Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Альфред Хейдок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– Если вы пришли сказать… – начала она довольно низким голосом и вдруг вскрикнула, – ой!.. Да вы не тот, за кого я вас приняла!

– Конечно, не тот. Меня зовут Айвар, и я впервые в здешних местах, – Айвар поклонился. Потом, смущенно потоптавшись, добавил. – Я намеревался попросить здесь ночлег, но не знаю, к кому обратиться…и у вас бал… Может быть, мне лучше переночевать в другом месте.

Девушка громко рассмеялась.

– На много километров кругом вы не найдете ни одного жилья. Останьтесь. И это не бал, а только мои именины. Меня зовут Астра, – она подала руку. – Вы танцуете?..

Удивительно симпатичный народ окружил Айвара. Бесконечное доброжелательство и большая радость жизни – вот, чем дышали они.

Через полчаса Айвар уже учил гармониста новым вариациям к вальсу и звал половину девушек по именам (а имена-то были все более цветочные: Гортензия, Бегония, Азалия…)

– Почему она не танцует? – Айвар тихо спросил у музыканта, белокурого юноши, указывая глазами на Астру.

– Она под запретом, – так же тихо ответил юноша.

– Как под запретом?

Юноша шепотом рассказал ему, что с минуты на минуту здесь ждут появления Аптекаря… Собственно говоря, никакой аптеки у него нет, так – прозвище… Но он – негодяй и подкалыватель… Уже с полгода, как он пристает к Астре, и теперь запретил ей танцевать с другими… Он обещал расправиться с каждым, кто попытается завязать с ней более близкое знакомство,… Возможно, что уже из-за какого-нибудь куста наблюдает…

– А у Астры есть кто-нибудь, – перебил его Айвар, – с кем она не прочь бы завязать более близкое знакомство?

Юноша покраснел.

– М-м. Не знаю… – и смутился окончательно.

– Понимаю, – Айвар отошел от музыканта и огляделся. Девушки пели. На западе еще догорала вечерняя заря, но здесь уже нежные сумерки спускались на лужайку. Темный и торжественный за домиком возвышался лес. Все кругом как бы курилось ароматами, и с реки доносился шепот вод. Мир и тихая радость, но из корзины цветов должна была показаться жаба, – должно было появиться наглое, злобное, с издевкой лицо Хулигана. Айвар знавал их в жизни – пьяных и трезвых, надменных, с кривыми улыбками и звероподобных, с рыком и урчанием, но всегда подлых, отвратительных…И он всегда вступал с ними в драку, потому что ненавидел насилие. А драться он учился у старого моряка, объехавшего, как он сам говорил, все моря…

Музыкант снова заиграл – Айвар почтительно склонился перед Астрой.

– Вы хотите танцевать со мной?!

– А знаете, какие могут быть последствия?

– Я их хочу.

Она тряхнула головой:

– Тогда – пошли!

Айвару казалось, что никогда он не отдавался танцу с таким наслаждением. Предстоящая схватка будоражила кровь. Во всем теле ощущалась приподнятость и изумительная легкость, точно сам ритм музыки, без мускульного усилия, носил его. И упоение начало овладевать им; оно было соткано из причудливой пряжи звуков – взглядов погруженных в очи друг другу; прикосновений и невысказанных слов, совершающих путь от сердца к устам… Время для него остановилось. Он и не заметил, что из леса развалистой походкой вышла мрачная фигура и, молча, остановилась за спиной гармониста. Пары одна за другой прекращали танец. Только тогда Айвар оглянулся, когда музыка резко оборвалась. Бледный мужчина с костистым лицом придавил гармонь. Мертвая тишина воцарилась вокруг: пришел Хулиган и выпустил безглазую змею страха. Он упивался этой тишиной и не спешил.

Айвар повел Астру к сиденью. Хулиган шагнул вперёд.

– Эй, ты, не убегай с ней – поговорим!

Айвар повернулся и подошел к Хулигану.

