Текст книги "Тартарен на Альпах"

Автор книги: Альфонс Доде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

XIII

Темною, совсѣмъ черною ночью, безъ луны, безъ звѣздъ, безъ неба, на неясной бѣлизнѣ огромнаго снѣговаго ската недленно тянется длинная веревка, въ которой одна за другою привязаны крошечныя, боязлиныя фигурки, предшествуемыя въ ста метрахъ фонаремъ, какъ бы ползущимъ по землѣ небольшимъ красноватымъ пятномъ. Только удары кирки о затвердѣвшій снѣгъ, да шумъ скатывающихся обломковъ льда нарушаютъ безмолвіе снѣговой пустыни, по которой тихо подвигается караванъ. Отъ времени до времени раздается слабый крикъ, подавленный стонъ, паденіе чьего-то тѣла на ледъ и, вслѣдъ за тѣмъ, басистый голосъ съ конца веревки:

– Падайте осторожнѣе, Гонзагъ.

Да, бѣдняга Бонпаръ рѣшился слѣдовать за Тартареномъ до вершины Монъ-Блана. Съ двухъ часовъ утра, – на часахъ съ репетиціей президента уже пробило четыре, – несчастный курьеръ двигается ощупью, спотыкается, падаетъ; его, какъ настоящаго каторжника на цѣпи, тащатъ впередъ, толкаютъ, а онъ вынужденъ сдерживать невольно вырывающіеся у него стоны, въ виду подстерегающихъ со всѣхъ сторонъ обваловъ, могущихъ обрушиться снѣговою или ледяною массой отъ малѣйшаго толчка, отъ сотрясенія морознаго воздуха. Какова пытка для тарасконца – терпѣть и молчать!

Караванъ остановился на привалѣ. Слышенъ какой-то споръ, оживленный шепотъ. Тартаренъ справляется, что случилось.

– Вашъ товарищъ не хочетъ идти дальше, – отвѣчаетъ шведъ.

И, все-таки, они идутъ. Порядокъ нарушенъ, натянутая веревка слабнетъ, всѣ сходятся вмѣстѣ къ краю огромной разсѣлины изъ тѣхъ, что горцы называютъ "une roture". Переправа черезъ предшествовавшія совершилась при помощи перекинутой лѣстницы, по которой переходили ползкомъ на колѣняхъ. На этотъ разъ разсѣлина слишкомъ широка и противуположный ея край выше другаго метровъ на восемьдесятъ или на сто. Призодится спуститься на дно трещины по ступенькамъ, которыя надо вырубать киркою, и такимъ же способомъ взобраться опять наверхъ. Бонпаръ упорно отказывается отъ такого перехода. Наклонившись надъ пропастью, кажущеюся въ темнотѣ бездонною, онъ смотритъ, какъ едва мелькаетъ внизу маленькій фонарь передоваго проводника, выбивающаго путь. Самъ Тартаренъ далеко не спокоенъ и подбадриваетъ себя увѣщаніями, обращенными къ пріятелю:

– Будетъ, Гонзагъ!… Zou!… – и потомъ тихонько, чтобы никто не слыхалъ, онъ стыдитъ его, обращается къ его чувству чести, напоминаетъ про Тарасконъ, про знамя, про клубъ.

– Э, что мнѣ вашъ клубъ… Я не членъ… – отвѣчаетъ тотъ цинично.

Тогда Тартаренъ говоритъ, что будетъ переставлять ему ноги, – ничего не можетъ быть проще.

– Да, для васъ можетъ быть, а не для меня…

– Вы же говорили, что привыкли…

– Ну, да, привыкъ… привыкъ, конечно… только къ чему? Мало ли я къ чему привыкъ… вотъ курить привыкъ, спать…

– А въ особенности лгать, – обрываетъ его президентъ.

– Ну, ужь и лгать!… Преувеличивать нѣсколько… – возражаетъ Бонпаръ невозмутимо.

Однако, послѣ многихъ колебаній, угроза покинуть его тутъ одного заставляетъ Бонпара рѣшиться, и онъ начинаетъ спускаться тихонько, осторожно по этой страшной воздушной лѣстницѣ… Еще труднѣе взбираться наверхъ по совершенно отвѣсной стѣнѣ, гладкой, какъ мраморъ, и болѣе высокой, чѣмъ башня короля Рене въ Тарасконѣ. Снизу мерцающій свѣтъ передняго фонаря кажется ползущимъ свѣтлякомъ. Но дѣлать нечего, надо рѣшаться, такъ какъ снѣгъ подъ ногами ненадеженъ; подъ нимъ слышится журчанье подъѣдающей его воды, чуется существованіе новой пропасти.

– Смотрите не сорвитесь, Гонзагъ! – повторялъ Тартаренъ нѣжно, почти умоляющимъ тономъ, имѣвшимъ особенное значеніе въ виду положенія поднимающихся, которые цѣплялись руками и ногами другъ надъ другомъ, связанные одною веревкой, такъ что паденіе или неосторожность одного могли грозить опасностью всѣмъ… И еще какою опасностью! Достаточно прислушаться къ тому, какъ летятъ внизъ и подпрыгиваютъ ледяные обломки, чтобы представить себѣ пасть того чудовища, которое стережетъ васъ и поглотитъ непремѣнно при первомъ невѣрномъ шагѣ.

Но… что тамъ такое? Долговязый шведъ, какъ разъ предшествующій Тартарену, пріостановился и трогаетъ своими подбитыми гвоздями каблуками фуражку П. А. К. Напрасно кричатъ ему проводники: "Впередъ!…" – напрасно говоритъ президентъ: "Что же вы стали, молодой человѣкъ?…" – никто ни съ мѣста. Вытянувшись во всю длину и небрежно держась одною рукой, шведъ наклоняется внизъ. Первые лучи занимающагося дня скользятъ по его жидкой бородкѣ и освѣщаютъ странное выраженіе широко раскрытыхъ глазъ. Свободною рукой онъ дѣлаетъ знаки Тартарену.

– Вотъ гдѣ упасть-то, а?… Что, если сорваться?…

– Ого!… Еще бы!… Всѣ полетимъ за вами… Лѣзьте!

А тотъ, не двигаясь, продолжаетъ:

– Вотъ удобный случай покончить съ жизнью, перейти въ небытіе, погрузившись въ нѣдра земли, изъ пропасти въ пропасть, какъ этотъ осколокъ льда… – и шведъ, страшно наклонившись, слѣдитъ за льдиной, подпрыгивающей и громыхающей въ непроглядномъ сумракѣ.

– Несчастный, что вы дѣлаете?… – кричитъ Тартаренъ, зеленѣя отъ ужаса, и, отчаянно схватившись за скользкую выбоину, онъ горячо повторяетъ свои вчерашніе доводы о прелестяхъ жизни:– Все же въ ней есть много хорошаго!… Въ ваши лѣта, такой молодчика-красавецъ, какъ вы, развѣ вы не вѣрите въ любовь?

Нѣтъ, шведъ и въ любовь не вѣрилъ. Идеальная любовь выдумана поэтами; а иной, потребности организма, онъ не знаетъ.

– Ну, да… да… Правда, поэты всѣ немножко тарасконцы, всегда любятъ прикрасить… Но, все-таки, женщинка, какъ говорятъ у насъ, хорошее существо… А тамъ пойдутъ дѣтишки, славныя такія, на васъ похожи…

– Ахъ! дѣти – источникъ заботъ и горя. Моя мать, не переставая, плачетъ съ тѣхъ поръ, какъ я явился на свѣтъ.

– Послушайте, Отто, вы меня знаете, мой добрый другъ…

Изъ всѣхъ силъ своей доблестной души бьется Тартаренъ оживить, расшевелить эту жертву Шопенгауэра и Гартмана, двухъ шутовъ гороховыхъ, которыхъ нашъ герой очень желалъ бы встрѣтить гдѣ-нибудь въ тихомъ мѣстѣ и раздѣлаться съ ними, – чортъ ихъ возьми! – за все зло, причиненное ими молодежи…

Представьте же себѣ, что все это философское препирательство происходитъ на отвѣсной ледяной стѣнѣ, мокнущей и оскользающей, едва освѣщенной блѣднымъ утреннимъ лучомъ; представьте себѣ длинную вереницу лѣпящихся къ ней другъ за другомъ и связанныхъ другъ съ другомъ людей, зловѣщее журчанье воды, доносящееся снизу изъ глубины зіяющей бездны, ругательства проводниковъ, ихъ угрозы отвязать веревку и покинуть путешественниковъ… Наконецъ, Тартаренъ понялъ, что никакія убѣжденія не подѣйствуютъ на безумца, безсильны разогнать охватившій его порывъ къ самоубійству; тогда нашъ герой попытался внушить шведу мысль спрыгнуть съ вершины Монъ-Блана… – "То ли дѣло броситься съ такой вышины!… А то нашелъ гдѣ, въ какомъ-то подвалѣ… въ мерзкой щели!…" Тартаренъ проговорилъ это такимъ рѣзкимъ, задушевно-откровеннымъ голосомъ и такимъ убѣжденнымъ тономъ, что шведъ послушался, согласился, и вотъ они одинъ за другимъ вылѣзли изъ ужасной пропасти.

Вылѣзли, развязались, сдѣлали привалъ, выпили и закусили. Совсѣмъ ободняло. Холодно и сумрачно; кругомъ грандіозмыя скалы, отдѣльные остроконечные пики и надъ ними Монъ-Бланъ, до вершины котораго все еще остается пятнадцать тысячъ метровъ. Проводники отошли въ сторону, жестикулируютъ, о чемъ-то совѣщаются, покачивая головами. Бонпаръ и Тартаренъ, прозябшіе и встревоженные, оставили шведа одного доѣдать завтракъ и подошли въ проводникамъ въ то время, когда старшій изъ нихъ (guide-chef) съ озабоченнымъ видомъ говорилъ:

– Это точно, куритъ трубку… Что вѣрно, то вѣрно.

– Кто куритъ трубку? – спросилъ Тартаренъ.

– Монъ-Бланъ куритъ… Вонъ смотрите.

И проводникъ указалъ на самой вершинѣ какъ бы облачко, бѣлый дымокъ, тянущійся по направленію въ Италіи.

– А скажите, другъ, когда Монъ-Бланъ куритъ трубку, это что же должно означать?

– Это должно, сударь, означать, что тамъ на вершинѣ страшный вѣтеръ, буря снѣговая, которая скорёхонько доберется и до насъ. Штука эта опасная!

– Вернемся, – сказалъ позеленѣвшій Бонпаръ.

– О, да, конечно, – прибавилъ Тартаренъ. – Упрямство и глупое самолюбіе въ сторону!…

Но тутъ вмѣшался шведъ; онъ заплатилъ деньги за то, чтобы быть на Монъ-Бланѣ, и ничто не помѣшаетъ ему быть тамъ. Онъ пойдетъ одинъ, если всѣ откажутся сопровождать его.

– Трусы, подлецы! – прибавилъ онъ, обращаясь въ проводникамъ тѣмъ же замогильнымъ голосомъ, которымъ только что толковалъ о прелестяхъ самоубійства.

– А вотъ мы вамъ покажемъ, какіе мы трусы… Связывайся, и въ путь! – крикнулъ старшій проводникъ.

На этотъ разъ Бонпаръ сталъ энергически протестовать. Довольно съ него, онъ хочетъ вернуться, требуетъ, чтобы его вели назадъ. Тартаренъ настойчиво поддерживаетъ товарища.

– Развѣ вы не видите, что этотъ молодой человѣкъ сумасшедшій? – восклицаетъ онъ, указывая на шведа, быстро шагавшаго впередъ подъ хлопьями снѣга, наносимаго вѣтромъ. Но ничто уже не могло остановить проводниковъ, которыхъ упрекнули трусостью, и Тартаренъ не успѣлъ уговорить ни одного изъ нихъ отвести его съ Бонпаромъ къ стоянкѣ Grands-Mulets. Къ тому же, и путь былъ очень простъ, всего три часа, считая двадцать минутъ на обходъ большой разсѣлины, если они боятся перейти ее одни.

– Э, да… еще бы не бояться!…– заявляетъ Бонпаръ. уже нисколько не стѣсняясь.

Обѣ партіи разошлись въ разныя стороны.

–

И вотъ наши тарасконцы остались одни. Связанные веревкой, они осторожно подвигаются по снѣговой пустынѣ; Тартаренъ впереди важно ощупываетъ каждый шагъ киркой. Онъ проникнутъ лежащею теперь на немъ отвѣтственностью за товарища и въ этомъ сознаніи ищетъ себѣ поддержки.

– Смѣлѣй, смѣлѣй! – покрикиваетъ онъ каждую минуту Бонпару. – Прежде всего, хладнокровіе!…

Такъ офицеръ во время сраженія отгоняетъ отъ себя забирающій его страхъ, махая саблей и врича своимъ солдатамъ:

– Впередъ!… Не всякая пуля попадаетъ!…

Наконецъ, они добрались до конца страшной трещины. Отсюда до станціи нѣтъ уже никакихъ серьезныхъ препятствій. Но сильный вѣтеръ ослѣпляетъ ихъ снѣжною метелью; дальше идтя нельзя, не рискуя заблудиться.

– Остановимся на минуту, – говоритъ Тартаренъ. Огромная ледяная глыба даетъ имъ пріютъ въ углубленіи, находящемся у ея подошвы. Они залѣзаютъ въ него, укладываются на одѣялѣ, подбитомъ каучукомъ, и раскупориваютъ баклажку съ ромомъ, единственный припасъ, оставленный имъ проводниками. Изъ нея пріятели почеринули немного тепла и благополучнаго настроенія. А тѣмъ временемъ удары кирки слышались все дальше и выше и свидѣтельствовали объ успѣшномъ ходѣ экспедиціи. Въ сердцѣ Тартарена они возбуждали нѣчто вродѣ сожалѣнія о томъ, что онъ не пошелъ до вершины Монъ-Блана.

– Кто же узнаетъ объ этомъ? – нахально возражаетъ Бонпаръ. – Носильщики захватили съ собою знамя; въ Шамуни подумаютъ, что и мы тамъ.

– Это правда, честь Тараскона спасена, – закончилъ Тартаренъ убѣжденнымъ тономъ.

А непогода становилась все сильнѣе; вѣтеръ перешелъ въ бурю, снѣгъ летѣлъ клубами. Друзья молчали подъ гнетомъ самыхъ мрачныхъ думъ; имъ вспоминались кладбищенская витрина старика, его печальные разсказы, легенда объ американскомъ туристѣ, погибшемъ отъ холода и голода и найденномъ съ записною книжкой въ судорожно сжатой рукѣ. Въ эту книжку онъ записалъ всѣ пережитыя имъ тревоги и муки до потери сознанія, лишившей его возможности подписать свое имя.

– Есть у васъ записная книжка, Гонзагъ?

Бонпаръ безъ объясненія понимаетъ, въ чемъ дѣло.

– Записная книжка… Что же вы думаете, что я такъ и стану тутъ умирать, какъ тотъ англичанинъ?… Идемъ скорѣй, вылѣзайте.

– Невозможно… Съ перваго же шага насъ снесетъ, какъ солому, сброситъ въ пропасть.

– Въ такомъ случаѣ, надо звать. Старикъ трактирщикъ не далеко…

Бонпаръ на колѣняхъ высунулъ голову изъ-подъ ледяной глыбы и въ позѣ ревущей на пастбищѣ скотины завопилъ изъ всѣхъ силъ:

– Помогите, поногите! Сюда…

– Караулъ! – подхватилъ Тартаренъ такимъ голосомъ, что нависшая надъ нимъ ледяная глыба дрогнула.

Бонпаръ схватилъ его за руку.

– Несчастный!… Глыба-то!…

Еще одинъ звукъ и вся масса скопившагося льда обрушилась бы на ихъ головы. И вотъ они лежатъ, не смѣя шевельвуться, затаивши дыханіе, охваченные ужасомъ передъ окружающимъ ихъ безмолвіемъ смерти, среди котораго вдругъ пронесся далекій раскатъ, который все приближался, все росъ и, наконецъ, замеръ гдѣ-то далеко подъ землею.

– Несчастные люди!… – прошепталъ Тартаренъ, разумѣя шведа и его проводниковъ, навѣрное, захваченныхъ и унесенныхъ лавиной.

– Оно и наше-то положеніе, кажется, не лучше, – сказалъ Бонпаръ, покачивая головой.

На самомъ дѣлѣ ихъ положеніе было ужасно; они не смѣли двивуться въ своемъ ледяномъ гротѣ, ни вылѣзти изъ него въ такую бурю. А тутъ еще, какъ нарочно, чтобы лишить ихъ послѣдняго остатка бодрости, изъ глубины долины доносится завыванье собаки, предвѣщающее смерть. Вдругъ Тартаренъ, со слезами на глазахъ, съ дрожащими губами, беретъ за руку товарища и, кротко глядя на него, говоритъ:

– Простите меня, Гонзагъ… да, да, простите меня. Я былъ рѣзокъ съ вами, я назвалъ васъ лгуномъ…

– Э, вотъ велика важность!…

– Я-то менѣе, чѣмъ кто-нибудь, имѣлъ на это право, потому что и самъ много лгалъ въ моей жизни… И въ этотъ страшный, быть можетъ, послѣдній мой часъ я чувствую необходимость признаться, снять съ моей души тяжесть, принести публичное покаяніе въ моихъ обманахъ.

– Въ обманахъ… вы?

– Выслушайте меня, другъ… Начать съ того, что я никогда не убивалъ львовъ.

– Это меня нисколько не удивляетъ… – говоритъ Бонпаръ спокойно. – Такъ развѣ же стоитъ мучиться изъ-за такой малости?… Вѣдь, это же не мы… это все наше солнце дѣлаетъ; мы родимся съ лганьемъ… Да хоть бы я… Развѣ я хоть разъ въ жизни сказалъ правду?… Стоитъ мнѣ ротъ открыть, а нашъ югъ-то – тутъ какъ тутъ, такъ и подхватываетъ. Я разсказываю про людей, а самъ ихъ въ глаза не видывалъ, говорю про страны, и никогда въ нихъ не бывалъ… И изъ всего этого составляется такой переплетъ всякихъ небылицъ, что я уже и самъ не могу въ немъ разобраться.

– Это воображеніе! – вздыхаетъ Тартаренъ. – Это оно въ насъ лжетъ.

– И наша ложь никогда никому не причинила зла, тогда какъ злой человѣкъ, завистливый, какъ Костекальдъ…

– Не напоминайте мнѣ никогда объ этомъ негоднѣ! – прерываетъ его П. А. K., охваченный внезапнымъ припадкомъ злости. – Чортъ его возьми! Что-же, легко, что ли…

Испуганный жестъ Бонпара остановилъ его.

– Ахъ, да, глыба… – и, понизивши тонъ, вынужденный изливать свой гнѣвъ шепотомъ, бѣдняга Тартаренъ продолжаетъ, дѣлая огромныя и забавныя усилія говорить непривычнымъ тихимъ голосомъ:

– Легко, что ли, умирать во цвѣтѣ лѣтъ по милости мерзавца, который теперь преспокойно попиваетъ кофе на Городскомъ кругу!…

Пока онъ высказывалъ все накопившееся въ немъ негодованіе, воздухъ мало-по-малу прояснился. Вѣтеръ стихъ, снѣга нѣтъ, кое-гдѣ начинаетъ проглядывать синева неба. Въ путь, скорѣе въ путь!… Быстро связавшись веревкой съ товарищемъ, Тартаренъ опять пускается передомъ и, оглянувшись, прикладываетъ палецъ къ губамъ:

– Только знаете, Гонзагъ, все, что здѣсь говорено, чтобы осталось между нами.

– Ну, еще бы!…

Они бодро подвигаются впередъ по колѣна въ свѣженанесенномъ снѣгу, закрывшемъ собою слѣды каравана; а потому Тартаренъ черезъ каждыя пять минутъ посматриваетъ на компасъ. Только компасъ-то у него тарасконскій, привычный къ жаркому влимату и совсѣмъ сбившійся съ толку со времени пріѣзда въ Швейцарію. Стрѣлка вертится зря, какъ попало. И вотъ путники идутъ наудачу, разсчитывая съ минуты на минуту увидать черныя скалы Grands-Mulets среди однообразной и безмолвной бѣлизны, ослѣпляющей ихъ и нагоняющей большой страхъ, такъ какъ подъ ея гладкою поверхностью могутъ таиться опасныя трещины.

– Хладнокровіе, Гонзагъ… прежде всего, хладнокровіе!

– Его-то какъ разъ мнѣ и не хватаетъ, – жалобно отвѣчалъ Бонпаръ. – Ой-ой! нога… – стонетъ онъ. – Ай, нога… Пропали наши головы… не выберемся мы отсюда!…

Послѣ двухъ часовъ ходу, на серединѣ одного труднаго снѣжнаго подъема, Бонпаръ испуганно крикнулъ:

– Тартаренъ, вѣдь, мы идемъ вверхъ!

– Да и я тоже вижу, что вверхъ, – отвѣчаетъ президентъ далеко не спокойнымъ тономъ.

– Понастоящему, я думаю, намъ слѣдовало бы спускаться внизъ.

– Конечно! Но что же я-то тутъ подѣлаю? Пойдемъ, все-таки, до верху; быть можетъ, тамъ и окажется спускъ.

Спусвъ, точно, оказался, и даже страшно крутой, сначала по снѣговому уклону, потомъ чуть не по отвѣсному глетчеру, за которымъ на огромной глубинѣ чуть виднѣлась хижина, лѣпящаяся на скалѣ. До этого убѣжища надо было непремѣнно добраться до ночи, такъ какъ надежда найти стоянку Grands-Mulets была совсѣмъ потеряна. Но легко сказать – добраться, а какихъ это должно стоить усилій, сколько предстоитъ опасностей, быть можетъ?

– Смотрите, Гонзагъ, пуще всего не выпустите меня…

– И вы меня тоже, Тартаренъ.

Они обмѣнялись этими обоюдными увѣщаніями, уже не видя другъ друга. Ихъ раздѣлялъ гребень, за которымъ исчезъ Тартаренъ, чтобы начать тихо и боязливо спускаться, тогда какъ Бонпаръ продолжалъ еще лѣзть вверхъ. Оба примолкли даже, сберегая всѣ свои силы. Вдругъ, въ ту минуту, когда Бонпаръ былъ въ разстояніи одного метра отъ гребня, онъ услыхалъ отчаянный крикъ товарища, и, въ то же время, туго натянутая веревка начала безпорядочно дергаться… Бонпаръ хочетъ потянуть ее на себя, чтобы удержать друга надъ пропастью. Но, должно быть, веревка попалась старая, не выдержала, лопнула.

– Outre!

– Bouffre!

Два зловѣщихъ крика одновременно огласили горныя пустыни. Вслѣдъ за тѣмъ наступила ужасающая тишила, безмолвіе смерти, ничѣмъ ненарушаемое на всемъ пространствѣ дѣвственныхъ снѣговъ и льдовъ.

Вечеромъ того же дня человѣкъ, смутно напоминающій собою Бонпара, похожій на призракъ съ того свѣта, съ волосами, стоящими дыбомъ, измокшій, покрытый грязью, едва добрелъ до трактира Grands-Mulets, гдѣ его оттерли, отогрѣли, уложили въ постель, причемъ отъ него не могли добиться ни одного другаго слова, кромѣ слѣдующихъ безсвязныхъ, возгласовъ, прерываемыхъ слезами и рыданіями:

– Тартаренъ… погибъ… веревка лопнула…

Понятно было одно, что произошло несчастье.

Пока старый трактирщикъ хныкалъ и присоединялъ новую главу къ повѣствованіямъ о катастрофахъ, въ ожиданіи обогащенія своего музея какимъ-нибудь остаткомъ отъ погибшаго, шведъ и его проводники возвратились изъ экспедиціи и тотчасъ же пустились на поиски Тартарена съ веревками, лѣстницами и всѣмъ необходимымъ припасомъ для спасенія погибающихъ. Увы, всѣ ихъ старанія остались тщетными. Бонпаръ, точно обезумѣвшій, не могъ дать никакихъ опредѣленныхъ свѣдѣній ни о подробностяхъ случившагося несчастья, ни о мѣстѣ происшествія. Только на вершинѣ, носящей названіе Dôme du Goûter, былъ найденъ обрывокъ веревви, застрявшей въ трещинѣ льда. Но, что всего страшнѣе, веренна эта оказалась обрѣзанной съ обѣихъ концовъ какъ бы какимъ-то острымъ орудіемъ. Наконецъ, послѣ цѣлой недѣли самыхъ тщательныхъ розысковъ, когда всѣ убѣдились, что нѣтъ никакой возможности найти несчастнаго президента, удрученные горемъ делегаты отправились въ Тарасконъ и взяли съ собою Бонпара, потрясенный мозгъ котораго все еще не могъ оправиться отъ страшнаго пережитаго имъ удара.

– Не напоминайте мнѣ обо этомъ, – отвѣчалъ онъ на все разспросы о несчастьи, – никогда не надоминайте!

Къ списку жертвъ, погибшихъ на Монъ-Бланѣ, прибавилось еще одно имя, и какое имя!

XIV

Нѣтъ, да и никогда не было на всемъ земномъ шарѣ болѣе впечатлительнаго города, чѣмъ Тарасконъ. Иной разъ въ праздничный день, когда весь городъ на улицѣ, когда гремитъ музыка, «Городской кругъ» кишмя кишитъ гуляющими, пестрѣетъ красными и зелеными юбками, арльскими косынками, когда разноцвѣтныя афиши сулятъ всякія зрѣлища, – стоитъ только какому-нибудь шутнику крикнуть: «Бѣшеная собака!…» или: «Быкъ сорвался!…» и всѣ бросаются бѣжать, давятъ другъ друга, жечутся, какъ угорѣлые, запираютъ двери на всѣ замки и засовы, закрываютъ окна, ставни, жалузи… и въ городѣ пусто, не слышно ни звука, не видно ни души живой, ни даже кошки, сами кузнечики прячутся и замолкаютъ.

Такой именно видъ представлялъ городъ въ одинъ прекрасный день, который не былъ, однако, ни воскреснымъ, ни праздничнымъ: лавки заперты, дома точно вымерли, улицы и площади пусты. "Vasta silentio", – говоритъ Тацитъ, описывая Римъ въ день похоронъ Германика, и это выраженіе великаго историка о Римѣ, облекшемся въ трауръ, какъ нельзя болѣе подходило къ Тараскону, такъ какъ въ его соборѣ шла заупокойная служба о душѣ Тартарена, и все населеніе оплакивало своего героя, обожаемаго, непобѣдимаго, сложившаго свои кости и двойные мускулы въ ледникахъ Монъ-Блана.

И вотъ въ то время, какъ заунывный погребальный звонъ оглашалъ пустынныя улицы, дѣвица Турнатуаръ, сестра доктора; которую болѣзнь вынуждала сидѣть вѣчно дома и изнывать отъ скуки въ большомъ креслѣ у окна смотрѣла теперь въ это окно и прислушивалась къ жалобному голосу колоколовъ. Домъ доктора Турнатуара находился на Авиньонской дорогѣ, почти противъ дома Тартарена. Видъ этого прославленнаго жилища, хозяинъ котораго уже не возвратится въ него, видъ навсегда запертой калитки сада наполняли щемящею тоской сердце бѣдной больной дѣвушки, уже болѣе тридцати лѣтъ пылавшей тайною страстью къ тарасконскому герою. О, неразгаданная тайна сердца старой дѣвы! Для него высокимъ наслажденіемъ было подкарауливать выходъ изъ дома героя въ его урочные часы и повторять каждый разъ: "Куда онъ идетъ?"… слѣдить за измѣненіями въ его туалетѣ, будь онъ одѣтъ альпинистомъ и въ свою жакетку змѣино-зеленаго цвѣта. Теперь уже она его никогда не увидитъ; она лишена даже послѣдняго утѣшенія пойти помолиться за упокой его души вмѣстѣ со всѣми дамами города.

Вдругъ на длинномъ и безцвѣтномъ лошадиномъ лицѣ дѣвицы Турнатуаръ проступила легкая краска; ея полинявшіе глаза широко раскрылись, а худая, морщинистая рука начала творить широкія крестныя знаменія… Онъ, положительно онъ шелъ вдоль стѣнъ по противуположной сторонѣ улицы… Сперва она приняла было его появленіе за галлюцинацію… Но нѣтъ, это самъ Тартаренъ, своею собственною, настоящею персоной, только поблѣднѣвшій, жалкій, оборванный, крадущійся, какъ нищій или воръ… Однако, чтобы объяснить его никому невѣдомое пребываніе въ Тарасконѣ, намъ необходимо вернуться на Монъ-Бланъ, на Dôme du Goûter, и къ тому самому моменту, когда каждый изъ друзей находился на разныхъ его склонахъ и когда Бонпаръ почувствовалъ, что веревка вдругъ рванулась какъ бы отъ паденія привязаннаго къ ней человѣка.

Насамомъ же дѣлѣ веревка увязла, заѣла между двумя льдинами, и Тартаренъ, почувствовавшій такой же толчокъ, подумалъ съ своей стороны тоже, что его товарищъ сорвался въ пропасть и его увлекаетъ за собой. Тогда, въ эту рѣшительную минуту… – но какъ передать это, Боже мой!…– тогда оба, смертельно перепуганные, забыли торжественную клятву, данную въ отелѣ Бальте, и одинаково инстинктивнымъ движеніемъ одновременно перерѣзали веревку: Бонпаръ – своимъ ножомъ, а Tapтаренъ – ударомъ кирки. Потомъ, въ ужасѣ отъ совершоннаго преступленія и убѣжденный въ томъ, что погубилъ друга, каждый изъ нихъ бросился бѣжать въ противуположномъ направленіи.

Въ то время, какъ еле живой Бонпаръ явился въ трактиръ Grands-Mulets, еле живой Тартаренъ добрался до старожки Авезайль… Какъ, какимъ чудомъ, послѣ сколькихъ паденій и скатываній? На это могъ бы отвѣтить только Монъ-Бланъ, такъ какъ П. А. К. провелъ двое сутокъ въ совершенномъ безпамятствѣ и безъ языка. При первой возможности его доставили въ Курмайоръ – Шамуни итальянской стороны. Въ отелѣ, гдѣ онъ остановился, чтобъ окончательно оправиться, только и было говору, что о страшной катастрофѣ, случившейся на Монъ-Бланѣ, точь-въ-точь такой же, что когда-то произошла на Сервенѣ, причемъ погибъ одинъ альпинистъ отъ того, что оборвалась веревка.

Въ полномъ убѣжденіи, что дѣло идетъ о Бонпарѣ, Тартаренъ, терзаемый угрызеніями совѣсти, не посмѣлъ ни явиться къ делегатамъ, ни вернуться на родину. Ему казалось, что на всѣхъ лицахъ, во всѣхъ взглядахъ онъ встрѣтитъ одинъ вопросъ: "Каинъ, что сдѣлалъ ты съ братомъ твоимъ?"… Но недостатокъ въ деньгахъ, въ бѣльѣ, наступленіе сентябрьскихъ холодовъ, разогнавшихъ туристовъ, заставили его пуститься въ путь. Какъ бы тамъ ни было, а, вѣдь, никто же не былъ свидѣтелемъ его преступленія. Ничто не помѣшаетъ ему придумать какую-нибудь подходящую исторію, и, при помощи дорожныхъ развлеченій, онъ началъ совсѣмъ оправляться. Но когда онъ былъ уже близко отъ Тараскона и увидалъ на лазурномъ небѣ нѣжныя очертанія Альпинъ, его опять охватили и стыдъ, и раскаянье, и страхъ суда; тутъ-то, чтобъ избѣжать появленія въ городскомъ желѣзнодорожномъ вокзалѣ, онъ сошелъ на послѣдней станціи.

Ахъ! Сколько разъ, бывало, по этой чудесной тарасконской дорогѣ, на вершокъ покрытой бѣлою, скрипящею подъ ногами пылью, безъ малѣйшей тѣни, кромѣ телеграфвыхъ столбовъ и проволокъ; сколько разъ по этому тріумфальному пути онъ проходилъ во главѣ своихъ альпинистовъ или охотниковъ по фуражкамъ!… И кто бы призналъ теперь доблестнаго, всегда торжествующаго тероя въ этомъ жалкомъ, оборванномъ пѣшеходѣ, боязливо озирающемся кругомъ, какъ бродяга, высматривающій жандармовъ? Знойный воздухъ, вопреки наступившей уже осени, и арбузъ, купленный имъ у бакчевника, показались ему восхитительными въ тѣни телѣги въ то время, какъ крестьянинъ изливалъ свое негодованіе на тарасконскихъ хозяекъ, поголовно убѣжавшихъ въ это утро съ рынка "по случаю заупокойной обѣдни по комъ-то изъ горожанъ, сломавшемъ себѣ шею гдѣ-то въ горной трущобѣ. Ишь вонъ… колокола звонятъ!… Отсюда слышно"…

Не могло быть сомнѣнія, что этотъ печальный перезвонъ по покойникѣ раздается въ честь несчастнаго Бонпара. И подъ такой-то аккомпаниментъ приходилось великому человѣку возвращаться на родину!…

Тартаренъ быстро отворилъ и тотчасъ же захлопнулъ калитку своего садика. Онъ дома, и тутъ видъ узенькихъ дорожекъ, исправно вычищенныхъ, съ аккуратно подстриженными бордюрами, бассейнъ съ фонтаномъ, красныя рыбки, встрепенувшіяся отъ шума его шаговъ, и гигантскій боабабъ въ горшкѣ изъ-подъ резеды, – все это на минуту погрузило Тартарена въ благополучное настроеніе покоя у себя дома, въ тепломъ гнѣздѣ, послѣ столькихъ подвиговъ и опасностей. Но колокола, эти ужасные колокола зазвонили еще сильнѣе, и ихъ мрачные звуки легли опять нестерпимымъ гнетомъ на его сердце. Въ этихъ похоронныхъ звукахъ ему опять сшшатся вопросы: "Каинъ, что сдѣлалъ ты съ братомъ твоимъ? Тартаренъ, что сталось съ Бонпаромъ?…" И онъ безпомощно опустился на раскаленный солнцемъ бортъ бассейна, подавленный и уничтоженный…

Колокола смолкли. Религіозная церемонія окончилась, и весь Тарасконъ направился къ альпійскому клубу, гдѣ въ торжественномъ засѣданіи Бонпаръ долженъ прочесть сообщеніе о катастрофѣ, передать всѣ подробности о послѣднихъ минутахъ жизни президента. Кромѣ членовъ клуба, множество привилегированныхъ лицъ, военныхъ, духовныхъ, дворянъ, крупныхъ коммерсантовъ, заняли свои мѣста въ залѣ засѣданій. Настежь открытыя окна дозволяли толпившейся подъ ними массѣ городскаго населенія примѣшивать выраженія своего сочувствія и печали къ рѣчамъ господъ членовъ. Громадная толпа тѣснится на улицѣ, на крыльцѣ, стараясь уловить хоть какіе-нибудь отрывки изъ того, что говорится въ засѣданіи; но окна слишкомъ высоко и никто бы ничего не узналъ безъ двухъ или трехъ молодцовъ, которые залѣзли на большой платанъ и съ его вѣтвей кидали внизъ кое-какія свѣдѣнія, подобно тому, какъ бросаютъ съ дерева косточки съѣденныхъ вишенъ.

"Э! Костекальдъ-то притворяется, что плачетъ. Ишь, негодный, сидитъ на предсѣдательскомъ мѣстѣ… А бѣдняга Безюке… какъ онъ сморкается! Глаза красные, красные!… Té! Знамя обвязано крепомъ… Вотъ Бонпаръ… идетъ къ столу съ тремя делегатами… Онъ что то кладетъ на столъ… начинаетъ говорить… Должно быть, хорошо говоритъ! Всѣ чуть не падаютъ отъ слезъ".

На самомъ дѣлѣ впечатлѣніе становилось все болѣе и болѣе общимъ по мѣрѣ того, разъ развивался фантастическій разсказъ Бонпара. О, въ нему вернулась память, а съ нею и воображеніе. На вершину Монъ-Блана они взобрались лишь вдвоемъ, – онъ и его славный товарищъ, такъ какъ проводники, испуганные дурною погодой, отказались слѣдовать за ними. Тутъ, на высочайшей горѣ Европы, они развернули знамя Тараскона. Затѣмъ онъ разсказалъ, и съ какимъ глубокимъ чувствомъ, о необычайныхъ опасностяхъ спуска, о паденіи Тартарена въ пропасть, о томъ, какъ онъ, Бонпаръ, обвязавшись веревкой въ двѣсти метровъ, спустился въ обрывъ на поиски.

– Болѣе двадцати разъ, милостивые государи… нѣтъ, что я говорю, болѣе девяноста разъ предпринималъ я изслѣдованія этой ледяной бездны и не могъ добраться до нашего несчастнаго президента, хотя нашелъ явственный слѣдъ его паденія по этимъ обрывкамъ, подобраннымъ мною на острыхъ выступахъ льда.

Говоря это, онъ выложилъ на столъ осколокъ челюсти, нѣсколько волосъ бороды, лоскутъ жилета, пряжку отъ помочей – ни дать, ни взять, какъ въ музеѣ стараго трактирщика на Grands-Mulets.

При видѣ этихъ печальныхъ останковъ, собраніе уже не могло сдерживать долѣе выраженія всеобщаго горя. Даже самые черствые люди, приверженцы Костекальда, и люди самые солидные, нотаріусъ Камбалалетъ, докторъ Турнатуаръ, пролили слезы величиной въ графинную пробку. Присутствующія дамы огласили залу раздирательными воплями, покрытыми ревомъ Экскурбанье, плаксивымъ мычаніемъ Паскалона, звуками похороннаго марша, который заигралъ расположенный подъ окнами оркестръ.

Видя, что общее возбужденіе дошло до высшей степени, до настоящаго отчаянія, Бонпаръ закончилъ свой разсказъ выразительнымъ жестомъ по направленію къ предметамъ, разложеннымъ на столѣ въ видѣ вещественныхъ доказательствъ, и такими заключительными словами:

– И вотъ, милостивые государи и дорогіе сограждане, все, что я могъ разыскать и что осталось намъ отъ нашего славнаго и горячо любимаго президента… Остальное намъ возвратятъ альпійскіе ледники черезъ сорокъ лѣтъ.

Онъ уже хотѣлъ пуститься, для лицъ мало свѣдущихъ, въ объясненіе новѣйшихъ открытій относительно правильнаго движенія глетчеровъ, но его прервалъ скрипъ маленькой двери въ глубинѣ залы, въ которую вошелъ Тартаренъ, блѣднѣе вызваннаго Юмомъ привидѣнія.

– Vé! Тартаренъ!

– Té! Гонзагъ!…

И таковъ этотъ удивительный тарасконскій народъ, легко готовый вѣрить всякимъ неправдоподобнымъ исторіямъ, самымъ отчаяннымъ небылицамъ и ихъ быстрымъ опроверженіямъ, что появленіе великаго человѣка, посмертные останки котораго лежали еще у всѣхъ на глазахъ, произвело на присутствующихъ довольно слабое впечатлѣніе.

– Это простое недоразумѣніе, – сказалъ успокоенный и сіяющій Тартаренъ, дружески кладя руку на плечо человѣка, въ смерти котораго такъ горько винилъ себя. – Простое недоразумѣніе. Дѣло въ томъ, что я взошелъ на Монъ-Бланъ съ одной стороны, а сошелъ съ другой, что и дало поводъ думать, будто я погибъ.