Текст книги "Галилей"

Автор книги: Альфред Штекли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

К судьбе Галилея он тоже постоянно проявлял интерес, Бенедетто Кастелли, нередко бывавший у него в доме, всячески подбивал его вступиться за Галилея. Посол не ограничился беседами с кардиналом Барберини. Однажды, воспользовавшись аудиенцией, он завел об этом речь с самим папой. Урбан хотя и заявил, что дело это принесло огромный вред всему христианству, тем не менее говорил о Галилее без обычного ожесточения. Он-де прежде всегда любил его, дал ему пенсии…

– Галилей, – заметил посол, – покорно перенесет любую кару, коей подвергнет его ваша святая десница, но ему невыносимо сознавать, что клеветники прибегли к столь гнусной интриге, выдумав разные небылицы относительно Симпличио. У Галилея и в мыслях не было посягать на ваше святейшество.

– Мы этому верим, верим, – сказал Урбан, то ли желая угодить послу, то ли прекратить разговор.

Надежды Бенедетто на французского посла были тем более основательны, что Ноайль, жаждавший освобождения Галилея, собирался возвращаться на родину. Неужели напоследок Урбан откажет ему в просьбе? Во время прощальной аудиенции Ноайль снова просил Урбана смягчить Галилееву участь. Урбан пообещал, что предоставит это на рассмотрение Святой службы. Нарочитая сдержанность или вежливый отказ? Урбан постоянно показывал, что, мол, не в нем дело – последнее слово за инквизицией. Однако сведущие люди знали, что все наоборот.

Тем временем Галилей продолжал свои диалоги и изыскивал возможность переиздать напечатанные труды. Вопреки запрету он вел через доверенных лиц переговоры одновременно с несколькими издателями. Когда ему стало известно, что Диодати намерен издать по-латыни его осужденный «Диалог», он приветствовал это начинание и всячески ему содействовал. По предложению Диодати над переводом работали двое немецких ученых-протестантов. В 1635 году этот перевод вышел в свет. Издание явилось для Святой службы тем большим вызовом, что к нему было приложено запрещенное «Письмо Паоло Антонио Фоскарини». Вскоре Эльзевир напечатал и Галилеево «Послание к Христине» на итальянском и латинском языках.

В Венеции переговоры с книготорговцами вел Миканцио. Он воспользовался приездом знаменитого голландского издателя Эльзевира и добился значительного успеха. Эльзевир согласился широко издавать труды Галилея как по-итальянски, так и по-латыни. Миканцио полагал, что Галилей не должен тратить время на переводы. Пусть он присылает свои сочинения в том виде, как они написаны. Остальное они берут на себя. Надо, чтобы Эльзевир переиздал все прежние книги Галилея и напечатал все оставшиеся неопубликованными. Миканцио был преисполнен уверенности, что дело, Которому Галилей отдал столько сил, торжествует. Недалеко время, когда он услышит, что труды его выходят на всех языках!

Одно место в письме Миканцио доставило Галилею особую радость: «Примечательная вещь – после выхода в свет вашего «Диалога» люди, знающие математику, тут же перешли на сторону Коперниковой системы. Вот к чему привели запреты!»

Галилей был в прекрасном настроении и, отвечая другу, позволил себе поиронизировать: «То, что вы писали мне относительно последствий запрещения моего «Диалога», в высшей степени для меня неприятно, поскольку это может причинить великое волнение начальственным лицам. Ведь выдача разрешения читать «Диалог» столь ограничена, что их святейшество сохраняет его лишь единственно для себя самого, дабы в конце концов, что вполне может случиться, об этой книге совершенно забыли».

Стояла нестерпимая августовская жара. Галилей чувствовал себя очень плохо, но работы не прекращал. Диалоги, посвященные учению о движении и сопротивлению материалов, были готовы. Галилей хотел написать еще раздел о движении бросаемых тел, но опасался, как бы Эльзевир, не дождавшись рукописи, не уехал из Венеции. Он решил послать готовые части, дабы не задерживать типографов. Пусть начинают печатать! Остальное он дошлет потом вместе с заглавием, посвятительным письмом и предисловием. Это не могло послужить типографам помехой: первый лист печатался, как правило, в последнюю очередь.

