Текст книги "Перемена погоды"

Автор книги: Алёшка Емельянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Русский Арарат

Всё это похоже на бред кобылицы

горбатой и сивой, дурной, без зубов:

бега по подземной, наземной столице,

житьё меж унылых, бездушных скотов,

скопления сброда, что в очи не смотрит,

а только лишь в пол, как коровы, козлы,

что вечно листают, жуют или сорят,

в сиденья вминая жиры и мослы,

вагонные стойла, где пыль и усталость,

говядина, шкуры в квартирных хлевах,

машинные клетки, бетонная данность,

бытьё бессемейных во всех сторонах,

коррида и ралли, и быстрые шашки,

и бойни рогами и клювом, клыком;

где очень нечасты любовь и монашки,

где смог, скрежетания, наглость и гром…

Но всё ж эта насыпь – спасенье от бедствий,

ковчег средь залитой бедою Руси

и трупов, и ливня, и нищенских действий,

от мыслей о связке удавки-лозы.

Тут мэр, будто Ной, а вокруг животины,

сплошной зоопарк и болото, и ад.

Москва, как спасительный остров средь тины,

убежище, дальний, цветной Арарат…

Скучается так, что какой-то пи*дец

Скучается так, что другим не понять!

До дрожи, безумия хочется слиться

и снова увидеть, понять и обнять,

раздеть и вкушать, и век не расходиться!

Печалится так, аж вокруг темнота!

Ведь девушка – солнце для роста цветочка,

в которой бездонна, чиста доброта,

у коей такие красивые мочки.

Кручинится так, что аж ломка и страх!

И скорби разлуки низводят до пыли.

Хандра эта рушит в один только взмах,

выводит из стойкости, схемы и были.

Тоскуется так, что не спится с утра,

ночами шарм снится, подушка в объятьях;

что тело – подобие льда и винта,

какому противно до мира проклятья!

А любится так, что похожей здесь нет!

Все – копии с сети, журналов, элиты.

Волшебен, пикантен и мил компонент -

твой маленький шрамик на левой ланите!

Просвириной Маше

Святая троица

Все дамы мои не курили табак

и жили, умнея и радуясь небу.

Все были не алчны, живя просто так,

по русской душе, без гламура и требы.

Ценительный дух мой хвалил и любил.

Я им отдавал дар и страсть бескорыстно,

и вслух их ни разу я не оскорбил,

слагал о них оды красиво и быстро.

Душевные женщины. Старше всегда:

на восемь, на шесть и на пару годочков.

Первейшая с дочкой, что в юных годах.

У третьей – сынуля и лапочка-дочка.

Вторая бездетна, как ель на лугу.

С дворцом, что в полдюжины убранных комнат.

И любит так кофе и сыр, и нугу.

Но ею я был синтетически обнят.

А первая прямо любовь-прелюбовь!

А третья к душе прилегла, будто пазл,

и любит так чай, приготавливать плов,

блондинка-мечта с позитивною базой.

Поздней становился для них не таким:

слегка перекаченным, братским и диким,

совсем не дворянским, ленивым, хмурным…

Теперь я один и пишу о них книги…

Татьяне Ромашкиной, Елене Л., Просвириной Маше

Предслёзное состояние

Всё в мире по паре: колени, глаза,

ума полушария, губы, запястья…

У всех чаще ровная тропка, стезя

и правильный курс по созданию счастья.

У каждого есть половинка иль часть,

запчасть составная, мотор и обшивка,

и сахар для кофе, приправа и масть,

гуашь к полотну и закуска к наливке.

Находятся всюду в подвалах, в кафе,

в пустынях, во льдах, в темноте, в межполосье.

Ищу долго плюсик я к личной графе.

Но вдруг я обрёл – обнуляются гостьи.

Я вроде душою общаюсь с людьми,

не очень больной и дурной, кривоногий.

Все люди как люди – с женой и детьми.

А я в конуре, как кобель одинокий…

Неудачный искатель

Почти невиновен, не должен никак.

Искал среди женщин я только богиню.

Не бил, не курил возвышающий мак.

Наверное, всё же по-волчьи я сгину.

Престранная жизнь, как мученье и чушь.

Так мало достойной еды для гурмана.

Один общепит, дубликаты без душ.

Вокруг сребролюбцы, театр обмана.

Быть может, я выполнил волю небес

иль давний, негласный указ «моей» Анны.

Иль всем верховодили случаи, бес.

Поэтому и не дождался я манны.

Но где прегрешенья, что сбили в Тартар?

За что злополучная доля терзает?

Видать, я неважный иль лишний товар -

не каждая трогает и оставляет…

Для женщин я натрое душу рассёк.

И нечего мне сожалеть, как мальчишке!

Прошу одного лишь прощенья за всё

у ясных, своих нерождённых детишек…

Анне Котовой

Душный зной

В жирном поту моя лень пребывает.

Пекло за окнами, на этаже.

Тело от зноя, лучей изнывает.

Словно фурункул на грязном бомже.

Душно, как в самой горячей духовке.

Нет ветерка, колыханий ветвей.

Будто бы влажная мышь в мышеловке.

Прыщ меж горячих и жмущих ногтей.

Сдавленный воздух и тяжкие вдохи.

Горло стянула простая петля.

Мокрая грудь, полувлажные ноги,

жёлтая, клейкая вся простыня.

Таю, как масло в пустой сковородке,

лёжа на койке в бессонном бреду.

Может, так солнце, Земля дорогая

к жару готовит, что будет в аду…

Любимая! Любимая! Любимая!

Фланелевой мягкости нужных объятий

и троганий гривы из сливочных струн,

и чувств всепокоя и страстных занятий,

свиданий под грозами, красками лун

и двух рюкзаков, что повисли заплечно,

валяний на белом диване вдвоём,

щекоток продольных, порой поперечных,

кофейных стихов поутру, перед сном

и ужинов чайно-конфетных и нежных,

и писем с утра, в ожидательном дне,

и слушаний ветра, дождя, бури снежной,

душевных встречаний в жилой полутьме,

творожных гостинцев, нарезок салатов,

святых обнимашек, лечебных таких,

вещаний про космос, отсутствие ада,

дебатов про смысл и вечность, и миг,

купаний под душем и голых деяний,

и веловояжей меж лиственных чащ,

и кухонных тем и на мне восседаний,

улыбок, подъёмов пешком на этаж,

общений по духу, без алчности, маски,

прогулок меж парков, людей, этажей,

а главное, что поцелуев и ласки,

и много чего, жаль, не будет уже…

Просвириной Маше

Напутствия

– Карабкайся наверх сквозь камни, занозы,

ледник и терновник, орлов и ежей,

все тяготы, жажды, уклоны и грозы

к туманным вершинам, где воздух свежей!

Как юный атлет к золотистой награде,

как горный козёл и шальной альпинист,

сквозь боли и холод, и страх, и преграды,

шлифуй пик искусства, святой пианист!

Стремись и тянись, как бывало и прежде,

хоть ты оступаешься, топая вверх,

хоть ранишься всюду, теряешь надежду,

хоть ветры срывают оснастку и мех!

Беги и шагай, и ползи. Не сдавайся!

Нет счастья и знания в низшей грязи.

Пусть ты и один, но, прошу, не сгибайся!

Кричи, но держись и за нитку лозы!

В дороге не будет подмоги ни часа,

лишь ямы и сырость, и бури в лицо.

Коль встал и решился ты стать верхолазом,

то будь же готов до конца быть бойцом!

Нигде не бывает легко, безопасно.

Ты выбрал стезю одиночки, не брод.

Скули, даже плачь, но иди ежечасно!

Потом отдохнёшь средь господних красот.

Пусть путь будет трудным, мозольным, кровавым,

но он обрывает все длины цепей!

Ты всё одолеешь и выйдешь всеправым!…

… – кричу и шепчу на горе сам себе…

Истинный смысл

Внедряясь ли в узкий, раздолбанный пах,

чтоб бывших забыть и отбросить ненастья,

ночуя у новых давалок-девах,

с утра понимаю, что нет в этом счастья.

А суть вся в одной, но любимой во всём,

пусть даже в неюной и дряблой, и старшей,

в которой всё меньше и суше стал сок,

пускай продавщица, агент, секретарша.

Вся истина не в донжуанских делах -

в вагинах и частой, успешной их смене,

изюминка вовсе не в стройных телах,

а в духе, который родной и бесценный!

Единственное лекарство

Назначь мне любовь свою лучшим лекарством!

Устал быть необнятым, тучным и злым,

везде замечать недоделки, коварства

и думать, что люд – бедолаги, ослы.

Умаялся жить в ожидании счастья,

ночами не спать, о две стенки скребя.

Меня посели, пропиши в медсанчасти.

Добавь в рацион мой роднулю-себя.

Внеси в расписание, очередь к сердцу.

Уже обессилел в терзающих днях.

Ослаб я лупить в виртуальные дверцы.

Без соков твоих я почти что зачах.

Печаль, как холера, меня уничтожит,

тяжёлые думы утопят средь дат.

Всё чаще живу с угасаньем и дрожью,

в волнах городских, что однажды съедят.

Я щурюсь вокруг и ловлю каждозвучье.

Опять проверяюсь на зренье и слух,

чтоб знать, не упущен сигнал или случай.

Я жду тебя, словно спасательный круг!

Просвириной Маше

Черепки – 48

Дожди и моча, и щепотки навоза,

и солнце, и ночь, и прохладные дни

питают, растят золотистую розу

во благо энергии света и тьмы.

***

Душа-жемчужина моя в ведре помойном,

в какое льют дожди, понос и грязь.

Сникает свет и тонет всё покойно.

Муть через край… Всё возвращаю в вас…

***

Опять в подворотне хмельной шлюхостой.

Ментол, мини-юбки, помады и стразы.

Но выбор по сути обычный, простой.

Ведь лишь бы дешевле, милей, без заразы.

***

Сердечные колики, боли в груди.

Изгой, нелюдим скоро мир сей покинет.

Не страшно, коль я здесь умру без воды.

Мне жалко котёнка – от голода вымрет.

***

От ста неудобных и колких вопросов

про Бога, судьбу и про рыбу в сетях,

про дух и свободу, про смерть или грозы

растём, познавая других и себя.

***

Уйдя из отары и с пастбища в осень

и от пастуха, что первейший наш враг,

пройду перевалы, мучные набросы,

создам на Эльбрусе свой личный очаг.

***

Ещё пара дней не предвидится солнца.

Лишь грохот и уголь, и пыль на версты,

страх взрыва метана в скоплении порций.

Мы в шахте, как дети в утробе, кроты.

***

Разрез этой юбки по голени, бёдра,

по самую дельту крутых ягодиц

во всех будоражит желания бодро.

На это попалось три дюжины лиц.

***

Забыть поздравить с чем-то мать,

притом не чувствуя вины.

Всё это, будто бы посрать,

забыв спустить свои штаны.

***

Кисель соплей под носом парня,

желе, что капает, как кран.

Их лижет, в рот суёт ударно.

Дурак, грязнуля иль гурман?

***

Зачем она палец засунула в рот?

Как будто мартышка схватила пиявку.

То флирт иль сосиску жуёт серый кот?

Намёк на минет или съела козявку?

***

Корзина с грибами, что ставят к окну,

стога, из которых надёргали сена,

и пробки шампанского в тихом углу,

как горка залуп, обнажившихся членов.

***

Когда мой градусник покажет «43»,

тогда я встречусь с дьяволом иль Богом.

Пока ж со мной лекарства и врачи,

ведь не написаны семь книг, и с переводом!

Медово-одуванчиковая

Вы, как одуванчик пуховый и мудрый,

иль словно сирень, кучеряшек копна,

как вылитый мёд, что замёрз этим утром,

обвив Ваш овал среди нового дня.

Видна пара ног под недлинною юбкой,

чьё устье разреза так манит углом.

Вы кажитесь гордой и смелой, не хрупкой.

Как Вы мне, так я Вам ещё не знаком.

Ваш абрис с изгибами, горками, кроной,

имеющий грацию и эпатаж,

увенчан весомой, незримой короной.

А я сзади Вас, как воспитанный паж.

В янтарно-молочных спиралях, кружочках

маяк рассыпает пружинистый свет.

Наверное, светитесь каждою ночкой,

с луной составляя волшебный дуэт…

Юлии Шестаковой

Питательная влага

Без влаги твоей в организме так сухо

и вянут мои вдохновения все.

Питья такового нет в целой округе.

И жажда верблюжья пылает во мне.

Мне грезятся сочности из углубленья,

что хмелем втекают в уста и нутро,

что радуют плавным и вкусным теченьем,

особенно, если чуть сдвинуть бедро!

Питательный сок, как священный источник,

какой предназначен для ангелов лишь.

Родник сей – красивый и гладенький сочник,

пикантней ещё, если в очи глядишь!

Коньячные ломки без лакомки этой.

Голодный поэт лучше будет терпеть,

чем пить из ручьёв, луж других этим летом.

Чем сточные воды, так лучше уж смерть!

Просвириной Маше

Блаженство между первым и шестым позвонками

Вы – атлас по всем анатомиям счастья,

по всем биологиям, книгам, делам.

В моих снах лишь Вы – неизменный участник.

Снотворное пью, чтоб подольше быть там.

Но сон – это только воздушная ложность,

какую вдыхать, осязать, пить нельзя.

Опять и опять всё страдает подкожность!

Вас так не хватает в разлучных часах!

Я жажду с каким-то любовным безмерьем,

к Вам тихо подкравшись, нагую обнять,

привзять Вас почти за загривок, с доверьем,

любя положить на живот, на кровать.

Потом упоённо поглаживать спину,

затем целовать от всех пальчиков ног

и вверх подниматься от парной низины,

до Вас восходить, как искуснейший Бог!

Мечтаю при фаре луны, перед ночью,

стремясь проявить откровенность, любовь,

опять отыскать ту заветную точку

средь шейных, солёненьких чуть позвонков…

Просвириной Маше

ОбниМашечка

Из гладкой, послушной, душевной дворняжки

в колючего волка дичаю средь дня.

Без ласки, ошейника, рисовой каши

уже превращаюсь в подобье зверья.

В таком состоянии всё мне погано,

взираю на толпы, как будто на жертв,

что овцами блеют бездумно и странно,

в которых не дрогнет разумности нерв.

Желаю – не стать раздирающим зверем!

Лишь с Вами моё благородство росло

и мысли светлели, рождалась и вера

при каждом моменте, в любое число!

Мутация эта противна до жути.

Неужто в опасность для всех превращусь?

Но, коль Вас увижу, как Господа, чудо,

опять в добряка, ангелка обернусь!

Просвириной Маше

Апрельский алмаз

Во тьме средь камней, валунов и пылинок,

и смесей из влаги, метана, угля,

удушья и грязи, клочков и соринок

бродил и копался с угла до угла.

С кротово-шахтёрско-подводной сноровкой

искал я единственный, ценный кусок,

такой настоящий, без нот полировки,

как в скопище туч от луны уголок.

Глотал я прорывы, землистые брызги,

опять и опять ничего не найдя.

Треть века я тратил усилья меж рисков,

к заветной, высокой идее бредя…

Вдруг лучик узрев чуть солёный, искавший,

я ринулся прямо на клад световой!

И вот оттого полусонный, уставший

явился я перед алмазной тобой…

Просвириной Маше

ОбниМаша

Её приближенье – синоним всесчастья.

Охват – безмятежность, союз в тишине.

В объятьях её забываю ненастья.

Святой ритуал, что доступен был мне.

Блаженственный рай. Состыковка. Слиянье.

Сплетение с сортом, что чище иных.

И лучшая в тельно-духовном свиваньи.

Касанья правдивы, желанны, родны.

Лечебная, как винтовая повязка.

Дурманная, будто бы морфий и мак.

Тепло. Доброта. Волшебство. Синеглазка.

Я с нею б навеки застыл бы вот так!

Приводит в спокойствие и возбужденье.

Всё это – шедевр без граней, цены,

отправка ума в высоту наслажденья,

возврат к Богородице в свете луны.

Просвириной Маше

Шедевр

Наверное, мы – Маяковский и Брик.

Поэт тот влюбился в коварную Лилю.

Вот также и я обожаю сей лик,

впустив до глубин чаровницу Марию.

Она вся без маски румян и помад.

Милашка, которой всё это не нужно;

в какой самобытный, естественный лад;

которой гламурная слякоть так чужда.

Её чистоты нет ни капли в других.

Её деревенская кожа – шедевр!

Коль рядом, часы пролетают, как миг.

Лишь в думах о ней стихотворностью щедр.

Мечтаю о ней я писать и ваять

до гроба, седин, самострела, дуэли…

Пускай безответна любовность моя,

но я продолжаю любить все недели…

Просвириной Маше

Экономически невыгодное пожаротушение?

Оранжевый жар полыхает так рьяно

на небе, земле, на окошках, в глазах,

кишит смертоносно, всеместно и пьяно,

легко отражаясь в озёрах, очках.

Вода закипает от грозного жара,

а пламенный пал проникает и в кровь.

Смердит бесовщиной, погибшими, гарью,

неся этой местности страшную новь.

Дымятся таёжная ширь, пепелища.

В восточном Эдеме беснуется бес

и огненным зверем, карателем рыщет.

Гектары горят под присмотром небес.

Молчит садовод и лесничий, и егерь -

в небесном, единственном лике, лице.

Нет ливня, подмоги от рук человека.

Лесные жильцы и деревья в кольце.

Его погасить невозможно, иль можно?!

Корысть верховодит, сжигая тут жизнь?

Иль тут завелось ломовое безбожье?

Как будто напалмом безумцы прошлись…

Машуленька

Зима забрала с собой холод,

все горести прочь унесла.

Иначе стал видеть свой город -

без снега, дублёнок и зла.

Весна принесла обновленье,

умывшись апрельской водой.

А наше знакомство, явленье

внесли проясненье, покой.

Святое прильнуло к святому,

и вмиг засочились стихи.

Живое прижалось к живому,

отбросив неправду, грехи.

И чтоб не забыть про свиданье,

под вспышку подставив себя,

портретно венчаем гулянье,

какое дала нам судьба.

А всюду цветные картинки,

костров расчищающих дым.

Мы – два ясновласых на снимке,

который потом удалим…

Просвириной Маше

Лягушка

Тоска, как лягушка, в болотной груди,

как будто прилипла к ладони кувшинки,

средь острой осоки вещает, нудит

и ловит комариков – капли-слезинки.

Вздувается тучно и слизью смердит,

на грустных дрожжах набирается роста.

Как глиняный уголь так жирно сидит,

как камень зелёный, что тонет в компосте.

Как клубень картофельный, преющий днём,

как гниль и глазастая живность в затоне,

как мокрая редька на грязи сырой,

как липкая мерзость средь сорных газонов.

Живущая в старице водной глуши,

в стоячей трясине вкушает кислоты.

Ах, где же та цапля – спаситель души,

что эту ужасную живность проглотит?

Оральные грёзы

От мягоньких пяточек миленьких стоп,

и вверх поднимаясь до икр и чресл,

до устья, где очень округлая попь,

до места, что мнёт раздвоением кресла,

до капли изюма, до гладкой спины,

до рук, локотков и концов маникюра,

до млечно-медовой, густой пелены,

до плеч бархатистых, из ноток велюра,

поздней, повернув, дивный ракурс сменив,

стремясь так до чрева, до шеи и лика

от самого низа и выбритых нив,

от каждой узорчато-женской улики,

от вкусненьких пальчиков гладеньких ног

до сочной бороздки, до персей, двух чашек,

слегка оголив подтекающий рог,

мечтаю Вас вылизать, скромная Маша!

Просвириной Маше

Плюшевая девушка

Ты – самочка кролика млечного цвета.

Люблю целовать, гладить и обнимать,

особенно, если метель вьёт с обеда,

когда нет желанья постель покидать.

Игрушка поэта с пуховым начёсом,

со зреньем небесным, как чистая высь,

с порою прохладным иль тёпленьким носом,

с игривой походкой, что радует низ.

Фруктовая лакомка с чайным уклоном.

Забавный зверёк, что чарует в тиши,

всегда говорящий, с приятнейшим тоном,

чьи лапки, повадки всегда хороши.

Ты – дивная особь, почти полузайка

в расчёсанном, чистом и ровном меху.

С тобой я без маски, корысти, утайки.

Ты – лучший питомец на этом веку!

Просвириной Маше

Рефлексия на Марию

Хоть нет тебя рядом средь дна и вершин,

но бродят во мне уже месяц десятый

от стоп до пупка, до макушки, души

фантомные пазлы приятных объятий…

Чужды этажи и народы, дела!

А внутренний призрак роднее и ближе.

Он ищет твой дух, что с собой увела,

который в тебе так неведомо дышит.

Все гроздья шиповника – время с тобой.

А всё остальное – листва и колючки.

Весь город – густой и пустой сухостой,

все люди, как куклы, а улицы – кучки.

Лишь ты тут душевница, светлый массив,

наследница рода святых мукомолов,

чей мельничный стаж так велик на Руси.

Ты – истина в этой стране брехословов!

Поныне блуждает во мне лёгкий свет,

а аура гаснет и ищет ответность,

знакомое тело, любимый портрет.

Но где-то вдали убежавшая нежность.

Во снах ты со мной, и порой до утра,

нагая и в платье, под солнцем созревшим.

Тебя не хочу изгонять из нутра,

ведь я и без этого истинно грешен…

Просвириной Маше

Будущая звезда и земная богиня

Хочу тебя видеть своею женой

и светом твоим до седин заражаться,

а после стать самою яркой звездой,

чтоб в водах, глазах, зеркалах отражаться!

А ты станешь дальше цвести средь высот,

как Ева, праматерь иль мама Иисуса.

Народы прозреют, ум храмы снесёт,

уверовав в чудо твоё и искусство.

Весь клир отречётся от идолов, книг,

направив к тебе разноцветные очи.

И в этот едино-прозренческий миг

все лица, иконы вдруг замироточат!

К тебе двинут хаджи, буддистский поток

и шествия к солнцу и новой Пальмире,

как к лучшей святыне, что выдал всем Бог,

к премудрой царице, наставнице мира!

И ты будешь править всем шаром Земли.

А я тебе сверху сверкать среди теми,

как дальне-далёкие звёзды-угли,

взирая на божью посланницу с геммой…

Просвириной Маше

Уродство, кроме одного

Уродливый город, противные люди,

дымящие трубки машин, сигарет,

вставные, обвисшие женские груди,

надутые губы, несущие бред,

и взрослая ругань, несчастные взгляды,

шаги раскоряченных шлюшек и жён,

бабули в каких-то цыганских нарядах,

бродячая живность, тоска со сторон,

мамаши и детские вопли и крики,

потёртые стены, дорожная грязь,

окружные виды, как пытки и пики,

на тропах осенних зернистая мазь,

старинные образы частных владений,

набитые мусорки, серость и муть,

бессмыслица дней и поток заблуждений,

сырые просторы, привычнейший путь,

холодный неон, безучастные толпы,

поток музыкально-гремящих авто,

любовно-общинные ссоры, расколы,

молчания, кашли, нерадости ртов,

высокие здания, низкие нравы,

труды изворотливых дев и дельцов,

места, потерявшие силу и славу…

Хочу я смотреть на твоё лишь лицо!

Просвириной Маше

Autumn sadness

Вся жизнь – нецензурная свалка отходов,

суммарный итог предыдущих жильцов.

Домашнее свинство людских обиходов

вживляется в новых невест и юнцов.

Пейзаж дополняют блевотные кляксы,

с утра уже пьяная, ржущая рать.

Бежит за хозяйкой блестящая такса,

а дочка за мамой, какой наплевать.

Промокшие крысы бегут под киоски.

Собаки худые мусолят мослы.

Не женщины тут, а болтливые соски.

Совсем не мужчины, а пьянь и ослы.

Подвальные ниши зашиты картоном.

Закрыт, перестроен мой прежний детсад.

На стройке завоз арматуры, бетона.

Роддом выпускает две пары в сей ад.

Иные ж девицы разводятся вскоре,

не зная, что делать в составе сети,

неся этим актом разлуки и горе,

крушение грёз, института семьи.

Сентябрьский дождь угнетает идеи.

Сырые газоны, асфальты и кров.

Одежды, как серо-графитные тени,

в которых томятся овалы голов.

От этих ветров злополучных шатает,

ведь вся эта пакость мне лезет в глаза.

И будущность города очень пугает,

и взгляд разжижает большая слеза…