Текст книги "Охота на слово"

Автор книги: Алёна Шапкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Алёна Шапкина
Охота на слово

Под потолком, скупо освещая кирпичные стены, покачивалась лампа в жестяном абажуре. Света едва хватало, чтобы осветить зелёный стол с чайником на спиртовой горелке и приставленную в углу в тени винтовку-трёхлинейку.

За закрашенными суриком окнами сухо трещали далёкие выстрелы. Изредка им вторила артиллерия. Бу… бу… – доносились с востока тяжёлые раскаты, похожие на удары грома.

Савелий Игнатьевич аккуратно нацедил воды из железного чайника. Потом потянулся за сокровищем – кусковым рафинадом. И едва успел поймать кружку на краю стола. Стены в очередной раз мелко задрожали, на голову посыпалась крошка.

– Вот напасть-то, – кряхтя, пробормотал рабочий. – И когда же эти анархисты угомонятся?

– Теперича уже скоро, – одёрнув полы шинели, ответил нескладный парень с другого края стола.

Парня звали Тимошкой. Жуя серый хлеб, он махнул в окно длинной рукой и с видом знатока пояснил:

– Из сорокавосьмилинейных орудий бьют… Наши, мостяжартовские.

– А ты откуда знаешь? – отхлебнув кипятка и подняв голову, поинтересовался Савелий Игнатьевич.

– Так я же это… – рассмеялся Тимошка. – До отправки на фронт, считайте, полгода у Кадряна лямку тянул. Главным у нас был мастер Гардиевский. Как есть, первый деспот и нахудоносор. Чуть что не так – сразу «в холодную» или с винтовкой на плац. Или вовсе… на передовую.

– А мы – из Нижнего, – неторопливо отозвался Савелий Игнатьевич, дуя на кружку. – Слыхал, небось, про Красное Сормово?

Он посмотрел на Тимоху.

– Чаво? – оттянув двумя пальцами ухо, спросил молодой солдат.

– Сормово, говорю!!

– Да ну? – Глаза у Тимошки восхищённо расширились. – Неужто с того самого, где первая скачка была?

– Стачка, – завернув в бумажку недоеденный рафинад, поправил Савелий Игнатьевич.

– Вот я и говорю – птичка… Тьфу, стачка то есть.

Тимошка смутился, опустил кудлатую голову и покраснел, как варёный рак. Он обиженно пробормотал себе под нос:

– Всё-то слова не нашенские, сложные… Стачка… Либертарный… Специально их такие, что ли, выдумывают?

Савелий Игнатьевич, вытянув руку, потрепал Тимошу по плечу и участливо бросил:

– Ладно, не тушуйся. Лучше расскажи, что у тебя с ухом.

– А? – Солдат нелепо оттянул мочку.

– С ухом чего, спрашиваю!

Парень почесал голову, махнул ладонью и ответил:

– Так мы это… Тогда под Трыстенем стояли. Я сам-то на фронт случайно угодил. Когда в шестнадцатом году вся эта буза пошла, Гардиевский выбрал меня и ещё троих как зачинщиков и отправил на первую линию. В Галицию, где самые окопы. Ну, всё, думаю; конец тебе теперь, Тимошка… пожил-то трошки. Ан нет, уберегли святые угодники.

Солдат шумно отпил кипятка и пояснил:

– Как раз после Петрова дня, на Стожары [1]1
  Народные праздники: Петров день – 12 июля, Стожары – 16 июля.


[Закрыть], велели нам идти на немцев. Офицер выступал перед строем, красиво говорил. И вдруг гляжу – летит! Ву-ух! Накрыло нас сверху немецким снарядом-чумаданом. Встал кое-как, отрепался. Гляжу – матерь честнáя! Вся рота серыми мешками лежит, не отличишь. Стою, только сизые мушки в глазах порхают… Санитары бегут. Увезли меня в лизарет, подлечили. Вошкоту повывели… А тут раз – и леволюция. Ну, всё, думаю. Вот оно, моё заветное. Теперь-то уж точно конец войне.

Тимошка потёр руки, огляделся по сторонам и, наклонившись к столу, доверительно прошептал:

– Не зря бабке Ефросинье перед войной свина отнёс. Всё верно насоветовала. Загнёшь деревце в лесу – вернёшься живым. Вот теперича леволюцию доделаем, и поеду к себе домой, в Мохнатки. Женюсь на Таньке. С контузией теперь, понятно, обратно на фронт не возьмут. И слава те господи! – Парень истово перекрестился. – Как есть, сила крестная уберегла. Надо бы и батюшке в церковь занести. В благодарность за то, что молился за меня…

– Ты это брось, – сурово погрозил пальцем Савелий Игнатьевич. – Что это ещё за вредные пережитки и суеверия? Или у вас там пороси, как крапива, растут? Небось с сестрёнками-то раньше голодал?.. Молчишь? По глазам вижу, что голодал.

Парень, почесав рукав со споротыми нашивками, пожал плечами. Савелий Игнатьевич в сердцах махнул рукой.

– Олух ты, Тимоха! Тебе бы учиться надо, дремучий ты человек. А не по колдунам бегать… Нету бога. И чудес тоже нет. А есть дружба, честность и упорный труд. Уяснил?

– Уяснил, – тут же радостно расплылся в улыбке Тимошка. – Нету – ни бога, ни ведовства. А значит, когда колдунья, бабка Ефросинья, в следующий раз капусту клянчить зайдёт – перетопчется…

– Вот то-то же.

Савелий Игнатьевич, глядя в потолок, задумчиво покачал головой и развёл руками:

– Ты вот сам подумай, Тимоха. Жизнь – она ведь не с неба падает и не готовая нам даётся. Она вот этими мозолистыми руками делается… По крохам, по кирпичику. Нам, если так подумать, сейчас не церкви, а школы и ремесленные училища открывать нужно.

– Эй, безбожники, – послышался из тёмного угла голос, заставивший обоих вздрогнуть. – Вы меня кормить сегодня будете, или как? Либо отпусти́те – либо поесть чего-нибудь дайте, в конце концов!

Савелий Игнатьевич, нацедив в кружку воды, с кряхтеньем поднялся и направился к клети, где раньше хранился дворницкий инвентарь.

С той стороны стоял стройный человек в офицерской форме. В сумраке на его плечах золотом блеснули поручицкие погоны.

На вид офицеру можно было дать лет тридцать. Лицо гладко выбрито, а подстриженные усы придавали ему слегка смущённое выражение. Щека пленника была испачкана сажей, и он исподлобья смотрел на рабочего.

– Ну, чего тебе? – спросил Савелий Игнатьевич.

– Водички бы… горло промочить, – хрипло отозвался офицер.

Савелий Игнатьевич протянул кружку сквозь прутья. Пленник, двигая кадыком, жадно выпил воду. А потом неожиданно вцепился руками в ржавые штыри и, прильнув к решётке, зашептал:

– Слушайте, ну будьте же, наконец, человеком. Чего вам стоит? Отпустите. Говорю же я вам, ничего плохого не задумывал. Спешил домой к сестре. Просто хотел срезать дорогу…

Савелий Игнатьевич, помедлив, вздохнул… И, глядя на офицера, развёл руками.

– Не могу. Извини. Таков революционный порядок. Газовый завод – объект особой важности. А ты, уж прости, человек случайный, незнакомый…

Глаза офицера в темноте блеснули.

– В городе сейчас неразбериха, – продолжал Савелий Игнатьевич. – Стреляют. Сам посуди, откуда мне знать, что у тебя на уме? Может быть, ты вообще немецкий шпион? Может, ты завод взорвать хотел?.. Нет, прости. Не могу.

Савелий Игнатьевич покачал головой и направился обратно. Но не успел он отойти на несколько шагов, как в спину ему донёсся тихий голос:

– Может, вы денег хотите? У меня есть. Могу дать…

Савелий Игнатьевич остановился и резко развернулся. Поручик побледнел и отступил под его взглядом.

Рабочий нахмурился.

– Ты что же… Хочешь, чтобы я доверие своих товарищей продал?

Тимоха позади затаил дыхание. Савелий Игнатьевич говорил тихо, но каждое его слово вбивалось, как холодный пресс в деталь:

– Ты что предлагаешь, аспид? Чтобы я за деньги обманул тех, кто мне доверился? Чтобы я предал, значит, революцию, товарищей по партийной ячейке и лично товарища Лациса, который меня сюда наблюдать поставил?.. Ты это мне предлагаешь? Не будет этого, мышиная твоя душа!.. Слышишь?!

Поняв, что кричит, Савелий Игнатьевич замолчал на полуслове.

– Простите, – тихо отозвался из сумрака пленник. – Повсюду вымогают, вот и я тоже… замотался, наверное. Две недели – уже и не надеялся честных людей встретить.

Выйдя к ржавой решётке, офицер устало потёр рукой глаза и глухо сказал:

– Железнодорожные служащие совсем озверели… Пока с Кавказа добрался, не поверите – истратил двести рублей на одни билеты. Три месячных жалованья … и так по всей стране…

Он поднял глаза на рабочего и тихо предложил:

– Может быть, просто забудем это?

– Что значит «забудем»? – Савелий Игнатьевич тряхнул головой. – Ловко вы, значит, эксплуататоры трудового класса, устроились. Чуть что – сразу «забудем». Нетушки.

Рабочий рубанул ладонью воздух и подытожил:

– Решено. Завтра же, утром, отведу тебя в ЧК. Там разберутся, что ты за птица. Если правду говоришь, отпустят. А если нет – тогда извини. Революционное время.

– А зачем тянуть до утра? – вскинулся офицер. – Ведите сейчас.

– И отведу!

– Ведите. Всё равно конец один…

– А вот возьму и отведу, – упрямо повторил рабочий. – Эй, Тимоха!

Он обернулся к столу. Долговязый парень захлопал глазами:

– Чаво?

– Чаво, чаво… Давай ключи! И винтовку заодно прихвати. Будем пленного выводить.

Тимоха, позёвывая, встал рядом, держа винтовку в руках и покачиваясь, а Савелий Игнатьевич загремел ключами. Решётка со скрипом открылась.

– Выходи, ваше благородие.

Офицер шагнул в каморку, но Савелий Игнатьевич придержал его за плечо.

– Погоди…

Он повесил себе на плечо деревянную кобуру и, поправив её, кивнул:

– Теперь – можно.

Дверь открылась в ночную черноту, и в лицо ударил холодный порыв апрельского ветра.

Савелий Игнатьевич плотно запахнул пиджак и спустился по ступеням, на которые падал скупой свет фонаря. Потом повернулся к Тимохе и распорядился:

– Значит, так. До моего возвращения остаёшься за старшего. Никого в пятый газгольдер не пускать, кроме меня и товарища Лациса. Понял?

– Есть не пускать! – улыбнувшись, гаркнул Тимоха, приставив к плечу винтовку. – Служу трудовому народу!

– Пошли, – повернувшись к арестованному, сказал рабочий.

Они двинулись в сторону массивных заводских корпусов, где скупо светили желтоватые огни. Поручик, понурив плечи, шёл впереди. Под ногами хрустели обломки угля.

Лунный свет выхватил слева и справа огромные цилиндры газгольдеров. Над чёрными кучами кокса курился сизый дымок, в воздухе резко пахло аммиаком.

У забора в ночи мигнул красный огонёк папиросы, и неуверенный голос крикнул:

– Стой!.. Кто идёт?

Следом за голосом из темноты появился штык и в лицо ударил яркий луч фонаря.

– Да убери же, – с досадой пробормотал Савелий Игнатьевич. – Свой я. Председатель второго рабочего отряда мастер Ласточкин.

– Мандат есть? Покажи! – потребовал тот же голос.

Савелий Игнатьевич полез в карман и достал кусок картона с печатью. Появившаяся словно ниоткуда рука взяла его, и голос по слогам прочитал:

– Все… российская чрезвычайная комиссия… борьбы с контрреволюцией, спекуляцией и должностными преступлениями… Разрешается товарищу Ласточкину С. И., члену РКП (б) с тысяча девятьсот шестого года… Ого!.. – Голос уважительно замолк. – …посещать и покидать территорию завода в любое время, а также доставлять задержанных… с правом на ношение оружия. Подписано: исполняющий обязанности зампредседателя… товарищ Лацис М. И. и секретарь… товарищ Ксенофонтов И. К. …

Выступив из темноты, человек в картузе, с красным бантиком в петлице, бросил неприязненный взгляд на поручика и покачал головой.

– Офицер? Да ещё и дворянин, небось? Зря вы всё-таки с ними нянчитесь. Шлёпнуть бы его, как предлагает товарищ Комков, – и всех разговоров.

– Э, нет, – не согласился Савелий Игнатьевич. – Тут сперва разобраться надо. У нас хоть и революционный, а всё-таки порядок.

– Ну, ладно! – Человек вытащил изо рта раздавленную папиросу и махнул рукой. – Проходите!

За воротами было безлюдно и пустынно. Под ногами похрустывал гравий. Тихо шуршала трава.

Впереди серебристыми нитями блеснули рельсы, и из-за длинных коробок вагонов вынырнуло приземистое здание нижегородского вокзала…

И тут небо над головой быстро-быстро заполыхало синим, как от множества молний.

– Что такое? – Савелий Игнатьевич встревожился и сбился с шага. – Взорвалось, что ли, где-то?

– На северное сияние похоже, – пробормотал поручик, задрав кверху голову. – Красиво.

– Красиво ему… Да погоди же, я говорю! – крикнул Савелий Игнатьевич.

Догнав пленника, он погрозил пальцем и предупредил:

– Попробуешь бежать – поступлю по всей строгости.

– Не буду я бежать, – обиженно буркнул поручик. – Честное слово.

Рядом на путях зашипел паровоз, и огромный состав, трогаясь, загремел сцепками.

Мерцание над головой усилилось. Оно было похоже на свет огромной газовой горелки. Небо переливалось, вспыхивая то фиолетовым, то лимонно-жёлтым цветом.

В ушах надсадно загудело. Воздух стал плотным и душным, как перед грозой. По горлу резануло наждаком. Савелий Игнатьевич приложил руки к ушам, стараясь унять боль, и почувствовал на губах солёный привкус крови. Морщась, он оглянулся.

Рядом, присев и обхватив голову ладонями, раскачивался поручик. Он тоже что-то кричал, но звуки тонули, как в плотной вате.

А потом так же внезапно всё закончилось. Стало непривычно тихо. Савелий Игнатьевич выпрямился и перевёл дыхание.

Он стоял один в кромешной черноте. Ни единого огонька. Вокзал, только что бивший в глаза жёлтыми огнями, исчез. Вокруг темнели густые высокие заросли. С неба равнодушно светила луна.

– Матерь честная! – пробормотал ошарашенно Савелий Игнатьевич. – Да что же это такое?..

И тут же сердце ёкнуло от ужаса.

– А где задержанный?.. Эй, благородие! Ты здесь?!

Савелий Игнатьевич замер, тщетно вглядываясь в ночь. Откуда ни возьмись, налетел ветер, и огромное поле заколыхалось как живое. Пошло волнами. Остро запахло сухой травой и полынью.

– Эй, благородие! Хватит прятаться. Не то, предупреждаю, буду стрелять.

Савелий Игнатьевич ещё раз прислушался, потом вытащил из кобуры тяжёлый маузер и наугад двинулся вперёд. В ночи пронзительно закричала какая-то птица, и палец на холодном спусковом крючке дрогнул. Рабочий покачал головой и сдвинул палец.

Заросли сплелись в сплошную стену. Савелий Игнатьевич разорвал её стволом маузера… а за ней была следующая. И ещё.

Поле никак не заканчивалось. Сделав очередной шаг, рабочий выскочил на прогалину и нос к носу столкнулся с человеком в светлом. Человек вздрогнул. Это был поручик.

– А ну-ка, стой, – подняв оружие, скомандовал Савелий Игнатьевич. – Ишь чего удумал… бежать… Вот оно какое, оказывается… ваше честное слово.

– Я не бежал, – возразил офицер. – Я и сам не понял, что произошло. Я вас тоже искал.

Савелий Игнатьевич с трудом отдышался. Потом огляделся. Он понял, что стоит в глубокой канаве. Слева и справа, как живая изгородь, тянулись ряды растений с высокими шапками.

– М-да, занесла нас инфузория, – пробормотал Савелий Игнатьевич и шагнул в сторону.

– Погодите… Поле вокруг какое-то странное, – сказал офицер.

– Чего же в нём странного? – не понял рабочий. – Обычный бурьян, ничего особенного.

– Это не бурьян. Это горох и подсолнечник.

– Горох? – Савелий Игнатьевич пожал плечами. – И что с того?

Поручик вздохнул.

– Сразу видно, что вы не сельский житель. Ваш подчинённый, Тимофей, вам бы объяснил… В это время года подсолнух можно встретить разве что на Мамоновой даче или в саду у Греллей.

Рабочий поднял голову. И застыл. Наверху, в свете луны, нагло покачивался огромный цветок. И впрямь – подсолнух… в апреле.

Опомнившись, Савелий Игнатьевич шагнул к поручику и решительно двинул стволом маузера.

– Пошли.

– Куда это?

– Не важно. Слушайся представителя новой власти.

Поручик усмехнулся, но, заложив руки за спину, покорно двинулся вперёд между рядами зарослей. Борозда была неровной. В подошвы то и дело впивались камни и комья земли. Небо наверху медленно начинало светлеть.

– Тебя как зовут? – бросил Савелий Игнатьевич на ходу.

– А вам это зачем? – подозрительно отозвался пленник.

– Для порядка. Должен же я буду расписаться, кого сдал в ЧК.

– Олег Мякишев. Офицер русской армии.

– Ну а я – Ласточкин Савелий Игнатьевич, потомственный рабочий, семьдесят третьего года рождения. Прислан родной партячейкой на усиление органов ВЧК. Вот, скажи, Мякишев… – Рабочий помедлил. – А ты действительно дворянин и бывший землевладелец?

– Да, – буркнул поручик.

И, повернув голову, поинтересовался в ответ:

– А правду ли говорят, что теперь, после отмены чинов и привилегий, новая власть нас всех в расход пустит? Ну, как этот ваш, у ворот, предлагал?

Савелий Игнатьевич раздражённо помотал головой:

– Что ещё за глупости! Ты про человека с алым бантиком, что ли? Так он не наш. Он из эсеров. Просто бантик нацепил. Брехня это. Работайте, живите на здоровье. Никто не неволит.

– Тогда я что-то не пойму вашей власти, – шагая, тихо проговорил поручик. – Вроде с эсерами, а вроде и нет. Землю мою, дедовскую, полученную за восемьсот двенадцатый год, отобрали… чья она теперь?

Поручик пытливо посмотрел на рабочего.

– Земля теперь общая. В смысле народная, – убеждённо ответил Савелий Игнатьевич, переступая через борозду. – Ты что же думаешь, Мякишев… Кто у нас теперь власть? Ленин и временная диктатура пролетариата? Дзержинский и Брешковская?

Рабочий решительно рубанул ладонью воздух.

– Нет. Власть нынче – это народные советы. На каждом заводе и в каждой деревне будет свой совет. А из тех советов выберут главные советы. А уж те, самые главные советы, решат, какой стране быть. Всем народом будем строить новый мир. Без униженных и оскорблённых. Все будут счастливы…

– Утописты, – потрясённо прошептал Мякишев.

Рабочий открыл рот… И тут над полем прокатился железный стон, от которого зазвенело в ушах.

– Что это? – Савелий Игнатьевич вздрогнул. – Никак вокзал?

– Нет. Погодите…

Звук, похожий на великанский плач, опять повторился. Он тёк над тёмными зарослями, словно густая патока.

– Кажется, я узнаю колокола, – сказал поручик. – Малую утреню бьют…

Потом воздух прорезало низкое гудение, от которого пистолет в руке рабочего мелко завибрировал.

– Точно! – Мякишев обрадованно обернулся. – Тяжкий колокол как будто другой. Но зазвонные и малые – точно с Вознесенской… Мы совсем рядом. Это там!

Поручик махнул на звук рукой.

– Хорошо, идём, – согласился Савелий Игнатьевич.

Скоро ряды цветков с тёмными шапками стали ниже, а потом рабочий, охнув от неожиданности, шагнул на твёрдую глинистую дорогу. Уже почти рассвело.

Впереди за изгородью буйно разрослись липы, а над ними торчали два купола с крестами. Колокол наверху ударил в последний раз и затих.

Взглянув себе под ноги, Савелий Игнатьевич увидел, что ступает по ковру из жёлтых листьев. Ему стало не по себе. Ведь не могло же быть так, чтобы сентябрь наступил в апреле… Или всё-таки могло?

– Глупость какая-то, – глядя на купол, растерянно протянул Мякишев. – Место вроде то же самое. И липы знакомые. Но церковь как будто другая. Совсем новая. Вместо каменного забора – деревянная изгородь. А там, за оградой… поглядите-ка, избушки. Ничего не понимаю!

– Давайте войдём и спросим, – предложил рабочий, посмотрел на Мякишева и взялся за кованую ручку.

Дверь со скрипом отворилась, и они вошли в низкий закопчённый придел. Терпко пахло масляной гарью, тускло горели лампады и свечи в киотах. У стен переговаривались люди, кто-то надрывно кашлял. Впереди, под аркой, ярким золотом сверкнул иконостас.

Мякишев, войдя, опустил голову и сделал торопливое движение рукой. Разговоры сразу утихли. На них обернулось десятка два напряжённых глаз. Послышались шепотки.

Мужичок в синем армяке, смяв шапку, выступил вперёд. Заметив военную форму Мякишева, он подошёл к нему, поклонился и робко спросил:

– Моё почтение… Вы, барин, из какого войска будете? Наш или француз?

– Ты это о чём, любезный? – Поручик подозрительно огляделся по сторонам. – Свой я… русский. Шестьдесят шестая пехотная дивизия.

Несколько человек облегчённо выдохнули.

– Слава те, господи! – Мужчина в линялом армяке перекрестился. – Значит, поживём ещё немножко.

Он повернулся к Мякишеву и деликатно кашлянул:

– А ты сам-то откуда взялся, батюшка? Из Демидовского имения? Или из Разумовского? Неужто тебя тоже забыли?

– Что значит «забыли»? О чём это вы вообще говорите?

Мякишев оглянулся на Савелия Игнатьевича. И все взгляды враз устремились на рабочего. Мужчина почувствовал себя неловко в пиджаке, ведь все, кроме них двоих, одеты по-крестьянски.

– Ой, – заголосила вдруг какая-то женщина. – Неужели пастор немецкий? И при входе не крестился, я видела.

– Не дело это, – кивнув, согласился мужичок в армяке. – Чтобы лютерянин в наш храм ходил.

– Он не лютеранин, – возразил Мякишев, но его не слушали.

– А если он наш, почему на божницу поклон не кладёт? – выкрикнул из угла взъерошенный паренёк в монашеской одежде. – Вдруг он ератник [2]2
  Еретик или колдун ( простонар.).


[Закрыть]и чужеземный лазутчик?

Толпа угрожающе загудела, и каменный свод задрожал от голосов. Савелий Игнатьевич невольно отступил назад.

– Ти-хо! – отрывисто скомандовал Мякишев, и голоса разом стихли. – Ну что вы на человека напустились? Свой он, из мастеровых. Савелием зовут.

Поручик строго оглядел собравшихся:

– А теперь лучше объясните мне, где вокзал? И что это за место?

– Что-то ты диковинное вещаешь, батюшка. – Женщина рассмеялась. – Николу на Кобыле знаю. Никиту Готского – знаю. Троицу Сыромятную тоже знаю. Никакого «гокзала» не знаю… А это новая церковь Вознесения, что на Гороховом поле. И двадцати годков ещё нет, как выстроили. Вот, сидим, ждём. Думаем огненное крещение принять.

Савелий Игнатьевич только сейчас с удивлением заметил сваленные у стен охапки дров.

– Вы уж не взыщите, – продолжал мужичок в армяке. – Но говорят, враг в городе. У нас и огниво приготовлено. Не возьмёт нас антихрист. С детками малыми вместе и вознесёмся.

Поручик вздрогнул и огляделся:

– Вы что, совсем сдурели? Какой вражина?

– Чудно, как это вы, батюшка, такой удалой, а не знаете. – Женщина в платке покачала головой. – Истинно так. Враг иноземный в городе, с целым воинством.

Поручик переглянулся с рабочим и деловито поинтересовался:

– Много врага?

– Несметные тыщи!

– Не врёте? Что ещё известно?

Люди стали наперебой отвечать, шумя, как стая птиц по весне. Савелий Игнатьевич разобрал только слова «безбожники» и «грабят».

Мякишев, наклонившись к рабочему, озабоченно сказал:

– Плохо дело. Грабят уже по всему городу.

– Невозможно, – растерялся тот.

– Не знаю, – хмуро ответил поручик. – Похоже, анархисты, или кто-то ещё, взял верх над вашими. Здешние люди странно себя ведут, но другого объяснения я не вижу.

Взгляд Савелия Игнатьевича упал на охапки дров.

– Скажите, Мякишев… А что они говорили насчёт «огненного крещения»?

Поручик уставился на него.

– А вы не поняли, да?.. Да о самосожжении речь! Как у раскольников. О церкви ведь не говорят в народе – сгорела. Говорят: «вознеслась». А раз так, то и те, кто в ней, по идее, тоже…

– Жуть какая. Это надо остановить, – сказал Савелий Игнатьевич, решительно делая шаг.

Мякишев удержал его за локоть и покачал головой.

– Эй, Савелий Игнатьевич… Вы хотите осчастливить этих людей, а совсем их не знаете и не понимаете… Вот о чём, по-вашему, разговаривают те двое?

Он указал на бородатых мужиков в кафтанах, судя по лицам – отца и сына, тихо шептавшихся в углу.

– Не знаю. – Рабочий пожал плечами. – Наверное, о том, как лучше дать отпор врагу.

– Ага, как же! О свинце они говорят, поняли вы?

– О каком свинце?

Мякишев, пригладив усы, усмехнулся.

– О государственном. Который, по их словам, власти затопили в Красном пруду. И вот они думают, как бы под шумок этот свинец поднять и к рукам прибрать.

– Зачем? – не понял рабочий.

Поручик поморщился.

– Кто его знает, зачем. Может быть, крышу крыть. А может быть, продать тому, кто дороже даст. Они, между прочим, всерьёз обсуждали, сколько за пуд даст этот самый страшный «враг». А вы – общество взаимопомощи и братства… Либэртэ, эгалитэ, фратэрнитэ [3]3
  Свобода, равенство, братство ( фр.), лозунг Великой французской революции 1789–1794 гг.


[Закрыть]. Мечтатели и утописты, леший вас дери. Как вы думаете изменить человека, исправить его шкурную природу?! Это никому не под силу.

– Ну нет уж, – решительно возразил Савелий Игнатьевич. – Это всё от тьмы и несознательности. Надо будет – и куркулей перевоспитаем. Откроем школы, библиотеки. Кино правильное снимем. Человек должен тянуться выше.

Савелий Игнатьевич, помедлив, пытливо оглядел Мякишева:

– Вот вы, скажите, когда-нибудь слышали про калужца Циолковского? Он вообще считает, что человек может взлететь на небо… Представляете? Где уж тут место богу?

– Это не нам решать, – перебил его Мякишев. – Я тоже читал. С ракетами – это когда ещё будет… А нам сейчас надо выяснить, что происходит в городе.

Перехватив брошенный в глубь церкви взгляд рабочего, Мякишев тронул его за локоть. И, наклонившись, тихо сказал:

– Я убедил их старшего пока не самосжигаться. И дал ещё один совет. Давайте пойдём и узнаем, что там за антихрист. А заодно причину этих странностей со временем. Здесь нам больше делать нечего.

К этому времени люди закончили совещаться, и вперёд, откашлявшись, выступил мужчина в армяке. Он протянул поручику свёрнутую грубую ткань и поклонился.

– Вот… всем миром решили. Тут офицер один оставил, сказал беречь. Но вы ведь нас защищать пришли, верно? Возьмите; вам она больше пригодится.

Поручик развернул ткань, и в неровном свете свечей блеснула сабля с богато украшенной рукоятью. Рядом лежали тёмные ножны.

– Спасибо. – Мякишев взял оружие за рукоять и пристально оглядел лезвие. – Добрая вещь.

Потом он отошёл в сторону и опустился на колено перед потемневшим ликом на стене. В наступившей тишине отчётливо прозвучал его голос:

– Возложенный на меня долг клянусь выполнять с полным напряжением сил, не щадя жизни ради блага Отечества.

Поднявшись, Мякишев завернул шашку в ткань, кивнул рабочему, и они вышли.

Ветер на улице стал сильнее. Его холодные порывы били в лицо, и жёлтые листья, кружась, падали под ноги.

Остановившись у изгороди, поручик посмотрел на уходящую вдаль улицу и задумчиво произнёс:

– Хорошее место для апфилирования [4]4
  Продольный прострел улицы ( воен.).


[Закрыть]. Здесь бы пулемёт поставить. А ещё лучше – парочку «Гочкисов». Тогда никакой враг точно не пройдёт.

– Враг?.. – Савелий Игнатьевич вздрогнул. – Мякишев!..

Поручик выпрямился и замолчал. Савелий Игнатьевич пристально на него смотрел.

– Мякишев, вы мне опять что-то недоговариваете.

– О чём вы? – Мякишев невозмутимо встретил его взгляд.

Рабочий расстегнул кобуру и достал маузер.

– Говорите. Ну же.

Мякишев тяжело вздохнул.

– Ладно… От вас ничего не утаишь. Вот что: эти люди в церкви почему-то твёрдо уверены, что в городе – вооружённые чужаки. А некоторые утверждают, что это французы.

– Французы? Которые в Париже? Да вы шутите? – Савелий Игнатьевич едва не рассмеялся.

– Вот-вот. Я то же самое подумал. Но все говорят одно и то же. А некоторые даже изображают французскую речь. – Мякишев раздражённо дёрнул плечами. – Я не могу понять, где правда, а где – нет. Может быть, это выдумки. Или маскарад. Может быть, хитрюга Жозеф Нуланс [5]5
  Жозеф Нуланс – посол Франции в России с 1917 года.


[Закрыть]умудрился провезти десант в товарных вагонах… Или немцы прорвали фронт. Происходит что-то непонятное… и я хотел бы быть готовым к этому. Вот, собственно, и всё.

Он посмотрел на рабочего.

Савелий Игнатьевич помедлил, а потом неожиданно для себя шагнул к поручику и крепко пожал ему руку.

– Знаешь что, Мякишев… Ты не обижайся. Сам не знаю, что на меня нашло… Может быть, дело в нём. – Савелий Игнатьевич кивнул на пистолет.

Мякишев критически оглядел оружие и деловито заметил:

– Вы его неправильно держите.

– Что? – Савелий Игнатьевич растерянно посмотрел на маузер, а потом на поручика.

Мякишев ухоженными пальцами взял Савелия Игнатьевича за кисть.

– Ну да. Большой палец лучше класть сюда. И курок у вас не взведён… Вот, глядите.

Поручик натянул рычажок, и пистолет сухо щёлкнул. Савелий Игнатьевич охнул. Мякишев встревоженно на него посмотрел:

– Не пойму… Вы что, первый раз с маузером дело имеете?

Рабочий, смутившись, почесал лоб и буркнул:

– Откуда мне? Пострелушки в тире – мещанское развлечение. Пистолет стоит два моих годовых оклада. А у меня жена и трое ребятишек… В ЧК мне дали выстрелить пару раз, и всё. Потом выдали под расписку. Как его обратно-то разрядить?

– Вот. Теперь на предохранителе, – показал Мякишев.

– Спасибо…

Савелий Игнатьевич неловко убрал маузер в кобуру. Мякишев прикрепил шашку с ножнами на пояс. Переглянувшись, они зашагали бок о бок по пыльной дороге. Слева тянулись поля и сады, а справа – бревенчатые домики. Дорога стала твёрже, и вдоль неё появились кованые фонари.

За поворотом, из-за деревьев выросло огромное здание с колоннами, скрывавшееся за высоким забором. К нему вела аллея, обсаженная искусно подстриженными кустами. Ворота были заперты.

Мякишев заметно нахмурился. Простые избушки сменились добротными деревянными домами. Между ними светлыми пятнами выделялись роскошные особняки. Чем дальше, тем более озабоченным становилось его лицо.

Напротив очередного особняка поручик остановился.

– Ничего не понимаю, – пробормотал он растерянно. – Здесь всё какое-то неправильное. Вот здесь должно быть здание Межевого института. А сейчас на нём почему-то демидовский герб… А вон там, глядите, – он указал рукой, – должны стоять корпуса табачной фабрики «Бостанжогло и сыновья». Сейчас, погодите…

Мякишев выудил из кармана ярко-красную, как пламя, пачку папирос «Али» и показал отпечатанный на ней адрес.

– Дом двадцать, корпус четыре… Вы видите здесь кирпичные корпуса? Вот и я о том же. – Он взглянул на рабочего.

Савелий Игнатьевич промолчал. Эти названия ему ничего не говорили, но он заметил другое. Почти все дома выглядели покинутыми. Ни над одной трубой не курился дымок, ни в одном окне не появились лица хозяев, хотя два человека на пустой дороге давно должны были привлечь внимание.

Не видно ни извозчиков, ни подвод. Город казался вымершим. С крыши с карканьем сорвалась ворона, и опять наступила тишина. Под ложечкой у рабочего заворочался страх.

Они миновали красивую ярусную церковь с круглым куполом, прятавшуюся в глубине за решёткой. Савелий Игнатьевич подёргал ворота.

– Заперто?

Поручик быстро перешёл на другую сторону и дёрнул дверь бревенчатого дома. Неожиданно она распахнулась, и поручик исчез в тёмном проёме. Савелий Игнатьевич напряженно застыл.

Через пару мгновений Мякишев появился с другой стороны и развёл руками.

– Внутри тоже никого…

Рабочий вздохнул:

– Да что же это такое? Куда все исчезли? Не сквозь землю они провалились, в самом деле?

– Надо найти высокое место и осмотреться, – решил поручик.

Песчаная дорога сделала резкий поворот, слилась с другой, и на пересечении вырос настоящий дворец. Крохотные стеклянные окошки отражали тусклый свет, а ватные облака над головой оттеняли зубья решёток.

– Стойте, – вдруг сказал Мякишев и замер.

– Что такое?

– Кажется, я знаю, в чём дело. – Поручик усмехнулся. – Да нет же… Такое говорить язык не поворачивается.

– О чём ты, Мякишев? – растерялся рабочий.

– Слушайте… – Поручик посмотрел на него. – Я понимаю, что это звучит дико… Но, по-моему, эта Басманная – не та, которая сейчас. А та, которая была много лет назад. Я точно знаю, что вот этот дом должен выглядеть иначе. А вот этот – вообще сгорел. Начало девятнадцатого века, я бы сказал. Мы как будто перенеслись в какой-то фантом.

– Это как в яркой книжечке англичанина Уэллса? – вспомнил Савелий Игнатьевич.

– Уэллс? Примерно. Или Тургенев.