Текст книги "Отец убийцы"
Автор книги: Альфред Андерш
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Чересчур уж долго и упорно распространяется он о погрешности Конрада против формы, подумал Франц; казалось, Рекс твердо решил не замечать, до какого состояния довел ученика, даже затылок Конрада густо покраснел. А прищелкивание языком опять прозвучало так, словно после этого и говорить не о чем, дело Грайфа признано безнадежным, оно закрыто, собственно, незачем дальше болтать, думал Франц, но Рекс продолжал, он не мог отказаться от того, чтобы не сказать еще:
– Quod licet Jovi, not licet bovi[2]2
Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку (лат.).
[Закрыть], как ты учил по-латыни. – Он произнес это протяжно, чуть ли не смакуя, словно располагает уймой времени для поучений. Разве он все еще не заметил, подумал Франц, что довел Конрада до предела, все смотрели на своего одноклассника, полностью утратившего теперь всю свою высокомерную насмешливость, он все еще стоял, широко расставив ноги, и они видели, как он сцепил за спиной судорожно сжатые руки. И тут-то оно и началось.
– Я не скотина, – выкрикнул он. – А вы не Юпитер. Для меня – нет! Я барон фон Грайф, а вы для меня вообще всего лишь какой-то господин Гиммлер!
Это превосходило все, чего мог ожидать класс. В комнате, и без того бледно-серой, повисла бледная пелена неподвижности и мертвой тишины, даже свет раннего лета, излучаемый растущим на школьном дворе каштаном, вдруг преломился на оконном стекле, далее не проникнув. Лишь предстоявший взрыв Рекса мог бы вывести учеников из охватившего их оцепенения; затаив дыхание, они ждали, в какой форме выразится потеря им самообладания.
Их постигло разочарование. Рекс сохранил выдержку, не разъярился – колоссально, как он держит себя в руках, подумал Франц, – неподражаемо спокойно он покачал своей могучей, покрытой, как шапочкой, белыми волосами головой, цвет здоровой, несмотря на возраст, все еще гладко натянутой кожи на лице нисколько не изменился, и только по тому, как он положил наконец учебник греческой грамматики – беззвучно, внезапно, решительно, – можно было понять, что он не простит личного оскорбления, неслыханной дерзости, которую позволил себе Конрад Грайф, – во всей истории гимназии, носящей имя баварского королевского дома, никогда ничего подобного не случалось.
Но сперва он выказал себя знатоком, ученым, который просто для собственного удовольствия дает урок истории, хотя, как ректор школы, он и не обязан преподавать.
– Твое дворянство значит куда меньше, чем ты думаешь, Грайф, – начал он. – Грайф, – повторил он, сумев придать своему голосу высокомерно-деловитый тон, – это, собственно говоря, только прозвище, которым обзаводились многие рыцари. Грайф, Гриф, Грип – так они именовали себя, эти господа, по названию легендарной хищной птицы, большинство из них первоначально были не чем иным, как безымянными мироедами, которых какой-нибудь феодал назначал надсмотрщиками над своими деревнями. Их отпрыски становились рыцарями-разбойниками, эти Грайфы, они еще добавляли к своему имени название какой-нибудь местности. Грайф фон Оттуда-Отсюда. Вас же, Грайфов из Нижней Франконии, даже на это не хватило.
При словах «эти господа» его голос на какое-то мгновение зазвучал не деловито, а злобно, и, лишь дойдя до утверждения, что предки Конрада были, в сущности, безымянными, он прекратил свои отвратительные поучения, начал мстить за слова Конрада Грайфа, что он для него «всего лишь какой-то господин Гиммлер». Но даже при этом он пытался изобразить из себя само добродушие, этот актер, подумал Франц и внезапно исполнился ненависти, услышав, как Рекс спросил:
– Знаешь, кто меня однажды просветил на этот счет, Грайф? Старый барин, твой отец! Я несколько раз имел удовольствие беседовать с ним. Он человек с очень здравыми взглядами и нисколько не чванится своим аристократическим титулом.