– Вы хотели мне что– то сказать?

Вот тебе весь мой сказ, подлюга! – он схватил Айвара вытянутой левой рукой «за грудки» и замахнулся правой. В тот же миг левая Айвара схватила руку противника у кисти, а правая нанесла удар по суставу локтя – сломанная рука повисла плетью. Это был удар старого моряка, «обошедшего все моря». По кругу девушек пронёслось краткое «ах»!

– А-а, ты так! – захрипел аптекарь. Его единственная рука судорожно нащупывала нож, но Айвар опрокинул его тройным ударом – кулаком, головой и коленом…

С земли Аптекарь поднялся поостывшим.

– Мы еще увидимся, – он угрожающе прошипел и медленно направился к лесу.

В один миг Айвара окружила щебечущая толпа девушек: они выражали восхищение наперебой.

– Здорово Вы его…

– Не успели оглянуться…

– Давно бы так…

Кто-то пожимал ему руку. Но Айвар, полный еще волнения только что промелькнувших минут, не различал, как и что ему говорят – его глаза искали только Мотылька. Астра одна стояла в стороне. Вдруг девушки зашептались между собой; часть их направилась к Астре и в чем-то её убеждала. Казалось, одна даже подталкивала её сзади, после чего Астра медленно направилась к Айвару. Все сразу замолкли и расступились перед ней. Айвар терялся в догадках; впрочем, для этого у него было слишком мало времени. Астра подошла к нему вплотную и, взяв теплыми ладонями его голову, с тихим «спасибо» медленно поцеловала его в губы… Кругом зааплодировали восторженно и длительно.

– Музыку! – крикнул кто– то.

Гармонист – не тот, белокурый, а другой – грянул, и пары снова понеслись по лужайке, и снова вел Айвар Мотылька в танце.

Он ощущал неудержное томление во всем теле, и струи, вернеё, токи, которым нет научных названий, пронизывали его с головы до пят… Светлячки засветились в траве, зажигались и гасли на темном фоне леса. Потом все веселою гурьбою повалили в домик – и кто сидя, кто стоя, кто примостившись в уголку – ели бутерброды, запивая их забродившим кленовым соком, и уничтожали землянику на блюде.

Старая женщина обносила всех холодным молоком. То ли от игры теней колеблющегося пламени свечи, то ли от чего-то другого лицо её как бы меняло черты, и временами она выглядела точь-в-точь как сегодняшняя старуха у Верблюжьего Камня. Когда Айвар начал пристально в неё вглядываться, она сощурила один глаз, как бы подмигивая, и быстро вышла…

Астра тем временем сняла со стены гитару, которая висела там на алой ленте, и, иногда наклоняя золотистую голову к самому грифу, иногда же вскидывая её и глядя в упор на Айвара большими, как бы в глубине светящимися глазами, тихо, но проникновенно пропела:

 
Я такой же призрак, как ты.
Ты не более реален, чем я,
И мы оба лишь цветы
В планетарном саду Бытия.
И когда, усталый, измученный,
Спишь ты в ночной тишине,
То, любовью окрыленный,
Ты во сне приходишь ко мне…
 

Рыдающим звуком оборвался последний аккорд, и Астра со вздохом повесила гитару. Потом все вышли опять на лужайку петь песни под звездным сводом.

Айвар вернулся в опустевшую избушку за скамьей, и тут обратный путь ему загородил белокурый гармонист – на лице его горела невыразимая мука.

– Вы… Вы женитесь на ней? – прерывисто дыша и чуть не плача, он спросил Айвара.

– Да.

– Я так и думал, что… что вы украдете моё счастье… Уйдите, прошу Вас, ведь мы с Астрой с детства вместе… Наши матери давно решили нас поженить… У нас свой дом, достаток, сад на косогоре… Я умру без неё…Вы уведете её в город, а Астра любит лес – она не может без леса… Она зачахнет в городе… Может, еще заставите её зарабатывать… Пожалейте её и меня… – и большие слезы показались в глазах юноши и закапали на тщательно проутюженный ворот белой рубашки…

В самом деле… Что он мог дать Астре? Какую жизнь? Этот вопрос раньше совсем не приходил ему в голову и теперь ошеломил… Ведь у него даже нет путной специальности – он непоседа и скиталец, которому постоянно казалось, что все то, что он делает, – не настоящее его дело, а так – только времяпрепровождение по необходимости, а настоящее вечно вперёди и далеко…А в его городской комнате всего только складная кровать, стол и стул. Да угол, заваленный книгами… И никаких видов на будущее!.. Он не из тех, кто умеет делать деньги… И каким бледным и чахоточным покажется Астре существование, если оторвать её от всего, чем он сам сегодня так упивался…

Да, да – отказаться от Астры ради неё самой… Этот юноша так искренне её любит… У него достаток, сад… Мотыльку хорошо будет…

Но почему же стало так темно?.. И казалось Айвару, что две громадные волосатые руки зажали между ладонями его сердце и сжимают – сжимают безжалостно. И сжимающий скрипит зубами…

Он оттолкнул юношу и, схватившись за голову, выбежал из домика. Астра стояла к нему спиной и вместе с остальными пела старинную песню, полную щемящей тоски. Рюкзак его висел на сучке липы, вокруг которой сгрудились певцы – взять его, не привлекши внимания, было невозможно. Айвар махнул рукой и в два прыжка очутился за углом домика, откуда уже тихим шагом побрел в лес по наезженной колее, оказавшейся под ногами.

А песня неслась ему вслед, проникала в самое сердце – претворяла режущую боль в тихоструйную тоску:

 
«Когда милый, когда милый бросать станешь.
Ой! не расска – не рассказывай, что знаешь…»
 

Ему безумно хотелось оглянуться, но он знал, что этого нельзя, – не выдержит он и вернется…

… Дорога огибала сырую впадину, заросшую мелким кустарником, на котором дробился лунный свет, и, по-видимому, опять приближалась к реке – послышалось тихое журчание. Обогнув крутую излучину, Айвар оказался в… нескольких шагах от Астры… Да, тут стояла она, залитая лунным светом на фоне темной ели и казалось – вся светилась. Даже глаза мотылька в её волосах испускали сияние. И на ней появились украшения, каких раньше не было: искрящиеся камни были рассеяны по её корсажу и на груди розовым пламенем горел алмаз. И улыбнулась она Айвару улыбкою счастья. Взметнулись навстречу ему обнаженные руки в тяжелых с камнями запястьях, и он подбежал к ней, поднял её на руки и поднес её лицо, как чашу с драгоценным напитком, к устам и пил…

– Я знала, – шептала она, – что ты уходишь потому, что любишь меня.

– Больше жизни, – прошептал он в ответ, – но мне нечего дать тебе, Мотылек милый.

– Ты уже дал; отказавшись, ты приобрел: ты зажег моё сердце. Оно было холодное, как у всех фей; которые знают лишь смех да игры… А теперь я живу новой сладкой жизнью и никогда не покину тебя…

И мгновенно исчезла она на руках Айвара – так как он держал её у самого сердца своего – и стали пустыми руки его…

– Астра! Мотылек! – закричал он полным отчаяния голосом, и а-а-о-ко – докатилось обратно к нему эхо с той стороны реки.

Тогда, как безумный, он помчался по лесной дороге обратно к домику. Когда, запыхавшись, он выбежал на знакомую лужайку, там не оказалось ни домика, ни веселых именинных гостей, только рюкзак его по-прежнему висел на сучке липы.

Это было больше, чем он мог вынести. Он рухнул у подножия той же самой липы. Голова его горела, но по истечении некоторого времени, как говорят в старинных новеллах, «благодатный сон смежил его очи». А когда он проснулся, день уже сверкал во всем великолепии. Весело щебетали птицы, и пчелы с жужжанием перелетали с цветка на цветок. И все же первое, что увидел Айвар, раскрыв сонные глаза, был красивый мотылек, он взлетел с его груди, где, видимо, ночевал и, покружившись, улетел…

* * *

Айвар вернулся в город, главным образом, из-за некоторых редких книг, которые там остались. Он поступил на работу, но свободное время просиживал в Академической библиотеке, куда насилу добился допуска. Там он набросился на средневековье и фольклор. Своей усидчивостью и упорством он заслужил уважение научных работников, которые видели в нем будущего своего собрата. Как бы они удивились, если бы заглянули в его выписки и конспекты – они касались исключительно фей…

Удивительный это был материал – указывались даже династии королей, происшедших от брака простого смертного с феей, облачавшейся в плоть. Потом Айвар перестал появляться в библиотеке и исчез из города. Он начал серию похождений, смысл которых заключался в том, что он искал положений, при которых его жизни угрожала наибольшая опасность. И каждый раз, когда, казалось, что смерть вот-вот настигнет его, в воздухе мелькали крылья мотылька, и опасность рассеивалась.

Айвар и теперь продолжает скитальческий образ жизни и ищет новых напряженных ситуаций – может быть, он этим надеется заставить Мотылька в некий день обратиться в плоть с горячей кровью, но не исключена и другая возможность: он хочет уравняться с нею в условиях, сбросить собственное телесное одеяние…

с. Одесское

16.03.1959 г.

Несколько слов от Автора:

Я полон мечты о феях. Начал рассказ о них. Прилег и испытал легкое жжение «под ложечкой», приятное тепло – огонь. Вышел в коридор опять полон мысли о феях и вдруг, при полном дневном свете у стены вспыхнула довольно большая фиолетовая очень ясная и сияющая звезда. Что это? Одобрение пространства на работу над рассказом или – фея?

с. Одесское

6.03.1959 г.

«Мотылек» 77
  Мотылёк. Небольшая бабочка из семейства огневок (словарь Ожегова).


[Закрыть]я написал в особых обстоятельствах. Я был освобожден из тюрьмы и жил в большой бедности. Тюремная фуражка, одна смена белья. Денег ни копейки. И я так жил и стал писать (на подоконнике), и в один день я был на веранде. И вдруг на стене вспыхнул огонь, он рассыпался во все стороны и образовал поле величиной в тарелку.

А в лагере у меня был Друг (ясновидящий), и Друг сказал, что это Фея хотела явиться мне.

Идея единства всего сущего: камня, дерева… Все слито с Природой. Единство со всей жизнью.

г. Змеиногорск

30.04.1989 г.

Дождь

Рассказ

1

Мне удалось занять самое переднеё сиденье в автобусе – то, которое шофера всегда приберегают для знакомых девушек.

Люблю это место: видно вперёди и небо, и убегающую вдаль дорогу, и есть в ней какая-то аналогия с жизнью – так же потряхивает на ухабах и манит все дальше…

Рядом со мною сел директор Н-ского совхоза, высокий, богатырского сложения мужчина с седеющими висками.

– Что же, Иван Ефимич, по директорскому положению – не на своей машине?

– Да так – случай вышел – понадобилась в другом месте.

– Что ж, опять кто-нибудь ногу сломал или новобрачным в ЗАГС съездить понадобилось?

– Новобрачным.

– Наш Иван Ефимич все чужое счастье устраивает, на чужих свадьбах гуляет. Хоть бы сам догадался с кем-нибудь – посмазливее – в ЗАГС съездить! – промолвила дородная тетка в ватнике с огромным узлом на коленях, закрывающим половину её лица.

– Нету, Аксиньюшка, по моему росту.

– А вы оглянитесь в дальний угол, – зашептала неуёмная тетка, – может быть, и есть.

Мы с Иваном Ефимичем оглянулись одновременно. В дальнем углу, действительно, сидела, насколько можно было догадаться по её сидячему положению, высокая стройная девушка. Не будь она так молода, я бы поклялся, что Н.К. Рерих писал с неё славянскую девушку в картине чарующих далей «За морями за реками земли великие». Только вместо белой узорчатой рубахи было на ней голубое пальто с меховой горжеткой, и на голове – шляпа.

Иван Ефимич махнул рукой в сторону тетки:

– В дочери мне годится!.. А, черт – кого же она мне напоминает?… – и задумался.

Автобус тем временем уже оставил позади пригород и мчался средь полей, ровных, без бугорка, разметнувшихся к югу от Омска, уходящих в необъятные просторы Казахстана. Конец апреля, но теплый выдался денек; только что сошли снега с полей, кое-где еще белея по овражкам. До краев наполненные канавы двумя серебристыми лентами убегают вместе с дорогой к далекому горизонту. То бурые с прошлогодней стерней, то черные с серым налетом разбегались в обе стороны пашни.

Легкое дребезжание кузова слилось с гудением мотора, образуя как бы своеобразный музыкальный аккорд широкого диапазона – запой, и любая нота найдет в нем неожиданный аккомпанемент. Первыми это свойство открыли две штукатурщицы в забрызганных комбинезонах – они запели:

 
Степь да степь кругом,
Путь далек лежит …
 

Один за другим все стали им подтягивать. Завершение умирающего ямщика пели уже буквально все – даже водитель за рулем. У Ивана Ефимича хороший бас, а у меня – черт знает что такое – не то тенор, не то баритон…

А хорошо так ехать – откинуться на сиденье, упереться глазами в дальнеё облако и петь. Машина – тело, а песня душу несет…

У меня за спиной сидел старик с белой бородой, в роговых очках, – эмигрант, возвратившийся из-за границы. Как кончили петь, шепчет мне в ухо:

– Удивительное у вас единодушие: все пели! Я собираю материал о советском демократизме. Это надо записать.

Впереди замаячили остановившиеся грузовики – ими забита вся дорога. Что-то, видно, случилось… Но что может помешать движению на безбрежных равнинах, где нет горных обвалов, нет даже дерева, которое буря могла бы бросить на дорогу?

… Расселина, вернеё, овраг с совершенно вертикальными стенами и мутным потоком на дне рассек дорогу. Вчерашний, на редкость теплый, да еще с ветром, день, оказывается, вызвал настолько бурное таяние снегов, что потоки воды появились в самых неожиданных местах. Неприметными глазу низинами они объединились для мощного удара и понеслись к искусственному, созданному людьми возвышению с безумной свирепостью слепой стихии…

Шофер предлагает садиться в машину – он поедет назад. Пока прибудут бульдозеры и начнут прокладывать объездной путь – можно несколько раз возвращаться в город и снова выехать… Пассажирам будет возвращена стоимость билетов…

Общий момент нерешительности. Почему всегда противно возвращаться туда, откуда только что выехал?.. С другой стороны, представится ли возможность сесть на машину по ту сторону потока?

Как ни странно, самой решительной оказалась высокая девушка в голубом пальто. Она примащивается к подножке грузовика и начинает разуваться.

– Что вы делаете?

– Я перейду поток вброд и пойду дальше пешком.

– А далеко вам идти?

– Километров двадцать. – Последнеё произносится тоном большого безразличия, вроде – «разрешите прикурить».

– Молодец девушка! – говорю я.

Тут торопливо подходит Иван Ефимич.

– Надевайте ваши башмачки, девушка! – говорит он, – Я вас сейчас переправлю на тот берег, а то, чего доброго, еще простудитесь. Я пробовал глубину – голенищ не заливает.

– Простудиться – то я не простужусь, – она задумчиво говорит, – но испачкаюсь… – и нерешительно смотрит на «косую сажень в плечах» Ивана Ефимича. Тот не дает ей долго раздумывать, велит взять в руки свой саквояжик и, как перышко, переносит на ту сторону. Опустив её на землю, он, ухмыляясь, оборачивается к нам:

– Если есть желающие – могу двух подмышку зараз…Эй! Аксиньюшка! Подходи!..

У меня тоже сапоги – я перехожу им вслед; затем – старик – эмигрант и еще человека три.

2

Какой, однако, черепашьей кажется скорость человека, когда он только – что слез с машины в степи! Не для пешеходов эти пространства, равные по площади нескольким западноевропейским государствам, вместе взятым. Редко здесь увидишь пешехода, и то – он предпочитает сидеть на краю дороги и сигнализировать поднятием руки проносящимся машинам, чтоб его подобрали. Это здесь называется «голосовать на канавах».

По ковыльной степи, где когда-то гарцевали лихие татарские и казахские наездники, прокатился и продолжает катиться гигантский вал техники, взрыхляя целину, оглашая гулом и рокотом, прокладывая бесконечные дороги, а за ним встает и с шелестом зыбится в летнем мареве океан пшеницы…

Но сейчас нагота земли, вязкой и топкой, только что сбросившей снежный покров, навевала щемящее чувство сродни тому, что испытывает человек, стремившийся увидеть дом и сад, где провел он солнечные дни своего детства, но нашел вместо них лишь покинутые всеми стены старого здания и бурьян, вместо цветов, посаженных рукою его матери…

Мы шли молча. На этой слишком плоской земле громада неба давила на нас. Нам казалось, что мы – ряд медленно ползущих мошек. Потом стали наплывать облака целыми флотилиями. Разлапистое чудовище вылезло из-за горизонта и медленно поползло к зениту. Затем оно переформировалось в горную страну с ущельями и утесами: на одном из них появился бородатый проповедник или пророк с поднятой рукой, который вдруг задымился и превратился в дракона…

Подул холодный ветер, все стало мрачнеть, и не прошло и часу, как небо обратилось в серую муть.

Мы приуныли – каждую минуту мог начаться дождь. Нас ободряла девушка – скоро, мол, будет её колхоз, где хорошая чайная: можно будет и поесть и укрыться от дождя. Она сама студентка Тимирязевского института. Получила направление на практику в родное село, где у неё мать…

Последние четверть часа мы почти бежали, подстегиваемые косым дождем.

…Вместе с нами вошла в чайную и девушка. Буфетчица с возгласом «Лидочка приехала» бросилась к ней навстречу и расцеловала.

– А где мама? – та спросила. Буфетчица затараторила быстро и увела девушку куда-то вглубь, а мы начали устраиваться на продолжительное пребывание в чайной, так как Иван Ефимич спланировал отсюда по телефону вызвать машину из своего совхоза. Кроме нас, других посетителей и не было, но Иван Ефимич мне говорит:

– Давайте садиться поближе к буфету: неровен час что-нибудь потребуется – чтоб далеко не ходить… У меня сегодня хандра… Но начнем с красного вина, потому что я своего характера боюсь.

Ели мы долго и основательно под шум дождя с ветром, ударявшего в окна, и темно было в комнате. Иван Ефимич был все время молчалив. И вдруг вижу – усмехнулся.

– Что-нибудь хорошее вспомнил? – спрашиваю.

– Да вот, думаю, какие иногда пустяки решают судьбу человека! Взять, например, дождь… Он – благодетель в наших засушливых степях. Бывало, ходишь целыми днями по полям и только думаешь: «Эх, кабы дождь!..» А вот в личной моей жизни он мне – лютый враг!

– А ты расскажи, Иван Ефимич.

– А чего не рассказать? Рассказать можно… За год до Отечественной это было – в свой родной урман с военной службы возвращался. А службу перед тем в Туркестане проходил – пески, зной, пылища… До чего по лесу стосковался – выразить не могу; ведь я же в нем родился и вырос. Еду по железной дороге и думаю – как первую ель увижу, как родную мать обниму… С пароходной пристани мне километров этак около трехсот надо было переть по таежным дорогам. С транспортом заминка вышла, ждать не хотел и – пошёл пешком. Главным образом, силу свою некуда было девать. И что может быть лучше, как в конце мая шагать по лесной дороге, когда березовые почки уже полопались и клейкие листочки свежим веником пахнут. А побеги кедра, если их растереть промеж ладоней, так нет в мире лучше духов… И шепчут, и шепчут вершины, а как начнешь вдумываться, про что они шепчут, выходит – про счастливую жизнь… И в этой счастливой жизни ты никогда не бываешь один, все с тобою – она… Имени ты её не знаешь, видать не видал, а мерещится. Поначалу мне разные мерещились – то полные, то худые, то чернявые, то русые, а в то время, когда возвращался, все одного вида: под пару мне – высокая, сероглазая, русые косы на голове короною сложены. Строгая такая – зря не расхохочется, только бровью поведет… И хотелось, чтоб была она сильная. Чудилось, как мы с ней новую избу ставим – я приподниму один конец бревна, она – другой…

Так вот, иду борами, иду болотами, и мечта меня распирает; и песни пою, а то – остановлюсь и гукаю в лесу, как филин. А ноги несут и устали не знают – сила!

Субботним вечером добрался, таким образом, до села Лихолетьева. Попросился ночевать. Хозяева ласковые попались – в баню свели. Я белье переменил. Поужинали, а светло совсем – ночи короткие. Хозяйский сын и говорит мне: «Пошли на вечерку, коли не устал; на наших девчат поглядишь. Может – какая и приглянется».

– Пошли, говорю.

И вот, привел он меня в одну избу. Шагнул я из сеней в горницу, да и застыл так в дверях: одна нога в сенях, другая в комнате. А как было не застыть, не опешить, когда прямо перед мною сидела она… Ну, та самая… И стройна, и высока, и косы короной на голове сложены; сероглазая, а главное – строга. Взглянула на меня, даже бровью не повела – отвернулась, точно я для неё ничего – тень. А тут сзади меня народ подошел; подталкивают в спину – «проходи» – на то, мол, дверь есть, чтобы вход закрывать.

Вошел я, поздоровался, сел против неё наискосок. И напало на меня что-то вроде столбняка – сижу и не смею ни танцевать, ни речь с кем заводить. А сам только и делаю, что на неё смотрю. Девчат полно, парни набились – пляшут, аж пол трещит. У меня в голове все коромыслом идёт… И она тоже смотрит, не идёт танцевать, орешки кедровые щелкает. И не пойму – видит ли она меня, обращает ли внимание… Потом пошла в пляс – поплыла, по-прежнему строга и спокойна; чуть плечами поводит, тихонько ногами притаптывает и вдруг – взглянула мне прямо в глаза, да так улыбнулась, что в комнате сразу светлее стало, и запела:

 
Улыбнулось солнце лету,
Я – тому, кого люблю.
Хоть сживи меня со свету —
Я милого обниму.
 

И тут пронёслась мимо меня и махнула рукой перед самым моим лицом – точно впрямь хотела меня обнять, даже жар от руки её губами ощутил. Может – это невольно так у неё получилось – раскраснелась вся.

Тут я выскочил против неё, пляшу и пою:

 
Белы снега на полях,
Бел цветок Черемухи;
Красны маки на щеках
У любимой девушки.
 

А она уже на меня не смотрит, носится кругом и поет:

 
Ой, ребята, не зевайте —
По стене ползет кирпич;
Красну девицу сосватал
Препротивный старый хрыч.
 

Уже не помню, чем я ей ответил, только здорово это у нас выходило, и как кончили, я ухитрился сесть с нею рядом. И опять столбняк на меня навалился: хочу говорить, а слова на ум не идут, только тяжело дышу – точно кули таскаю. Посидела она этак, молча, и встает:

– Я, говорит, домой пойду.

– А можно мне вас до дому проводить? – насилу я выдавил из себя.

– Что ж, – говорит, – провожайте, если делать нечего.

– А как тебя звать? – спрашиваю по дороге.

– Устя. А ты – какого роду-племени?

Я назвался и стал рассказывать, откуда и куда иду, а она меня перебивает:

– Уже пришли. Я здесь живу.

Меня как обухом ударило – неужели так и расстаться? Ну – доставай слова, откуда хочешь, и говори ей:

– Устя, полюбил я тебя – нет сил моих… Будь моею женой!

– А сколько шагов мы с тобой прошли вместе? – спрашивает.

– Не считал. Но – мало.

– То-то.

И стоит Устя предо мною серьезная пресерьезная и молчит. Ночь светла, а может, то была уже утренняя заря. Мне видна каждая черточка лица девушки – темные брови, ресницы и глаза, ставшие необыкновенно глубокими. Жду, и мне страшно становится.

– Устя, – шепчу, – слово скажи…

– А как думаешь – что скажу? – и, помолчав немного, добавляет, – Ну, слушай…

Она медленно нагибается ко мне, как бы собираясь в самое ухо прошептать ответ, и вдруг сама поцеловала меня в губы:

– Дурной ты, Ванюша! Такого, как ты, не раз во сне видела. Завтра пораньше приходи с маменькой говорить – отец давно померши…

И юркнула в калитку.

Иван Ефимич замолчал, видимо, сильно переживая незабываемый эпизод юности.

– Эх, молодость! – кто-то вздохнул за соседним столом – оказывается, рассказ Ивана Ефимича слушали буквально все.

– И вовсе не молодость, а глупость одна, – сказала буфетчица; – разве можно так сразу…

Иван Ефимич обвел всех взглядом.

– Братцы, – начал он опять, – я в ту ночь так и не ложился спать. Чтоб по селу собак не будоражить, ушел к речке и до утра там пробродил. Навряд ли кто в такой ранний час свататься приходил, как я. А старуха грозной оказалась: допросила дотошно, кто, откуда и как – что твой следователь! А потом и говорит: «Мне зять в доме нужен: вдова я. Хочешь Устю – сходи домой, уладь с родителями и вернись – месяц тебе сроку. Не вернешься через месяц – за другого выдам. За Устей молодежь – во как ходит. А мне новый сарай надо ставить – бревна который год наготовлены гниют».

В радостях я старухе в ноги поклонился и пообещал ей сейчас же в течение недели сарай срубить: мне что – что сейчас, что потом. Старуха сразу отмякла, давай сразу самовар ставить, яйцами меня угощать. Тут и Устя появилась – сияем все, как медные котлы…

Сарай рубить по вечерам мне Устя помогала: днем в колхозе работала. Эх, если бы так можно было рубить всю жизнь!.. Да, чуть не забыл – случай еще такой был. Уже постройка к концу подходила, как-то около обеда заходит ко мне на двор парень моих лет. Чернявый такой, с усиками, симпатичный. Васей Лешаковым звали. Как увидел меня, помрачнел весь – зверь-зверем – и говорит:

– Должон я с тобою смертным боем биться.

– По что так?

– За Устю.

Подумал, подумал я и говорю:

– Нельзя нам с тобою биться.

– Как так – нельзя?

Тут я его подвел к сараю, а у него углы еще не обпилены – одно бревнышко на полсажень наружу торчало. И спрашиваю:

– Сколько венцов вместе с тем бревнышком, что наружу торчит, до самого верху будет?

– Пять, – говорит.

– Ну, смотри! – Я подложил плечо под торчащий конец бревна, поднатужился и приподнял все пять венцов со стропилами. Когда опустил обратно, спрашиваю.

– Честно ли будет мне с тобой биться?

Опустил парень голову и пошёл. Только буркнул, уходя:

– Не человек, а домкрат.