Текст книги "Тартарен на Альпах"

Автор книги: Альфонс Доде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

IX

Какъ восхитительно было на другой день маленькое путешествіе пѣшкомъ изъ Интерлакена въ Гриндельвальдъ, чтобы, захвативши тамъ проводниковъ, подняться на Малую Шейдекъ! Какъ чудно было торжественное шествіе П. А. К., одѣтаго опять по-походному, опирающагося одною рукой на худенькое плечо командира Бравиды, другою – на могучую руку Экскурбанье, гордыхъ тѣмъ, что служатъ какъ бы ассистентами, поддерживаютъ своего президента, удостоиваются нести его кирку, мѣшокъ, его альпенштокъ! Въ то же время, то впереди ихъ, то сзади, то сбоку подпрыгиваетъ, точно молодой легашъ, фанатическій Паскалонъ съ своимъ знаменемъ, тщательно завернутымъ и завязаннымъ, чтобъ избѣжать шумныхъ сценъ, подобныхъ вчерашней.

Веселость спутниковъ, сознаніе исполненнаго долга, а впереди бѣлая Юнгфрау, поднимающаяся къ небу, подобно туману, – всего этого было болѣе чѣмъ достаточно, чтобы заставить нашего героя забыть, что онъ оставилъ тамъ, позади, быть можетъ, навсегда и даже не простившись. У послѣднихъ домовъ Интерлакена что-то щекочущее подступило къ его глазамъ, и на ходу онъ началъ было свои изліянія, обращаясь сначала къ Экскурбанье: "Послушайте, Спиридонъ"… а потомъ – къ Бравидѣ: "Вы меня знаете, Пласидъ…" Надо замѣтить, что, по какой-то ироніи судьбы, доблестнаго вояку звали Пласидомъ, а толстокожаго буйвола Экскурбанье – Спиридономъ.

На бѣду, тарасконскій народъ хотя и влюбчивъ, но весьма мало сантименталенъ и всегда легко относится къ сердечнымъ дѣламъ. "Лишиться женщины и пятнадцати копѣекъ, очень жаль пропавшихъ денегъ", – сентенціозно говорилъ Пласидъ, и Спиридонъ вполнѣ раздѣлялъ такое мнѣніе. Что же касается дѣвственно-скромнаго Паскалона, то онъ пуще огня боялся женщинъ и краснѣлъ до ушей, когда при немъ произносили имя "Maленькой Шейдекъ", воображая, что дѣло идетъ о какой-нибудь особѣ легкаго поведенія. Нашему герою поневолѣ пришлось воздержаться отъ чувствительныхъ изліяній и утѣшиться въ одиночку, что онъ и сдѣлалъ. Да и какая печаль могла бы устоять передъ развлеченіями, которыя представляла дорога по узкой, глубокой и темной долинѣ, куда наши путники пошли берегомъ извилистой рѣчки, пѣнистой и бурливой, грохочущей между заросшими лѣсомъ крутизнами?

Тарасконскіе делегаты въ недоумѣніи озирались, охваченные какъ бы нѣкіимъ священнымъ ужасомъ, вродѣ того, что испытывали товарищи Синбада-мореходца, когда впервые увидали гигантскую растительность индійскихъ береговъ.

– Да это еще что, вотъ посмотрите-ка Юнгфрау! – говорилъ П. А. K, наслаждавшійся ихъ удивленіемъ и сознаніемъ, что самъ онъ выростаетъ въ глазахъ земляковъ.

Въ то же время, чтобъ оживить эту декорацію и смягчить дроизводимое ею поражающее впечатлѣніе, по дорогѣ встрѣчались кавалькады, большія ландо, изъ которыхъ развѣвались вуали и высовывались любопытныя головы посмотрѣть на делегацію, окружающую своего предводителя; тамъ и сямъ допадались маленькія выставки на продажу вещицъ, рѣзанныхъ изъ дерева, группы дѣвочекъ въ соломенныхъ шляпахъ съ длинными лентами, пѣвшихъ въ три голоса и предлагавшихъ букеты малины и горныхъ цвѣтовъ. Отъ времени до времени раздавались меланхолическіе звуки альпійскаго рога, повторяемые горнымъ эхомъ и замирающіе вдали, подобно тому, какъ облако таетъ, разбредаясь незримымъ паромъ.

– Какъ хорошо, точно органы! – шепталъ Паскалонъ съ увлаженными отъ восторга глазами.

Экскурбанье неистово вопилъ, а эхо откликалось тарасконскимъ: "A!.. а!… а!… fen dé brut". Но два часа ходьбы, все-таки, утомительны, при одной и той же обстановкѣ, хотя бы она представляла собою сочетаніе зелени и лазури на фонѣ альпійскихъ ледниковъ и оглашалась звуками, какъ футляръ часовъ съ музыкой. Грохотъ водопадовъ, тріо дѣвочекъ, торговцы рѣзными бездѣлушками, маленькія продавщицы букетовъ нестерпимо надоѣли нашимъ путникамъ; въ особенности же невыносимою имъ казалась сырость, влажный паръ, стоящій на днѣ разсѣлины, куда никогда не проникалъ лучъ солнца.

– Вотъ гдѣ вѣрнѣйшая-то простуда, – замѣтилъ Бравида и поднялъ воротникъ своей жакетки.

А тутъ усталость взяла свое, за нею голодъ, дурное расположеніе духа. Какъ на зло, трактира нигдѣ не было. Давала себя знать и малина, которой Экскурбанье и Бравида неумѣренно покушали и начинали за то расплачиваться. Даже Паскалонъ, этотъ ангелъ кротости, нагруженный не только хоругвью, но и киркой, и мѣшкомъ, и альпенштокомъ, которые были остальными малодушно свалены на его плечи, – даже Паскалонъ утратилъ свою веселость и уже не прыгалъ, какъ молодой легашъ. На одномъ изъ поворотовъ дороги, у крытаго моста, какіе строятся въ мѣстностяхъ большихъ снѣговъ, потрясающія завыванья рога чуть не оглушили нащихъ путниковъ.

– A!.. довольно!… довольно!…– заголосила доведенная до отчаянія делегація.

Молодецъ огромнаго роста, притаившійся на поворотѣ, выпустилъ длинную сосновую трубку, доходившую до земли и окавчивавшуюся какимъ-то ударнымъ ящикомъ, придававшимъ этому доисторическому инструменту зычность артиллерійскаго орудія.

– Спросите у него, не знаетъ ли онъ гдѣ по близости трактира? – обратился президентъ къ Экскурбанье, который, съ огромнымъ апломбомъ и маленькимъ словаремъ въ карманѣ, увѣрилъ всѣхъ, будто можетъ служить делегаціи переводчикомъ, когда она вступитъ въ нѣмецкую Швейцарію. Но прежде чѣмъ тотъ успѣлъ вынуть свой словарь, трубачъ отвѣтилъ по-французски:

– Трактиръ, господа? Здѣсь есть близехонько… трактиръ Вѣрной Серны. Если угодно, я провожу васъ.

Дорбгой онъ сообщилъ имъ, что долго жилъ въ Парижѣ и былъ посыльнымъ коммиссіонеромъ на углу улицы Вивьенъ.

"Тоже изъ компанейскихъ, чортъ его возьми!" – подумалъ Тартаренъ, но ничего не сказалъ своимъ спутникамъ. Коллега Бонпара оказался для нихъ очень полезнымъ человѣкомъ, такъ какъ, несмотря на французскую вывѣску, обыватели трактира Вѣрной Серны говорили только на отвратительномъ мѣстномъ нѣмецкомъ нарѣчіи.

Скоро тарасконская делегація подкрѣпила свои силы яичницею съ картофелемъ; съ сытостью вернулись бодрость и веселость, столь же необходимая южанину, какъ солнце его родины. Покушали основательно и здорово выпили. Послѣ нескончаемыхъ тостовъ за президента и его будущіе подвиги, Тартаренъ, заинтересованный вывѣской трактира съ самаго прихода, спросилъ у трубача:

– Такъ, стало быть, здѣсь еще водятся серны?… А я думалъ, что ихъ уже нѣтъ въ Швейцаріи.

– Не много, конечно, а, все-таки, есть еще, – отвѣтилъ тотъ. – Коли хотите посмотрѣть, это можно устроить.

– Ему не посмотрѣть, а пострѣлять ихъ хочется! – вступился Паскалонъ. – Нашъ президентъ бьетъ безъ промаха.

Тартаренъ высказалъ сожалѣніе, что не захватилъ съ собою карабина.

– А вотъ я поговорю съ хозяиномъ.

Оказалось, что хозяинъ былъ въ свое время охотникомъ за дикими козами; онъ предложилъ свое ружье, порохъ, пули и даже согласился проводить путешественниковъ въ такія мѣста, гдѣ водятся серны.

– Идемъ! – сказалъ Тартаренъ, который не прочь былъ доставить тарасконскимъ альпинистамъ удовольствіе блеснуть ловкостью своего президента. Конечно, это опять маленькая задержка; ну, да Юнгфрау можетъ подождать, – дойдетъ и до нея очередь!…

Выйдя изъ трактира чернымъ ходомъ, путешественники миновали садикъ, размѣрами не больше цвѣтника начальника желѣзнодорожной станціи, и очутились въ дикомъ горномъ ущельѣ, заросшемъ соснякомъ и терновникомъ. Трактирщикъ пошелъ впередъ; его фигура мелькала уже на высокихъ стремнинахъ. Тарасконцы видѣли, какъ онъ машетъ руками и бросаетъ камни, – ясно, выпугиваетъ дикихъ козъ. Съ величайшимъ трудомъ стали они взбираться за нимъ по скалистымъ крутизнамъ, почти совсѣмъ недоступнымъ для людей, плотно пообѣдавшихъ и столь мало привычныхъ къ горамъ, какъ наши добрые тарасконскіе альпинисты. Къ тому же, въ тяжеломъ воздухѣ чувствовалась близость грозы, – темныя облака медленно ползли: по вершинамъ горъ надъ самыми ихъ головами.

– Boufre! – стоналъ Бравида.

Экскурбанье рычалъ:

– Outre!…

Самъ кроткій Паскалонъ чуть ли не готовъ былъ ругнуться. Но вотъ проводникъ махнулъ рукой, давая имъ знакъ молчать и не двигаться.

– Съ оружіемъ въ рукахъ не разговариваютъ, – строго проговорилъ Тартаренъ изъ Тараскона, упуская изъ вида, что оружіето было только у него въ рукахъ.

Всѣ остановились и затаили дыханіе. Вдругъ Паскалонъ крикнулъ:

– Э, серна… вонъ, э!…

Въ ста метрахъ надъ ними, на краю скалы, дѣйствительно стояла серна съ прямыми рожками, точно выточенная изъ сѣраго дерева, и смотрѣла на нихъ безъ малѣйшихъ признаковъ страха. Тартаренъ, по своему обыкновенію, не спѣша, поднялъ ружье, прицѣлился… Серна исчезла.

– Это все вы, – обратился Бравида къ Паскалону. – Вы зачѣмъ свиснули?… Вотъ и спугнули.

– Я?… Я не свисталъ.

– Такъ это Спиридонъ.

– И не думалъ.

Между тѣмъ, всѣ явственно слышали рѣзкій и продолжительный свистъ. Президентъ прекратилъ пререканіе, разъяснивши, что серны, при видѣ опасности, издаютъ рѣзкій свистъ ноздрями. Дока этотъ Тартаренъ, знатокъ до тонкости охоты за дикими козами, да и всѣхъ другихъ охотъ. По зову проводника, они снова пустились въ путь. Подъемъ становился все труднѣе, скалы все круче и обрывистѣе. Тартаренъ шелъ передомъ, оборачиваясь безпрестанно назадъ, чтобы помочь делегатамъ, протянуть имъ руку или свой карабинъ.

– Руку, руку, пожалуйста, – просилъ добрякъ Бравида, очень боявшійся заряженныхъ ружей.

Проводникъ подалъ опять знакъ, путники опять остановились, глядя по верхамъ.

– Мнѣ капля дождя на носъ капнула, – проговорилъ капитанъ тревожно.

Въ то же время послышался глухой раскатъ грома, заглушенный отчаяннымъ воплемъ Экскурбанье:

– Береги, береги, Тартаренъ!

Серна проскочила близехонько отъ нихъ, но только мелькнула, перепрыгнувъ рытвину такъ быстро, что Тартаренъ не успѣлъ приложиться. Быстрота прыжка не помѣшала имъ, однако же, разслышать продолжительный свистъ ея ноздрей.

– Ну, да я же до тебя, все-таки, доберусь! – сказалъ президентъ, но делегаты начали протестовать. Экскурбанье даже обозлился и спросилъ его, не поклялся ли онъ ихъ доканать насмерть.

– До-орого-ой мой! – замычалъ Паскалонъ. – Я слыхалъ, будто серна, доведенная до отчаянія, кидается на охотника и становится опасною.

– Такъ не станемъ доводить ее до отчаянія, – проговорилъ Бравида, грозно надвигая фуражку.

Тартаренъ назвалъ ихъ мокрыми курицами. И вдругъ, въ самый разгаръ ссоры, ихъ скрылъ другъ отъ друга сплошной теплый ливень, сквозь который они напрасно искали другъ друга и перекликались.

– Э! Тартаренъ.

– Гдѣ вы, Пласидъ?

– До-орогоой!…

– Хладнокровіе… Прежде всего, хладнокровіе!

Произошла настоящая паника. Порывъ вѣтра разорвалъ тучу, какъ клочья газа, изъ которыхъ зигзагами блеснула молнія съ оглушающимъ трескомъ подъ ногами путешественниковъ.

– Фуражка… моя фуражка! – вопилъ Спиридонъ, хватаясь за открытую голову, накоторой волосы поднялись дыбомъ и трещали электрическими исирами.

Наши пріятели были въ центрѣ грозы, въ самой кузницѣ Вулкана. Бравида первый пустился бѣжать, что было силы, за нимъ кинулись и остальные члены делегаціи. Ихъ, однако же, тотчасъ же остановилъ крикъ предусмотрительнаго П. А. K.:

– Несчастные… берегитесь молніи!…

Впрочемъ, и помимо дѣйствительной опасности, указанной Тартареномъ, бѣгство было физически невозможно по крутымъ, изрытымъ скатамъ, превращеннымъ ливнемъ въ стремительные потоки и водопады. Обратный путь былъ, поистинѣ, скорбнымъ путемъ шагъ за шагомъ подъ проливнымъ дождемъ, среди короткихъ молній, сопровождаемыхъ взрывами грома. Паскалонъ крестился и вслухъ призывалъ на помощь, по-тарасконски, "святую Марту и святую Елену, святую Марію Магдалину"; Экскурбанье ругался, а Бравида, шедшій въ арріергардѣ, тревожно оглядывался и говорилъ:

– Что тамъ еще за чертовщина позади насъ дѣлается?… Свищетъ, скачетъ, потомъ останавливается…

Мысль о разсвирѣпѣвшей сернѣ, кидающейся на охотника, не выходила изъ головы стараго воина. Потихоньку, чтобы не испугать товарищей, онъ сообщилъ Тартарену о своихъ опасеніяхъ. Тотъ храбро занялъ его мѣсто въ аріерргардѣ и, промокшій до костей, шелъ съ гордо поднятою головой, съ выраженіемъ нѣмой отваги, вызываемой неизбѣжностью опасности. Но на то, когда они вернулись въ трактиръ, когда онъ увидалъ, какъ дорогіе его сердцу альпинисты выжимаютъ свои одѣянія, сушатъ ихъ и сами сушатся передъ огромнымъ каминомъ въ комнатѣ перваго этажа, потягивая носомъ сладкій ароматъ заказаннаго грога, – тогда президентъ почувствовалъ дрожь, сильно поблѣднѣлъ и объявилъ:

– Я, навѣрное, схватилъ болѣзнь…

"Схватить болѣзнь – prendre le mal!" – мѣстное выраженіе, страшное своею неопредѣленностью и краткостью, обозначаетъ все, что угодно: чуму, холеру, черную немочь и всѣ другія болѣзни, черныя, желтыя, смертельныя, которыми считаетъ себя одержимымъ всякій тарасконецъ при малѣйшемъ недомоганіи.

Тартаренъ схватилъ болѣзнь! Тутъ уже не могло быть рѣчи о возобновленіи охоты, да и делегація ничего такъ не жаждала, какъ покоя. Быстро была нагрѣта постель, принесено горячее вино, и со втораго стакана президентъ почувствовалъ, какъ живительное тепло разливается по его размякшему тѣлу, предвѣщая благополучный исходъ. Съ двумя подушками за спиной, съ периной на ногахъ, съ обвязанною головой, онъ чувствовалъ себя какъ нельзя лучше, укрытый отъ бушевавшей снаружи непогоды, окруженный своими альпипистами, тѣснившимися вокругъ его постели и закутанными въ одѣяла, ковры и занавѣски, придававшія необычайно странный видъ ихъ гальско-сарацинско-римскимъ лицамъ. Забывая о самомъ себѣ, Тартаренъ обращался къ нимъ съ благодушнымъ участіемъ:

– Лучше ли вамъ, Пласидъ?… Спиридонъ, вы, кажется, дурно себя чувствовали?…

Нѣтъ, Спиридонъ чувствовалъ себя теперь очень хорошо; съ него – какъ рукой сняло, какъ только онъ увидалъ, что президентъ-таки сильно занемогъ. Бравида, любившій говорить пословицами, цинично прибавилъ:

– Чужая хворь свою прогоняетъ!…

Потомъ они заговорили про свою охоту, воодушевляясь при воспоминаніи о нѣкоторыхъ опасныхъ эпизодахъ, о томъ, напримѣръ, какъ на нихъ кинулось разсвирѣпѣвшее животное. И безъ уговора, совершенно искренно, они уже складывали небылицы, которыя будутъ разсказывать по возвращеніи домой. Вдругъ Паскалонъ, ходившій въ кухню за новымъ запасомъ грога, вбѣжалъ совсѣмъ растерянный и едва могъ выговорить лишь одно слово:

– Серна!….

– Ну, что – серна?

– Тамъ… въ кухнѣ… грѣется!…

– Э!… Какъ?… что?…

– Ты шутишь!…

– Не пройдете ли вы взглянуть, Пласидъ?

Бравида не рѣшался. Пошелъ Экскурбанье, крадучись, на цыпочкахъ, и почти тотчасъ же вернулся въ сильномъ волненіи… Часъ отъ часу не легче!… Серна пьетъ изъ чашви теплое вино.

По правдѣ сказать, бѣдная возочва честно заслужила свою порцію; не даромъ же, въ самомъ дѣлѣ, хозяинъ такъ немилосердно гонялъ ее по горамъ и подзывалъ свисткомъ. Обыкновенно онъ ограничивался тѣмъ, что въ залѣ показывалъ путешественникамъ тѣ штуки, которымъ онъ ее выучилъ.

– Это чортъ знаетъ что! – воскликнулъ Бравида, не пытаясь даже понять.

А Тартаренъ тихонько спряталъ лицо, чтобы не дать замѣтить делегатамъ сладостной веселости, успокоительно охватывавшей его при каждомъ новомъ подтвержденіи разсказовъ Бонпара о компанейской Швейцаріи съ ея фокусными штуками и поддѣлками.

X

Въ отелѣ Бельвю, на Малой Шейдекъ, собралось особенно много туристовъ. Несмотря на дождь и вѣтеръ, столы были накрыты на террасѣ подъ навѣсомъ, среди цѣлой выставки альпенштоковъ, баклагъ, подзорныхъ трубъ, рѣзныхъ изъ дерева часовъ съ кукушками. За завтракомъ путешественники могли любоваться, съ одной стороны, чудесною долиной Гриндельвальда, лежащею тысячи на двѣ метровъ ниже веранды, съ другой – долиной Лаутербруннена; а прямо, противъ отеля, на разстояніи ружейнаго выстрѣла, какъ казалось на глазъ, поднималась дѣвственная и величественная Юнгфрау съ ея обрывами, ледниками, сіяющими ослѣпительною бѣлизной, отъ которой воздухъ казался чище, стаканы на столахъ – прозрачнѣе и скатерти – бѣлѣе.

Общее вниманіе было вдругъ привлечено шумливымъ караваномъ бородатыхъ людей, только что прибывшихъ верхами на лошади, на мулѣ, на ослѣ, и даже съ носилками. Пріѣхавшіе, очевидно, готовились къ восхожденію на Юнгфрау и засѣли за плотный завтракъ. Ихъ громкій говоръ и ничѣмъ не стѣсняемое увлеченіе представляли собою рѣзкую противуположность съ тоскливо-чопорною сдержанностью знатныхъ "рисовыхъ" и "черносливныхъ", собравшихся на Шейдекъ; тутъ были и лордъ Чипендаль, и бельгійскій сенаторъ съ супругой, и австро-венгерскій дипломатъ, и многіе другіе. Можно было предполагать, что бородатые господа, завтракающіе за однимъ столомъ, отправляются на гору вмѣстѣ, всею компаніей, такъ какъ каждый изъ нихъ принималъ живое участіе въ приготовленіяхъ, каждый вскакивалъ, кидался отдавать какія-то приказанія проводникамъ, осматривалъ запасы и съ одного конца террасы во все горло перекликался съ товарищами:

– Ге! Пласидъ, положили ли миску въ мѣшокъ?… Смотрите забудьте спиртовую лампу…

Только въ минуту отправленія оказалось, что все это провожающіе и что въ опасный путь пускается лишь одинъ изъ всей компаніи, но за то – каковъ этотъ одинъ!…

– Ну, дѣти, готово? – спросилъ добрякъ Тартаренъ торжественнымъ и радостнымъ голосомъ, въ которомъ не было и тѣни тревоги передъ будущими опасностямя путешествія.

Его послѣднія сомнѣнія относительно того, что въ Швейцаріи все поддѣлано напоказъ, окончательно разсѣялись въ это самое утро передъ двумя ледниками Гриндельвальда, у входовъ на которые поставлены калитка и турникетъ съ надписью: "Entrée du glacier: un franc cinquante" [7]7
  «За входъ на ледникъ 1 фр. 50 сант.»


[Закрыть].

Такимъ образомъ, нашъ герой могъ спокойно наслаждаться сборами въ путь, сулившій ему настоящій апоѳеозъ; онъ радостно сознавалъ, что всѣ на него смотрятъ, всѣ завидуютъ ему, что маленькія миссъ, задорно смѣявшіяся надъ нимъ въ Риги-Кульмъ, приходятъ теперь въ восторгъ отъ сравненія его, такого малекькаго человѣка, съ большущею горой, на которую онъ взойдетъ. Одна изъ этихъ шалуній рисовала его портретъ въ своемъ альбомѣ, другая за честь считала прикоснуться рукой къ его альпенштоку.

– Чимпеннь!… чимпеннь!… (шампанскаго!) – крикнулъ вдругъ сухой, длинный и мрачный англичанинъ, подходя съ бутылкой и стаканомъ. Чокнувшись съ героемъ, онъ прибавилъ:

– Лордъ Чипендаль, сэръ… Et vô?

– Тартаренъ изъ Тараскона.

– О! yes… Тэртеринъ… хорошее имя для лошади… – сказалъ лордъ, большой спортсменъ, должно быть.

Австро-венгерскій дипломатъ тоже подошелъ пожать руку альпиниста своими одряхлѣвшими лапками. Онъ смутно помнилъ, что гдѣ-то встрѣчалъ этого господина, и нѣсколько разъ промямлилъ:

– Enchanté!… enchanté!…– потомъ, не придумавши, что бы сказать еще, прибавилъ:– Супругѣ прошу передать мое почтеніе…

Такою фразой онъ издавна привыкъ заканчивать свѣтскіе разговоры.

Между тѣмъ, проводники торопили; надо было засвѣтло добраться до хижины альпійскаго клуба, гдѣ обыкновенно заночевываютъ послѣ перваго перехода. Нельзя было терять ни минуты. Тартаренъ понялъ это, сдѣлалъ общій поклонъ, отечески улыбнулся смѣшливымъ миссъ и громовымъ голосомъ сказалъ:

– Паскалонъ, знамя!

Оно было развернуто, вѣтеръ заигралъ его складками, гарасконцы сняли шляпы, – въ ихъ добромъ Тарасконѣ любятъ театральные эффекты, – загремѣли крики:

– Да здравствуетъ президентъ!… Да здравствуетъ Тартаренъ!… A! a!… fen dé brut!…

И шествіе двинулось въ такомъ порядкѣ: впереди двое проводниковъ съ мѣшками, съ провизіей и дровами, за ними Паскалонъ съ развернутымъ знаменемъ, наконецъ? П. А. K. и делегаты, желавшіе проводить его до ледника Гужи. Вдругъ доблестный командиръ Бравида тревожно крикнулъ:

– Ахъ, быки!…

Нѣсколько штукъ рогатаго скота щипало низкую траву въ одной изъ западинъ. Эти животныя возбуждаля чувство непреодолимаго нервнаго страха въ бывшемъ воинѣ; а такъ какъ его нельзя было покинуть одного то и вся дилегація принуждена была остановиться. Паскалонъ передалъ свою хоругвь одному изъ проводниковъ; послѣдовали прощанія, рукопожатія, пожеланія и совѣты:

– Et adieu, que!

– Осторожность, осторожность, прежде всего…

Разстались, и ни одинъ изъ членовъ альпійскаго клуба не подумалъ даже вызваться сопутствовать президенту, – очень ужь высоко!… А по мѣрѣ приближенія казалось, что гора все ростетъ; къ тому же, кругомъ пропасти, скалы, лѣзущія вверхъ изъ снѣжнаго хаоса, представляющагося непроходимымъ. Лучше посмотрѣть на восхожденіе съ Шейдекъ.

Президентъ альпійскаго клуба, разумѣется, никогда въ жизни не ступалъ ногой ни на одинъ ледникъ. Ничего подобнаго нельзя найти въ покрытыхъ душистыми цвѣтами и зеленью горахъ Тараскона, и, тѣмъ не менѣе, первый ледникъ производилъ на него впечатлѣніе чего-то уже видѣннаго, напоминалъ объ охотахъ въ Провансѣ, вблизи моря. И здѣсь, какъ тамъ, чѣмъ дальше, тѣмъ ниже становится трава, кое-гдѣ виднѣется застоявшаяся вода, обросшая чахлымъ тростникомъ, что-то похожее на песчаныя дюны, на разбитыя раковины, а вдали точно волны зеленовато-голубаго льда съ бѣлыми гребнями изъ снѣга, точно волны, застывшія и неподвижныя. Оттуда несется рѣзкій, пронзительный вѣтеръ, точно такъ же, какъ дуетъ онъ съ моря, насквозь прохватывая живительною свѣжестью.

– Нѣтъ, благодарю… У меня есть свои… – сказалъ Тартаренъ проводнику, когда тотъ предложилъ ему надѣть шерстяные чулки поверхъ сапоговъ. – У меня подковки Беннеди… усовершенствованныя… необыкновенно удобныя! – кричалъ онъ изъ всѣхъ силъ, точно говорилъ съ глухимъ, предполагая, что такъ его скорѣе пойметъ Христіанъ Инебнитъ, который такъ же мало разумѣлъ по-французки, какъ и его товарищъ Кауфманъ.

Тартаренъ присѣлъ на первое попавшееся возвышеніе и пристегнулъ въ сапогамъ ремнями нѣчто похожее на кованную подошву съ тремя огромными и острыми шипами. Онъ уже сотню разъ пробовалъ эти усовершенствованныя подковы Кеннеди въ своемъ садикѣ съ боабабомъ и, все-таки, эффектъ вышелъ совсѣмъ неожиданный. Подъ тяжестью нашего героя шипы врѣзались въ ледъ съ такою силой, что всѣ попытки вытащить ихъ обратно оказались тщетными. Тартаренъ какъ бы приросъ въ мѣсту; онъ дѣлалъ отчаянныя усилія, ругался, размахивалъ руками и альпенштокомъ и, въ концѣ-концовъ, вынужденъ былъ крикнуть проводникамъ, ушедшимъ далеко впередъ въ полномъ убѣжденіи, что они имѣютъ дѣло съ очень опытнымъ альпинистомъ.

Въ виду невозможности извлечь его съ усовершенствованнымъ приборомъ Кеннеди, проводники разстегнули ремни; приборъ такъ и остался во льду и былъ замѣненъ вязаными шерстяными чулками. Президентъ пустился въ дальнѣйшій тяжелый и утомительный путь. По непривычкѣ управляться съ длинною палкой, Тартаренъ цѣплялъ за нее ногами; желѣзный наконечникъ скользилъ, когда путникъ сильно налегалъ на него; онъ попробовалъ было пустить въ ходъ кирку, – орудовать ею оказалось еще труднѣе. А ледяныя волны становились все крупнѣе, громоздились одна на другую, точно взбитыя бурей и сразу застывшія, сдѣлавшіяся неподвижными.

Неподвижность была, однако же, только кажущеюся, такъ какъ глухой трескъ и шуршаніе, едва уловимое передвиженіе громадныхъ ползущихъ льдинъ, свидѣтельствовали о непрестанной скрытой работѣ, совершающейч;я внутри застывшихъ, измѣнчивыхъ массъ. Передъ глазами альпиниста, подъ его альпенштокомъ, открывались трещины, бездонныя пропасти, въ которыя съ безконечнымъ рокотомъ катились мелкія льдины. Герой падалъ нѣсколько разъ, однажды оборвался до половины въ зеленоватую расщелину и удержался только благодаря ширинѣ своихъ плечъ.

Видя, какъ онъ неловокъ и, въ то же время, спокоенъ и увѣренъ въ себѣ, видя, какъ онъ смѣется, поетъ и жестикулируетъ, проводники вообразили, что на него подѣйствовало швейцарское шампанское, выпитое за завтракомъ. Могли ли они подумать что-либо иное о президентѣ альпійскаго клуба, знаменитомъ своими восхожденіями на горы, громогласно прославляемомъ товарищами? Взяли они его подъ обѣ руки съ почтительною твердостью полисменовъ, усаживающихъ въ карету подгулявшаго барина, и старались словами и жестами втолковать ему объ опасностяхъ пути, о необходимости поспѣть засвѣтло въ хижину. Они грозили ему разсѣлинами, холодомъ, лавинами, указывали киреами на огромныя скопленія льдовъ, громоздившихся отвѣсными стѣнами, готовыми вотъ-тотъ наклониться и рухнуть… Добрякъ Тартаренъ отъ души потѣшался надъ всѣмъ этимъ:

– Ха! трещины… о-хо-хо!…– прыскалъ онъ-отъ смѣха, подмигивая проводникамъ и подталкивая ихъ локтями въ бока, чтобы дать имъ уразумѣть, что его не проведешь такими штуками, что онъ отлично знаетъ всю подноготную этой комедіи.

Подъ конецъ развеселились и швейцарцы, – и на нихъ подѣйствовала увлекательная живость тарасконскихъ пѣсенъ. Пріостанавливаясь на нѣсколько минутъ въ болѣе надежныхъ мѣстахъ, чтобы дать вздохнуть путешественнику, они и сами принимались напѣвать по-своему, только не очень громко, изъ опасенія обваловъ, и не долго, такъ какъ уже наступалъ вечеръ. Чувствовалась близость твердой земли; холодъ сталъ рѣзче, снѣгъ и ледъ получили какой-то тусклый оттѣнокъ. Кругомъ сдѣлалось еще мрачнѣе, еще безмолвнѣе, точно смертью повѣяло. И самъ Тартаренъ попритихъ было, когда отдаленный крикъ горной куропатки вдругъ воскресилъ въ его памяти пейзажъ, сожженный южнымъ солнцемъ и освѣщенный цѣлымъ заревомъ ярко пылающаго заката… толпу тарасконскихъ охотниковъ, сидящихъ на пустыхъ ягдташахъ подъ тѣнью оливковаго дерева… Это воспоминаніе вновь подбодрило его.

Въ то же время, Кауфманъ показалъ вверхъ на что-то, похожее на вязанку дровъ, брошенную на снѣгу.

– Die Hütte, – проговорилъ проводникъ.

То была хижина. Казалось, до нея всего нѣсколько шаговъ, въ дѣйствительности же приходилось идти еще добрыхъ полчаса. Одинъ изъ проводниковъ пошелъ впередъ развести огонь. Наступала ночь, холодъ давалъ себя чувствовать. Несмотря на сильное пониженіе температуры, на Тартаренѣ не оставалось ни одной сухой нитки; отъ усталости онъ уже плохо понималъ, что съ нимъ дѣлается; поддерживаемый сильною рукой горца, онъ прыгалъ, спотыкался и едва брелъ впередъ. Вдругъ вспыхнулъ яркій свѣтъ очага въ нѣсколькихъ шагахъ, донесся аппетитный запахъ луковаго супа.

Пришли.

Нѣтъ ничего болѣе первобытнаго, чѣмъ эти "станціи", устроенныя въ горахъ заботами швейцарскаго альпійскаго клуба. Это нѣчто вродѣ сарая съ наклонными деревянными нарами, предназначенными для спанья и занимающими почти все помѣщеніе, за исключеніемъ небольшаго пространства, оставленнаго для очага и для длиннаго стола, наглухо прибитаго къ полу, также какъ и окружающія его скамейки. Столъ былъ уже накрытъ: три чашии, оловянныя ложки, спиртовая лампа для варки кофе, двѣ коробки консервовъ изъ Чикаго. Тартаренъ былъ въ восторгѣ отъ обѣда, хотя луковый супъ распространялъ очень смрадный запахъ, а знаменитая патентованная лампа, долженствовавшая изготовлять кофе въ три минуты, вчистую отказалась дѣйствовать.

За дессертомъ онъ запѣлъ: то былъ единственный возможный для него способъ бесѣдовать съ проводниками. Онъ спѣлъ имъ: "La Tarasque, les Filles d'Avignon". Они отвѣчали ему своими мѣстными пѣснями: "Mi Vater isch en Appenzeller… aou… aou…" Обѣдъ приходилъ къ концу, когда послышались тяжелые шаги и шумъ приближающихся голосовъ, потомъ нетерпѣливый стукъ въ дверь. Тартаренъ въ сильномъ волпеніи взглянулъ на проводниковъ… Что такое? Ночное нападеніе?… Стукъ въ дверь усилился. "Кто тамъ?" – крикнулъ герой, хватаясь за кирку. Но въ хижину уже вошли два янки огромнаго роста, за ними проводники, носильщики, цѣлый караванъ, возвращающійся съ вершины Юнгфрау.

– Милости просимъ, милорды, – сказалъ Тартаренъ съ привѣтливымъ жестомъ добродушнаго хозяина, приглашающаго гостей.

Но "милорды", повидимому, не нуждались въ его приглашеніи и расположились какъ дома. Въ одинъ мигь столъ былъ занятъ, приборы сняты, перемыты горячею водой и опять поставлены для новоприбывшихъ, по заведенному порядку во всѣхъ альпійскихъ хижинахъ; сапоги "милордовъ" сушились передъ очагомъ, а сами "милорды" съ обвернутыми соломой ногами принялись за вторично изготовленный луковый супъ.

Американцы были отецъ съ сыномъ, оба – громадные, рыжіе, съ рѣзкими, непреклонно упрямыми лицами истыхъ піонеровъ. Широко раскрытые глаза старшаго были безъ взгляда, точно въ нихъ ничего нѣтъ, кромѣ бѣлковъ. Скоро Тартаренъ догадался, по его неувѣреннымъ движеніямъ, какъ бы ощупью разысвивающимъ ложву и чашку, и по заботамъ о немъ сына, что это – знаменитый слѣпой альпинистъ, о которомъ говорили въ отелѣ Бельвю и въ существованіе котораго онъ не хотѣлъ вѣрить. Необыкновенный ходокъ по горамъ въ молодости, американецъ, несмотря на свои шестьдесятъ лѣтъ и на слѣпоту, пустился опять въ прежнія горныя экскурсіи вмѣстѣ съ сыномъ. Онъ уже побывалъ, такимъ образомъ, на Веттерхорнѣ и на Юнгфрау, разсчитывалъ взобраться на Сервенъ и Монъ-Бланъ и увѣрялъ, что воздухъ большихъ высотъ доставляетъ ему своею свѣжестью, своимъ "снѣговымъ вкусомъ" неизъяснимое наслажденіе, возвращаетъ ему бодрость молодости.

– Однако, – спрашивалъ Тартаренъ одного изъ носильщиковъ, такъ какъ янки были несообщительны и на всѣ подходы отвѣчали короткими yes и по, – однако, какъ же онъ справляется въ опасныхъ мѣстахъ, ничего не видя?

– О, у него привычныя къ горамъ ноги; къ тому же, сынъ не отходитъ отъ него ни на шагъ, водитъ его, ноги ему ставитъ, когда нужно… Какъ бы то ни было, все обходится благополучно.

– Къ тому же, и неблагополучные случаи не очень-то страшны, кажется? – подмигнулъ Тартаренъ съ многозначительною улыбкой вытаращившему на него глаза носильщику. Часъ отъ часу все болѣе и болѣе убѣжденный въ томъ, что "все это вранье и штуки", Тартаренъ улегся на нары, завернулся въ одѣяло и заснулъ, несмотря на шумъ, дымъ трубокъ и запахъ лука.

– Мосье!… Мосье!…

Одинъ изъ проводниковъ расталкивалъ его, чтобъ отправляться въ путь, между тѣмъ какъ другой наливалъ въ чашки горячій кофе. Тартаренъ поворчалъ немного съ просонья, раза два ругнулся про себя, а, все-таки, поднялся. Наружи его охватидъ холодъ, ослѣпилъ волшебный блескъ луннаго свѣта, отраженный бѣлизною снѣга и застывшихъ ледяныхъ водопадовъ, на которыхъ черными силуэтами вырѣзывались очертанія скалъ и остроконечныхъ пиковъ. Два часа! Добрымъ ходомъ можно къ полудню добраться до вершины…

– Такъ ходу! – бодро крикнулъ П. А. K. и пустился было впередъ, точно на приступъ. Проводники его остановили, – надо было связаться другъ съ другомъ.

– Э, чего тамъ связываться?… Впрочемъ, по мнѣ, какъ хотите, если это вамъ нравится…

Христіанъ Инебнитъ пошелъ передомъ; три метра веревки отдѣляли его отъ Тартарена, и на такомъ же разстояніи шелъ за нимъ другой проводникъ съ провизіей и знаменемъ. Тарасконецъ шелъ много лучше, чѣмъ наканунѣ, и его убѣжденіе такъ крѣпко засѣло въ немъ, что онъ и теперь далеко не серьезно относился къ трудностямъ дороги, если только можно назвать дорогой страшный ледяной гребень, по которому они осторожно подвигались впередъ, – гребень въ нѣсколько сантиметровъ ширины и настолько скользкій, что Христіанъ долженъ былъ вырубать въ немъ киркой ступеньки.