С какой приторной любезностью он дал Конраду по морде, подумал Франц, стало быть, бывает и так, что можно кому-то дать по морде с приторной любезностью; он быстро глянул на Хуго Алеттера, чтобы проверить, возмутился ли Хуго так же, как он, Франц, но по бледному лицу Хуго ничего нельзя было определить, он лишь зачарованно наблюдал за сценой, разыгрывавшейся впереди, возле учительской кафедры, да и сам Конрад, казалось, не заметил оплеухи, а если и заметил, то стряхнул удар беглым движением тела, его ярость, казалось, выдохлась, его сцепленные за спиной руки разжались, он снова обрел речь.
– Мой отец всегда разыгрывает скромность. – Теперь уже Конрад поучал Рекса, поучал насмешливо, холодно. – Он на это мастер. Но в действительности… – Фраза повисла в воздухе, он только пожал плечами и продолжил:-У нас два замка, три сотни гектаров полей и три сотни гектаров леса.
– Я знаю людей того же сословия, что и твой отец, у которых три тысячи гектаров земли, – возразил Рекс; он хотел проявить находчивость, но не сумел, видно было, как он злится. Он злится не по поводу того, что сказал Конрад, а потому, что тот вообще что-то сказал, подумал Франц. В школе попросту не бывает, чтобы ученик возражал своему учителю – тем более Рексу! – да не только возражал, но еще и демонстрировал, что может разговаривать со своим учителем, как с любым человеком. Здорово же он это сделал! Рексу следовало одним движением руки отмахнуться от этого беззастенчивого бахвальства замками, полями и лесами, а вместо этого он пустился в пререкания с Конрадом и никак не может из них выбраться. – Ваши замки не очень-то старинны, – брюзгливо сказал Рекс, возможно уже понимая, что партия им проиграна. – Шестнадцатый век, – произнес он таким тоном, словно это пустяк. Да еще не удержался и похвастался: – Мы, Гиммлеры, намного старше. – Он поднял правый указательный палец. – Доказано существование очень старого верхнерейнского городского патрициата. Есть дом Гиммлеров в Базеле и еще один в Майнце. На доме в Базеле указан 1297 год!
– Поздравляю! – сказал Конрад.
Наверно, он, как и все остальные, вряд ли знал, что такое «городской патрициат»; на уроках истории от второго до пятого класса им такое слово еще не встречалось, Франц скучал на этих уроках, ему не хотелось заучивать наизусть годы битв, в которых решались, как им втолковывали, судьбы народов или великих людей. «Городской патрициат», судя по тому, как произнес эти слова Рекс, должно означать нечто значительное, что-то вроде «дворянства», чего Конрад фон Грайф ни за что, конечно, не признает, для него ничто ведь и в подметки дворянству не годится, но он не мог спорить с Рексом по поводу незнакомого слова, да теперь ему было на все наплевать, думал Франц, потому что он хорошо знал, что ему не искупить оскорбления Рекса. Одним уж тем, что назвал Рекса по фамилии, он нарушил первейшее школьное правило: учителя не имеют фамилии, они имеют титул, в общении классного наставника с его учениками не может быть никакого «господина Кандльбиндера», есть исключительно только «господин профессор», а Конрад не только назвал Рекса по фамилии, но и прямо заявил, что тот для него всего лишь фамилия, Гиммлер, – такую тяжкую обиду ничем не загладить, Конраду теперь все безразлично, его не интересуют последствия, ему важно лишь испробовать, до какого предела можно дойти. У Кандльбиндера для него все равно все потеряно, а теперь и у Рекса потеряно безвозвратно, в сущности, он ничем больше не рискует, даже если сверхнагло поздравит его с «городским патрициатом».
«Поздравляю!» Это было уж слишком! Он преступил все границы.
Классный наставник, в течение всей сцены маячивший тенью у черной доски, наконец шевельнулся, хотел вмешаться, прийти на выручку высокому шефу, может быть, даже воскликнуть что-нибудь вроде «Это же неслыханно!», но и теперь его опередил Рекс, которому ничего другого не оставалось, кроме как мстить, не может же он проглотить это «Поздравляю!», подумал Франц и снова восхитился Рексом, который не вспылил, а остался спокойным, не обнаружил никакой раздраженности.
