь изобразил покорность и всяческую приятность, так что если бы я заговорил, то мой голос снова обрел бы женственную напевность, свойственную временам, которые, как я полагал, навсегда ушли в прошлое. Пожалуй, я вернусь к этим своим прежним манерам. Они забавляют меня. Мне нравится смотреть, как порхают мои руки во время беседы, оживленно, словно бабочки, описывая круги. Когда я в последний раз взглянул на Барбару, она окинула меня взором с высоты своего роста, будто примериваясь ко мне, и на ее лице отразилось некоторое удивление. Потом она обратила взгляд к месту, где во время заседания сидел Фейхоо, и, когда увидала, что его там уже нет, ее губы растянулись в улыбке – не знаю, радостной или печальной, – которая показалась мне вопрошающей: с такой улыбкой она могла бы посоветоваться с ним тихим доверительным голосом о чем-то относительно меня. Я так никогда и не узнаю, что бы мог ответить ей врач. Или узнаю? Посмотрим.

8

Прокурор подписал новое заявление четвертого марта 1854 года, и новое судебное разбирательство было назначено на двадцать третье число того же месяца. Оно продолжалось пять дней, и в его заключительной части Руа Фигероа, как он обычно это делал, произнес речь – думаю, на этот раз с мыслями о книге, издание которой было уже оговорено.

Прокурор вновь настаивал на том, что мое более чем вероятное освобождение вызовет ужас во всем королевстве и что теперь это уже будет ужас вполне оправданный, гораздо более сильный и неодолимый, нежели тот, что внушает мое воображаемое волчье обличье. Как же он блистал, живописуя возможность освобождения такого страшного убийцы, как я, которое вполне может произойти под давлением общественного мнения, возбужденного прессой до такой степени, что даже понадобилось милостивое вмешательство королевы!

Фигероа в ответ пустился излагать не вызывающие сомнений истории о сомнительных случаях, да так гладко, что я в конце концов вынужден был согласиться, что для остальных людей может оказаться кошмаром, если будет выпущен на свободу такой изверг, как я, но не менее кошмарно и то, что такие адвокаты, как он, могут использовать закон для достижения своих целей: настолько уже начинает мне претить его надменное поведение холодного и честолюбивого человека. Менее всего он хочет спасти меня, он жаждет возвыситься, вознестись, а с помощью меня или моего трупа – это, в конце концов, совершенно его не волнует.

Что же делает его более достойным, чем я? Наверняка чистые души должны найти ответ, вызвав у меня улыбку, которую нетрудно себе представить. Выйду ли я наконец на свободу? Я надеюсь на это. Когда-нибудь мне суждено будет вернуться, дабы окончательно свести счеты, уладить все то, о чем я здесь так или иначе упомянул.

Судьи по причинам, о которых легко догадаться, дезавуировали свое собственное решение и конфирмовали приговор, вынесенный альярисским судьей, тем самым, на которого оказало такое влияние невозмутимое спокойствие врача-писателя. Однако чудо уже свершилось ранее, оно было обеспечено вмешательством прессы и профессором, проездом остановившимся в Алжире. Приговор был уже оглашен народной волей, правда не знаю, мудро ли направляемой.

Что еще может дать дополнительное следственное дознание, суд первой инстанции или даже последней, самой высокой, той самой, решение которой уже нельзя опротестовать? Ничто не сможет изменить того, что уже решено королевской волей. И все-таки: какое же страшное давление, независимо от целесообразности, правильности и справедливости, его вызвавших, пришлось испытать на себе членам суда, чтобы самим отречься от решения, которое сами же они в свое время и приняли?

Мне совсем не трудно вновь представить себе их в то время, когда они говорят обо мне, ибо я уже делал это неоднократно. Однако не стоит сейчас описывать здесь, как Фейхоо и Барбара взывают к справедливости, переходя из кабинета в кабинет, призывают к бдительности судей или пытаются внушить иное мнение представителям прессы. Таково уж человеческое существо – оно в большинстве случаев непостоянно, и мало кому удается сохранить твердость. Вот как раз тех, кто умеет ее хранить, и надо бояться, это уж точно.

Теперь я наверняка знаю, что однажды выйду отсюда, ибо королевский указ от двадцать четвертого июля 1853 года не позволяет огласить и привести в исполнение пересмотр приговора. Поэтому мой адвокат вновь принял на себя обязательства по этому делу, которые имеют такое решающее значение для моей жизни и моего будущего. Вчера он был у меня и, не говоря ни слова, протянул мне копию письма, которое направил королеве двадцать четвертого апреля сего года, испрашивая для меня помилования, а также еще одно, от второго мая, которое, ввиду его краткости, я воспроизвожу здесь, как уже делал это с некоторыми другими документами.

Сеньора!

Нижеподписавшийся адвокат-защитник, назначенный судом Галисии для защиты несчастного Мануэля Бланка Ромасанты, вновь припадает к стопам Вашего Величества и с нижайшим почтением доводит до сведения, что двадцать шестого апреля с. г. он предстал перед судом юстиции, рассматривающим дело, прося его о том, чтобы ежели в соответствии с тем, что предусмотрено в Вашем королевском указе от двадцать четвертого июля прошедшего года, настало время предоставления сведений Вашему Величеству, то к докладу суда была бы приложена заверенная копия документа защиты подсудимого в суде второй инстанции, равно как и документа от четвертого октября, в котором ходатайствуется о передаче дела и обвиняемого в распоряжение Академии медицинских и хирургических наук Мадрида для совершения действий, предусмотренных в вышеупомянутой королевской резолюции, а также королевского приговора по делу от девятого ноября того же года, дабы Вашему Величеству было угодно размыслить и расценить в своем высочайшем разумении то значение, кое имеют сии данные судебного разбирательства. Защитнику неизвестно, Сеньора, было ли принято во внимание сие столь же справедливое, сколь и безобидное требование. Следует предполагать, что было, но, пребывая в сомнении, внушаемом полным молчанием, он осмеливается, Сеньора, отослать к стопам Вашего Величества прилагаемую копию королевского приговора по делу, оправдывающего обвиняемого по пункту убийств, которые он брал на себя. За точность их, Сеньора, отвечаю я, как честный человек, поскольку иное подтверждение их подлинности находится вне пределов моей досягаемости. Итак, я нижайше молю Ваше Величество милостиво принять сие прошение и расценить с присущей Вашему Величеству столь всем известной справедливостью оное решение суда юстиции судебного округа Галисии в отношении столь серьезного и из ряда вон выходящего дела.

Да хранит Господь долгие лета великозначимые дни Вашего Величества. Корунья, второе мая 1854 г.

Сеньора, припадаю к стопам Вашего Величества. Мануэль Фигероа, защитник обвиняемого.

Однажды я выйду отсюда. Ходят слухи, что третьего мая королева подпишет помилование, и слухов этих так много, что они доходят и до камеры, в которой я, скрашивая свое одиночество, пишу сии воспоминания; я научился этому, подражая, как мог, своему адвокату, но мне далеко до него.

Это лишь немногое из уроков, которые мне в конечном итоге удалось извлечь, а еще я научился лучше понимать то, что происходит в мире, и выражать словами все, что я думаю и даже чувствую по поводу произошедшего. Жизнь – пустое приключение, и она почти ничего не стоит. Поэтому я знаю, что однажды, когда я выйду отсюда, я вспомню все вместе и каждое в отдельности из имен тех, что принимали участие в моей истории о человеке-волке, осужденном и приговоренном судом Галисии. И тогда я завою от наслаждения.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю