Текст книги "5 271 009"

Автор книги: Альфред Бестер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Альфред Бестер
5 271 009

Возьмите две части Вельзевула, две Исрафела, одну Монте-Кристо, одну Сирано, тщательно перемешайте, приправьте таинственностью, и вы получите мистера Солона Аквила. Высокий, стройный, с веселыми манерами и жесткими выражениями, а когда он смеется, его темные глаза превращаются в раны. Неизвестно, чем он занимается. Он здоров без всякой видимой поддержки. Его видят всюду и не знают нигде. Есть нечто странное в его жизни.

Есть нечто странное в мистере Аквиле, и делайте с этим, что хотите. Когда он прогуливается пешком, ему никогда не приходится ждать перед светофором. Когда он решает поехать, под рукой всегда оказывается свободное такси. Когда он спешит в свой номер, лифт всегда ждет внизу. Когда он входит в магазин, продавец всегда готов тут же обслужить его. Всегда получается так, что в ресторане есть столик к услугам мистера Аквила. Всегда подворачивается лишний билетик, когда он идет на труднодоступный спектакль.

Можете опросить официантов, таксистов, девушек-лифтерш, продавцов, кассиров в театральных кассах. Нет никакого заговора. Мистер Аквил не раздает взятки и не пользуется шантажом для организации этих маленьких удобств. В любом случае, он не может давать взятки или шантажировать автоматические часы, которые городские власти используют в системе регулировки уличного движения. Но все эти мелочи, которые делают жизнь такой удобной для него, происходят случайно. Мистер Солон Аквил никогда не бывал разочарован. Сейчас мы узнаем об его первом разочаровании и о том, что последовало за ним.

Мистера Аквила встречали за выпивкой в самых дешевых салунах, в средних салунах, в салунах высшего класса. Его встречали в публичных домах, на коронациях, казнях, в цирках, магистратурах и справочных. Он был известен, как покупатель антикварных автомобилей, исторических драгоценностей, инкунабул, порнографии, химикалий, чистейших призм, пони и заряженных дробовиков.

– HimmelHerrGodseyDank! Я схожу с ума, буквально схожу с ума! – заявил он пораженному президенту торгового департамента. – Типа Вельтлани «Niht wohr»? Мой идеал: «Tount le mond» Гете. Божественно!

Он говорил на особой смеси метафор и многозначительности. Дюжины языков и диалектов вылетали у него очередями, и при том вечно с ошибками.

– Sacre bley, Джиз, – сказал он однажды. – Аквил из Рима. Означает – «орлиный'. O tempora, o mores! Речь Цицерона. Мой предок.

И в другой раз:

– Мой идеал – Киплинг. Мое имя взято у него. Аквил – один из его героев. Черт побери! Величайший писатель о неграх со времен «Хижины дяди Тома».

В это утро мистер Солон Аквил был ошеломлен своим первым разочарованием. Он спешил в ателье «Логан и Дереликт» – торговцев картинами, скульптурами и редкостными предметами искусства. У него было намерение купить картину. Мистер Джеймс Дереликт знал Аквила, как клиента. Аквил уже купил Фредерика Ремингтона и Уинслоу Хоумера несколько недель назад, когда по очередному странному совпадению заскочил в магазин на Мэдисон Авеню через минуту после того, как эти картины принесли на продажу. Мистер Дереликт видел также мистера Аквила катающимся в лодке первым морским офицером у Монтезка.

– Bon jur, bel asprit, черт побери, Джимми, – сказал мистер Аквил. Он был фамильярен со всеми. – Прохладный сегодня денек, ui? Прохладный. Я хочу купить картину.

– Доброе утро, мистер Аквил, – ответил Дереликт. У него было морщинистое лицо шулера, но глаза честные, а улыбка обезоруживающая. Однако, к этому моменту его улыбка застыла, словно появление Аквила лишило его присутствия духа.

– Я сегодня в дурном настроении из-за Джеффа, – объявил Аквил, быстро открывая витрины, трогая слоновую кость и щупая фарфор. – Так ведь его зовут, старик? Художник, как Босх, как Генрих Клей. С ним общаетесь исключительно, parbly, вы.

– Джеффри Халсион? – натянуто спросил Дереликт.

– Quil de bef! – воскликнул Аквил. – Это воспоминание. Именно этого художника я хочу. Он мой любимый. Монохром. Миниатюру Джеффри Халсиона для Аквила, bitte. Заверните.

– Никогда бы не подумал… – пробормотал Дереликт.

– Ах! Что? Уж не одна ли это из сотни гарантированного Мина? – воскликнул мистер Аквил, размахивая прелестной вазой. – Черт побери! Ui, Джимми? Я щелкаю пальцами… В магазине нет Халсиона, старый мошенник?

– Очень странно, мистер Аквил, – Дереликт, казалось, боролся с собой,

– что вы пришли сюда. Миниатюра Халсиона прибыли меньше пяти минут назад.

– Ну? Tempo est rikturi… Ну?

– Я не хочу показывать ее вам. По личным причинам, мистер Аквил.

– HimmelHerrGot! Ее заказали заранее?

– Н-нет, сэр. Не по моим личным причинам. По вашим личным причинам.

– Что? Черт побери! Объясните же мне!

– Во всяком случае, она не на продажу, мистер Аквил. Она не может быть продана.

– Но почему? Говорите, старый cafal!

– Не могу сказать, мистер Аквил.

– Дьявол вас побери, Джимми! Вы не можете показать. Вы не можете продать. Между нами, я места себе не нахожу из-за Джеффри Халсиона. Мой любимый художник, черт побери! Покажите мне Халсиона или sic tranzit glora mundi. Вы слышите меня, Джимми?

Дереликт поколебался, затем пожал плечами.

– Ладно, мистер Аквил, покажу.

Дереликт провел Аквила мимо витрин китайского фарфора и серебра, мимо лаков и бронзы, и блестящего оружия к галерее в заднем конце магазина, где на серых велюровых стенах висели дюжины картин, пылающих под яркими прожекторами. Он открыл ящик шкафа в стиле Годдара и достал конверт. На конверте было напечатано: «Институт Вавилона». Дереликт вынул из конверта долларовую бумажку и протянул ее Аквилу.

– Поздний Джеффри Халсион, – сказал он.

Прекрасной ручкой и угольными чернилами ловкая рука вывела на долларе над лицом Джорджа Вашингтона другой портрет. Это было ненавистное, дьявольское лицо на фоне ада. Это было лицо, перекошенное ужасом, на вызывающей ненависть сцене. Лицо являлось портретом мистера Аквила.

– Черт побери! – воскликнул мистер Аквил.

– Понимаете, сэр? Я не хотел вас расстраивать.

– Теперь уж я точно должен владеть им, – мистер Аквил, казалось, был зачарован портретом. – Случайность это или намеренность? Знал ли меня Халсион? Ergo sim…

– Понятия не имею, мистер Аквил. Но в любом случае, я не могу продать рисунок. Это доказательство преступления… осквернения валюты Соединенных Штатов. Он должен быть уничтожен.

– Никогда! – мистер Аквил схватил рисунок, словно боялся, что продавец тут же подожжет его. – Никогда, Джимми. «Крикнул ворон: „Nevermor“. Черт побери! Почему Халсион рисует на деньгах. Нарисовал меня. Преступная клевета, но это неважно. Но рисунки на деньгах? Расточительство, joki causa.

– Он сумасшедший, мистер Аквил.

– Нет! Да? Сумасшедший? – Аквил был потрясен.

– Совершенно сумасшедший, сэр. Это очень печально. Он в лечебнице. Проводит время, рисуя картинки на деньгах.

– Le jeir vivenda, Iisuse! Почему бы вам не подарить ему бумагу для рисования, а?

Дереликт печально улыбнулся.

– Пытались, сэр. Когда мы давали Джеффу бумагу, он рисовал на ней деньги.

– Дьявол! Мой любимый художник. В сумасшедшем доме. Ex bin! В таком случае, могу ли я покупать его рисунки?

– Не можете, мистер Аквил. Боюсь, никто больше не купит Халсиона. Он совершенно безнадежен.

– Отчего он сошел с колеи, Джимми?

– Говорят, это уход от действительности, мистер Аквил. Этому способствовал его успех.

– Да? Что и требовалось доказать. Расшифруйте.

– Ну, сэр, он еще молод, ему только тридцать, он очень незрел. Когда он приобрел такую известность, то не был готов к ней. Он не был готов к ответственности за свою жизнь и карьеру. Так мне сказали врачи. Тогда он повернулся ко всему задом и ушел к детство.

– А? И рисует на деньгах?

– Врачи сказали, что это его символ возвращения к детству, мистер Аквил. Доказательство, что он слишком мал, чтобы знать, что такое деньги.

– А? Ui… Я… Хитрость безумца. А мой портрет?

– Я не могу объяснить это, мистер Аквил, если вы не встречались с ним в прошлом и он не запомнил вас. Или, может, это совпадение.

– Гм… Возможно и так. Вы что-то знаете, мой древний грек? Я разочарован. Je oubleray jamarz. Я жестоко разочарован. Черт побери! Уже никогда не будет картин Халсиона? Merde! Мой лозунг. Мы должны что-то сделать с Джеффри Халсионом. Я не хочу разочаровываться. Мы должны что-то сделать.

Мистер Солон Аквил выразительно кивнул, достал сигарету, закурил, затем помолчал, глубоко задумавшись. Через долгую минуту он снова кивнул, на сей раз решительно, и сделал поразительную штуку. Он сунул зажигалку в карман, достал другую, быстро оглянулся и щелкнул ею перед носом мистера Дереликта.

Мистер Дереликт, казалось, ничего не заметил. Мистер Дереликт, казалось, мгновенно застыл. Мистер Аквил осторожно поставил горящую зажигалку на выступ шкафа перед продавцом, стоявшим по-прежнему неподвижно. Оранжевое пламя отсвечивало на его глазах.

Аквил метнулся в магазин, пошарил и нашел китайский хрустальный шар. Он достал его из витрины, согрел на груди и уставился в него. Что-то пробормотал. Кивнул. Потом вернул шар в витрину и подошел к кассе. Там он взял блокнот, ручку и стал писать знаки, не имеющие отношения ни к какому языку или графологии. Затем снова кивнул, вырвал из блокнота листок и спрятал в свой бумажник.

Из бумажника он достал доллар, положил на стеклянный прилавок, вынул из внутреннего кармана набор ручек, выбрал одну и развинтил. Осторожно прищурив глаза, он капнул из ручки на доллар. Сверкнула ослепительная вспышка. Раздалось вибрирующее жужжание, которое медленно затихло.

Мистер Аквил положил ручки в карман, осторожно взял доллар за уголок и вернулся в картинную галерею, где по-прежнему стоял продавец, остекленело уставившись на оранжевый огонек. Аквил помахал долларом перед его неподвижными глазами.

– Послушай, приятель, – прошептал Аквил, – после обеда посетишь Джеффри Халсиона. Nest pa? Дашь ему эту бумажку, когда он попросит материал для рисования. Да? Черт побери! – Он достал из кармана мистера Дереликта бумажник, вложил в него доллар и вернул бумажник на место.

– Для этого и посетишь его, – продолжал Аквил. – Потому что ты находишься под влиянием Le Diable Voiteux. Vollens-nollens, хромой бес внушил тебе план исцеления Джеффри Халсиона. Черт побери! Покажешь ему образцы его прежнего великого искусства, чтобы привести его в себя. Память

– мать всего. HimmelHerrGott! Слышишь меня? Ты сделаешь так, как я говорю. Пойдешь сегодня и предоставишь остальное дьяволу.

Мистер Аквил взял зажигалку, закурил сигарету и погасил огонек. Сделав это, он сказал:

– Нет, мой святейший святой! Джеффри Халсион слишком великий художник, чтобы чахнуть в глупом заточении. Он должен вернуться в наш мир. Он должен быть возвращен мне. Le sempre l'ora. Я не буду разочарован. Ты слышишь меня, Джимми? Не буду!

– Возможно, есть надежда, мистер Аквил, – ответил Джеймс Дереликт. – Мне только что пришла одна идея… Способ привести Джеффа в разум. Попытаюсь сделать это сегодня после обеда.

Нарисовав лицо Фэревея Файсенда под портретом Джорджа Вашингтона на долларе, Джеффри Халсион заговорил, ни к кому не обращаясь:

– Я как Челлини, – провозгласил он. – Рисунки и литература одновременно. Рука об руку, хотя все искусства едины, святые братья-единоверцы. Отлично. Начинаю: Я родился, я умер. Бэби хочет доллар. Нет…

Он вскочил с мягкого пола и зашагал от мягкой стены к мягкой стене, сердито озираясь, пока глубокий пурпур ярости не превратился в бледную лиловость взаимных обвинений, что смесью масла, цвета, света и тени Джеффри Халсиона были вырваны из него Фэревеем Файсендом, чье отвратительное лицо…

– Начнем сызнова, – пробормотал он. – Затемним световые эффекты. Начнем с заднего плана… – Он присел на корточки, схватил чертежное перо, чье острие было гарантировано безвредно, и обратился к чудовищному лицу Фэревея Файсенда, которым заменял первого президента на долларе.

– Я кончен, – говорил он в пространство, пока его искусная рука создавала красоту и ужас на деньгах. – У меня был мир. Надежда. Искусство. Мир. Мама. Папа. О-о-о-о-о-о! Этот дурной человек бросил на меня дурной взгляд, и бэби теперь боится. Мама! Бэби хочет делать хорошие рисунки на хорошей бумаге для мамы и папы. Посмотри, мама, бэби рисует плохого человека с плохим взглядом, черным взглядом черных глаз, как адские омуты, как холодные огни ужаса, как далекая свирепость из далеких страхов… Кто здесь?!

Скрипнула дверь палаты. Халсион прыгнул в угол и присел, нагой и трясущийся, когда дверь открылась перед входящим Фэревеем Файсендом… Нет, это док в белом халате и незнакомец в черном пиджаке, несущий черный портфель с инициалами Дж.Д., вытесненными позолоченными готическими буквами.

– Ну, Джеффри? – сердито спросил врач.

– Доллар, – захныкал Халсион. – Кто даст бэби доллар?

– Я привел твоего старого приятеля, Джеффри. Ты помнишь мистера Дереликта?

– Доллар, – хныкал Халсион. – Бэби хочет доллар.

– А что случилось с предыдущим, Джеффри? Ты еще не закончил его?

Халсион сел на бумажку, чтобы спрятать ее, но врач оказался быстрее. Он выхватил доллар и они с незнакомцем изучили его.

– Так же велик, как все остальное, – пробормотал Дереликт. – Величайший! Какой волшебный талант пропадает…

Халсион услышал.

– Бэби хочет доллар! – заорал он.

Незнакомец достал бумажник, вытащил из него доллар и вручил Халсиону. Схватив доллар, Халсион услышал мелодию и попытался напеть ее сам, но это была его тайная мелодия, так что он стал слушать.

Доллар был славный, гладенький, не слишком новый, с превосходной поверхностью, принимавшей чернила, как поцелуй. Джордж Вашингтон выглядел безукоризненным, но покорным, словно привык к небрежному обращению с собой в магазинах. И в самом деле, он должен привыкнуть, потому что на этом долларе выглядел старше. Гораздо старше, чем на любом другом, так как серийный номер этого доллара был 5271009.

Когда Халсион удовлетворенно присел на пол и обмакнул ручку в чернила, как велел ему доллар, он услышал слова врача:

– Не думаю, что стоит оставлять вас наедине с ним, мистер Дереликт.

– Нет, мы должны остаться вдвоем, доктор. Джеффри всегда застенчив во время работы. Он будет обсуждать ее со мной только наедине.

– Сколько времени вам понадобится?

– Дайте мне час.

– Я очень сомневаюсь, что это пойдет на благо.

– Но ведь попытка не повредит?

– Полагаю, что нет. Ладно, мистер Дереликт. Позовите сиделку, когда закончите.

Дверь открылась и закрылась. Незнакомец по имени Дереликт дружески положил руку на плечо Халсиона. Халсион поднял на него глаза и усмехнулся, многозначительно ожидая щелчка дверного замка. Он прозвучал, как выстрел, как последний гвоздь, вбитый в гроб.

– Джефф, я принес тебе несколько твоих старых работ, – делано небрежным тоном сказал Дереликт. – Я подумал, что ты можешь захотеть посмотреть их со мной.

– У тебя есть часы? – спросил Халсион.

Удивляясь нормальному тону Халсиона, продавец картин достал из кармана часы и показал.

– Дай на минутку.

Дереликт отстегнул часы от цепочки. Халсион осторожно взял их.

– Прекрасно. Продолжай насчет рисунков.

– Джефф, – воскликнул Дереликт, – это снова ты? Значит, ты…

– Тридцать, – прервал его Халсион. – Тридцать пять. Сорок. Сорок пять. Пятьдесят. Пятьдесят пять. ОДНА. – С возрастающим ожиданием он сосредоточился на бегущей секундной стрелке.

– Нет, увы, нет, – пробормотал продавец. – Мне показалось, что ты говоришь… Ну, ладно, – он открыл портфель и начал сортировать рисунки.

– Сорок… Сорок пять… Пятьдесят… Пятьдесят пять… ДВЕ.

– Вот один из твоих ранних рисунков, Джеффри. Помнишь, ты пришел в галерею с наброском, а я еще решил, что ты новый шлифовальщик из агентства? Только через несколько месяцев ты простил нас. Ты всегда утверждал, что мы купили твою первую картину лишь в качестве извинения. Ты все еще думаешь так?

– Сорок… Сорок пять… Пятьдесят… Пятьдесят пять… ТРИ.

– Вот темпера, что причинила тебе столько душевной боли. Хотел бы я знать, осмелишься ли ты еще на одну? Я вовсе не думаю, что темпера так негибка, как ты утверждаешь, и меня бы заинтересовало, если бы ты попробовал еще разок. Теперь, когда твоя техника стала более зрелой… Что скажешь?

– Сорок… Сорок пять… Пятьдесят… Пятьдесят пять… ЧЕТЫРЕ.

– Джефф, положи часы.

– Десять… Пятнадцать… Двадцать… Двадцать пять…

– Какого черта ты считаешь минуты?

– Ну, – внятно сказал Халсион, – иногда они запирают дверь и уходят. Иногда запирают, остаются и следят за мной. Но они никогда не подглядывают дольше трех минут, так что я положил для уверенности пять… ПЯТЬ!

Халсион сжал часы в своем большом кулаке и нанес Дереликту удар точно в челюсть. Продавец безмолвно рухнул на пол. Халсион подтащил его к стене, раздел донага, переоделся в его одежду, закрыл портфель. Взял доллар и сунул его в карман. Взял бутылочку гарантированно неядовитых чернил и выплеснул себе на лицо.

Задыхаясь, он принялся во весь голос звать сиделку.

– Выпустите меня отсюда, – приглушенным голосом вопил Халсион. – Этот маньяк попытался меня убить. Выплеснул чернила мне в лицо. Я хочу выйти!

Дверь открыли. Халсион кинулся мимо санитара, вытирая рукой черное лицо, чтобы прикрыть его. Санитар шагнул в палату. Халсион закричал:

– О Халсионе не беспокойтесь. С ним все в порядке. Дайте мне полотенце или что-нибудь вытереться. Быстрее!

Санитар развернулся и выбежал в коридор. Подождав, пока он скроется в кладовой, Халсион ринулся в противоположном направлении. Через тяжеленные двери он вбежал в коридор главного крыла, продолжая вытирать лицо, отплевываясь и притворно негодуя. Так он достиг главного корпуса. Он прошел уже половину пути, а тревога еще не поднялась. Он слышал прежде бронзовые колокола. Их проверяли каждую среду.

Словно игра, сказал он себе. Забавно. В этом нет ничего страшного. Просто безопасное, хитроумное, веселое надувательство, и когда игра кончается, я иду домой к маме, обеду и папе, читающему мне потешные истории, и я снова ребенок, снова настоящий ребенок, навсегда.

Все еще не было шума и криков, когда он достиг первого этажа. В приемной он объяснил, что случилось. Он объяснял это охраннику, пока ставил имя Джеймса Дереликта в книге посетителей, и его перепачканная чернилами рука посадила на страницу такое пятно, что невозможно было установить подделку. С жужжанием открылись последние ворота. Халсион вышел на улицу и, пройдя некоторое расстояние, услышал, как зазвонили бронзовые колокола, повергнув его в ужас.

Он побежал, остановился. Попытался идти прогулочным шагом, но не смог. Он шел, шатаясь, по улице, пока не услышал крики охранников. Тогда он метнулся за угол, за второй, петлял по бесконечным улицам, слыша позади автомобили, сирены, колокола, крики, команды. Кольцо погони сжималось. Отчаянно ища убежища, Халсион метнулся в подъезд заброшенной многоэтажки.

Он побежал по лестнице, спотыкаясь, перепрыгивая через три ступени, потом через две, затем с трудом преодолевая очередную по мере того, как силы таяли, а паника парализовывала его. Он споткнулся на лестничной площадке и рухнул на дверь. Дверь открылась. За ней стоял Фэревей Файсенд, оживленно улыбаясь, потирая руки.

– Gluclih reyze, – сказал он. – В самую точку. Черт побери! Ты двадцатитрехлетний skidud, а? Входи, старик. Я тебе все объясню. Никогда не слушайся…

Халсион закричал.

– Нет, нет, нет! Не Sturm und drang, мой милый. – Мистер Аквил зажал рукой Халсиону рот, втащил через порог и захлопнул дверь.

– Presto-chango, – рассмеялся он. – Исход Джеффри Халсиона из мертвого дома. Dien ovus garde.

Халсион освободил рот, снова закричал и забился в истерике, кусаясь и лягаясь. Мистер Аквил прищелкнул языком, сунул руку в карман и достал пачку сигарет. Привычно выхватив сигарету из пачки, он разломил ее под носом у Халсиона. Художник сразу успокоился и притих настолько, что позволил подвести себя к кушетке, где Аквил стер чернила с его лица и рук.

– Лучше, да? – хихикнул мистер Аквил. – И не образует привычки. Черт побери! Теперь можно выпить.

Он налил из графина стакан, добавил крошечный кубик льда из парящего ведерка и вложил стакан в руку Халсиона. Вынуждаемый жестом Аквила, Халсион осушил стакан. В голове слегка зашумело. Он огляделся, тяжело дыша. Он находился в помещении, напоминающем роскошную приемную врача с Парк-авеню. Обстановка в стиле королевы Анны.

Ковер ручной работы. Две картины Хогарта и Капли в позолоченных рамах на стенах. Они гениальны, с изумлением понял Халсион. Затем, с еще большим изумлением, он понял, что мыслит связно, последовательно. Разум его прояснился.

Он провел отяжелевшей рукой по лбу.

– Что случилось? – тихо спросил он. – Похоже… У меня вроде лихорадка, кошмары…

– Ты болен, – ответил Аквил. – Я приглушил болезнь, старик. Это временное возвращение к норме. Это не подвиг, черт побери! Такое умеет любой врач. Ниацин плюс карбон диоксина. Id genus omne. Только временно. Мы должны найти что-то более постоянное.

– Что это за место?

– Место? Моя контора. Без передней. Вот там комната для совещаний. Слева – лаборатория.

– Я знаю вас, – пробормотал Халсион. – Где-то я вас видел. Мне знакомо ваше лицо.

– Ui… Ты снова и снова рисовал его во время болезни. Esse homo… Но у тебя есть преимущество, Халсион. Где мы встречались? Я уже спрашивал себя. – Аквил надвинул блестящий отражатель на левый глаз и пустил световой зайчик в лицо Халсиона. – Теперь спрашиваю тебя. Где мы встречались?

Загипнотизированный светом, Халсион монотонно ответил:

– На Балу художников… Давно… До болезни.

– А? Да!.. Это было полгода назад. Вспомнил! Я был там. Несчастливая ночь.

– Нет, славная ночь… Веселье, шутки… Как на школьных танцах… Словно костюмированный вечер…

– Уже впадаешь в детство? – пробормотал мистер Аквил. – Мы должны вылечить тебя. Cetera disunt, молодой Лонкивар. Продолжай.

– Я был с Джуди… Той ночью мы поняли, что влюблены. Мы поняли, как прекрасна жизнь. А затем прошли вы и взглянули на меня… Только раз. Вы взглянули на меня. Это было ужасно!..

– Тц-тц-тц! – разочарованно пощелкал языком Аквил. – Теперь я вспомнил этот печальный случай. Я был неосторожен. Плохие вести из дома. Сифилис у обоих моих дам.

– Вы прошли в красном и черном… Сатанинский наряд. Без магии. Вы взглянули на меня… Никогда не забуду этот красно-черный взгляд. Взглянули глазами черными, как адские омуты, как холодное пламя ужаса. И этим взглядом вы украли у меня все – наслаждение, надежду, любовь, жизнь…

– Нет, нет! – резко сказал мистер Аквил. – Позвольте нам понять друг друга. Моя неосторожность была ключом, отомкнувшим дверь. Но ты упал в пропасть, созданную тобой самим. Тем не менее, мы должны кое-что исправить. – Он сдвинул отражатель и ткнул пальцем в Халсиона. – Мы должны вернуть тебя за землю живых… anksilium ab alto… Поэтому я и устроил эту встречу. Я натворил, я и исправлю, да! Но ты должен выбраться из собственной пропасти. Связать оборванные нити внимания. Пойди сюда!

Он взял Халсиона за руку и провел через приемную мимо кабинета в сияющую белым лабораторию. Она была вся в стекле и кафеле, на полках бутылки с реактивами, фарфоровые тигли, электропечь, запас бутылей с кислотами, ящики сырых материалов. Посреди лаборатории было маленькое круглое возвышение типа помоста. Мистер Аквил поставил на помост стул, усадил на стул Халсиона, надел белый лабораторный халат и начал собирать аппаратуру.

– Ты, – трепался он при этом, – художник высшей пробы. Я не dorer la pilul… Когда Джимми Дереликт сказал мне, что ты больше не будешь работать… Черт побери! Мы должны его вернуть к его баранам, сказал я себе. Солон Аквил должен приобрести много холстов Джеффри Халсиона. Мы вылечим его. Nok aj.

– Вы врач? – спросил Халсион.

– Нет. Если позволите, так сказать, маг. Строго говоря, чаропатолог. Очень высокого класса. Без патентов. Строго современная магия. Черная и белая, neste-pa? Я покрываю весь спектр, специализируясь, в основном, на полосе в 15000 ангстрем.

– Вы врач-колдун? Не может быть!

– О, да.

– В таком месте?

– Вы обмануты, да. Это наш камуфляж. Вы думаете, многие современные лаборатории, исследующие зубную пасту, имеют отношение к настоящей магии? Но мы тоже ученые. Parbley! Мы, маги, идем в ногу со временем. Ведьмино зелье теперь состоит из Дистиллированных Продуктов и Действующего Снадобья. «Близкие» достигли стопроцентной стерильности. Гигиенические метлы. Проклятия в целлофановой обертке. Папаша Сатана в резиновых перчатках. Спасибо доктору Листеру… или Пастеру? Мой идеал.

Чаропатолог подобрал ряд материалов, проделал какие-то вычисления на электронном компьютере и продолжал болтать:

– Figit hora, – говорил Аквил. – Твоя беда, старик, в потере разума. Ui? Все дело в проклятом бегстве от действительности и проклятых же отчаянных поисках спокойствия, унесенного одним моим неосторожным взглядом. Hilas? Я извиняюсь за это. – С чем-то напоминающим миниатюрный тяжелый нивелир, он покрутился возле Халсиона на помосте. – Но твоя беда такова – ты ищешь спокойствия во младенчестве. Ты должен бороться за достижение спокойствия в зрелости, neste-pa?

Аквил начертил круг и пятиугольник с помощью блестящего компаса и линейки, отвесил на микровесах порошки, накапал в тигли различные жидкости из калиброванных бюреток и продолжал:

– Множество магов берут снадобья из Источников Юности. О, да! Есть много юных и много источников, но это не для тебя. Нет, Юность не для художников. Возраст – вот исцеление. Мы должны вычистить твою юность и сделать тебя взрослым, vitch voc?

– Нет, – возразил Халсион, – нет. Юность – это искусство. Юность – это мечта. Юность – это благодеяние.

– Для некоторых – да. Для иных – нет. Не для тебя. Ты проклят, мой юноша. Мы должны очистить тебя. Желание силы. Желание секса. Бегство от реальности. Стремление к мести. О, да! Папаша Фрейд тоже мой идеал. Мы сотрем изъяны твоего «эго» за очень низкую плату.

– Какую?

– Увидишь, когда закончим.

Мистер Аквил расположил порошки и жидкости в тиглях и каких-то чашках вокруг беспомощного художника. Он отметил и отрезал бикфордов шнур, протянул провода от круга к электротаймеру, который тщательно настроил. Потом подошел к полкам с бутылками серы, взял маленький пузырек Вольфа под номером 5-271-009, набрал шприц и сделал Халсиону укол.

– Мы начинаем, – сказал он, – очищение твоих грез. Vualay!

Он включил таймер и отступил за свинцовый экран. Настала секундная тишина. Внезапно мрачная музыка вырвалась из скрытого динамика и записанный голос затянул невыносимую песнь. В быстрой последовательности порошки и жидкости вокруг Халсиона вспыхнули пламенем. Музыка и огонь поглотили его. Мир с ревом завертелся вокруг…

К нему пришел Президент Союза Наций. Он был высокий, тощий, суровый, но энергичный. Он с почтением пожал ему руку.

– Мистер Халсион! Мистер Халсион! – закричал он. – Где вы были, мой друг? Черт побери! Hok tempore… Вы знаете, что случилось?

– Нет, – ответил Халсион. – А что случилось?

– После вашего бегства из сумасшедшего дома… Бамм! Повсюду атомные бомбы. Двухчасовая война. Всюду! Hora Flugit… Мужество населения…

– Что?!

– Жесткая радиация, мистер Халсион, уничтожила мужские способности во всем мире. Черт побери! Вы единственный мужчина, способный производить детей. Нет сомнений насчет таинственной мутационной наследственности вашего организма, которая сделала вас невосприимчивым. Да!

– Нет!

– Ui! Вы отвечаете за возрождение населения мира. Мы сняли для вас люкс в «Одеоне». Там три спальни. Высший класс!

– Ух, ты! – сказал Халсион. – Это моя самая большая мечта.

Его шествие к «Одеону» было триумфальным. Он был награжден гирляндами цветов, серенадами, приветствиями и ободрительными выкриками. Экзальтированные женщины озорно выставлялись, привлекая его внимание. В номере люкс Халсиона накормили и напоили. Угодливо появился высокий, тощий мужчина. Был он энергичен, но суров. В руках он держал список.

– Мировой Евнух к вашим услугам, мистер Халсион, – сказал он и заглянул в список. – Черт побери! 5271009 девственниц требуют вашего внимания. Все гарантированно прекрасны. Exelentz! Выбирайте любую от одной до пятимиллионной.

– Начнем с рыженькой, – сказал Халсион.

Ему привели рыженькую. Она была стройной и похожей на мальчика, с маленькими твердыми грудями. Следующая была полненькой, с круглым задом. Пятая походила на Юнону, и груди ее были, как африканские груши. Девятая была чувственной девушкой с картины Рембрандта. Двадцатая была стройной, похожей на мальчика, с твердыми маленькими грудями.

– Мы нигде не встречались? – спросил Халсион.

– Нет, – ответила она.

Следующей была полненькая, с круглым задом.

– Знакомое тело, – сказал Халсион.

– Не может быть, – ответила она.

Пятидесятая походила на Юнону с грудями, как африканские груши.

– Вы уже были здесь? – спросил Халсион.

– Никогда, – ответила она.

Вошел Мировой Евнух с утренним средством, усиливающим половое влечение Халсиона.

– Никогда не принимаю лекарств, – сказал Халсион.

– Черт побери! – воскликнул Евнух. – Вы настоящий гигант! Несомненно, вы происходите от Адама. tant soit pe… Без сомнения, все рыдают от любви к вам… – Он сам выпил снадобье.

– Вы заметили, что они все похожи? – спросил Халсион.

– Нет! Все разные. Parbley! Это оскорбляет мою контору!

– Да? Они отличаются одна от другой, но типы повторяются.

– О, такова жизнь старик. Вся жизнь циклична. Разве вы, как художник, не замечали этого?

– Я не думал об этом применительно к любви.

– Это касается всего. Varheit und dichtung…

– Что вы сказала насчет рыданий?

– Ui. Они все рыдают.

– Из-за чего?

– Из-за любовного экстаза к вам. Черт побери!

Халсион задумался над последовательностью женщин: похожие на мальчика, круглозадые, юноноподобные, девушки Рембрандта, каштановые, рыжие, блондинки, брюнетки, белые, черные и коричневые…

– Не замечал, – буркнул он.

– Понаблюдайте сегодня, мой мировой отец. Можно начинать?

Это была правда, Халсион просто не замечал. Все они плакали. Он был польщен, но угнетен.

– Почему бы тебе не рассмеяться? – спрашивал он.

Смеяться они не хотели, либо не могли.

На верхней площадке лестницы «Одеона», где Халсион совершал послеобеденный моцион, он спросил об этом своего тренера, высокого, тощего человека с энергичным, но суровым выражением лица.

– А? – сказал тренер. – Черт побери! Не знаю, старик. Возможно, потому что это для них травмирующее переживание.

– Травмирующее? – переспросил Халсион. – Но почему? Что я такого им делаю?

– Ха! Да ты шутник! Весь мир знает, что ты им делаешь.

– Нет, я имею в виду… Как это может быть травмой? Все борются, чтобы получить меня, не так ли? Или я не оправдываю возложенных надежд?