Силы были на исходе. Он решил, отославши рукопись, дать себе некоторую передышку.

Посылка с рукописью, предназначенной для набора, благополучно прибыла в Венецию. Миканцио передал ее Эльзевиру. Тот клялся, что книгу в Голландии напечатают очень быстро. Галилей хотел по возможности обезопасить себя от будущих неприятностей или ослабить их остроту. Едва книга выйдет из печати, как его потянут к ответу: почему рукопись оказалась в Голландии? Помогут ли ссылки на принца Маттео?

Неожиданно возник еще один вариант защиты. Ноайль, готовясь к отъезду на родину, высказал желание по пути повидать Галилея. Поскольку Урбан благоволил к Ноайлю, такая встреча могла состояться. Она, конечно, не будет носить характер демонстрации. Это не визит посла Франции к осужденному ученому, а лишь неофициальное свидание Ноайля со своим бывшим учителем. К тому же граф готов сохранить инкогнито. И встретятся они не во Флоренции и не в Арчетри, а где-нибудь в уединенном доме или на постоялом дворе. Так или иначе, свидание будет разрешено властями, и Галилею не поставят его в вину. Граф Нойаль, сообщал Бенедетто, просит, чтобы Галилей приготовил для него список новых своих диалогов, их он обещает хранить как сокровище.

Итак, французский посол, с которым Урбан не может не считаться, жаждет получить рукопись? Вправе ли он, Галилей, отказать столь влиятельному человеку, пользующемуся расположением самого папы? Тем более что встреча произойдет с ведома Урбана и разрешения Святой службы. И не имеет ли в глазах римского первосвященника граф Ноайль, столь близкий к Ришелье, большего веса, чем принц Маттео Медичи?

Галилей охотно дал согласие встретиться с французским послом.

16 октября 1636 года – через месяц после того, как Эльзевир, покидая Венецию, увез с собой полученную от Галилея рукопись новых диалогов, – встреча состоялась. Бенедетто, хотя и провожал французского посла, на ней не присутствовал. Инструкции, данные при отъезде из Рима, запрещали ему это – он должен немедля возвращаться обратно!

В тихом местечке, неподалеку от Сиены, граф Ноайль несколько часов беседовал со знаменитым узником. Об этом знали и Урбан, и Святая служба.

Алиби, в котором так нуждался Галилей, не требовало подтверждений.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
«ВЫЧЕРКНУТ ИЗ КНИГИ ЖИВЫХ!»

Еще в середине августа, едва закончив работу над рукописью диалогов, предназначенной для Эльзевира, Галилей взялся за дело, которое давно откладывал, – написал письмо Генеральным штатам Соединенных Нидерландов и предложил им в дар свой метод определения географической долготы по спутникам Юпитера.

Проблемой этой он начал заниматься более двадцати лет назад. Соперничество морских держав и колониальная экспансия требовали улучшения условий навигации. Особое значение приобретала возможность, находясь в открытом море, достаточно точно определять долготу. Существовавшие методы не удовлетворяли. Ученым сулили изрядную награду, если они найдут способ разрешить эту проблему.

Галилей предложил для определения долготы воспользоваться спутниками Юпитера. Выяснив с помощью зрительной трубы расположение Медицейских звезд и имея соответствующие таблицы, капитан мог бы вычислить местонахождение корабля. Галилей проводил многочисленные опыты, добился неплохих результатов, но работу не считал завершенной. Нуждаясь в поддержке, он пытался заинтересовать своим методом испанское правительство, собирался даже ехать в Неаполь для переговоров с вице-королем. Переписка тянулась годами и окончилась ничем. Теперь Галилей обратил взоры к Нидерландам, стране, утверждавшей свое могущество, опираясь на опыт моряков, кораблестроителей и ученых.

