Текст книги "Ластики"

Автор книги: Ален Роб-Грийе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Глава вторая

1

Явственно слышны шаги, шаги на лестнице, они приближаются. Кто-то поднимается. Кто-то поднимается медленно – нет, точнее будет сказать, неторопливо, быть может, с осторожностью? И при этом, похоже, держится за перила. У этого человека от подъема по крутой лестнице начинается одышка, или, быть может, он шел издалека и устал. Шаги мужские, но мягкие, на три четверти приглушенные ковром, от чего они порой кажутся боязливыми или крадущимися.

Но это ощущение длится недолго. Вблизи слышно, что это отчетливые шаги того, кто лишен притворства: шаги уравновешенного человека, который спокойно поднимается по лестнице.

Три последние ступеньки он преодолевает более энергично, видимо торопясь добраться до лестничной площадки. Теперь он как раз перед дверью, останавливается, чтобы перевести дыхание…

(…стучать один раз, потом три раза негромко и быстро…)

Но он задерживается не дольше чем на несколько секунд и начинает взбираться на следующий этаж. Шаги удаляются вверх.

Это был не Гаринати.

Но сейчас десять: Гаринати уже пора прийти. Он должен был быть здесь уже почти минуту назад; это чересчур. Эти шаги на лестнице должны были быть его шагами.

У него примерно такая же манера подниматься по лестнице, но его шаги еще тише, хотя ноги ставит он увереннее, ступенька за ступенькой, без малейшей задней мысли…

Нет! Невозможно дольше терпеть это наваждение, связанное с Гаринати: с сегодняшнего вечера его часть работы возьмет на себя кто-нибудь другой. Его надо будет изолировать, по крайней мере на несколько дней, и держать под наблюдением. Быть может, потом ему можно будет поручить новое задание, но только без особого риска.

В последние дни он кажется каким-то усталым. Он жаловался на головные боли, раз или два говорил что-то странное. Во время последней встречи с ним было трудно общаться: беспокойный, мнительный, снова и снова просит уточнить давно оговоренные детали, то и дело вносит совершенно несуразные предложения и злится, когда их отвергают слишком быстро.

Это отразилось и на его работе: все сообщения подтверждают, что Даниэль Дюпон умер не сразу. Не так уж это и важно, поскольку он все же умер, и более того, «умер, не приходя в сознание»; но по отношению к плану допущена некоторая неточность: Дюпон умер не в указанное время. Несомненно, виною этому стала чрезмерная нервозность Гаринати. А потом он еще и пропустил назначенную встречу. Наконец, сегодня утром он опаздывает, хотя получил письменный вызов. Определенно, это уже не тот человек.

Жан Бонавантюр – или Бона – сидит на складном садовом стуле посреди пустой комнаты. На полу возле него лежит плашмя кожаный портфель, – пол из еловых досок ничем особенным не отличается, кроме того, что явно нуждается в уходе. Обои на стенах, наоборот, в отличном состоянии, а может, и новые: мелкие разноцветные букетики разбросаны по жемчужно-серому фону. Даже потолок недавно побелили; с его середины свисает на шнуре электрическая лампочка.

Все это озаряется светом из единственного квадратного окна без занавесок. В комнате две двери, обе они широко распахнуты: одна ведет в соседнюю, не такую светлую комнату, другая – в небольшую переднюю. Дальше – вход в квартиру. Кроме двух складных железных стульев, выкрашенных, как обычно, темно-зеленой краской, нет никакой мебели. На одном стуле сидит Бона; другой, стоящий напротив метрах в двух от него, пока не занят.

Бона не снял верхней одежды. Его плащ застегнут до самого ворота, руки – в перчатках, шляпа – на голове.

Он ждет, замерев на неудобном сиденье, спина прямая, руки сложены на коленях, ноги словно приросли к полу, – и не выказывает ни малейшего нетерпения. Он смотрит в окно перед собой, на пыльные стекла с крохотными пятнышками от капель дождя, и дальше, поверх широких синеватых застекленных крыш мастерских по ту сторону улицы, на разнокалиберные пригородные постройки, которые волнами уходят к серенькому горизонту, ощетинившемуся трубами и мачтами радиоантенн.