– Ну-ну, – сказал он, придав голосу равнодушный, почти усталый тон, – тут, кажется, уже ничем не помочь. – И он изрек приговор, который наверняка был вынесен уже тогда, когда Конрад Грайф назвал его всего лишь каким-то господином Гиммлером. – Я напишу твоему отцу и попрошу его забрать тебя из этой школы, – сказал он. – Насколько я знаю, он не будет в восторге. Но он поймет, что для такого болвана, как ты, в моей школе нет места.
Его школа, подумал Франц. Словно она ему принадлежит! А она ведь такая же гимназия, как и все другие. Но он говорит "Моя школа», «мой младший „Б"» так, будто может с ними делать что хочет.
Итак, Конрада исключили, хотя он «отличный грек», но такой наглый пес, что сам Рекс с ним не справился. У них еще не бывало, чтобы школьника исключали. Слово «исключить» означало для них темную угрозу наказания столь тяжкого, что оно никогда не применялось.
Поскольку Конрад все еще стоял спиной к классу, Франц не мог видеть, какое впечатление произвели на него слова Рекса, – по-видимому, никакого, потому что он не потерял дара речи, напротив, они услышали, как он без промедления почти весело сказал:
– В таком случае мне незачем сегодня отсиживать час ареста, не так ли, господин обер-штудиендиректор?
Наконец-то ему удалось вывести ректора из терпения – истинного или мнимого, подумал Франц, – Рекс поднялся из-за кафедры и прикрикнул на ученика:
– Садись, Грайф! Тебе придется еще подождать извещения школы. До тех пор изволь подчиняться ее правилам.
Они увидели, как Конрад, чуть помедлив, пожал плечами и повиновался приказу. Это выглядело так, словно он хочет сказать: «Тот, кто умнее, уступает». Собственно говоря, ему уже незачем уступать, подумал Франц, его выгнали, он мог бы сложить свои книги и тетради и удалиться, но Конрад повернулся и пошел на свое место, и лишь кривая усмешка напоказ выдавала, что он не совсем чувствует себя победителем, хотя и взял верх в этом единоборстве.
Рекс больше не садился. Он покинул возвышение позади кафедры, некоторое время постоял около классного наставника, они поговорили шепотом, наверняка о Конраде, подумал Франц; видимо, Рекс дает указания Кандльбиндеру, как обращаться с Конрадом, пока тот еще в школе; в классе зашумели, ибо напряжение спало, и Рекс не призвал их к порядку, но все сразу же затихли, как только он начал расхаживать взад-вперед между рядами – дородный мужчина в светло-сером костюме из тонкой материи, под расстегнутым пиджаком белая рубашка куполом покрывала живот, голубой галстук, безупречно повязанный и уложенный, все еще сиял, а из-за очков в тонкой золотой оправе снова приветливо, даже благорасположенно смотрели голубые глаза, сквозь конский каштан на дворе изливался на закрытые окна классной комнаты свет прекрасного майского дня, Мюнхен светился, Рекс светился, и тем не менее все думали о том же, о чем думал Франц: теперь он выискивает новую жертву. Он больше не позволит Кандльбиндеру вызывать учеников, господи, подумал вдруг Франц, да он же и меня может поймать, его испугала сама мысль о том, что старый Гиммлер может именно его вызвать к доске, чтобы проверить его греческий.
Франц стал называть его про себя «старый Гиммлер», а не «Рекс», потому что, как только Конрад Грайф дал этой важной птице имя – так же как собаку кличут не «собака», а «Гектор» или «Буци», – он вспомнил, что, когда поступал в гимназию, отец предостерегал его.
– Виттельсбахский обер-штудиендиректор – старый Гиммлер, – сказал он. – Берегись его! Вряд ли тебе, особенно в младших классах, придется иметь с ним дело, но, если придется, старайся не показаться ему в дурном свете. Это человек опасный!