Осуществление Галилеева метода было делом далеко не простым. Во-первых, на основе точных расчетов движений Медицейских звезд следовало составить эфемериды. Во-вторых, требовались совершенные зрительные трубы. В-третьих, надо было построить изобретенное Галилеем устройство, которое, несмотря на качку, позволяло вести и в море телескопические наблюдения. В-четвертых, на корабле должны были быть хорошие часы. Обращаясь к Генеральным штатам, Галилей не скрывал трудностей. Сам он, к сожалению, не может приехать в Нидерланды. Но там, он уверен, найдется достаточно средств, опыта и знаний, чтобы преодолеть все преграды. Он же, со своей стороны, обещает всяческое содействие.

Однако Галилею было ясно: здоровье не позволит ему продолжить наблюдения Медицейских звезд и настолько уточнить их орбиты, чтобы создать таблицы, пригодные для моряков. Он вспомнил о Винченцо Реньери, монахе-оливетанце, искусном составителе эфемерид. Дело, правда, осложнялось тем, что Реньери жил в Генуе. Когда тот приехал, он рассказал о своем тайном предложении голландцам и просил помощи. Он готов, ответил Реньери, взяться за эту интереснейшую задачу!

Дав ему необходимые разъяснения, Галилей вернулся к прерванным занятиям. Он увлеченно работал над продолжением отосланной Эльзевиру книги, писал часть, трактующую о движении бросаемых тел. Удивительная тема! Чем дольше он над ней размышлял, тем больше находил вещей, которые никто и не заметил! Исследованиям, казалось, не будет конца. Надо себя ограничить – иначе издатель не дождется рукописи. Завершить этот раздел Галилей хотел таблицей полета артиллерийских снарядов, чтобы его книга в практической части была полезна и пушкарям, как в теоретической – ученым. В виде приложения он опубликует доказательства ряда теорем относительно центра тяжести твердых тел, которые он нашел в двадцать два года, после двух лет изучения геометрии. Было бы жаль, если бы они пропали!

Три месяца напряженнейшей работы, когда Галилей очень много писал, вдруг обернулись бедой. Началось воспаление правого глаза. Врачи опасались, что он вообще его потеряет. В начале апреля настало улучшение, он опять засел за рукопись, но вскоре болезнь снова так обострилась, что он не мог пи написать, ни даже прочесть и строчки. Неужели ему грозит слепота? Й именно теперь, когда диалоги еще не завершены, а переговоры с голландцами, сулящие осуществление идеи, над которой он бился многие годы, потребуют особой активности? Галилей был близок к отчаянию. Даже на письма, не терпевшие отлагательств, он не в состоянии ответить. Это письма голландцев, содержание коих следовало хранить в строжайшей тайне.

На помощь пришли друзья. Они читали ему и писали под его диктовку. Но никто, кроме Галилея, не мог сделать важнейшего – выбрать из его многочисленных наблюдений Медицейских звезд наиболее существенное и подготовить записи для пересылки в Нидерланды. Здесь чужие глаза не могли помочь: он сам должен был просмотреть множество зарисовок. Его намерению быстро повести дело с голландцами болезнь поставила непреодолимую преграду.

Летом стало еще хуже. Галилей слег. Он чувствовал полный упадок сил. Врач, следуя излюбленному методу, донимал его слабительными. Да и жара стояла такая, что изматывала вконец даже самых крепких юношей. А ведь Галилею шел уже семьдесят четвертый год!

Это были трудные дни, очень трудные. Правый глаз, которому особенно доставалось во время долгих наблюдений неба, совершенно ослеп. Да и левый внушал опасения: так сильно слезился, что им Галилей тоже почти не видел.

В разгар жаркого, ослепительного лета на больного старика все грозней и неотвратимей надвигалась вечная ночь.

Когда Бенедетто получил письмо Галилея, то не удержался от слез. Горе и сострадание заставляли действовать. Как добиться освобождения? Все близкие Галилею люди знали о жестоком приказе, в котором Урбан дал выход своему раздражению: если Галилей сам или через заступников осмелится еще раз просить об освобождении, то немедля заточить его в тюрьму римской инквизиции!

Искать надо какие-то обходные дороги, но во всех случаях и Кастелли и тосканский посол должны оставаться за сценой.

Путь, по которому шла переписка Галилея с голландцами, был так сложен и долог, что все затягивалось до бесконечности. Девять месяцев он не получал ответа из Нидерландов: на пороге лета пришло два письма, хотя одно написано было в январе, а другое в марте. Генеральные штаты приняли его предложение с благодарностью и в знак признательности постановили послать ему золотую цепь. Они назначили комиссию из опытных людей, чтобы изучить его метод. Среди них возник спор: применимо ли на практике это изобретение. В Голландии не существовало телескопов, которые бы позволяли достаточно хорошо наблюдать Медицейские звезды. Голландцы просили прислать расчеты их движений, надеялись на учреждение в Амстердаме обсерватории, чтобы вести необходимые наблюдения и составить эфемериды. Они побуждали Галилея как можно скорее передать им все недостающее, дабы осуществление замечательного метода произошло при его жизни.

Отвечая, Галилей пытался рассеять их сомнения. От плана своего он не отказался, хотя положение его весьма горестно.

Реалий, один из членов комиссии, еще не получив разъясняющего послания Галилея, снова ему написал и извинялся, что дело пока не идет так, как требовала бы важность изобретения: в республиках, где все зависит от решения многих, проволочки неизбежны. Однако прогресс все же наблюдается: отпущены деньги для закупки инструментов, перед магистратом Амстердама ставится вопрос об обсерватории, Гортензий – другой член комиссии – ведет наблюдения спутников Юпитера, хотя и без особого успеха. Многие влиятельные лица полагают, что голландские моряки, народ малообразованный, знающий математику лишь поверхностно, не смогут на практике применять новый метод. Высказываются сомнения, удастся ли пользоваться им во время качки. Поэтому пусть Галилей не удивляется, что дело идет медленно, – метод требует всесторонней проверки, однако члены комиссии проявляют все большее уважение к изобретателю и его несравненной учености.

Еще раньше Галилея просили прислать хорошие телескопы. Он понимал, что отсутствие достаточно сильных зрительных труб легко все погубит. Мастер, шлифовавший линзы для великого герцога, не мог изготовить стекол нужного качества. Но Галилей очень хотел, чтобы голландцы претворили в жизнь его идею. У него оставалась отличнейшая зрительная труба, та самая, с помощью которой он совершил все свои открытия. Прошло уже больше четверти века, но лучшей он никогда не имел и никогда не видел. Он пошлет им именно эту, лучшую свою зрительную трубу!

Осенью с наступлением прохлады Галилей стал поправляться. «Хотя мы и называем здоровьем отсутствие болезней, – философически утешал его Миканцио, – однако в старости любое посредственное улучшение считается здоровьем».

Галилея выносили в сад. Под шпалерами, увитыми виноградом, он с помощью слуги немного двигался. Зрение правого глаза было потеряно, но левый перестал слезиться. Галилей мог снова писать.

Множество новых, недавно пришедших ему в голову мыслей, касающихся разных областей физики и математики, не давало ему покоя. Их надо было изложить на бумаге, чтобы покончить с взбудораженным состоянием, в котором они его держали.

Переговорам с голландцами тоже следовало дать новый импульс. Прежде чем отослать им свой лучший телескоп, он захотел еще раз взглянуть на небо. Ночи, словно искушая, были яснее ясных. Галилей велел принести подставку, укрепил трубу…

Это было, конечно, безумием. Едва оправившись от тяжелейшей болезни, часами сидеть у телескопа! Но Галилей был счастлив, будто вернулись ночи незабываемого 1610 года.

Еще прежде, во тьме болезни, он обдумывал, почему Луна, неизменно обращенная к наблюдателю одной стороной, обнаруживает некоторое качание и тем самым показывает нам больше чем половину своей поверхности [21]21
  Это открытое Галилеем явление позже назвали либрацией Луны.


[Закрыть]. Впервые он заметил это еще до опубликования «Диалога».

Судьба на какое-то время частично вернула ему зрение, словно нарочно для того, чтобы он мог еще раз убедиться в истинности своего открытия! Луна действительно покачивалась и наклонялась! Он, полуслепой, нашел новые тому подтверждения.

Продолжая наблюдения, Галилей заметил, что эти «изменения Луны» имеют свои периоды. Не следует ли их сопоставить с давно замеченной периодичностью приливов и отливов? И не служит ли суточное качание Луны еще одним доказательством суточного вращения Земли?

Галилей снова наслаждался счастьем первооткрывателя. Он подолгу напрягал свой единственный глаз, хотя и понимал, что это не пройдет безнаказанно. Он знал, что его ждет полная слепота. И он торопился. Особенно спешил изложить письменно те свои соображения, которые нуждались в поясняющих чертежах. Дни были наполнены лихорадочной работой. Галилей не хотел, чтобы накопленный им опыт астронома-наблюдателя был бы утрачен. Он составлял перечень наиболее важных приемов наблюдения, полагая, что благодаря им астрономическая наука приобретает точность, прежде недостижимую. Он разработал новый способ измерения диаметра звезд.

С творческим своим возбуждением он не мог совладать даже тогда, когда надо было дать себе отдых. Бессонница опять обострилась. Радость от новых открытий в значительной степени меркла из-за усиливающегося нездоровья. Но Галилей тем не менее был полон воинственного оптимизма. Чуть живой от слабости и почти слепой, он до конца использует свою способность писать!

Невзирая на возраст, он питает надежду, признавался Галилей Диодати, что господь и чудесный воздух Арчетри настолько продлят его дни, что он сможет обеспечить своим сочинениям долгую жизнь, наперекор тем, кто так неистово старается их похоронить.

Похоронить? Давно он уже слышал со всех сторон: гонения и запреты только способствуют триумфу новых представлений о вселенной. Птолемеева система окончательно рушится. Даже профессора, прежние ее сторонники, теперь сами удивляются, как это они могли считать ее истинной. «Вот плоды того, – восклицал Миканцио, – что некоторые думали, будто они в состоянии повелевать и мыслями!»

В Лейдене печатание новых диалогов шло полным ходом. Издатели торопили Галилея с присылкой посвящения. Для судьбы книги, как и для ее автора, было далеко не безразлично, кому она посвящена. История с «Диалогом» и последующие мытарства показали, сколь важную роль сыграло заступничество государя Тосканы. Но теперь посвящение ему новых диалогов расценили бы как вызов. Поэтому Фердинандо, соглашаясь на издание их вне Италии, и не настаивал, чтобы они были посвящены ему. Некоторое время Галилей думал об императоре. Пьерони, прощупывавший почву в Вене, был полон сомнений. Император окружен иезуитами, они здесь всемогущи. Если им известно, что в Риме вышло распоряжение не издавать Галилеевых книг, то император вряд ли примет посвящение. Пьерони предлагал подумать о польском короле.

Через несколько месяцев, по счастливому совпадению, сам Владислав IV обратился к Галилею с письмом, высказал желание ему покровительствовать и просил линзы для зрительных труб. Галилей отправил королю три пары линз с любезнейшим посланием. Но посвящать ему книгу не счел полезным. Профранцузские настроения святого престола становились все очевидней. Ни к кому Урбан так не прислушивался, как к французам. Граф Ноайль пользовался при дворе Людовика XIII немалым весом. Да и папа к нему благоволил. Галилей решил посвятить новую книгу именно ему. Тем более что это сразу снимало щекотливый вопрос о том, как рукопись попала за границу. Ведь Ноайль, возвращаясь во Францию, встречался с Галилеем с ведома Урбана и по разрешению Святой службы. Сообщив Диодати о своем плане, Галилей просил выяснить, как к этому отнесется Ноайль.

Наблюдения, касающиеся либрации Луны, были словно последней милостью, дарованной ему судьбою. В ноябре зрение и второго глаза стало катастрофически ухудшаться. Галилей не мог теперь написать и коротенького письмеца. В начале декабря 1637 года свет для него окончательно погас.

«Вы, ваша милость, – с болью жаловался он Диодати, – можете представить себе, в какой скорби пребываю я, когда думаю о том, что то небо, тот мир и та вселенная, которую я своими поразительными наблюдениями и ясными доказательствами расширил в сотни и тысячи раз по сравнению с тем, как обычно видели ее мудрецы всех прошлых веков, ныне для меня так уменьшилась и сузилась, что стала не больше того пространства, которое занимает моя персона. Из-за недавности случившегося я еще не могу относиться к несчастью с покорностью и терпением, однако течение времени должно будет меня к этому приучить».

Глаза, которым стольким обязаны люди, больше ничего не видят! Бенедетто был потрясен до глубины души. Неужели и теперь Святая служба не сочтет возможным освободить Галилея? Хотя бы из сострадания к безмерности его несчастья! Бенедетто сумел поговорить с одним весьма сведущим в делах Святой службы человеком. Он-де не понимает, почему его учителю запретили просить снисхождения у милосердной церкви. Тот ответил, что подобного быть не может: речь, видимо, шла о запрете прибегать к посредничеству высоких покровителей. Галилей, надо думать, не лишен права обращаться в Святую службу. Пусть он сам в подобающих выражениях напишет о своих тяготах и молит о помощи, полагаясь на мудрость начальственных лиц, которые сами знают, что необходимо для спасения души и облегчения его участи.

Галилей попросил ознакомить государя с письмом Бенедетто и узнать его мнение. Фердинандо велел ответить, что Галилею следует написать прошение и переслать к Кастелли, дабы тот подал его в подходящий момент.

Чин, с которым советовался Бенедетто, рекомендовал, чтобы Галилей обратился не к папе, а к кардиналам-инквизиторам, моля об освобождении и позволении жить во Флоренции, рядом с врачами. Его тяжелое состояние должно быть подтверждено свидетельством медиков. Бенедетто даже прислал Галилею черновик прошения, предупредив, чтобы он не вздумал снова прибегать к заступничеству своих покровителей.

Прошение Галилея было подано в Святую службу. Урбан повелел флорентийскому инквизитору разведать, каково истинное положение. К счастью, Эджиди, бдительность которого была подхлестнута нагоняем за нерадение, уже не занимал прежней должности. Новый инквизитор, Муццарелли, осведомленный о воле государя, знал, как составить донесение.

Вместе с иностранцем врачом, доносил инквизитор, он нагрянул в Арчетри. Его особенно интересовало, чем занимается Галилей и о чем говорит. Это следовало выяснить, дабы убедиться, способен ли Галилей, если ему разрешат переехать во Флоренцию, на сборищах и в беседах распространять свое проклятое мнение о движении Земли. Они нашли его в тяжелом состоянии. Он был совершенно слеп. Медик уверил, что болезнь глаз неизлечима. Кроме того, Галилей страдал от страшнейшей грыжи. Его мучила бессонница. Домашние твердили, что за сутки он не спит и часа. Галилей столь плох, резюмировал инквизитор, что скорее похож на мертвеца, чем на живого человека. Вилла его находится далеко от города и в неудобном месте, поэтому лишь изредка, да и то с трудом и большими расходами, удается заполучить врача. Его научные занятия прекращены из-за слепоты, хотя иной раз он и велит что-нибудь себе читать. Навестить его приходят не часто, ибо Галилей только и знает, что говорит о своих болезнях. Поэтому, если их святейшество и разрешит Галилею жить во Флоренции, то это не значит, что тот получит возможность устраивать сборища. Если же он и замыслит подобное, то при жалком состоянии, в коем он пребывает, достаточно хорошего выговора, чтобы держать его в узде.

В Рим ушло донесение инквизитора, именно такое, какое, должно было произвести наиболее выгодное впечатление. А тем временем Галилей, «скорее похожий на мертвеца, чем на живого человека», с поразительной целеустремленностью продолжал свое дело. Он расширял давнюю работу о силе удара, обдумывал новые теоремы, диктовал письма. Книгу, которая печаталась у Эльзевиров, он не считал законченной. Издатели торопили его с присылкой дополнений, но Галилей предпочел, чтобы новые диалоги лучше вышли без разделов, которые он первоначально хотел туда включить, чем со страницами, нуждавшимися в доработке. Заказанные латинские переводы своих сочинений он проверял сам, внимательно слушал, вносил поправки. Эльзевир собирался издать в одном томе переводы всех его итальянских работ, предшествовавших «Диалогу».

Галилей не отказывался от своих планов. Инквизиция приговорила его к бессрочному заточению. Он тоже, стало быть, «вычеркнут из книги живых»? Не слишком ли рано причислили его к умолкнувшим навек?! В нем все еще жил дух полемиста и борца. Он даже не оставил мысли выпустить в свет «книгу заметок на полях», чтобы проучить противников, нападавших на его учения. Он продолжал следить за новинками, велел их ему читать, диктовал свои соображения и не без язвительности опровергал закоренелые заблуждения. У Урбана была навязчивая идея – в состоянии ли еще Галилей распространять проклятое учение о движении Земли? Это была и его, Галилея, «навязчивая идея». Он не только «был в состоянии», но и стремился найти новые, еще более убедительные доводы в пользу движения Земли. С явной неприязнью относился Урбан к его учению о приливах и отливах, этому нагляднейшему, по мысли Галилея, свидетельству, что Земля движется. Казалось, именно этой темы осужденный Галилей и должен был страшиться пуще огня. Но уже слепой, он снова задумал и стал осуществлять широкий план сбора новых наблюдений за приливами и отливами, просил проводить необходимые замеры в Венеции и других приморских городах. В голове его постоянно рождались новые идеи. Пусть он сам теперь и лишен возможности наблюдать. Мысли его подхватят и разовьют ученики! Круг интересовавших его проблем не сужался. Несмотря на болезни и потерю зрения, он успевал многое делать. Ему помогали верные, скромные, умеющие молчать люди.

В те самые дни, когда донесение инквизитора о дряхлом старике, который только и может, что говорить о своих болезнях, шло в Рим, Галилей диктовал пространное письмо, целое сочинение, о либрации Луны.

Граф Ноайль, осведомленный Диодати о замысле Галилея, с радостью согласился на посвящение. Эти вступительные страницы давно ждали в Лейдене. Галилей принялся составлять посвятительное письмо. Он-де считает актом великодушия, что Ноайль распорядился его работой, ибо сам он, напуганный судьбой других своих сочинений, не хотел больше, ничего публиковать. Список этого труда он передал Ноайлю, когда встретился с ним при его возвращении во Францию. Потом вдруг совершенно внезапно Эльзевиры сообщили ему, что его работа находится в печати и он должен решить, кому ее посвятить. Взволнованный столь неожиданной новостью, он заключил, что желание Ноайля распространить его, Галилея, известность и явилось причиной того, что настоящее сочинение оказалось в руках печатников.

Галилей старательно уверял, что не он, а Ноайль без его ведома решил публиковать его диалоги и отдал рукопись Эльзевирам. Он сам-де не думал ее печатать, а хотел, чтобы это его сочинение оставалось «в более тесных кругах». Поэтому он и намеревался, изготовив списки, послать их в разные страны для ознакомления специалистов. Но сейчас, когда дело уже сделано и остается только снабдить книгу посвящением, он считает своим долгом посвятить ее графу Ноайлю.

Флорентийский инквизитор прислал в Арчетри гонца с запиской. Их святейшество дозволил Галилею перебраться во Флоренцию для лечения. Прибывши в город, тот должен явиться в Святую службу, чтобы получить предписания, как вести себя.

Галилей не заставил себя ждать. В комнату, где находился инквизитор, слуги внесли его в портшезе. Он выглядел совершенно больным. Инквизитор поставил его в известность о тех условиях, на которых ему разрешили переехать в город: он не должен появляться на улице, не должен устраивать в своем доме открытых или тайных сборищ и собеседований. Но особенно их святейшество настаивает: под угрозой тягчайшей кары, пожизненного заточения в тюрьме инквизиции и отлучения от церкви, Галилею категорически запрещается беседовать с кем бы то ни было о его проклятом мнении относительно движения Земли!

Об освобождении ни слова. Галилей по-прежнему узник инквизиции, только в другом месте.

Поблагодарив за оказанное снисхождение, Галилей обещал держаться полученных предписаний. Да разве он способен их нарушить, когда все его помыслы принадлежат врачам и недугам? Посетители? Сборища? Ведь его дом на самой окраине, кто захочет тащиться через весь город, чтобы повидать слепого и немощного старика? Он, Галилей, молит лишь об одном: пусть их преподобие выпросит для него в Риме еще одну милость – пусть дозволят, чтобы по праздникам он мог, если не помешают болезни, велеть отнести себя послушать мессу в церквушку, лежащую в двадцати шагах от дома.

Благочестивейшая просьба! Разумеется, о беседе с Галилеем инквизитор сообщил в Рим. Там все еще чего-то опасаются? Разговор с сыном Галилея, писал Муццарелли, еще более утвердил его в убеждении, что опасаться нечего. Винченцо произвел на него впечатление человека благонравного. Он-де чувствует себя весьма обязанным за дозволение отцу лечиться во Флоренции. Инквизитор предупредил Винченцо, чтобы тот не разрешал подозрительным лицам беседовать с отцом и быстро бы выпроваживал тех, кто иной раз придет его навестить. Винченцо, надо думать, понимает, что дозволение жить во Флоренции может быть в любой момент отобрано? Следить за тем, чтобы приказ Святой службы неукоснительно выполнялся, – первейшая обязанность любящего сына. Ведь в собственных интересах Винченцо, подчеркивал в своем донесении инквизитор, следить, чтобы с отцом не стряслось дурного, чтобы тот не угодил в тюрьму и не помер бы прежде времени, ибо с его смертью семья потеряет тысячу скуди, которые государь ежегодно выплачивает своему математику!

В Риме должны быть уверены, считал Муццарелли, что на сына Галилея инквизиция вполне может положиться.

Письмо и золотая цепь из Нидерландов давно уже были в Ливорно. Об этом знали при дворе. Цепь цепью, но для него куда важней ожидаемый приезд Гортензия. Галилей не торопился получить почетный подарок. На это были причины. Печатание диалогов в Лейдене подходило к концу. Скоро книга выйдет в свет. Как воспримет ее Урбан? Обрушит на голову дерзкого узника новые кары?

А тут еще цепь из Нидерландов! Галилей не хотел заранее разъярять Урбана. Диалоги и так явятся для папы достаточным сюрпризом. Теперь, накануне выхода книги, полезно, напротив, любое проявление покорности. К тому же, как назло, инквизиция пронюхала о его сношениях с Нидерландами, о прибывшем подарке и письме!

В Риме, в Святой службе, обсуждалось донесение из Флоренции. Здесь, писал инквизитор, скоро ожидают важную персону, посланную свободными городами Нидерландов с драгоценными подарками Галилею. Дело идет о методе определения долготы. Много лет назад Галилей объявил, что может создать инструмент, облегчающий навигацию. Теперь важный посланец, который должен получить об этом исчерпывающие сведения, едет сюда и будет гостем великого герцога. Он, инквизитор, предупредил Галилея, дабы тот его не принимал, а если и примет, V уступая воле государя, то пусть любым способом воздержится беседовать на запретную тему.