Текст книги "Перемена погоды"

Автор книги: Алёшка Емельянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Sit on my face, baby

Из крана вода очень хлорного свойства.

Вино из бутылок – смесь красок, спиртов.

От сока в пакетах в желудке расстройства.

Нет влаги хороших, добротных сортов.

От пива, коктейлей, абсента икота,

от водочных каплей так больно виску,

от жгуче-палёных настоек лишь рвота.

Вино и коньяк будоражат тоску.

Чай стал неприятным, а кофе привычным.

Кефир застаёт неприятно в метро.

А мёд стал слащавым, простым и обычным.

Ничто не ласкает живое нутро.

Источник лишь твой ароматен и вкусен.

Прекрасна вороночка, сочный раструб,

разрезик насыщен, красив и искусен.

Сядь мне на лицо! Хочу пить с твоих губ…

Просвириной Маше

Роль или ошибка?

Изнанка прокисла от грусти и водки.

Чумазо, подземно и хрипло дышу.

Вверху же сияют мои одногодки.

А я же морщинюсь, тоскливо пишу.

А может, они – есть рисунок Д.Грея?

Снаружи красивы, свежи, а внутри…

как сгустки из перца, шурупов и клея,

а кожа, костюм – оболочка дыры.

Иные (холёные франты, принцессы)

богаты и знатны, с весёлостью ртов.

А я же служу поэтичную мессу,

не зная цариц, королей и шутов.

Нутро моё полнится чуждым и сизым,

вбирая, как губка и фильтр, пакет.

Наверное, роль – отродясь быть нечистым,

в себе осаждать все пылинки, несвет,

а в мир выдавать лишь алмаз в обработке,

в себе оставляя опилки и шлак.

Шахтёрю с фонариком, с хилой бородкой.

Быть может, так правильно, или дурак…

Птицы мира и свободы

А птицы свободы и мира, и Ноя

клюют на помойке остатки еды

средь мух и бездомных, смердящего зноя,

средь самой поганой и липкой среды.

Одни тут в дурмане от плесени, жижи,

бродящей фруктозы, арбузов, грибов,

средь мятых контейнеров, мусорной ниши,

средь кошек голодных и бирочных псов.

Шагают с культями, без когтя иль пальца,

порою без лап и с подбитым крылом,

другие грудятся пред самками в танцах,

а трое облиты зелёнкой, вином.

Унылое зрелище птичьих несчастий.

А это ведь души всех бывших людей!

Они тут за грех иль иные участья?

Как крысы и мыши, как части теней…

Уста любимой женщины

Малиновый цвет мандариновых губ

медово-молочного, нужного вкуса

наводит мой дух на живую строку

к поэме, в какой упоённые чувства.

Красивые дольки, с рисунками в них,

приятны на ощупь, на вид и на запах,

достойны не только стиха, а двух книг.

Таких нет у лучших воронежских самок!

Питательный, пухленький образ и стать.

Волшебный изгиб и вся формочка дива.

Фактурная выпуклость, мягкая гладь.

Пьянят, как стаканчики аперитива.

Чудесная мякоть и лакомый шарм.

Отборнейший сорт, розоватая ясность.

Одна совокупность питающих чар.

Люблю собирать их нектар и прекрасность!

Просвириной Маше

Добивания упавших

Полк обезглавлен. Мой дух обездолен.

Мощь обесточена. Смят общий щит.

Мышечный стан навсегда обескровлен.

Рой из свинца надо мною кружит.

Кто-то палит, кто-то лезет в окопы,

кто убегает, всё-всё побросав,

кто-то стал вдруг инвалидом, циклопом,

кто-то пьёт кровь, что течёт по усам…

Жуткое зрелище. Рубище. Бойня.

Жаром гудит вражий край стервецов.

Падают лучшие, гордые воины.

Гаснут лучинки безусых бойцов.

Я же почти ничего уж не чую.

Мне не узнать, чем свершится война.

Вдруг ощущаю горячую пулю -

враг обратил этот выстрел в меня…

Дурак-император

В салоне хмельных, беспринципных девиц,

где смех и бутылки, и аплодисменты,

играются флирты и пьяненький блиц

за свёртком сигары и рюмкой абсента.

Играет бездонная музыка в такт,

в мотив атмосферы бесед, расслабленья,

где курится дым папирос или мак,

где лесть и объятья, и губосплетенья.

Широкий разгул, но с оплатой вперёд.

Дозволенность с первой купюры и дальше.

К девчонкам легко подбирается код.

С любыми возможно и глубже, и чаще.

Вальяжно и пьяно средь комнат и ниш.

Средь разных гетер я почти император!

Но всё же скучаю средь дивных винищ,

улыбок, столов и диванных квадратов.

Хочу я отбросить разврат и весь бред,

с безумьем и ложностью вмиг распрощаться,

желаю вспорхнуть, улететь на твой свет

и больше вовек сюда не возвращаться!

Но ты не моя, и лучишь для иных.

Теперь наши судьбы уже неизменны.

Поэтому я остаюсь средь дурных,

и сам в дурака превращаюсь смиренно…

Просвириной Маше

Черепки – 49

Ты в вечных загонах и займах, заломах,

всегда в предвкушении скуки, беды,

и с запахом пота, в сомненьях, заёбах…

Эй, ты – негативщик. Нам не по пути!

***

Вас двух надо трахнуть! Дочурку и мамку!

А то стали злобны, наглы и резки.

Одной надо вправить обвисшую матку,

второй же – её молодые мозги.

***

Стихи – есть движение слова.

Стихи – рост ума и души.

Стихи – созидание нови.

Стихи – дети мягкой тиши.

***

Ухмылки, кривлянья с кальянною трубкой,

безделье, развод на коньяк и вино,

молчания, еле заметные грудки…

Сегодня в стрип-клубе халявщиц полно!

***

Люблю я соития, акт заводной.

Сегодня я в роли фруктовой и властной.

Уже расчехлив свой банан молодой,

внедряюсь в инжир, обработанный маслом.

***

«Наседки», засев на все пять унитазов,

справляют нужду чернового движка,

смотря передачи, давя кал и газы…

Мне мал писсуар. Член достал до кружка.

***

Адам в паре с Евой, как самоинцест.

С кем Каин создал вдруг лихое потомство?

С макакой иль мамой он делал процесс?

Все люди – потомки убийцы, уродства…

***

Трудяги у плуга, станка, при стадах,

а жёны – на дойке, где зной или мухи.

Веками богатыми были всегда

бандиты, торговцы, их спутницы-шлюхи…

***

Вот всё интересно, как бабы живут

с бухариком, хамом, и деток рожают,

и в глаз получают, и моют, и трут,

прощают, а после под мразью кончают?!

***

Весь птичий оркестр, вокал или хор,

крысиные лапки, пищания мыши

и то волчье соло, хмельной разговор

уже я не слышу. Скелет мой недвижен.

***

За стенкой плодятся хозяйка и гость,

а сверху в соитии стонут ребята…

Я – кот, и сую своей кошке под хвост,

чтоб с ней у нас были родные котята.

***

Удар или гром, или кто застрелился,

набат возвестил о наличии бед,

в ворота кочан угодил и разбился?!

Нет, это всего лишь чихнул мой сосед.

***

Мы с этой заразою справимся вместе -

с молитвой, лекарствами, верой в себя.

Иначе придёт катафалк с перекрестьем,

как будто телега на адских цепях.

Прищур

Светило прищурилось, месяцем стало,

весь город во тьму, полумрак погрузив.

Быть может, что ищет чуть зряче и тало

средь мутных просторов осенней Руси?

Творит свой пригляд одноглазый и серый,

смотря конопато, искристо на град,

на крыши, проспекты, окраины, степи,

на поздних гуляющих, выцветший сад.

Внимает затишью и ровному цвету,

гранитным пейзажам в похожих тонах,

слегка вспоминая прошедшее лето,

бутоны и сумерки, парки в цветах.

Взирает на жёлтые, тёмные окна,

на сваи столбов, на грызущую мышь,

ограды и все травяные волокна,

на то, как ты чуть обнажённая спишь…

Просвириной Маше

Егору Летову и тёткам с немытыми волосами

Из черепа тонкие, гибкие нити,

густой серпентарий, где змеи, ужи,

какие корявы, ветвисты, несыты,

какие растут из ума и души.

Быть может, питаются тьмой и тенями,

кружа самовольно, безлично паря,

ссыхаются в комья, клоки под лучами,

расчёске уже неподвластны средь дня.

Немытые лохмы в просаленных формах,

спирали из сажи и масла с песком

являют собою отвратную норму,

качаясь над сводом спины, над виском.

Всё это – обломки волосьев и лыко,

антенны, верёвки, кустистый развес

иль корни, ботва крупной ягоды – лика.

Под ними пророк иль Господь, или бес.

Линялые, драные, мятые космы,

как старая пакля, в которой все львы,

свисают так липко и вяло, и грозно

с великой, дурной иль святой головы…

Дряхлые антикапиталисты

Не лица, а злобные, мятые маски

плюют на пороги, углы бутиков.

И в шапках, как воины в потасканных касках,

бомбят эти замки буржуйских родов.

Стучат о ступени старинною тростью,

как пиками бьют о красивый гранит,

так крошат настил, обивая отмостки,

тем портят цветной, совершеннейший вид.

Герои царапают стойки, фасады,

кляня вороватость, наживу и стать,

вовсю ненавидя узоры, оклады

и их капиталы, нечестную власть.

Бойцы-стариканы злорадно так дышат,

бросают огрызки, окурки к дверям,

советским бунтарством багряно так пышут

и пилят когтями все поручни зря.

Заходят и ропщут о месте нерусском,

бубнят о бездушности этих красот,

и с видом угрюмым, глядением тусклым

взирают воинственно между широт.

Медвежьей походкой качают корабль,

толкают плечами борта или трап,

виня во всех бедах матросов и табель,

что каждый слуга тут – потомственный раб.

Повстанцы завистливо смотрят на зданья,

их рушат по крошке средь лета, снегов

и ждут торжества братства и созиданья.

Но чинят враги свои крепости вновь…

Дворняга на канализационном люке

Собаки, как волки, а кошки, как тигры -

совсем озверели средь голода, льда.

Уже не играют их поросли в игры.

Вокруг много снега и вьюжного льна.

Холодный декабрь так адски ужасен.

Ветра пробирают до мозга костей.

И каждый час дик и безумен, опасен,

несёт только смерть, обмерзанье частей.

На зимнем вулкане, парующей кочке,

решётчатом диске, почти островке

лежу, согреваюсь клубком, одиночно

и жмурюсь от колких снежинок в тоске.

Однажды жерло тепловое взорвётся,

подбросит монету до райских дверей.

На том чугуне весь мой дух вознесётся

до места на небе, где много зверей…

Всеместный Эдем меня встретит уютом,

где будет так сытно и лето кругом.

И там я возрадуюсь свету и чуду

и встречусь с земным своим другом – котом…

От малого к большому

Коль в лунку бросают зерно или клубень,

тогда вырастают культуры, сады.

А спермии сеют в постелях и клубах,

и так появляются дети-цветы.

От слова рождается ссора иль ода,

тогда и кустится, ветвится процесс

в любую погоду средь часа и года.

Всему агроном – ангелок или бес.

Когда ж в котлован вдруг кирпичик кидают,

растут небоскрёбы, как луг, сорняки.

При этом лачуг своих не покидают

бедняцкие семьи, скопцы, старики.

Так город крупнеет и ширится всюду,

с утра до заката рабочего дня.

И эту бетонно-стеклянную груду

с тоской подасфальтною держит земля…

Пышноволосая

О, пышноволосое, тёплое чудо!

Примерная дива в купюрных мечтах.

Зазноба со стойкой и бархатной грудью,

что в сетчатых скобках, прилипших вещах.

Забавница милая, ангел любезный

в атласных подвязках и лентах сухих,

со стогом соломенным и легковесным,

собой развевает живые духи.

Кудрявоголовая, мягкая ярка.

Знаток прикасаний и песен, и мод.

Укромноголосая, будто подарок,

чей вкрадчивый голос, как липовый мёд.

Мне льстит это зрелище, что распрекрасно!

Изгибы манящи, хоть грешен их вид.

Я в этом спектакле участник всевластный,

калиф, что на час от печалей укрыт…

Полине Ъ.

Костлявые ветки зимы и сугробы

Шагаю вдоль тёмных, подлунных покроев,

мотая свой клетчатый шарф поплотней.

Снежинки порхают бриллиантовым роем,

ложась на прохладу графитных теней.

Снежок не засыплет и не обесцветит

все эти накладки от древ и домов.

На них фонари многосолнечно светят,

как посохи старцев, друидов, отцов.

Сугробы – почти карамель, что застыла,

стекая с деревьев в наземную жизнь;

оплавленность, творог иль пенное мыло,

как будто б их белые листья слились.

Все белые кучи – вулканы и сопки,

а ветки – дымы, что зависли в зиме,

что в сильном морозе колючи и ломки,

что скрипло мне машут в большой полутьме.

Петляю по скользи, хрустящему снегу,

меж пышных наносов, бугров, мерзлоты,

в какой-то январской и истинной неге,

мечтая войти в кров, где ужин и ты…

Но это несбыточный рай и надежды.

Душа домурчала и в лето ушла.

Теперь ты уже не со мною, как прежде.

А впрочем, моей и тогда не была…

Просвириной Маше

Крыжовник в корзине с вишнями. 1918 г.

Герой двух боёв с монархистским движеньем,

с большим пистолетом в чудной кобуре,

читает Устав о багровых свершеньях,

о вражеских полчищах, нужной борьбе.

Дурной горлопан со значком и в фуражке,

и в кожаном, драном плаще средь широт

кричит новобранцам о знаке – отмашке,

какая погонит в атаку вот-вот…

Гремит агитатор, клеймит супостата,

сходя на базарную ругань и мат.

Шумит о предательстве друга и брата,

чья дурость несёт всей России разлад.

Повсюду согласье с речами, приказом,

решимость ударить, убить и отнять,

и вылечить мир от буржуйской проказы,

историю прежнюю оклеветать.

Собрав всех солдат в ужасающем скопе,

твердя нам о долге, подняв флага жердь,

он нас обрекает на взрывы, окопы,

на братоубийства, досрочную смерть…

Платная музыкальная шкатулка

По залу, диванам, стаканам, костюму

блуждают цветастые тени, лучи,

огни шаловливые, дым чуть угрюмый,

как будто прожекторы, ленты, мечи.

В пустой атмосфере богато и чинно.

Сюжетные танцы в глуши потайной.

И жажда любви – всему первопричина.

Пусть страсть – это акт лестный и покупной.

В тумане сухом нагота и движенья,

прогибы, телесные флирты, дары

во имя игры и монет, предвкушенья,

для общего блага и парной игры.

Здесь выиграют двое: и гость, и хозяйка,

изведав коньячно-греховную связь.

Но коль испарится купюрная стайка,

то дева исчезнет в межшторочный лаз.

Ведь действо – шкатулка с цветной балериной.

Лишь после завода играет мотив.

И всё завершается правильно, мило!

Клади ещё сотню и снова крути…

Полине Ъ.

Одинокая дщерь

Прохлада воздуха и колкость одеяла.

Промят матрас и смята простыня.

Упавший дух, как лёд морозно-талый.

В окне дрянном заклеена дыра.

Чумазы стёкла, вьёт пыльца от шторок.

Рассохлись рамы, подоконник, дверь.

Бельё лежит подобьем грязных горок.

Я – тлен, ненужная, стареющая дщерь.

Нет женихов уже, родителей, подружек.

Предпенсионный срок морозно дышит в лоб.

А впрочем, мне никто уже не нужен.

Ведь все знакомятся для сексуальных проб.

Мельчает стать мужей и неженатых,

а дети – пасынки, обуза матерей.

Так лучше быть одной, чем пользуемой, клятой.

И проще быть ничьей, чем в стаде злых людей…

Трутень самки Apis mellifera

В янтарных кружках две пчелиные жопки,

откуда два жала в опасный момент.

А улей кудрявый жужжащей коробкой

глядит на июльский, цветочный рассвет.

Вокруг же роятся лишь слепни и осы,

рой мошек и гнусов, сто мух, оводов.

Как хищники, тянут кусачие тросы,

пуская яд, словно ток из проводов.

Одни лишь её взоры – очи трудяжки -

святой, медоносной и жалящей раз.

Как трутень, летаю вокруг симпатяжки,

с неё не сводя почти дюжину глаз…

Эра

Эра эскортниц, тупиц и халявщиц.

Эра всемирных экранных цепей.

Эра гуляк и надменных начальниц.

Эра не мам, безотцовщин-детей.

Эра диванных философов, трутней.

Эра глумных интернет-знатоков.

Эра рутинных, бессмысленных будней.

Эра разрывов семейных оков.

Эра оплаты за воздух чрез маску.

Эра наживы на бедах других.

Эра покупок затычек и смазок.

Эра невольных, немых и глухих.

Эра певцов безголосых и ярких.

Эра абортов, бездетных людей.

Эра «любви» за услуги, подарки.

Эра убийства логичных идей.

Эра стагнации, краха мечтаний.

Эра болезней из химио-колб.

Эра смертей без войны, истязаний.

Эра создания странных хвороб.

Эра погибели касты рабочих.

Эра бездельников и торгашей.

Эра блажных, бесхозяйственных дочек.

Эра безруких в быту сыновей.

Эра синтетики в вещи и пище.

Эра простых, нечитающих масс.

Эра больших богатеев и нищих.

Эра – поганые действа для глаз…

Простудность

Застуженной грудью хриплю всем в ответ

и кашлевым громом гремлю над дорогой.

Меняю на серый свой розовый цвет.

В болезни всё чаще взываю я к Богу.

Да все мы такие – дурные дельцы.

Коль рады, то с чёртом, в кабацком угаре.

Коль плохо, то в храм, где икон образцы,

и молимся, лбом исполняем удары.

Гляжу на округу, где плитка, песок,

смахнув с потной шеи испарину жара.

Взираю во тьму, чуть потрогав висок:

валяются пьяный, разбитая тара.

Простудный озноб пробирает по жил.

Симптомы гриппозные рушат все мысли,

что даже себе сам отвратен, не мил.

Слюна меж зубов кариозных закисла.

Молчит телефон, сохраняя заряд.

Застыла идея стиха при моменте.

Забыт я, как мина, копилка и клад.

Но помним одним и родным абонентом!

Мой путь до квартиры, до грелки, микстур.

Хвороба настрой и здоровье всё рубит.

Я понял средь чуждых прохожих, текстур,

что в мире лишь мать одна искренно любит…

Самая обнимательная женщина

Усталая бледность, безрадостность быта.

Тошнотные, гадкие чувства во мне.

Обмякшие мышцы, желудок несытый.

И живость почти что уже на нуле.

Погасший огонь и поникшая бодрость.

Теряемый смысл. Лень правой руки.

Увядшие вкусы и смелость, и гордость.

Томит безучастие к бедам других.

Бесчувствие к запахам, праздникам, войнам.

Неведенья судеб, вестей, городов.

Деяния скудные в думах застойных.

Нескладность идей и рабочих часов.

И ненависть к парам, гуляющим вместе,

и к тройкам, четвёркам, пятёркам семей…

… Но я оживу, обрету своё место,

коль ты прикоснёшь меня нежно к себе!

Просвириной Маше

Черепки – 50

По виду культурный и чистый мужчина,

красивые рифмы он пишет в строфе,

с такой деловой, образованной миной,

но срёт на стульчак в туалете кафе…

***

А старость несёт собой плесень и грусть,

кладя себя в короб, где рыбы блуждают,

где фрукты несут разноцветности чувств.

И так молодой коллектив загнивает.

***

В поиске лучшей, достойной и равной

я берегу сок, любовь в теплоте.

Но от времён ожиданий, исканий

вянет всё, гаснет, скисает во мне…

***

Картины скрывают отверстия в стенах,

а мазь штукатурки – старьё кирпичей,

косметика прячет лица перемены.

Вот так и улыбки – лишь маски людей.

***

Внизу вены душат тестикулу слева -

мой старый, яичный, больной варикоз.

Теперь геморрой я вправляю так смело.

А сердце – печально-болезная гроздь.

***

Опять здравомыслия нет.

Упадок в уме и в округе.

Застой, относительность, бред.

Отрада в единственном друге!

***

Тоска – отрава. Сам себя травлю.

Грусть – метастазы, будто СПИД и рак.

Я не народ, а личности люблю.

Жаль, их так мало! И любовь редка так!

***

Соития в юности спешны и страстны!

Но редко приводят к созданью семей.

И все эти люди дурны и опасны -

плодят нежеланных, случайных детей.

***

Не будет огня революций, нажима,

пока есть огромный клозет – интернет,

куда люди льют силы, злобу к режиму.

А власть продолжает копить вес монет…

***

Не может долбить и ласкать, целоваться,

но как опускается медленно вниз,

то я могу истинно тем наслаждаться!

Он – меткий, отменный такой пи*долиз!

***

В коробке из липы покой, влагостойкость,

нет смол, что опасны для тела, души.

Душистые стены, где тишь и неколкость.

Ведь гроб – это важно! Мне тут ещё жить…

***

Ну вот наконец-то откашлялся всё же!

Чахоткой уже не дано мне болеть!

Лежу на крахмальном, осиновом ложе.

Меня излечила желанная смерть.

***

Война, болезнь и смерть, тюрьма

ломают суть, ум человека.

Богатство, счастье – рай ума,

что дарят власть, известность, негу.

Примеры героизма

Пример героизма, возникшего в войнах -

во имя поднятия роты, полка!

Вождизм в революции, бунте и бойне

как первопричина, что так глубока.

А дар музыканта, певца иль поэта

к развитию слуха и слога ведёт.

Тогда от народов различного цвета

отправятся лучшие люди в полёт!

Они ж обретут себя в гнёздах высоких.

Быть может, потомство родят на свой лад.

Другие же будут в навозе, осоке

ужам, комарам и лягушкам внимать.

Сияют, как солнце, луна иль фонарик,

как в пасмурном небе алмазная горсть.

Их образ, как истинный луч или шарик,

такой одинокий, но держит свой пост.

Смельцы и таланты своею судьбою

покажут путь верный в быту и борьбе.

Бойцы, что ползут под укором, пальбою,

собратьев ведут к сути и доброте.

И пусть те герои погибнут в сраженьях,

творец доизведает иглы, вино…

Хоть жизнь-акт закончится их пораженьем,

но жертва их станет звездою веков!

Просвириной Маше

Самолечение

Я болен реальностью жуткого мира,

его безотрадностью в дальнем, родном,

его оплыванием дурью и жиром,

его безучастьем, бессмыслием, злом.

Не надо обедать, закусывать вовсе.

Сыт ссорами стран и отдельных людей.

Здоровье хромает особенно в осень.

Микстуры больниц – лишь плацебо идей.

Мы все начинаем болеть от рожденья.

И крестят нас с малым глоточком вина.

Пьём после компот, доводя до броженья,

чтоб вылечить ссадину, боль от пинка.

Так копятся раны, осколки по телу,

въедаются в мозг метастазы обид.

Ведём дух частично, а после всецело

в свой первый больничный приём, ведь болит.

Там пара больных, а потом и десяток,

за стойкой заборов, копной гаражей.

Там колбы и шприцы у хилых ребяток,

что в жадных тисках у работ и семей…

… Сейчас мне не нужен ни врач, ни палаты.

Я знаю аптекаря, там, за углом.

Он – маг, что дарует забвенье и латы

без лишних рецептов и споров с бойцом.

Спасители – вовсе не книги, иконы.

Аптечка моя состоит из спиртов,

что пью до беспамятства, сна и икоты.

Бригада спасателей – ряд коньяков.

Засыпанность

Весь город засыпан асфальтом и пылью,

домами и будками, и кирпичом,

упавшими ветками, лиственной гнилью,

кусками от жвачек – сухим сургучом,

чешуйками кожи, отпавших эмалей,

ворсинками шкур и травою щетин,

частями деталей, кусками фекалий,

окурками, гипсом, клочками рванин,

монетными дисками и лепестками,

засохшими красками рвоты, плевков

и крошками пищи, сухими соплями,

огрызками, стеблями павших цветов,

соринками, крышками, пеплом табачным,

ресницами, струнками, пухом волос,

обёртками, чеками, мусором злачным,

отставшею краской проезжих полос,

когтями и щебнем, песком, каблуками

и трупами мух, муравьёв и жуков,

бутылками, банками и коробками,

и шерстью собак и мышей, и котов,

пыльцою и плесенью, известью, сажей,

зубами и перхотью, перьями птиц,

волокнами тканей, химической кашей

и сыпью металлов, косметикой с лиц,

перчинками, порохом авторезины

и стружкой, и нитками с тросов стальных,

а я же горстями, лопатами глины

и горкой земли, и слезами родных…