Прошло уже добрых три года, и титул сам собой оторвался от фамилии, реке был для всей школы именно Рексом, а всего лишь каким-то господином Гиммлером он был, по-видимому, только для Конрада Грайфа. Впрочем, отец никогда не говорил ему, почему считает этого человека опасным. Но Франц удивлялся, почему он называл его «старый Гиммлер», Рекс ведь старше отца не более чем на несколько лет! Но прежде, чем он успел расспросить его, он получил ответ посредством сравнения – отец упомянул «молодого Гиммлера», сына обер-штудиендиректора.
– Молодой Гиммлер в полнейшем порядке, – рассказывал отец. – Отличный молодой человек, сторонник Гитлера, но не ограниченный, он всегда приходит и к нам, людям Аюдендорфа, и в «Рейхскригсфлагге»[3]3
Один из многих созданных после первой мировой войны союзов бывших фронтовиков правого толка («Имперский военный флаг»).
[Закрыть]; из молодых ребят, которые часто у нас бывают, он самый толковый и надежный, спокойный, но с железной хваткой, родился в тысяча девятисотом, потому и не успел на фронт, но я думаю, в окопах он наверняка не сплоховал бы, мне бы такого в роту. Он насмерть рассорился с отцом, старый Гиммлер состоит в Баварской народной партии, он церковник до мозга костей, считает себя, правда, патриотом, но в войну был «героем» тыла, да к тому же и не антисемит, вовсе не считает зазорным общаться с евреями – подумать только: с евреями! – поэтому сын прервал с ним отношения, молодой
Гиммлер ни за что не сядет за один стол с евреями, иезуитами и масонами. Старый Гиммлер карьерист, – добавил он. – Остерегайся всегда карьеристов, сын мой! – сказал он торжественно. – Он каждое воскресенье ходит к мессе в Михаэлискирхе на Кауфингерштрассе. Там ты их можешь увидеть всех разом, эти сливки мюнхенского общества.
Откуда он знает, думал Франц, слушая эти поучения, отец ведь протестант, насколько мне известно, он никогда не бывал на католической мессе, Кины – протестантская семья, мать отлучили от католической церкви, потому что она вышла замуж за протестанта, и детей – по требованию отца – крестили по – протестантски. Франц Кин-старший – Францу при крестинах дали имя отца – был не только сторонником Аюдендорфа и антисемитом, но и набожным лютеранином. До моей конфирмации, вспомнил Франц, он каждое воскресенье посылал меня на детское богослужение в Христову церковь.
Тогда, три года назад, излагая сыновьям теории своего кумира, генерала Аюдендорфа, отец говорил живо, темпераментно, железным, исключающим малейшее возражение голосом, который очень подходил к его горячей черноволосой голове с мгновенно вспыхивавшим лицом, – этот голос производил на Франца всякий раз сильное впечатление, – теперь же, спустя три года, голос ослабел, отец вообще казался Францу человеком сломленным, болезнь, которой он страдал, изменила его, он много времени проводил лежа, дела шли плохо, он уже не надевал своей формы капитана, когда отправлялся – правда, все еще молодцевато подтянутый, но в штатском костюме – на какой-нибудь милитаристско-националистский праздник, проводившийся в Мюнхене по любому поводу. Только орденская розетка в петлице костюма свидетельствовала, что в войну он был тяжело ранен и награжден Железным крестом I степени.
Расхаживавший между рядами парт Рекс не выглядел как человек, который когда-либо получал отличия за ранение. Он выглядит здоровым, думал Франц, толстым и здоровым, пусть и не из породы веселых толстяков, однако не болезненный, как отец, а ведь он старше отца не всего лишь на несколько лет, как я думал, но по меньшей мере лет на десять, ему, вероятно, шестьдесят, раз его сын вдвое старше меня и уже занимается политикой, во всяком случае, старый Гиммлер выглядит хорошо сохранившимся, только вблизи видишь, что лицо его не гладкое, а иссечено тысячью крошечных морщинок, и тем не менее кожа кажется упругой, светло-розовой, светло-розовое мясо под прямыми белыми волосами, весь он светлый, гладкий, тошнотворно любезный и умопомрачительно чистый, как его белая рубашка, но не нравится он мне; мой больной отец, который уже не выглядит таким бравым, как раньше, мне милее, даже когда на него нападает приступ ярости и он кричит, потому что я опять схватил единицу по математике, хотя я ведь не виноват, что не в ладу с математикой, и тусклый, скучный Кандльбиндер мне все же милее, чем этот неприятный бонза, ни за какие деньги не хотел бы я быть его сыном, а его сына, который разругался с отцом и сбежал, можно понять, если ему постоянно приходилось выслушивать изречения, подобные тому, что «пластинка с голосом Сократа-о большем и мечтать нельзя». А то, как Сократ пьет из чаши яд, – это старый Гиммлер тоже мог бы послушать? Франц считает его вполне на это способным. Или Христос на кресте, его последние слова-фантазия Франца разгорелась, – да их же господин обер-штудиендиректор, церковник до мозга костей, как говорит отец, прокручивал и прокручивал бы на граммофоне, будь они тогда записаны, эти слова: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?»
С другой стороны, Рекс был человеком, который мог решительно ткнуть указательный палец в учебник греческой грамматики и заявить: «Только не верьте всему, что здесь написано!» Чтить Сократа и ставить под сомнение грамматику-как это совмещается в его голове? Или у него череп больше, чем у других учителей, например у Кандльбиндера, или же у него попросту мозги немножко набекрень.
Рекс очутился в проходе, где с краю парты сидел Франц Кин, и остановился возле него. Франц боялся поднять глаза, он сидел с опущенной головой, ощущая близость покрытого белой рубашкой живота и руки с белыми – или белокурыми? – волосками, поблескивавшими над коричневыми старческими пятнышками, на безымянном пальце правой руки Рекс носил широкое золотое обручальное кольцо – все это отмечал про себя Франц, отчаянно надеясь, что Рекс на него все же не нацелится, хотя в своей погоне за дичью он, как охотник, услышавший треск в подлеске, именно возле него и остановился.
Страстная молитва, застывшая в отведенном от лица Рекса взгляде Франца, казалось, и впрямь немножко помогла, ибо Рекс обратился не к Францу, а к его соседу – Хуго Алеттеру, но не с тем, чтобы его вызвать, а для того лишь, чтобы мимо лица Франца указать Хуго рукой со сверкающим обручальным кольцом.
– Сейчас же сними значок с куртки! – сказал он резко.
Несколько недель назад Хуго из тонкой позолоченной жести вырезал свастику, очень удачно, и он с гордостью носил ее на лацкане пиджачка. Насколько Францу известно, это мало что значило, Хуго носил ее только потому, что ему нравился значок, и его родители – как и родители почти всех гимназистов, немецкие националисты – не возражали. Конечно, если бы он раздобыл настоящий партийный значок гитлеровцев, этакую круглую штучку из эмали, они бы отобрали его, сочли бы чрезмерным, да и неподобающим для его возраста, а маленькую самоделку пускай носит, это же просто значок, мальчишеское баловство.
С облегчением – потому что не на него обратилось внимание Рекса – Франц посмотрел на Хуго, увидел, как покраснело его бледное прыщавое лицо и как он поспешно и усердно завозился со свастикой, пока не сунул ее в карман.
Рекс опустил руку. Он повернулся к учителю, который явно не мог оторваться от своего места у доски. Он стоит там как приклеенный, подумал Франц.
– Вам ведь известно, господин Кандльбиндер, – сказал Рекс, – что я не желаю видеть в своей школе никаких политических значков.
Он отбросил всю притворную вежливость, обратился к штудиенрату уже без всякого «господина доктора».
– Я постоянно напоминал об этом ученикам, – возразил Кандльбиндер.
– Цэ-цэ-цэ! – Рекс нашел наконец случай пустить в ход свое знаменитое, пресекающее всякий разговор прищелкивание – словно кнутом взмахнул. – В таком случае я снова объявлю об этом у Черной доски. Все почему-то приходится повторять. Итак-никаких политических значков! – провозгласил он. – Вообще никаких значков! Запомните это!
Звучит убедительно. Стало быть, он имеет в виду не только свастику Хуго, когда запрещает ношение политических значков, вообще всяких значков. Хотя свастика наверняка его особенно раздражает, думал Франц, потому что он видит в ней причину ссоры со своим сыном, смертельной ссоры, как говорит отец. Они не встречаются друг с другом, старый и молодой Гиммлеры. Впрочем, Франц сомневается, что сын сбежал из дома только потому, что выбрал свастику. А может быть, он потому и выбрал свастику, что старик донял его и ему с ним стало невмоготу.
Но Рекс тут же обосновал свой запрет на ношение значков.
– Если я потерплю вот это, – заявил он, снова указав на пустой лацкан пиджачка Хуго, – то ничего не смогу сделать и с тем, кто придет в школу с советской звездочкой. Конечно же, – добавил Рекс, – он сразу с треском вылетит из школы.
Ясное дело, подумал Франц. При виде советской звездочки Рекс не просто бы сказал: «Сними ее!», тут уж он заговорил бы другим тоном. Хотя в классе – нет, во всей школе – Франц не знал никого, ни одного ученика или учителя, в ком можно было бы заподозрить большевика. Таких просто не было. Как Рекс вообще мог вообразить себе что-либо подобное! Ну да он ведь думает обо всем.
Апостолов свастики в школе было немало, но было и несколько евреев, в младшем «Б» учился Бернштайн Шорш; Шорш Бернштайн был замечательным парнем, зимой он ходил с ними на лыжах и научил нескольким отличным приемам, например налеплять кусочки кожи на поверхность скольжения, чтобы подъем давался легче, а как он совершал спуск с Браунэка, такого крутого и притом узкого, – просто высший класс, этот Шорш Бернштайн вообще не походил на еврея, кстати, его родители такие же немецкие националисты, как почти все другие родители; Франц однажды рассказал об этом отцу, и тот заметил: «Да-да, бывают и порядочные евреи, но ты все равно остерегайся их»; однако тут Франц не понимал отца, это же чистейшая бессмыслица, старый Бернштайн в мировую войну был фронтовиком, как и отец Франца, у него тоже Железный крест I степени, Франц не видел причины остерегаться Шорша Бернштайна, когда они шли, взмокшие от пота после спуска, по улицам Ленгриса и тот объяснял ему преимущества своего старомодного крепления. Может быть, молодой Гиммлер изменил бы свое мнение о евреях, встречайся он чаще с такими евреями, как Шорш Бернштайн? Франц считал это возможным, желал бы этого, потому что симпатизировал молодому Гиммлеру, хотя и не знал его; сын, который удрал от этой старой, заигранной и исцарапанной сократовской пластинки, чего-то стоит. Францу только не нравилось, что он примкнул к этому антисемиту, господину Гитлеру, словно тот может стать ему новым отцом; Франц видел фотографии Гитлера-такие лица его не интересовали. Лицо тупого и посредственного человека. Тут уж Франц был на стороне старого Гиммлера, не терпевшего свастики в Виттельсбахской гимназии, – он ведь не мог допустить, к примеру, чтобы Хуго Алеттер и Шорш Бернштайн подрались. Согласен, он слишком резко напустился на Хуго, хотя в школе предостаточно апостолов свастики, но с ними он связываться не хочет, а предпочел привести аргумент с советской звездочкой, против которого никто не мог возразить, он как бы прикрылся, желая свастикой уравнять какой-то особый счет.
Внезапно мысли Франца Кина замерли – рука, только что указывавшая на Хуго Алеттера, опустилась на плечо Франца, и Рекс спросил:
– Ну, Кин, а как обстоит с твоим греческим? – Он сделал ударение на слове «твоим».
Исключено, подумал Франц. Этого не может быть. И тут же: вот оно! Все! Сейчас Рекс станет проверять мой греческий. Господи боже мой. Боже милостивый. Какое несчастье. Несчастье случилось. Так, наверно, чувствует себя человек, когда на него наезжает машина. Внезапно его толкает что-то железное, опрокидывает на дорогу. «Садись, лучше я за другого примусь!» – этой фразы никто не произнес, то была лишь безумная надежда, тут же угасшая, как только Франц поднялся, ибо ученику, к которому обратился учитель, положено подняться, Франц и поднялся, встал возле парты, потому что тоже вымахал не по возрасту и между скамьей и пюпитром стоять не мог. Он знал, что на вопрос, как обстоит с его греческим, ему незачем отвечать, просто не следует отвечать, да ему и нечего, совершенно нечего ответить, он стоял, оглушенный тем невероятным, что, подобно покрывалу, опустилось на него, и ему действительно показалось, будто в глазах помутилось, поле зрения сузилось, он едва ли замечал, как злорадно уставились на него сидящие вокруг одноклассники.
Вопрос, как обстоит с его греческим, прозвучал слегка снисходительно, так, будто Рекса лишь отчасти интересует, как Франц справляется с древнегреческим, но голос стал на тон жестче, когда он добавил:
– Надеюсь, к греческому ты приложил немножко больше труда, чем к латыни, в которой ты ведь не очень-то покрыл себя славой.
Тем самым он продемонстрировал классу, что успехи Франца Кина ему не менее известны, чем успехи Конрада Грайфа. По-видимому, он изучил табели каждого ученика, прежде чем направиться в класс, и заранее определил, за кого возьмется. Пусть класс знает, что он ничего не оставляет на волю случая, что он тщательно приготовился к встрече с ним, – он хочет, чтобы класс это знал.
Франц продолжал стоять. А может быть, Рекс все-таки не вызовет его к доске и дело ограничится несколькими устными вопросами? Какое-то мгновение он надеялся, что чудом избежит кошмара, так как Рекс сказал, хотя и с коварной усмешкой:
– Это достойно-восславлять Франца Кина.
Франц уставился на него как на привидение, нижняя губа от удивления отвисла. Что он хочет сказать, думал он, мы ведь не проходили ни единой фразы, в которой встречалась бы моя фамилия. Он разыгрывает меня. Он хочет смешать меня с грязью.
– Ты, кажется, удивлен, – сказал Рекс. – Будь добр, напиши вот эту фразу на доске. По-гречески, конечно. Вы ее проходили на последнем или предпоследнем уроке… – он полуобернулся к учителю, и Кандльбиндер воскликнул: «В прошлый вторник!», – …как простейший пример употребления инфинитива, – продолжил Рекс. – Инфинитив в качестве обстоятельства образа действия. Ты знаешь, что такое «обстоятельство»?
Франц молчал, лучше ничего не говорить, чем сказать что-то неправильное, думал он, и Рекс, видимо, был того же мнения.
– Тебе и не надо знать, – сказал он, прежде чем добавить: – Но эту фразу ты должен знать. Вы должны были выучить ее к сегодняшнему уроку.
Повернутой кверху ладонью он, будто любезно приглашая, а на самом деле зловеще, неумолимо, указал на доску, Кандльбиндер отступил в сторону, освобождая темное грозное поле, почти пустое – на доске было только обозначение трех сдвоенных согласных, которое начертал Вернер Шрётер в левом верхнем углу и не успел стереть, когда поспешно вернулся на свое место, потому что Рекса мало интересовали первые ученики.
Рекс последовал за Францем – да он прямо-таки крадется за мной, подумал Франц, – но не сел за кафедру, а взял грамматику, посмотрел на раскрытую страницу и процитировал, повернувшись к Кандльбиндеру:
– «Обстоятельство образа действия при прилагательных»! Цэ-цэ-цэ – и это-то должны понимать четырнадцатилетние?! И еще тут написано: «Супин II, или дательный цели, или относительное придаточное предложение следствия». С ума сойти можно! – Его голос звучал неприкрытой издевкой. Обращаясь к классу, он спросил: – Кто-нибудь из вас знает, что такое «относительное придаточное предложение следствия»? – Ни одна рука не поднялась, и он снова повернулся к Кандльбиндеру: – Вот вам результат. Я, кстати, тоже не знаю этого, во всяком случае, мне надо хорошенько подумать, что сие могло бы значить – «относительное придаточное предложение следствия». – Он тяжело положил руку на книгу. – Ох уж эти авторы учебников! – прогромыхал он. – Они считают, что, если пишут для гуманитарных гимназий, надо всё и вся сводить к понятию. – Он остановился, покачал головой. – Пора мне наконец поискать грамматику, которая была бы доступна ученикам младших классов, которая была бы наглядна. Учебный материал должен быть наглядным, иначе он просто мертвый груз.