В другое время года этому пейзажу недостает глубины, он ничем не привлекателен, но сегодня утром серо-желтое, как в дни снегопада, небо придает ему необычную масштабность. Одни очертания делаются резче, другие расплываются; там и сям вдруг открываются прогалины, вырастают неведомые громады, вместо целого появляются отдельные картинки, на которых все рельефное, высвечиваясь, кажется неестественным, почти нереальным, как если бы такая чрезмерная четкость была возможна лишь на картине художника. Расстояния подчеркнуты настолько, что становятся почти неузнаваемыми, причем нельзя сказать, уменьшились они или увеличились, – быть может, и то и другое одновременно – либо же приобрели какое-то новое свойство, не относящееся к геометрии… Иногда из всего этого возникают затерянные города, которые застыли много веков назад после какой-то катастрофы – или всего за несколько секунд до разрушения, словно затрудняясь в выборе между жизнью и тем, что называется уже по-другому: после, прежде, в вечности.

Бона смотрит. Спокойным взглядом он созерцает свое творение. Он ждет. Он поверг этот город в оцепенение. Вчера вечером убит Даниэль Дюпон. Сегодня вечером, в тот же час, эхом вчерашнего преступления прозвучит еще один выстрел, и полиция наконец выйдет из спячки, а газеты нарушат обет молчания. За одну неделю Организация уже посеяла страх во всех уголках страны, но власти еще притворяются, будто речь идет о разрозненных актах насилия, о малозначительных происшествиях. После еще одного так называемого «совпадения» разразится паника.

Бона прислушивается. Кто-то остановился перед дверью в его квартиру.

Тишина. Никого.

Раздается тихий, но отчетливый условный стук… один раз, потом три раза подряд еле слышно, потом еще раз…

– Не будем больше говорить об этом, раз все уладилось.

Но Гаринати не вполне понимает смысл сказанного и повторяет: он пойдет туда опять и на этот раз не промахнется. Наконец у него вырывается признание: он выключит свет, если эта предосторожность необходима, хотя, с другой стороны…

– Так вы не выключили свет? – спрашивает Бона.

– Я не смог. Дюпон слишком быстро вернулся. Я едва успел осмотреться в кабинете.

– Но ведь вы видели, как он спустился ужинать, и тут же поднялись наверх?

– Надо было еще дождаться, пока старая служанка уйдет из кухни.

Бона молчит. Гаринати провинился еще больше, чем ему казалось. Страх спутал его действия, а теперь заставляет путаться в словах.

– Я поднялся сразу. Наверно, у него не было аппетита. Да разве я увидел бы его в темноте? Но я пойду туда опять, и на этот раз…

Он делает паузу, стараясь уловить на непроницаемом лице начальника что-то похожее на поддержку. Почему тот вдруг перестал говорить ему «ты», как все последние дни? Этот дурацкий выключатель просто предлог…

– Вы должны были выключить свет, – говорит Бона.

– Я вернусь туда и выключу. Сегодня вечером.

– Сегодня вечером есть дело для другого.

– Нет, этим займусь я: должен же я закончить свою работу.

– Вы бредите, Гаринати. О чем вы говорите?

– Я вернусь в особняк. А если он прячется, отправлюсь на поиски. Найду его и убью.

Бона отрывает взгляд от горизонта и всматривается в собеседника:

– Вы хотите сказать, что еще убьетеДюпона?

– Клянусь!

– Поздно давать клятвы, Гаринати.

– Лучше поздно…

Лучше поздно, чем никогда. Проваленное дело само возвращается к исходной точке, чтобы дать ему вторую попытку… Стрелки крутятся назад, приговоренный снова патетически ударяет себя в грудь: «Цельтесь, солдаты!» И снова…

– Вы не читаете газеты? – спрашивает Бона.

Он наклоняется, роется в портфеле. Гаринати берет у него сложенный газетный лист и читает первую попавшуюся заметку:

«Вчера с наступлением темноты дерзкий грабитель проник…» Он читает медленно, внимательно; дочитав до конца, начинает сначала, желая удостовериться, что ничего не упустил: «Вчера с наступлением темноты…» Он поднимает глаза на Бона, а тот без улыбки смотрит куда-то поверх его головы.

Гаринати перечитывает заметку еще раз. И тихо произносит:

– Умер. Ну конечно. Я успел выключить свет.

Честное слово, этот человек сошел с ума.

– Наверно, это ошибка, – говорит Гаринати. – Я его только ранил.

– Но он от этого умер. Вам повезло.

– Может быть, газета ошиблась?

– Успокойтесь, у меня есть свои осведомители. Даниэль Дюпон умер – чуть позже, чем нужно, вот и все.

Сделав паузу, Бона добавляет уже не так сухо:

– И все-таки это ты его убил.

Так бросают кость собаке.

Гаринати пытается получить объяснения; все это его не убедило, он хочет поделиться своими сомнениями. Но начальник уже устал от бесконечных «наверно» и «может быть» этого слабого человека.

– Ну хватит, знаете ли. Не будем больше об этом, раз все уладилось.

– Вы нашли этого Уоллеса?

– Я знаю, где он ночевал.

– Чем он занят сегодня утром?

– Сегодня утром надо было…

– Вы его упустили. И не напали на его след?

– Я должен был прийти сюда и…

– Вы опоздали. Но, так или иначе, у вас в запасе еще несколько часов. Где и когда вы теперь рассчитываете его найти?

Гаринати не знает, что ответить.

Бона недружелюбно смотрит на него:

– Вы должны были прийти ко мне с отчетом еще вчера вечером. Почему я вас не видел?

Он хотел бы объяснить, почему оплошал, сказать, что не выключил свет, что не хватило времени… Но Бона не дает ему такой возможности, он резко перебивает:

– Почему вы не пришли?

Именно об этом Гаринати и собирался рассказать, но как можно что-то объяснить человеку, если он не хочет тебя слушать? А начать надо с этого выключателя, из-за которого все и случилось: Дюпон включил свет слишком рано и заметил его до того, как он успел выстрелить, поэтому он и не…

– А что он уже успел, этот Уоллес, которого нам прислали?

Гаринати рассказывает, что ему известно: комната в кафе «Союзники», улица Землемеров; утром вышел очень рано…

– Вы его упустили. И не напали на его след?

Но это просто несправедливо: ничто не позволяло предполагать, что он уйдет так рано, а попробуй-ка найди в таком большом городе человека, которого прежде никогда не видел.

Да и какой смысл следить за этим полицейским, разве он сможет сделать что-то лучше других? Может, пора обсудить задание на сегодняшний вечер? Но Бона это как будто не к спеху, он делает вид, что не слышит. Гаринати все же не унимается: он хочет исправить свою ошибку, вернуться в дом к Дюпону и убить его.

Бона, похоже, удивлен. Он отрывает взгляд от горизонта и всматривается в собеседника. Затем наклоняется к портфелю, открывает его и вынимает оттуда сложенный лист:

– Вы не читаете газеты?

Ничего не понимая, Гаринати протягивает руку.

Даже шаги его звучат иначе: теперь они усталые, почти безвольные; в них больше нет уверенности. Их звук постепенно затихает на лестнице.

Далеко-далеко, среди серо-голубых крыш и труб, почти сливаясь с ними, потому что движения на таком расстоянии незаметны, двое мужчин – возможно, трубочисты или кровельщики – готовятся к раннему приходу зимы.

Слышно, как на первом этаже захлопывается дверь подъезда.

2

Язычок замка, щелкнув, возвращается в паз; в то же мгновение створка двери тяжело ударяется о дверную раму, и вся деревянная конструкция начинает с шумом сотрясаться, пробуждая неожиданный резонанс в створках и косяках соседних дверей. Но эта сумятица затихает, едва начавшись, и в тишине улицы слышится нежный свист, как от вырывающейся наружу тоненькой, но непрерывной струйки пара, – должно быть, звук идет из мастерских напротив, однако он так быстро разливается в воздухе, что его источник трудно определить – настолько трудно, что в итоге кажется, будто у тебя просто звенит в ушах.

Гаринати остановился в нерешительности перед дверью, которую только что закрыл. Он не знает, в каком направлении пойти по этой улице, на которой он стоит и которая по обеим сторонам… Почему Бона так уверен в том, что Даниэль Дюпон мертв? Он даже не захотел это обсуждать. Между тем ошибку – или ложь – утренних газет можно легко объяснить, причем объяснить по-разному. Хотя в таком ответственном деле никто не ограничился бы столь ненадежной информацией, и ясно, что Бона навел справки сам или через доверенных лиц. Но Гаринати знает, что его жертва не казалась смертельно раненной, – во всяком случае, Дюпон не потерял сознания сразу, и маловероятно, что это могло случиться с ним до приезда врача. Как же это понимать? Доверенные лица ошиблись? Бывает, наверно, что одного только доверия Бона достаточно.

Гаринати подносит руку к правому уху и несколько раз то затыкает, то освобождает слуховой канал; потом проделывает то же самое с левым ухом… Все-таки непоколебимая уверенность начальника несколько смутила его; с другой стороны, сам он не вполне уверен, что ранил профессора только в руку; возможно, тот, смертельно раненный, повинуясь инстинкту самосохранения, отступил на несколько шагов, а затем рухнул на пол…

И снова Гаринати затыкает уши, чтобы избавиться от этого назойливого шума. Теперь он затыкает их одновременно и на минуту замирает в таком положении.

Когда он отнимает руки от головы, свиста больше не слышно. Он делает несколько шагов, медленно и осторожно, словно боится, что от слишком резких движений опять раздастся этот звук. Быть может, Уоллес даст ему ключ к разгадке. Все равно он должен его найти, верно? Таков приказ. И он должен действовать.

Но где его искать? И как распознать? Никакими приметами он не располагает, а город большой. И все же он принимает решение направиться в центр, что заставляет его повернуть назад.

Сделав несколько шагов, он вновь оказывается перед зданием, из которого только что вышел. С раздражением он подносит руку к уху: неужели эта адская машина никогда не остановится?

3

Уже повернувшись спиной к двери, Уоллес слышит, как язычок замка входит в паз; он отпускает металлическую дверную ручку и поднимает глаза на дом напротив. На одном из окон третьего этажа он замечает ту же вышитую занавеску, какую видел несколько раз за время своей утренней прогулки. Не очень-то это полезно для ребенка: сосать овечье вымя, негигиенично, во всяком случае. За неплотной тканью кто-то движется, угадывается чей-то силуэт; кто-то, наблюдавший за Уоллесом, понял, что его заметили, и юркнул назад, в темную комнату, где его не различить. Через несколько секунд в окне не остается ничего, кроме двух пастухов, заботливо склонившихся над хрупким тельцем новорожденного.

Шагая вдоль садовой ограды к мосту, Уоллес размышляет: можно ли с уверенностью полагать, что в таком большом доме, где нет ни лавок, ни контор, только жилые помещения, всегда найдется хоть один жилец, посматривающий на улицу. Шесть этажей, с южного фасада – по две квартиры на этаж, а в первом… Чтобы прикинуть примерное количество жильцов, он оборачивается – и видит, как падает уголок вышитой занавески: от него спрятались, чтобы удобнее было за ним наблюдать. Если этот человек смотрел на улицу весь вчерашний день, он мог бы стать ценным свидетелем. Но у кого хватит любопытства сидеть у окна в темный вечер и подглядывать за случайным прохожим? Нужно что-то привлекающее внимание: крик, необычный шум… или что-нибудь вроде этого.

Закрыв за собой садовую калитку, Фабиус осматривается вокруг, но осторожно, не подавая виду: он – безобидный страховой агент, только что побывал у клиента и смотрит на небо, выясняя направление ветра… И тут же замечает какого-то типа, который следит за ним из окна третьего этажа, спрятавшись за занавеской. Он отводит взгляд, чтобы не вызывать подозрений, и не слишком поспешно, но и не слишком медленно направляется к бульвару. Как только он переходит мост, то поворачивает направо, избрав извилистый окольный путь, и примерно через час вновь оказывается на Бульварном кольце; потом сразу же переходит канал по узенькому мостику, который попадается ему навстречу. И наконец, быстро пройдя по улице, возвращается к отправной точке – шестиэтажному дому на углу улицы Землемеров.

Он уверенно входит в дом со стороны канала и стучит в окошко привратника. Он – представитель фирмы, которая продает шторы и навесы от солнца, и хотел бы получить список жильцов, чьи окна выходят на южную сторону, то есть больше других страдающих от разрушительного воздействия солнечных лучей: у них линяют ковры, выцветают фотографии, выгорают занавески, но не это самое страшное: картины старых мастеров с треском лопаются, предки на портретах вдруг начинают косить, порождая в лоне семьи мрачные раздумья, которые вызывают неудовлетворенность, дурное настроение, раздоры, болезни, смерть…

– Вот-вот зима наступит, – рассудительно замечает привратник.

Не важно: Фабиус и сам это знает, но ему надо готовиться к весеннему сезону, и, между прочим, зимнее солнце – самое коварное!

Уоллеса забавляют эти фантазии. Он переходит улицу и идет по бульвару. Перед центральным подъездом большого дома толстяк в синем фартуке с добродушным, веселым лицом, очевидно привратник, начищает медную дверную ручку. Он поворачивает голову к Уоллесу, который вежливо кивает в ответ. Лукаво подмигнув, толстяк говорит:

– Если замерзли, то тут еще надо звонок начистить!

Уоллес дружелюбно смеется:

– Оставляю вам его на завтра: похоже, теплые деньки кончились.

– Вот-вот зима наступит, – эхом отзывается привратник.

И снова принимается усердно начищать дверную ручку.

Но Уоллес намерен воспользоваться его хорошим настроением, чтобы завязать беседу:

– Скажите, вы другим крылом здания тоже занимаетесь?

– Конечно! Думаете, я недостаточно толстый, чтобы регулярно начищать два звонка?

– Не в этом дело, просто мне показалось, что я увидел в одном из окон старую подругу моей матери. Я бы зашел ее проведать, если бы был уверен, что не ошибся. Третий этаж, крайняя квартира…

– Мадам Бакс? – спрашивает привратник.

– Совершенно верно: мадам Бакс! Значит, это была она. Надо же, как бывает: вчера за ужином мы говорили о ней, гадали, что с ней сталось.

– Но мадам Бакс еще не старая…

– Нет-нет! Совсем не старая. Я сказал «старая подруга», но при этом не имел в виду возраст. Пожалуй, я поднимусь к ней. Как вы думаете, она не очень занята?

– Мадам Бакс? Да она все время стоит у окна и глазеет на улицу! Наоборот, ей будет приятно.

И толстяк, не долго думая, распахивает дверь, затем с шутливой церемонностью делает шаг в сторону.

– Прошу вас, принц! Можете пройти отсюда: между подъездами есть коридор. Третий этаж, квартира двадцать четыре.

Уоллес благодарит и входит в подъезд. Привратник заходит следом, закрывает дверь и возвращается в привратницкую. На сегодня работа закончена. Звонок он почистит в другой раз.

Дверь Уоллесу открывает женщина неопределенного возраста – быть может, и в самом деле еще молодая, – и, вопреки его ожиданиям, она нисколько не удивляется его приходу.

Достаточно было предъявить удостоверение полицейского и сказать, что в ходе расследования одного загадочного дела он расспрашивает жителей этого квартала, почти всех подряд, в надежде, что они помогут ему найти хоть какую-нибудь зацепку. Ни о чем не спрашивая, она вводит его в гостиную, тесно заставленную старомодной мебелью, и указывает на кресло с гобеленовой обивкой. Сама она садится напротив, но на некотором расстоянии и ждет, скрестив руки на груди, серьезно глядя на него.

Уоллес начинает рассказ: вчера вечером в особняке напротив было совершено преступление…

Лицо мадам Бакс выражает сдержанный интерес с оттенком легкого удивления – и сочувствия.

– Вы не читаете газеты? – спрашивает Уоллес.

– Нет, крайне редко.

Эти слова она произносит с грустной полуулыбкой, словно желая сказать, что не в состоянии раздобыть газету или что ей некогда их читать. Голос у нее под стать лицу – кроткий и увядший. Уоллес чувствует себя старым знакомым, который явился к ней с визитом после долгого отсутствия: он сообщает ей о кончине их общего друга, а она скорбит с благовоспитанным равнодушием. Пробило пять. Сейчас она предложит ему чашку чаю.

– Какая печальная история, – говорит она.

Но Уоллес пришел сюда не для того, чтобы принимать соболезнования, он прямо задает вопрос: что она видела или слышала из своего окна.

– Нет, – отвечает она, – я ничего не заметила.

И очень сожалеет об этом.

Может быть, ее внимание привлек какой-нибудь бродяга, или попадались подозрительные личности, которых она могла бы описать: скажем, прохожий, интересующийся особняком напротив?

– О, на нашей улице прохожих не бывает.

На бульваре в определенные часы бывает много народу, они ходят быстро и моментально исчезают из виду. Но здесь никто не ходит.

– Тем не менее, – говорит Уоллес, – кто-то же прошел здесь вчера вечером.

– Вчера… – Она напрягает память. – Вчера был понедельник?

– Или позавчера, или даже на прошлой неделе: похоже, эта акция готовилась заранее. Например, телефон в доме не работал – его специально могли вывести из строя.

– Нет, – отвечает она после минутного раздумья, – я ничего не заметила.

Вчера вечером какой-то мужчина в плаще возился у садовой калитки и что-то там испортил. Видно было плохо, уже темнело. Он остановился там, где кончалась живая изгородь, достал из кармана какую-то вещицу, кусачки или напильник, и просунул руку между прутьями решетки, чтобы достать до верхней части калитки с внутренней стороны… Это длилось всего полминуты: затем он отдернул руку и тем же неторопливым шагом пошел дальше.

Поскольку дама утверждает, что ничего не видела, Уоллес собирается уходить. Конечно, было бы удивительным совпадением, если бы она оказалась у окна в нужное время. Да и было ли оно, это «нужное время»? Маловероятно, чтобы убийцы среди бела дня явились сюда и спокойно занялись своими приготовлениями: изучали местность, подбирали ключ или вскапывали сад, чтобы перерезать телефонный кабель.

Первым делом надо выслушать доктора Жюара. И потом только, если этот путь окажется тупиковым и если комиссар не узнал ничего нового, стоит опросить остальных жильцов дома. Нельзя пренебрегать даже минимальными шансами. А пока надо попросить мадам Бакс не разоблачать его перед привратником.

Чтобы немного продлить эту передышку, Уоллес задает еще несколько вопросов: не помнит ли она какой-нибудь шум, на который тогда не обратила внимания, – выстрел из револьвера, быстрые шаги по гравию, хлопанье двери, рокот автомобильного мотора… Но она качает головой и говорит со своей странной улыбкой:

– Не подсказывайте мне все эти подробности, а то я поверю, что видела убийство своими глазами.

Вчера вечером мужчина в плаще что-то сделал с калиткой, и сегодня с утра, когда калитка открывалась, не было слышно электрического звонка. Вчера какой-то мужчина… Наверно, она все же поделится своим секретом. Даже непонятно, что ей мешает это сделать.

Уоллес все думает, как бы повежливее спросить, много ли времени в последние дни она проводила у окна. Наконец он встает и со словами «Вы позволите?» подходит к окну. Да, именно в этом окне приподнималась занавеска. Теперь он узнаёт ее, а вначале, изнутри и на таком близком расстоянии, она казалась какой-то другой. Он приподнимает угол занавески, чтобы лучше видеть улицу.

В этом ракурсе особняк с ухоженным садом выпадает из своего окружения, словно его видишь в бинокль. Уоллес разглядывает высокие каминные трубы, шиферную крышу, которая в этом районе кажется слишком изысканной, нарядный кирпичный фасад, выложенный по углам крупным камнем; выступы над окнами, арка над дверью, четыре ступеньки у входа – из такого же камня. Снизу невозможно в полной мере оценить гармонию пропорций, строгость – почти аскетизм – этого сооружения, чью простоту едва смягчают – или, наоборот, подчеркивают? – затейливые балконные решетки. Уоллес пытается различить в этих чугунных завитушках какой-нибудь рисунок, когда меланхолический голос позади него как бы между прочим произносит:

– Вчера вечером какой-то мужчина в плаще…

Вначале Уоллес усомнился в достоверности такого запоздалого воспоминания. Он недоверчиво обернулся к собеседнице: у нее было все такое же чересчур спокойное, устало-вежливое лицо. Беседа продолжилась в том же светском тоне.

Когда он решился напомнить о ее неоднократных заявлениях, будто она ничего не заметила, то в ответ услышал: всегда неприятно выдавать человека полиции, но поскольку речь идет об убийце, пришлось побороть сомнения.

Правдоподобное объяснение было только одно: под невозмутимой наружностью мадам Бакс скрывалось слишком живое воображение. Но она как будто прочла его мысли и, желая подкрепить свое свидетельство, уточнила, что, кроме нее, злоумышленника видел по крайней мере еще один человек: перед тем как тот свернул на бульвар, из кафе на углу – метрах в двадцати налево – вышел какой-то пьяница и, слегка пошатываясь, побрел в том же направлении. Он пел или разговаривал сам с собой. Злоумышленник обернулся, пьяный что-то выкрикнул ему и попытался ускорить шаг, чтобы догнать его, но тот, больше не обращая внимания на пьяного, продолжал путь к мосту.

К несчастью, мадам Бакс не могла описать его более подробно: мужчина в плаще, в мягкой шляпе светлого оттенка. А вот его непрошеного попутчика она не раз видела в этом квартале; ей казалось, что его должны хорошо знать во всех питейных заведениях округи.

Выйдя из дома через второй выход, на улицу Землемеров, Уоллес переходит на другую сторону, чтобы осмотреть садовую калитку: видно, что сигнальное устройство вывернуто, чтобы не сработал контакт, когда калитку откроют, и тот, кому удалось это сделать одной рукой, по-видимому, обладает большой физической силой.

Подняв голову, он снова видит за ажурной вышитой занавеской силуэт мадам Бакс.