Текст книги "Ревность"

Автор книги: Ален Роб-Грийе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

А*** в комнате склоняет лицо над письмом, которым сейчас занята. Бледно-голубой листок, лежащий перед ней, содержит пока лишь несколько строк; А*** добавляет три или четыре слова, довольно быстро, и застывает с пером в руке. Через минуту она вновь поднимает голову, и в этот момент из-под навеса снова доносится песня.

Несомненно, продолжается та же самая поэма. Порой темы размываются, но чуть позже являются снова, почти те же самые, с большей силой утверждая себя. Но эти повторы, эти едва заметные вариации, эти перерывы, эти обращения вспять могут привести к изменениям – впрочем, едва ощутимым – и увлечь певца очень далеко от запева.

А***, чтобы лучше слышать, повернула голову к открытому окну. На дне долины развернулись работы по ремонту бревенчатого моста через маленькую речушку. Уже сняли земляное покрытие с пространства, занимающего около четверти ширины моста. Теперь собираются заменить бревна, пораженные термитами, на новые стволы, неошкуренные, прямые, срубленные с запасом, на достаточную длину, которые лежат поперек дороги, прямо перед мостом. Вместо того чтобы сложить бревна в определенном порядке, грузчики разбросали их как попало, по всем направлениям.

Два первых бревна лежат параллельно друг другу (и берегу реки), на расстоянии, примерно вдвое большем их диаметра. Третье брошено сверху, наискосок, где-то на уровне трети длины первых двух. Следующее перпендикулярно третьему, состыкуясь с его концом; другим своим концом оно почти достигает последнего, и эти два бревна образуют довольно неряшливую букву V с порядочным зиянием на нижнем пересечении. Пятое бревно параллельно двум первым, так же как и течению ручья, через который перекинут мостик.

Сколько же времени утекло с тех пор, как в последний раз пришлось ремонтировать бревенчатый настил? Древесину предварительно обрабатывали средствами против термитов, но, видимо, с недостаточным тщанием. Правда, рано или поздно эти бревна, покрытые землей, периодически заливаемые даже при незначительном повышении уровня воды в речушке, так или иначе станут добычей насекомых. Эффективная долговременная защита возможна только для хорошо проветриваемых, удаленных от земли построек; это, скажем, относится к дому.

А*** в комнате продолжает писать письмо своим мелким, убористым, ровным почерком. Листок заполнен уже наполовину. Но лицо, обрамленное мягкими, волнистыми черными прядями, медленно поднимается и поворачивается тоже медленно и плавно к открытому окну.

Рабочих на мосту пять человек, столько же, сколько и бревен, которые требуется заменить. Сейчас все они сидят на корточках в одной и той же позе: опершись локтями о бедра и свесив руки между расставленных колен. Они располагаются друг напротив друга, двое на правом берегу, трое на левом. Несомненно, обсуждают, как лучше приняться за работу, или решили слегка отдохнуть, притащив бревна к реке. Так или иначе, все они совершенно неподвижны.

Позади них в банановых посадках делянка в форме трапеции простирается вверх по течению реки, урожай здесь еще не собирался ни разу, и строгий шахматный порядок нигде не нарушен.

Пятеро мужчин по обе стороны мостика тоже разместились симметрично по двум параллельным линиям, ибо в той и другой группе люди сидят на равных расстояниях друг от друга, а двое на правом берегу – из дома видны только их спины – расположены на вершинах двух равнобедренных треугольников и вместе с тремя своими товарищами с левого берега образуют букву «W». Трое на левом берегу обращены лицом к дому, где А*** стоит перед открытым оконным проемом.

Она выпрямилась во весь рост. В руке у нее листок бледно-голубого цвета, обычного формата для почтовой бумаги; хорошо видно, что он был сложен вчетверо. Но рука задержалась на полпути, и листок бумаги достиг только уровня талии; взгляд скользит гораздо выше, блуждает по линии горизонта, обозначенной противоположным склоном. А*** слушает туземную песню, далекую, но все еще очень ясную, долетающую и до террасы.

По другую сторону от двери в коридор, под одним из двух симметрично расположенных окон кабинета, Фрэнк сидит в своем кресле.

А***, которая сама ходила за напитками, ставит на низенький столик полный поднос. Раскупоривает коньяк, разливает по трем стаканам, выстроенным в одну линию. Добавляет газированной воды. Раздав два первых стакана, сама садится в свободное кресло, зажав третий в руке.

Вот тогда-то она и спрашивает, нужно ли, как обычно, добавить кубики льда, ведь бутылки якобы только что из холодильника, хотя только одна из двух запотела на жаре.

Она зовет боя. Ответа нет.

– Лучше бы кому-то из нас сходить, – говорит она.

Но ни она сама, ни Фрэнк не двигаются с места.

В буфетной бой уже вынимает кубики льда из коробочек; так велела хозяйка, уверяет он. И добавляет, что принесет их сию минуту, не уточняя, когда именно получил приказ.

На террасе Фрэнк и А*** так и сидят в своих креслах. Она не торопится раскладывать лед: еще даже не дотронулась до сверкающего металлического ведерка, тотчас же запотевшего, которое бой поставил перед ней.

Как и его соседка, Фрэнк смотрит прямо перед собой, на линию горизонта, образованную противоположным склоном долины. Листок очень бледной голубой бумаги, сложенный во много раз – может быть, в восемь, – сейчас выглядывает из правого кармана его рубашки. Левый карман аккуратно застегнут, а клапан правого приподнят письмом, добрый сантиметр которого торчит над тканью цвета хаки.

А*** замечает бледно-голубой листок, привлекающий взоры. Принимается объяснять, что за недоразумение произошло между нею и боем по поводу льда. Неужто она и вправду велела ему на этот раз не приносить ведерко? Так или иначе, еще не было случая, чтобы кто-то из слуг не понял ее.

– Все когда-нибудь случается в первый раз, – отвечает она со спокойной улыбкой. В ее зеленых глазах, которые никогда не мигают, отражается лишь некий силуэт, четко очерченный на фоне неба.

Внизу, в глубине долины, люди расположены уже по-иному, как по одну, так и по другую сторону бревенчатого моста. На правом берегу остался только один рабочий, а четверо других сидят напротив него. Ни один не изменил позы. За спиной того, кто остался в одиночестве, одно из новых бревен исчезло: то, которое накладывалось на два других. Зато некое бревно с корой землистого цвета появилось на левом берегу, как раз позади четырех рабочих, обращенных лицом к дому.

Фрэнк поднимается с кресла – откуда только явились силы – и ставит на низенький столик стакан, который только что осушил одним глотком. Лед на дне стакана растаял без следа. Твердым шагом Фрэнк направляется к двери, ведущей в коридор. Там останавливается. Всем корпусом поворачивается к А***, которая остается сидеть.

– Еще раз извините меня за то, что я такой скверный механик.

Но А*** не обернулась в его сторону, и судорожное движение рта, которым сопровождались слова Фрэнка, осталось далеко за пределами поля ее зрения, к тому же движение это тотчас прекратилось, в то же самое время как белый костюм, слегка поблекший, пропал в полумраке коридора.

На дне стакана, который он оставил, уходя, вот-вот растает крошечный кусочек льда, с одной стороны закругленный, с другой – срезанный косо. Чуть дальше – бутылка газированной воды, коньяк, потом мост, пересекающий речушку, на котором пятеро сидящих на корточках людей расположены сейчас следующим образом: один на правом берегу, двое на левом, еще двое на самом настиле, ближе к той стороне моста, что обращена вниз по течению; все они повернулись к какой-то точке, лежащей в центре, и что-то разглядывают там с величайшим вниманием.

Осталось заменить только два бревна.

Потом Фрэнк и хозяйка дома уселись в те же самые кресла, но поменявшись местами: А*** заняла кресло Фрэнка и наоборот. То есть Фрэнк оказался ближе к маленькому столику, где стоят ведерко со льдом и бутылки.

Она подзывает боя.

Тот сию секунду показывается на террасе, огибая угол дома. Идет, как на шарнирах, к маленькому столику, берется за него, поднимает, не опрокинув ни единого предмета, переставляет все вместе туда, где села хозяйка. Тотчас же продолжает свой путь, не говоря ни слова, в том же направлении, той же механической походкой к другому углу дома и восточному ответвлению террасы, где исчезает.

Фрэнк и А***, немые и неподвижные в глубине своих кресел, все так же пристально вглядываются в горизонт.

Фрэнк рассказывает о поломке грузовика, смеясь и чрезмерно размахивая руками. Хватает стакан, что стоит на столике подле него, и осушает одним махом, так, будто ему не надо глотать, когда он пьет: вся жидкость сразу попадает ему в горло. Ставит стакан на стол, между тарелкой и подставкой для блюда, тут же принимается есть. Могучий аппетит Фрэнка ярко проявляется в тех многочисленных, утрированных движениях, которые Фрэнк совершает: правая рука хватает по очереди ножик, вилку и кусок хлеба, вилка периодически переходит из правой руки в левую, нож разрезает мясо кусок за куском и кладется на стол после каждого раза: тогда, переходя из левой руки в правую, на сцену выходит вилка: она снует взад-вперед между тарелкой и ртом: все мускулы лица ритмично искажаются сосредоточенным жеванием; оно еще не закончилось, как в убыстренном темпе все начинается заново.

Правая рука хватает хлеб и подносит его ко рту, правая рука кладет хлеб на белую скатерть и хватает нож, левая хватает вилку, вилка втыкается в мясо, нож отрезает кусок мяса, правая рука кладет нож на скатерть, левая рука вкладывает вилку в правую руку, вилка накалывает кусок мяса, рука подносит его ко рту, рот при жевании широко раскрывается и сжимается с силой; движения эти отдаются по всему лицу, вплоть до скул, до глаз, до ушей; а правая рука в это время уже перехватывает вилку, чтобы переложить ее в левую руку, потом хватает хлеб, потом нож, потом вилку…

Бой входит через открытую дверь буфетной. Идет к столу. Походка у него разболтанная, как на шарнирах; такие же движения рук, когда он убирает тарелки, одну за другой, ставит их на буфет и заменяет чистыми. Сразу после этого выходит, ритмично дергая руками и ногами, словно грубо сработанная заводная игрушка.

Как раз в этот момент была раздавлена сороконожка на голой стене: Фрэнк встает, берет салфетку, подходит к стене, давит сороконожку на стене, отнимает салфетку, давит сороконожку на полу.

Рука с заостренными пальцами сжалась на белой скатерти. Пять растопыренных пальцев скрючились, опираясь на стол с такой силой, что скомкалась ткань. На ней так и осталось пять лучиков, пять сходящихся борозд, гораздо более длинных, чем пальцы, которые там лежали.

Только первая фаланга еще видна. На безымянном пальце блестит кольцо, тонкий золотой ободок, едва выступающий над плотью. Вокруг руки веером расходятся складки, все менее и менее жесткие по мере удаления от центра, все более и более плоские, но одновременно и растянутые, так что в конце концов остается лишь белая однородная поверхность, на которой располагается, в свою очередь, рука Фрэнка, смуглая, крепкая, украшенная широким и плоским золотым кольцом аналогичной модели.

Как раз рядом с рукой лезвие ножа оставило на скатерти крошечное темное пятнышко, удлиненное, извилистое, окруженное более слабыми, редкими знаками. Смуглая рука, поерзав немного по скатерти, вдруг поднимается к кармашку рубашки, снова пытается, уже машинально, затолкать поглубже бледно-голубое письмо, сложенное в восемь раз, которое торчит на добрый сантиметр.

Рубашка из немнущейся хлопчатобумажной ткани цвета хаки, вылинявшая от многочисленных стирок. От верхнего края кармана идет первая горизонтальная строчка, а под ней еще одна, в форме фигурной скобки, чье острие направлено книзу. К самому кончику этого острия пришита пуговица, на которую в нормальном положении застегивается карман. Пуговица пластмассовая, желтоватая; нитка, которой она пришита, рисует в центре ее маленький крестик. Письмо, что виднеется над всем этим, написано почерком мелким и убористым, строки идут перпендикулярно краю кармана.

Справа выступают, по порядку, короткий рукав рубашки цвета хаки, пузатый туземный кувшин из обожженной глины, отмечающий середину буфета, потом, на краю буфета, две керосиновые лампы, незажженные, выстроенные вдоль стены; еще правее – угол комнаты, а к нему примыкает открытая створка первого окна.

И машина Фрэнка выходит на сцену: ее отражение в окне, появление в беседе. Большая синяя – закрытая машина американского производства: корпус ее – хотя и пыльный – выглядит как новый. Мотор тоже в хорошем состоянии: ни разу не доставил владельцу ни малейшей неприятности.

Владелец машины остался сидеть за рулем. Только его попутчица спустилась на каменистый двор. Она обута в изящные туфли на очень высоких каблуках и должна ступать осторожно, избегая неровных мест. Но это ничуть ее не сковывает, она, можно сказать, даже не замечает трудностей пути. Она остановилась неподвижно у передней дверцы, нагнулась к серым клеенчатым сиденьям, над стеклом, опущенным до отказа.

Белый корсаж исчезает почти до талии, снаружи остается широкая юбка. Голова, руки, верхняя часть туловища, нависая над окошком, мешают рассмотреть, что происходит внутри. А***, несомненно, собирает покупки, сделанные в городе, чтобы унести их с собой. Но вот появляется левый локоть, потом рука, запястье, кисть – и пальцы задерживаются на окне.

После нового промедления на яркий свет дня являются плечи, затем шея и лицо, обрамленное длинными, черными волосами, – прическа, чересчур свободная, чуть растрепалась, – и, наконец, правая рука: она держит за тесемку всего один маленький зеленый пакетик кубической формы.

Оставив на пыльной стойке машины отпечаток четырех параллельно лежащих пальцев, левая рука торопливо приводит в порядок прическу, в то время как А*** отстраняется от синей машины и, в последний раз обернувшись, направляется своей решительной походкой к двери дома. Кажется, будто ухабистый двор выравнивается сам собою под ее ногами, ибо А*** даже не смотрит вниз.

Вот она стоит, прислонившись к входной двери, которую только что закрыла за собой. Отсюда ей виден весь дом, помещение за помещением: главная зала (слева салон, справа столовая, где уже поставлен к обеду прибор), центральный коридор (куда выходят пять боковых дверей, все закрытые, три справа и две слева), терраса и, за сквозной балюстрадой, противоположный склон долины.

Начиная от хребта склон в высоту разделяется на три участка: неровная полоса дикой пустоши и две делянки, засаженные в разное время. Пустошь красноватого цвета, там и сям поросшая зеленым кустарником. Купа высоких деревьев отмечает самую дальнюю точку, какой достигли посадки в этом секторе; она занимает вершину прямоугольной делянки, которая наискосок спускается по склону; местами, между султанами молодых листьев, там еще видна голая земля. На нижней делянке, той, что в форме трапеции, уже убирают урожай: белых дисков шириной с тарелку, оставшихся у самой поверхности почвы на месте срезанных стволов, почти столько же, сколько и растущих банановых деревьев.

Сторона этой трапеции, расположенная ниже по течению реки, совпадает с подъездной дорогой, которая ведет к мосту. Пятеро рабочих сейчас расположились там в шахматном порядке, по двое на каждом берегу и один посередине моста: сидя на корточках, повернувшись вверх по течению, он вглядывается в мутную воду, что стремится ему навстречу между двух вертикальных склонов, земляных, местами осыпавшихся.

На правом берегу так и лежат два новых бревна, которыми следует заменить пришедшие в негодность. Эти бревна образуют неряшливую букву «V» с зиянием на нижнем конце; они лежат поперек дороги, что поднимается к саду и дому.

А*** только что вошла туда. Она посещала Кристиану, которая уже много дней никуда не выходит из-за болезни ребенка: он такой же хрупкий, как мать, так же не приспособлен к жизни в колониях. А***, которую Фрэнк довез на машине до самой двери, проходит через салон и удаляется по коридору, к той комнате, чьи окна выходят на террасу.

Все утро окна в ней были распахнуты настежь. А*** подходит к первому и закрывает правую створку, в то время как рука, лежащая на левой створке, замирает. Профиль ясно виден в оставшейся половине проема: голова поднята, шея напряжена – А*** к чему-то прислушивается.

Низкий голос второго шофера доносится до нее.

Мужчина поет туземную песню, длинную-длинную мелодию без слов, которой, кажется, не будет конца, хотя она обрывается внезапно, без какой-либо видимой причины. А***, завершая движение, толкает вторую створку.

Затем закрывает оставшиеся два окна, однако нигде не опускает жалюзи.

Она садится перед туалетным столиком, смотрится в овальное зеркало, сидит неподвижно, положив локти на мрамор и прижав руки к вискам. В ней не дрогнет, не шевельнется ни одна черта: ни веки с длинными ресницами, ни даже зрачки в центре зеленой радужной оболочки. Так, застывшая под собственным взглядом, внимательная, спокойная, она вроде бы не ощущает течения времени.

Чуть наклонившись, с черепаховым гребешком в руке, она меняет прическу перед тем, как выйти к столу. Часть тяжелых черных волос волнами падает на затылок. Заостренные пальцы свободной руки погрузились туда.

А*** вытянулась на постели, совершенно одетая. Одна ее нога покоится на атласном покрывале; вторая, согнутая в колене, свисает с края кровати. Рука с этой стороны заведена за голову, что сминает валик-подушку. Протянувшись поперек очень широкой кровати, вторая рука составляет с туловищем угол примерно в сорок пять градусов. Лицо устремлено в потолок. Глаза в полутьме кажутся еще больше.

Подле кровати, у той же самой стены, стоит большое бюро. А*** склоняется к верхнему ящику, выдвинутому наполовину, ищет там что-то или приводит в порядок содержимое. Занятие долгое, не требующее резких движений.

Она сидит в кресле, между дверью в коридор и письменным столом. Перечитывает письмо, которое явно складывали в восемь раз. Сидит, скрестив длинные ноги. Правая рука держит листок перед глазами, левая сжимает край подлокотника.

А*** пишет, присев к столу перед первым окном. Скорее, она готовится писать, если только не закончила письмо сию минуту. Перо замерло в нескольких сантиметрах над бумагой. Лицо поднято к календарю, прикрепленному к стене.

Между первым и вторым окном как раз хватило места для большого шкафа. А***, которая стоит прямо перед ним, видна теперь только из третьего окна, выходящего на западную сторону. Шкаф зеркальный. А*** со всем вниманием рассматривает свое лицо очень близко, почти в упор.

Сейчас она скрылась из вида, отойдя еще дальше вправо, в тот угол комнаты, который совпадает с юго-западным углом дома. За ней легко можно было бы наблюдать через ту или иную из двух дверей, через дверь в центральный коридор или через дверь в ванную комнату; но двери сделаны из цельного дерева, на них нет жалюзи, сквозь которые можно подсмотреть. Что же до всех трех окон, то жалюзи на них спущены так, что полностью закрывают обзор.

Сейчас дом стоит пустой.

А*** отправилась в город с Фрэнком, чтобы приобрести какие-то нужные вещи. Она не уточнила, какие именно.

Они выехали очень рано, чтобы успеть сделать все дела и тем же вечером вернуться на плантацию.

Отъехав от дома в половине седьмого утра, они предполагают вернуться чуть позже полуночи, то есть отсутствие их продлится восемнадцать часов, из которых восемь часов как минимум займет дорога, если все пойдет хорошо.

Но на этих скверных дорогах не обойтись без задержек. Даже если, наскоро пообедав, они выедут в назначенный час, то запросто могут оказаться дома только к часу ночи, а то и гораздо позже.

А пока дом стоит пустой. Все окна ее комнаты открыты, как и обе двери, в коридор и в ванную. Дверь из ванной в коридор тоже распахнута настежь, как и та, что ведет из коридора на центральную часть террасы.

Терраса тоже пуста: ни одно из покойных кресел не вынесли сюда сегодня утром, нет и низенького столика, на который подают аперитив и кофе. Но под открытым окном кабинета на плитках остался след от восьми ножек: два раза по четыре блестящие точки, там, где поверхность более гладкая, восемь вершин – два квадрата. Два левых угла правого квадрата – едва в десяти сантиметрах от двух правых углов левого квадрата.

Эти блестящие точки отчетливо видны только от балюстрады. Они расплываются, если наблюдатель захочет подойти поближе. Глядя отвесно вниз, из окна, которое находится прямо над ними, даже невозможно определить их местоположение.

Обстановка в этой комнате очень простая: стеллажи и полки у стен, два стула, массивный письменный стол с ящиками. На углу стола стоит маленькая рамка, инкрустированная перламутром, а в ней фотография, снятая на берегу моря, в Европе. А*** сидит на террасе большого кафе. Стул ее развернут наискосок от стола, куда она собирается поставить стакан.

Стол – металлический диск, пронизанный бесчисленными дырочками; самые крупные складываются в сложную розетку: от центра отходят извилины в форме буквы «S», похожие на дважды выгнутые спицы колеса, и каждая закручивается спиралью на другом конце стола, на периферии диска.

Ножка, его поддерживающая, состоит из трех соединенных вместе хрупких стебельков, которые то расплетаются, то сплетаются, меняя амплитуду извивов, а затем образуют (в трех вертикальных планах, проходящих по оси системы) три одинаковые волюты, что опираются о землю нижним витком и соединены кольцом немного выше этого последнего изгиба.

Стул тоже сконструирован из усеянных дырочками пластинок и металлических стеблей. За их извивами следить труднее из-за той, что там сидит: тело ее скрывает большинство переплетений.

На столе, рядом со вторым стаканом, у правого края фотографии, лежит мужская рука, пиджачный рукав обрезан вертикальной белой полосой.

Другие стулья, фрагменты которых можно различить на фотографии, вроде бы не заняты. Нет ни души на этой террасе, как и во всем доме.

В столовой ко второму завтраку поставлен всего один прибор, с той стороны, что напротив двери в буфетную и буфета, длинного и низкого, занимающего пространство от этой двери до окна.

Окно закрыто. Двор пуст. Второй шофер, должно быть, подогнал грузовичок к навесу, чтобы его помыть. На месте, где обычно стоит машина, осталось широкое черное пятно, отчетливо видное в пыли. Это масло капля за каплей сочилось из мотора, все время на одно и то же место.

Легко заставить исчезнуть это пятно благодаря изъянам в очень толстом оконном стекле: достаточно шаг за шагом, методом проб подвести почерневшую поверхность к слепой точке.

Сначала пятно становится шире, одна его сторона раздувается, образуя закругленный бугор, который сам по себе больше первоначального объекта. Но через несколько миллиметров это чрево превращается в ряд тонких концентрических полумесяцев, они истончаются до линий, а в это время другой край пятна сокращается, оставляя позади длинный отросток. Тот в свою очередь утолщается, на одно мгновение, потом все стирается раз и навсегда.

Под углом, заданным центральной поперечиной и планкой рамы, уже ничего не видно сквозь стекло, кроме серовато-желтого пыльного камня, которым вымощен двор.

На противоположной стене – сороконожка, на отмеченном месте, почти на середине панели.

Она остановилась, короткая косая черточка сантиметров в десять длиной, как раз на уровне взгляда, на полдороге между ребром плинтуса (у выхода в коридор) и углом потолка. Тварь не двигается. Только усики поочередно то опускаются, то поднимаются, медленно, но непрерывно.

Значительное развитие ножек в задней части – особенно последней пары, которая оказывается длиннее усиков, – позволяет безошибочно определить скутигеру, называемую «сороконожкой-пауком» или еще «сороконожкой-минуткой»: туземцы верят в мгновенное действие ее укуса, который считается смертельным. На самом деле вид этот не столь ядовит; во всяком случае, гораздо менее, чем многочисленные сколопендры, часто встречающиеся в этих краях.

Внезапно нижняя часть туловища зашевелилась, изогнулась, осуществляя поворот на месте, в результате которого темная черточка выгнулась дугой к основанию стены. И тотчас же, не успев уползти, тварь падает на каменные плиты, все еще согнутая пополам, поджимая одну за другой свои длинные ножки, а жвала сокращаются быстро-быстро, пережевывая пустоту, охваченные непроизвольной дрожью.

Через десять секунд остается лишь красная жижа, в которой смешались неразличимые остатки сочленений.

Зато на стене образ раздавленной скутигеры явлен во всем его совершенстве, незаконченный, но без изъяна, воспроизведенный с точностью анатомической таблицы, хотя представлены там только части насекомого: один из усиков, изогнутые жвала, голова и первое кольцо, половина второго кольца, несколько ножек изрядного размера и тому подобное…

Кажется, что этот рисунок нельзя свести. В нем не осталось никакого объема, засохшая грязь не поднимается над поверхностью так, чтобы ее можно было сковырнуть ногтем. Он больше похож на коричневые чернила, пропитавшие верхний слой штукатурки.

А вымыть стену едва ли возможно. Эта матовая краска, несомненно, боится воды, она менее стойкая, чем обычная масляная краска на основе олифы, которой раньше была покрыта эта комната. Лучшее решение – использовать резинку, твердую резинку очень плотной структуры, которая мало-помалу удалит испачканную поверхность, – резинку для машинописи, например, которая лежит в левом верхнем ящике стола.

Тонкий след части усиков или ножек исчезает сразу, после первых же движений. Большая часть туловища, изогнутая вопросительным знаком, уже довольно бледная, все более и более расплывчатая по мере приближения к концу загогулины, тоже быстро стирается без следа. Но голова и первые кольца требуют более упорного труда: быстро утратив яркость цвета, не поддавшиеся очертания остаются неизменными довольно долгое время. Контуры всего лишь становятся менее четкими. Жесткая резинка, которая все трет и трет по одному и тому же месту, сейчас уже мало что меняет.

Нужна дополнительная операция: легонько поскрести краешком лезвия от безопасной бритвы. Частички белой пыли отстают от штукатурки. Точность маленького инструмента позволяет ограничить площадь его применения. Снова подтереть резинкой – чуть-чуть, слегка – и работа завершена.

Подозрительный след исчез полностью. На его месте остался лишь более светлый участок с размытыми краями, без ощутимой впадины; его, строго говоря, можно принять за незначительный дефект поверхности.

Бумага все же истончилась; она стала более прозрачной, шершавой, несколько ворсистой. То же лезвие бритвы, согнутое между двумя пальцами, чтобы можно было работать серединой режущей поверхности, срезает наголо частички, оставленные резинкой. Последние шероховатости заглаживаются ногтем.

Более внимательный осмотр бледно-голубого листка на ярком свету показывает, что два коротких хвостика остались, несмотря ни на что; здесь, несомненно, пишущий сделал слишком сильный нажим. Значит, новое слово, умело вписанное так, чтобы скрыть лишенные смысла черты, не заменит стертого на странице; остатки черных чернил все же будут видны. Разве что опять за дело возьмется резинка.

Сейчас она четко выделяется на темно-коричневой древесине письменного стола, так же как и лезвие бритвы; у рамки, инкрустированной перламутром, где А*** намеревается поставить свой стакан на круглый столик с многочисленными дырочками. Резинка – тонкий розовый диск с жестяной сердцевиной. Лезвие бритвы – плоский блестящий четырехугольник, скругленный с двух концов и прорезанный по прямой тремя отверстиями. Среднее отверстие – круглое; два других по обе стороны точно воспроизводят – в весьма уменьшенном масштабе – общую форму лезвия, то есть четырехугольник, скругленный с двух концов.

Не глядя на стакан, который она намеревается поставить, А***, чей стул развернут наискосок от стола, обернулась, улыбается фотографу, будто разрешая ему отснять этот импровизированный кадр.

Фотограф не опустил аппарат до уровня модели. Впечатление такое, будто он забрался на что-то: на каменную скамью, ступеньку, выступ стены. А*** пришлось поднять лицо, чтобы оно попало в объектив. Стройная шея напряжена, чуть повернута вправо. С этой стороны рука естественным образом оперлась о край сиденья, рядом с бедром; обнаженная, она немного согнута в локте. Колени раздвинуты, ноги наполовину вытянуты, лодыжки скрещены.

Очень тонкая талия стянута длинным поясом с тройной пряжкой. Левая, протянутая рука держит стакан в двадцати сантиметрах над ажурным столиком.

Пышные черные волосы рассыпались по плечам. Поток тяжелых волнистых прядей с красноватым отливом трепещет при малейшем движении головы. Эти движения незначительны, сами по себе незаметны, но плотная масса волос их распространяет вширь, от одного плеча до другого, создавая сверкающие завихрения, которые быстро угасают, но их внезапная интенсивность вдруг оживает в неожиданных содроганиях несколько ниже… еще ниже… и самый последний спазм в самом низу.

Лицо, которого не видно при таком положении, склонилось над столом, где руки, тоже скрытые, делают какую-то кропотливую, долгую работу: поднимают петли на очень тонком чулке, полируют ногти, выполняют карандашный рисунок микроскопических размеров, стирают резинкой пятно или неудачно выбранное слово. Время от времени она выпрямляется и откидывается назад, чтобы лучше оценить свою работу. Медленным движением руки отбрасывает назад одну прядь, слишком короткую, которая выбилась из чересчур подвижной прически и теперь мешает.

Но непокорная прядь так и остается на белом шелке, на гладкой материи, натянутой плечом: там она чертит волнистую линию с крутым завитком на конце. Под колышущимися волосами очень тонкая талия пересечена идущей прямо по оси спины узкой металлической молнией, вшитой в платье.

А*** стоит на террасе, у квадратной колонны, что поддерживает юго-западный угол крыши. А*** повернулась к югу и опирается обеими руками на балюстраду, откуда открывается вид на сад и всю долину.

А*** вся озарена солнцем. Лучи бьют ей прямо в лицо. Но она не боится жары, даже в полуденный час. Ее укороченная тень падает перпендикулярно на плиточный пол и занимает не более одного квадратика. В двух сантиметрах ближе к дому начинается тень крыши, параллельная балюстраде. Солнце почти в зените.

Вытянутые руки находятся на равном расстоянии от бедер. Пальцы одинаково крепко держатся за перила. Поскольку А*** распределяет свой вес точно поровну на обе ноги, обутые в туфли на высоком каблуке, тело расположено совершенно симметрично.