Франц не слушал, из всего сказанного он ухватил только, что по крайней мере на сей раз может безоговорочно согласиться с Рексом, но на его рассуждениях он не сосредоточился, радовался лишь, что, пока тот произносит громкие укоризненные монологи, Францем он заниматься не будет.
Внезапно монолог оборвался. Острые голубые, обрамленные тонким золотым ободком глаза уставились на Франца, которому ничего другого не пришло в голову, кроме как взять в руку кусочек мела. Рекс посмотрел на доску и лицемерно удивился:
– Как, фраза еще не на доске? Я думал, ты давно ее написал.
Франц беспомощно стоял у доски, наполовину повернувшись
к Рексу, но с опущенными глазами. Он с трудом вспомнил фразу, не имея, однако, представления, как она выглядит в греческом начертании. Да, верно, подумал он, в прошлый вторник мы что-то такое проходили, но с тех пор я ни разу не заглянул в учебник, в такую чудесную погоду разве усидишь дома после обеда, а вечером я читал Карла Мая «По дикому Курдистану».
– Это достойно – восславлять Франца Кина, потому что он способный и прилежный ученик, – сказал Рекс с явным удовольствием. – Начиная с «потому что» мы имеем относительное придаточное предложение следствия, не так ли, господин доктор?
Францу не видно было, что стоявший у двери штудиенрат кисло-сладко улыбнулся. Только по торжествующей фразе Рекса: «Вот видите, как это просто!» – он мог заключить, что Кандльбиндер согласился со своим начальником.
– Итак, вперед! – сказал Рекс Францу. – Не задерживай нас. От «Франца Кина» я тебя, разумеется, освобождаю. Напиши попросту так, как написано в грамматике: «Это достойно – восславлять страну».
Заметив, что Франц не может подступиться к началу фразы, он соблаговолил прийти на помощь.
– Estin, – сказал он.
– Ах да, – вполголоса сказал Франц, тщетно пытаясь внушить Рексу, будто у него сейчас просто выскочило из головы то, что он, конечно же, выучил. И это «ах да» прозвучало смущенно – лживо.
Все же ему удалось написать это слово на доске – ecniv. Совсем нетрудное слово.
Он опустил руку с мелом, напряженно вперил взгляд в доску, делая вид, будто ему надо подумать, но он вовсе не думал, он знал, что нет смысла думать, все равно продолжение фразы не придет ему в голову. Никогда. Ни за что.
– Попробуй вслух произнести эту фразу, если уж написать ее ты не можешь, – предложил Рекс.
Ответом ему было мучительное молчание. Рекс потерял терпение.
– Да ты просто спал в прошлый вторник! – Он отчеканивал каждое слово, отдававшееся в ушах Франца и всех в классе как удар молотка: – Estin… axia… hade… ha… chora… epaineisthai[4]4
Это достойно-восславлять страну (греч.).
[Закрыть].
Слышал ли это Франц, еще скованный ужасом оттого, что его все-таки вызвали к доске? Во всяком случае, он запомнил, что за «estin» последовало «axia», и ему удалось написать это слово без ошибок-шпаргалкой послужили оставленные на доске Вернером Шрётером сдвоенные согласные, вовремя напомнившие ему, как пишется по-гречески «х», и удержавшие его от того, чтобы воспользоваться латинской буквой.
На двух словах, прозвучавших как козье блеяние – ha… ha, – он застрял. Ему потребовалось слишком много времени, чтобы вспомнить, что в греческом нет буквы «Ь», и как раз в тот момент, когда он вспомнил, Рекс укоризненна сказал: