Текст книги "Волшебница Шалотт и другие стихотворения"

Автор книги: Альфред Теннисон

СМЕРТЬ АРТУРА

 
Весь день раскатывалось эхо битвы
Над зимним побережьем в Лионессе,
Пока не пали все бойцы Артура,
Сражавшиеся рядом с королем.
А сам король Артур, смертельно ранен,
Был поднят храбрым сэром Бедивером
И отнесен в часовню, что стояла,
Убогая, с разбитым алтарем,
На голой, темной полосе земли
Меж длинным озером и океаном.
Ночь белая была от полнолунья.
 
 
И так промолвил сэру Бедиверу
Король Артур: «Бой нынешний расторг
Прекраснейшее рыцарское братство,
Какое видел мир. Они уснули
Навек – друзья любимые. Отныне
Не тешиться им славною беседой
О битвах и турнирах, не гулять
По залам и аллеям Камелота,
Как в прежни дни. Я сам их погубил,
Увы, – и рядом с ними погибаю…
Хоть Мерлин клялся, что я возвращусь
И стану править вновь, – но будь что будет.
 
 
Так глубоко мой шлем пробит клинком,
Что, думаю, мне не дожить до утра.
Возьми ж мой славный меч Эскалибур,
Которым я гордился: ты ведь помнишь,
Как в летний полдень некая рука,
Покрытая парчой венецианской,
Таинственно-волшебная, явилась
Из глубины озерной, этот меч
Держа, и как за ним поплыл я в лодке,
И взял его, и с доблестью носил;
Об этом и в грядущих временах,
Меня воспоминая, не забудут.
Не медли же: возьми Эскалибур
И в озеро забрось как можно дальше;
Вернувшись, расскажи о том, что видел»
 
 
Ему ответил храбрый Бедивер:
«Мой государь, хоть мне не подобает
Вас оставлять с такой жестокой раной
Без друга и подмоги, одного,
Но ваш приказ исполню, не промедлив,
И обо всем, что видел, расскажу».
 
 
Так он сказал и вышел из часовни
И в лунном свете пересек погост,
Где кости древних воинов лежали
В могилах, а над ними ветер пел,
Хрипя, и клочья нес холодной пены, —
И по извилистой тропе меж скал
Сошел к озерным озаренным водам.
 
 
Там он извлек Эскалибур из ножен,
Поднял его, – и зимняя луна,
Что серебрила край протяжной тучи,
Промчалась по клинку до рукояти
И вспыхнула огнем алмазных искр,
Мерцающих топазов и гранатов
Огранки дивной. Полуослепленный,
Стоял он, замахнувшись для броска,
Но с разделенной волей; наконец
Подумалось ему, что лучше спрятать
Эскалибур меж узловатых стеблей
Прибрежных тростников, шуршащих глухо.
Так сделав, он вернулся к королю.
 
 
Спросил Артур у сэра Бедивера:
«Исполнил ли ты в точности приказ?
Поведай, что ты видел или слышал?»
 
 
Ответил храбрый Бедивер Артуру:
«Я слышал только шорох камыша
И тихий плеск озерных волн о скалы».
 
 
Тогда король Артур сказал, бледнея:
«Ты изменил своей душе и чести,
Ответив, не как благородный рыцарь,
А как лукавый, низкий человек.
Я знаю, озеро должно ответить
Каким-то знаком, голосом, движеньем.
Позорно лгать. Но ты мне мил и дорог.
Ступай опять, исполни приказанье,
Потом вернись и расскажи, что видел».
 
 
И вновь отправился сэр Бедивер
Тропой скалистой на озерный берег,
Шаги в раздумье меря, – но едва
Узрел он снова рукоять резную
Тончайшей и диковинной работы,
Как, сжав кулак, воскликнул: «Неужели
Я должен выбросить такой бесценный,
Такой чудесный меч, – чтоб никогда
Его никто из смертных не увидел?
Какое в этом послушанье благо?
Какое зло от ослушанья, – кроме
Сознания, что ослушанье – зло?
Положим, так. Но если сам король
Себе же самому вредит приказом?
Он тяжко болен, ум его мутится.
Что он оставит временам грядущим
На память о себе, когда уйдет,
Помимо темных слухов? Если ж эта
Реликвия навечно сохранится
В сокровищнице королей, – однажды
На рыцарском пиру иль на турнире
Ее достанет кто-нибудь и скажет:
Вот он, Эскалибур, Артуров меч,
Сработанный таинственною Девой
На дне озерном: целых девять лет
Она над ним трудилась в одиночку. —
И все почтят его и подивятся.
Лишить ли этой славы короля?»
 
 
Такими мыслями себя смутив,
Он снова спрятал меч Эскалибур
И к раненому королю вернулся.
 
 
Спросил его Артур, с трудом дыша:
«Поведай, что ты видел или слышал?»
Ответствовал ему сэр Бедивер:
«Я слышал плеск озерных волн о скалы
И заунывный шорох камыша».
 
 
Тогда воскликнул в горечи и в гневе
Король Артур: «Бессовестный предатель!
Язык твой лжет! О горе, горе мне…
Несчастен умирающий король:
Взгляд, некогда без слов повелевавший,
Утратил власть; но он не помутился.
Что вижу я? Ты, мой последний рыцарь,
Который должен был служить за всех,
Прельстился драгоценной рукоятью
И предал короля, как алчный вор
Или девица – ради побрякушки.
И все же можно дважды оступиться,
А в третий раз – исполнить долг; ступай!
Но если ты предашь и в этот раз,
Я сам убью тебя своей рукою».
 
 
Бегом пустился вниз сэр Бедивер,
С размаху ринулся в тростник прибрежный,
Схватил Эскалибур и, раскрутив,
Швырнул что было сил. Блестящий меч,
Вращаясь и сверкая в лунном свете,
Взлетел, пуская веером по кругу
Лучи – подобно тем ночным огням,
Что светят над полярными морями
В морозном тресканье плавучих льдов.
Так взмыл – и вниз упал клинок Артура;
Но прежде, чем коснулся он воды,
Какая-то волшебная рука,
Покрытая парчой венецианской,
Вдруг поднялась из волн, схватила меч
За рукоять и, трижды им взмахнув,
Исчезла. Рыцарь поспешил обратно.
 
 
Узрев его, сказал король Артур:
«Теперь я знаю: ты исполнил долг.
Скажи скорей, что видел ты и слышал?»
 
 
Ответствовал ему сэр Бедивер:
«Мой государь, я должен был сперва
Глаза зажмурить, чтобы не ослепли:
Ведь ничего чудесней тех камней,
Искусней той резьбы на рукояти,
Хоть проживи я трижды век людской,
Мне никогда на свете не увидеть.
Потом я размахнулся широко
И в воду меч швырнул… Гляжу – рука,
Покрытая парчой венецианской,
Вдруг поднялась из волн, схватила меч
За рукоять и, трижды им взмахнув,
Исчезла вместе с ним в озерной глуби».
 
 
И так сказал Артур, дыша с натугой:
«Смерть близится; я чувствую ее.
Скорее подними меня на плечи
И отнеси на берег. Но боюсь,
Что эта рана слишком остудилась».
 
 
Сказал и приподнялся на локте,
С усилием превозмогая боль
И глядя синими, как сон, глазами
Куда-то пред собой. Сэр Бедивер
С великой жалостью смотрел сквозь слезы;
Хотел промолвить что-то, но не смог.
Лишь осторожно, преклонив колени,
На плечи государя поднял он
И медленно побрел с ним вдоль погоста.
 
 
Король Артур дышал ему в затылок
И судорожно вздрагивал, как спящий,
Которому приснился страшный сон,
И хрипло повторял: «Скорей! скорей!
Смерть близится; боюсь, мы не успеем».
А рыцарь между тем шагал вперед
С уступа на уступ по скользким скалам,
Окутанный в пар своего дыханья,
Как некий призрак или великан.
Он слышал, как шумело сзади море,
Как птица ночи впереди кричала;
Шагал, гоним вперед одною мыслью,
И стук доспехов отзывался эхом
В ущельях и на склонах ледяных
Вокруг него, и лязг стальных шагов
Гудел и множился среди утесов —
И, наконец, пред ним открылся берег
И озеро, облитое луной.
 
 
Там, на волнах они узрели барку,
Темневшую, как траурная шаль,
Близ берега. На палубе рядами
Стояли люди в черных длинных ризах
И черных капюшонах – и меж ними
Три королевы в золотых коронах;
И с барки этой поднимался плач
До самых звезд, – унылый, скорбный, слитный
Как завыванье ветра темной ночью
В такой глуши, куда еще никто
Не заходил от сотворенья мира.
 
 
«Теперь, – король промолвил, – отнеси
Меня на барку». С плачем и стенаньем
Три королевы приняли Артура
На палубе; а та, что остальных
Превосходила красотой и статью,
На грудь к себе его главу склонив,
Сняла разбитый шлем и зарыдала,
И, растирая руки короля,
Горячими слезами окропила
Его чело с запекшеюся кровью,
И щеки бледные, как лик луны
Перед зарей, и слипшиеся кудри,
Что прежде озаряли трон Артура,
Как сноп лучей, а ныне, потемнев
От пота и от пыли, клочковато
Висели, спутанные с бородой.
Так он лежал обрушенной колонной;
Ужели это тот Артур, что мчался
Ристалищем, с копьем наперевес,
Перед глазами восхищенных дам,
Свет рыцарства – от шпор до перьев шлема?
 
 
Тогда воскликнул храбрый Бедивер:
«Ах, Государь, куда теперь пойду я?
Где спрячу взор от страшных перемен?
Прошли те дни, когда царила честь,
И каждая заря звала на подвиг,
И каждый подвиг рыцаря творил:
Таких времен, клянусь, не видел свет,
С тех пор, когда пришли волхвы с дарами.
А ныне Круглый стол, сей образ мира
Могучего и славного, распался;
Мне суждено остаться одному,
Последнему, – а впереди лишь тьма,
Чужие лица, странные заботы».
 
 
И так ему король ответил с барки:
«Уходит старое и уступает
Путь новому; так Бог устроил мир,
Чтоб в нем добро от ветхости не сгнило.
 
 
Утешься, рыцарь; что тебе во мне?
Я прожил жизнь свою, и да очистит
Господь в Себе мои грехи! Но ты,
Коль свидеться не суждено нам снова,
Молись за душу короля. Молитва
Сильней, чем думают о ней. Так пусть же
Твой голос днем и ночью за меня
Восходит к небу, как струя фонтана.
Чем люди лучше козлищ и овец,
Коль, зная милость Божью, не возносят
Молитвы за себя и за друзей?
Так у подножия Его плетется
Златая сеть, объемлющая мир.
Теперь – прощай. Я уплываю с ними,
Кого ты видишь здесь (хотя душа
По-прежнему не верит и страшится)
На остров Авалон средь теплых вод,
Где нет ни града, ни дождя, ни снега,
Ни бурь; но лишь цветущие сады,
Вечнозеленые луга – и гроты
В тени ветвей над морем голубым;
Там исцеляются любые раны».
 
 
Так он сказал, и барка отплыла,
Влекома веслами и парусами —
Как белогрудый лебедь, спевший песню
Предсмертную и, растопырив перья,
Отдавшийся потоку. Долго вдаль
Смотрел сэр Бедивер, воспоминая
Столь многое! – пока корабль уплывший
Не стал лишь точкой в заалевшем небе
И дальний плач не смолкнул над водой.
 

Г. Кружков

FROM THE PRINCESS
ПЕСНИ ИЗ ПОЭМЫ «ПРИНЦЕССА»

 
Tears, idle tears, I know not what they mean,
Tears from the depth of some divine despair
Rise in the heart, and gather to the eyes,
In looking on the happy Autumn-fields,
And thinking of the days that are no more.
 
 
Fresh as the first beam glittering on a sail,
That brings our friends up from the underworld,
Sad as the last which reddens over one
That sinks with all we love below the verge;
So sad, so fresh, the days that are no more.
 
 
Ah, sad and strange as in dark summer dawns
The earliest pipe of half-awaken’d birds
To dying ears, when unto dying eyes
The casement slowly grows a glimmering square;
So sad, so strange, the days that are no more.
 
 
Dear as remember’d kisses after death,
And sweet as those by hopeless fancy feign’d
On lips that are for others; deep as love,
Deep as first love, and wild with all regret;
О Death in Life, the days that are no more.
 

 
О слезы бесполезные, зачем
Вы снова приливаете к глазам
Со дна души, из тайных родников,
Когда гляжу на тучные поля
И вспоминаю канувшие дни?
 
 
Отрадны, как заря на парусах,
Везущих нам друзей издалека,
Печальны, как далекие огни
Навеки уходящих кораблей,
Невозвратимые былые дни.
 
 
Печальны и таинственны, как свист
Каких-то птах, проснувшихся в саду
Для умирающего, что глядит
В светлеющее медленно окно,
Непостижимые былые дни.
 
 
Безумны, как загробный поцелуй,
Как безнадежное желанье губ,
Цветущих не про нас, – горьки как страсть,
Обида, боль и первая любовь, —
О смерть при жизни, канувшие дни!
 

Г. Кружков

 
Sweet and low, sweet and low,
Wind of the western sea,
Low, low, breathe and blow,
Wind of the western sea!
Over the rolling waters go,
Come from the dying moon, and blow,
Blow him again to me;
While my little one, while my pretty one, sleeps.
 
 
Sleep and rest, sleep and rest,
Father will come to thee soon;
Rest, rest, on mother’s breast,
Father will come to thee soon;
Father will come to his babe in the nest,
Silver sails all out of the west
Under the silver moon:
Sleep, my little one, sleep, my pretty one, sleep.
 

 
Тихо и нежно издалека,
Западный ветер, повей —
И возврати издалека
Милого к нам поскорей!
Не разбудив урагана в пути,
Над озаренной пучиной лети
Лунного света быстрей!
Видишь – в спаленке спит мой маленький, спит.
 
 
Тихо и нежно спи-засыпай,
Глазки покрепче закрой —
Спи безмятежно, баюшки-бай:
Матушка рядом с тобой.
Дремлет луна в золотых небесах,
Папин кораблик на всех парусах
Мчится к сыночку домой.
Спи, мой маленький, в тихой спаленке, спи.
 

Г. Кружков

 
The splendour falls on castle walls
And snowy summits old in story:
The long light shakes across the lakes,
And the wild cataract leaps in glory.
Blow, bugle, blow, set the wild echoes flying,
Blow, bugle; answer, echoes, dying, dying, dying.
 
 
О hark, О hear! how thin and clear,
And thinner, clearer, farther going!
О sweet and far from cliff and scar
The horns of Elfland faintly blowing!
Blow, let us hear the purple glens replying:
Blow, bugle; answer, echoes, dying, dying, dying.
 
 
О love, they die in yon rich sky,
They faint on hill or field or river:
Our echoes roll from soul to soul,
And grow for ever and for ever.
Blow, bugle, blow, set the wild echoes flying,
And answer, echoes, answer, dying, dying, dying.
 

 
На стены замка лег закат,
Над ними горы в яркой сини;
Блистая, скачет водопад,
Лучится озеро в долине.
Труби, рожок, труби! Пусть эхо, улетая,
Кружит среди вершин – витая, тая, тая…
 
 
Прислушайтесь! Из-за реки
Так ясно и неумолимо
Звучат эльфийские рожки
И тают, словно струйки дыма.
Труби, рожок, труби! Таинственно-простая
Мелодия, лети – витая, тая, тая…
 
 
Любимая! Умолкнет шум
Военных труб и флейт пастушьих;
Но эхо наших смертных дум
Пробудит отклик в новых душах.
Труби, рожок, труби! Пусть эхо, улетая,
Кружит среди вершин – витая, тая, тая…
 

Г. Кружков

 
As thro’ the land at eve we went,
And pluck’d the ripen’d ears,
We fell out, my wife and I,
О we fell out I know not why,
And kiss’d again with tears.
And blessings on the falling out
That all the more endears,
When we fall out with those we love
And kiss again with tears!
For when we came where lies the child
We lost in other years,
There above the little grave,
О there above the little grave,
We kiss’d again with tears.
 

 
Мы шли под вечер вдоль межи,
Колосья спелые срывая;
Но что-то сердце обожгло,
Мы стали спорить резко, зло —
И вдруг опомнились, рыдая.
О, эти ссоры меж родных,
Когда, обидой закипая,
Бог знает что наговоришь —
И вдруг опомнишься, рыдая.
И мы пришли туда, где спит
Малютка наша дорогая
Под серым холмиком земли,
Заросшим холмиком земли —
И обнялись, рыдая…
 

Г. Кружков

 
Ask me no more: the moon may draw the sea;
The cloud may stoop from heaven and take the shape
With fold to fold, of mountain or of cape;
But О too fond, when have I answer’d thee?
Ask me no more.
 
 
Ask me no more: what answer should I give?
I love not hollow cheek or faded eye:
Yet, О my friend, I will not have thee die!
Ask me no more, lest I should bid thee live;
Ask me no more.
 
 
Ask me no more: thy fate and mine are seal’d:
I strove against the stream and all in vain:
Let the great river take me to the main:
No more, dear love, for at a touch I yield;
Ask me no more.
 

 
Не спрашивай; луна взманит волну,
Иль облака под ветром примут вид
Каких-то замков или пирамид;
Я этих пылких взоров не верну:
Не спрашивай меня.
 
 
Ты хочешь знать, что я тебе скажу?
Мне скучны эти лепеты любви;
И все-таки – не умирай, живи!
Признаться ли? – я за тебя дрожу:
Не спрашивай меня.
 
 
Не спрашивай, мой друг: твоя судьба,
Мою судьбу, как нить, переплела;
Против теченья тщетно я плыла.
О мой любимый, как душа слаба!
Не спрашивай меня.
 

Г. Кружков

 
Come down, О maid, from yonder mountain height:
What pleasure lives in height (the shepherd sang)
In height and cold, the splendour of the hills?
But cease to move so near the Heavens, and cease
To glide a sunbeam by the blasted Pine,
To sit a star upon the sparkling spire;
And come, for Love is of the valley, come,
For Love is of the valley, come thou down
And find him; by the happy threshold, he,
Or hand in hand with Plenty in the maize,
Or red with spirted purple of the vats,
Or foxlike in the vine; nor cares to walk
With Death and Morning on the silver horns,
Nor wilt thou snare him in the white ravine,
Nor find him dropt upon the firths of ice,
That huddling slant in furrow-cloven falls
To roll the torrent out of dusky doors:
But follow; let the torrent dance thee down
To find him in the valley; let the wild
Lean-headed Eagles yelp alone, and leave
The monstrous ledges there to slope, and spill
Their thousand wreaths of dangling water-smoke,
That like a broken purpose waste in air:
So waste not thou; but come; for all the vales
Await thee; azure pillars of the hearth
Arise to thee; the children call, and I
Thy shepherd pipe, and sweet is every sound,
Sweeter thy voice, but every sound is sweet;
Myriads of rivulets hurrying thro’ the lawn,
The moan of doves in immemorial elms,
And murmuring of innumerable bees.
 

 
Сойди, о дева, с перевала вниз!
Какая тебе радость (пел Пастух)
В сверкании и холоде высот?
Остерегись так близко к небесам
Мерцать звездой меж скал, скользить, как луч,
У расщепленной молнией сосны.
Спустись в долину, где Любовь живет,
Любовь найдешь ты только здесь, внизу,
У жаркого огня – или в полях,
В обнимку с Урожаем молодым,
Или меж бочек с пурпурным вином,
Или в саду гоняющей лисят;
Ей скучен серебристорогий лик,
Гримаса бледной смерти ей страшна.
Любви не сыщешь между диких скал
И ледников, сползающих с горы
В ущелье, вместе с грудами камней,
Чтоб хлынуть пенистым потоком вниз.
Сойди же за танцующей водой
В долину; пусть плешивые орлы
Кричат вверху и между страшных круч
Дымятся брызги тысяч мелких струй,
Как попусту растраченных надежд.
Так не губи себя; спеши сюда!
Долина ждет тебя, лазурный дым
Восходит в воздух, детвора кричит;
И твой пастух играет на рожке
Так нежно, что лишь голос твой нежней;
Звенят в лугах бессчетные ручьи,
И стонут горлицы среди ветвей,
И пчелы медоносные жужжат.
 

Г. Кружков

FROM IN MEMORIAM A. H. H
ИЗ ЦИКЛА «IN MEMORIAM»

 
I sometimes hold it half a sin
To put in words the grief I feel;
For words, like Nature, half reveal
And half conceal the Soul within.
 
 
But, for the unquiet heart and brain,
A use in measured language lies;
The sad mechanic exercise,
Like dull narcotics, numbing pain.
 
 
In words, like weeds, I’ll wrap me o’er,
Like coarsest clothes against the cold:
But that large grief which these enfold
Is given in outline and no more.
 

 
Порой мне кажется: грешно
Писаньем горе умножать —
Как будто полуобнажать,
Что прикровенным быть должно.
 
 
И если сызнова пишу,
То лишь затем, что я таким
Занятьем истово тупым,
Как опиумом, боль глушу.
 
 
И, чтобы спрятать скорбь свою
И холод жизни обмануть,
В дерюгу слов укутав грудь,
Я здесь, как чучело, стою.
 

Г. Кружков

 
Dark house, by which once more I stand
Here in the long unlovely street,
Doors, where my heart was used to beat
So quickly, waiting for a hand,
 
 
A hand that can be clasp’d no more —
Behold me, for I cannot sleep,
And like a guilty thing I creep
At earliest morning to the door.
 
 
He is not here; but far away
The noise of life begins again,
And ghastly thro’ the drizzling rain
On the bald street breaks the blank day.
 

 
Дом пуст. К чему мне тут стоять
И у порога ждать теперь,
Где, прежде чем ударить в дверь,
Я сердце должен был унять?
 
 
Укор вины, укол тоски;
Взгляни – я не могу уснуть,
Бреду в предутреннюю муть
Вновь ощутить тепло руки,
 
 
Которой нет… Тебя здесь нет!
Но снова слышен скрип забот,
И в мокрой, серой мгле ползет,
Как привидение, рассвет.
 

Г. Кружков

 
Calm is the morn without a sound,
Calm as to suit a calmer grief,
And only thro’ the faded leaf
The chestnut pattering to the ground:
 
 
Calm and deep peace on this high wold,
And on these dews that drench the furze,
And all the silvery gossamers
That twinkle into green and gold:
 
 
Calm and still light on yon great plain
That sweeps with all its autumn bowers,
And crowded farms and lessening towers,
To mingle with the bounding main:
 
 
Calm and deep peace in this wide air,
These leaves that redden to the fall;
And in my heart, if calm at all,
If any calm, a calm despair:
 
 
Calm on the seas, and silver sleep,
And waves that sway themselves in rest,
And dead calm in that noble breast
Which heaves but with the heaving deep.
 

 
Как тихо, Господи, вокруг!
Такая тишь среди полян,
Что, если падает каштан,
Слой листьев поглощает звук.
 
 
Тишь в поле. Зябкою росой
Калины каждый лист омыт;
И паутину золотит
Зари осенней луч косой.
 
 
Тишь в воздухе, ни ветерка;
Недвижный лес день ото дня
Пустей. И в сердце у меня
Покой и мертвая тоска.
 
 
Тишь, как туман, у ног течет,
Равнина дышит тишиной
И хочет слиться с пеленой
Холодных мутно-серых вод.
 
 
Над океаном – тихий бриз;
И в той груди навек покой,
Которую лишь вал морской
Колышет мерно вверх и вниз.
 

Г. Кружков

 
Oh yet we trust that somehow good
Will be the final goal of ill,
To pangs of nature, sins of will,
Defects of doubt, and taints of blood;
 
 
That nothing walks with aimless feet;
That not one life shall be destroy’d,
Or cast as rubbish to the void,
When God hath made the pile complete;
 
 
That not a worm is cloven in vain;
That not a moth with vain desire
Is shrivell’d in a fruitless fire,
Or but subserves another’s gain.
 
 
Behold, we know not anything;
I can but trust that good shall fall
At last – far off – at last, to all,
And every winter change to spring.
 
 
So runs my dream: but what am I?
An infant crying in the night:
An infant crying for the light:
And with no language but a cry.