Текст книги "Ластики"

Автор книги: Ален Роб-Грийе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

5

Раз все согласны, это замечательно. Комиссар Лоран закрывает папку и с удовлетворением кладет ее в левую стопку. Дело закрыто. Лично у него нет никакого желания этим заниматься.

Розыски, которые он уже предпринял, не дали никакого результата. Были обнаружены многочисленные и совершенно четкие отпечатки пальцев, оставленные, как нарочно, повсюду; они должны принадлежать убийце, но в громадной полицейской картотеке таких нет. А стало быть, все прочие данные не могут вывести на его след. Осведомители тоже не дали никакой зацепки. Где же в таком случае следует искать? Очень маловероятно, чтобы убийца принадлежал к преступному миру города или порта: картотека составлена так тщательно, а осведомителей так много, что ни один злоумышленник не смог бы проскочить сквозь эту сеть. Лоран знает это по большому опыту. На данный момент ему уже было бы хоть что-нибудь известно.

Так кто же это? Новичок-одиночка? Дилетант? Психопат? Но подобные случаи очень редки; к тому же след дилетанта распознать легко. Напрашивается вывод: некто прибыл издалека только лишь затем, чтобы совершить это убийство и тут же уехать. Хотя вряд ли тут обошлось без серьезной подготовки, уж больно чисто сработано…

Но поскольку центральное ведомство хочет заняться этим делом и даже забирает у него труп, не давая провести экспертизу, то все замечательно. Пусть не воображают, будто его это задело. Для него этого преступления словно бы и не было. В сущности, это все равно как если бы Дюпон покончил с собой. Отпечатки принадлежат неизвестно кому, и раз никто не видел преступника…

Нет, даже лучше: вообще ничего не произошло! От самоубийцы все же остается труп; а тут трупа как не бывало, и высокое начальство просит не вмешиваться. Замечательно!

Никто ничего не видел, никто ничего не слышал. Жертва отсутствует. Что касается убийцы, то он словно с неба свалился, и сейчас, конечно, он уже далеко, отправился обратно.

6

Мелкие крошки, две пробки, кусочек почерневшего дерева: сейчас это стало похоже на человеческое лицо, с апельсиновой кожурой вместо рта. Радужные пятна мазута дополняют причудливую клоунскую физиономию, фигуру в ярмарочном тире.

Или это сказочный зверь: голова, шея, грудь, передние лапы, туловище льва с длинным хвостом и орлиные крылья. Зверь с алчным видом приближается к бесформенной добыче, разлегшейся чуть поодаль. Пробки и кусок дерева все еще на прежнем месте, но лицо, которое из них составилось, исчезло. Прожорливое чудовище – тоже. На поверхности воды осталась только расплывчатая карта Америки, и то лишь если постараться ее увидеть.

«А если перед тем, как распахнуть дверь, он снова включит свет?» Как обычно, Бона не захотел прислушаться к его замечанию. И нечего спорить. Но вышло так, как если бы Дюпон действительно снова зажег свет: Гаринати мог бы перед этим выключать его сколько угодно, однако если бы хозяин дома, поднявшись наверх, включил бы свет перед тем, как распахнуть дверь, получилось бы то же самое. Он появился бы на пороге ярко освещенной комнаты.

Да что там! Так или иначе, но Бона допустил просчет, раз он, кому Бона доверил дом, не выключил свет.

По забывчивости? Или нарочно? Ни то, ни другое. Он собирался выключить свет; через секунду он сделал бы это. Дюпон слишком скоро поднялся наверх. Какой тогда в точности был час? Он сработал недостаточно быстро, вот и все; и в общем, если ему не хватило времени, это еще одна ошибка в расчетах, ошибка Бона. Как он теперь это уладит?

Похоже, Дюпон был ранен. Но это не помешало ему убежать в укрытие; Гаринати явственно слышал, как он запер за собой дверь. Оставалось только уйти. Серая дорожка, двадцать две ступеньки, сверкающие перила с медным шутом внизу. Вещи опять утратили какую-то частицу своей прочности. Револьверный выстрел прозвучал так странно; нереально, фальшиво. Впервые он воспользовался глушителем. Хлоп! Как пневматический пистолет; даже муху не испугаешь. И сразу же все заполнилось ватой.

Возможно, Бона уже знает. Из газет? Для утренних было слишком поздно; да и кому охота сообщать о неудавшемся преступлении? «Попытка убийства: вчера кто-то выстрелил из игрушечного пистолета в безобидного профессора…» Бона всегда знает.

Прошлой ночью, вернувшись домой, Гаринати нашел записку, написанную рукой начальника: «Почему вы потом не пришли ко мне, как мы договаривались? У меня есть для вас работа: они засылают к нам специального агента! Это некий Уоллес, он снимет себе комнату на театре военных действий. Ему бы утром приехать! Все в порядке. Жду вас завтра, во вторник, в десять. Ж. Б.». Как будто он уже узнал об успехе вчерашнего дела. Просто он не представляет себе, что оно могло провалиться. Когда он на что-то решается, это не может не произойти. «Ему бы утром приехать». Все наоборот! Он приехал вовремя.

Отыскать этого Уоллеса не составило труда, но он упустил и его тоже. Но его найти легко. А для чего? Что ему сказать? Когда сегодня, ранним утром, он методично разыскивал Уоллеса в этом квартале, ему казалось, будто он должен срочно сообщить ему нечто важное; но теперь он не знает, что именно. Он как будто бы обязан помочь Уоллесу выполнить задание.

Ладно, первым делом надо сообразить, как исправить вчерашний промах. Встреча назначена на десять. Для Бона имело большое значение, в какой день и в котором часу будет убит Дюпон. Тем хуже для него; пускай на этот раз примирится с неизбежностью. А другие, кого Гаринати не знает, вся Организация вокруг Бона и еще выше, вся эта громадная машина, – остановилась ли она из-за него? Он объяснит, что не виноват, что не успел, что все произошло не так, как планировалось. Но еще не все пропало: завтра, быть может даже сегодня вечером, Дюпон будет убит.

Да.

Он вернется и снова будет ждать его, за живой изгородью, в кабинете, заваленном книгами и черновиками. Вернется по своей воле, с ясным умом, с новыми силами, напрягая внимание, «взвешивая каждый свой шаг». На столе лежит каменный кубик, с закругленными углами, с отполированными, словно от износа, боками…

Развалины башни, освещенные молнией.

Двадцать одна деревянная ступенька, и еще одна – мраморная.

Плиточный пол в коридоре.

Три ломтика ветчины на тарелке, приоткрытая дверь.

В столовой ставни на окнах закрыты; в кухне – тоже, сквозь их щели просачивается слабый свет.

Он идет по газону, чтобы под ногами не шуршал гравий дорожки, которая кажется более светлой, чем клумбы по ее сторонам. Окно кабинета, среднее окно во втором этаже, ярко освещено. Дюпон еще там.

Звонок у калитки молчит.

Без пяти семь.

Нескончаемая улица Землемеров, вся пропахшая селедкой и супом с капустой, от самых окраин, без света, и сеть немощенных проулков между жалкими бараками.

Когда стемнело, Гаринати в ожидании назначенного часа пустился бродить среди вонючих зарослей дырявых тазов и проволоки. Письменные инструкции Бона остались у него в комнате – он давно выучил их наизусть.

Эти документы – точный план сада и дома, подробнейшее описание всех помещений, перечень действий, которые он должен совершить, – документы эти написаны не Бона; сам он написал лишь несколько листков, касающихся собственно убийства. Гаринати не знает, кто был автором остального; вернее, даже авторами, ведь в домике должны были побывать несколько человек, чтобы произвести необходимые наблюдения, запомнить расположение комнат и мебели, изучить привычки обитателей, вплоть до того, какая половица скрипит под ногой, а какая – нет. А еще кто-то во второй половине дня отключил звонок у калитки.

Маленькая застекленная дверь жалобно заскрипела. Убегающий Гаринати толкнул ее чуть сильнее, чем надо было.

Остается еще узнать, как…

Вернуться, не мешкая. Теперь там только глухая старуха. Подняться наверх и проверить все на опыте. Затаившись в темноте, отметить тот миг, когда ни о чем не подозревающая рука включит в комнате свет.

Другой вместо него… Ни о чем не подозревающая рука. Его рука.

Убийца всегда возвращается…

А если Бона знает? Но и здесь торчать нечего! Бона, Бона, Бона… Гаринати выпрямился. Он шагает по мосту.

Похоже, сейчас пойдет снег.

Другой вместо него придет, взвешивая каждый шаг, с ясным умом, по своей воле, свершить неотвратимый акт правосудия.

Каменный кубик.

Неисправная сигнализация.

Улица, пропахшая капустным супом.

Немощенные проулки, которые теряются вдали, среди проржавевшего железа.

Уоллес.

«Специальный агент»…

Глава первая

1

Уоллес прислоняется спиной к поручням у входа на мост. Это еще молодой человек, высокий, спокойный, с правильными чертами лица. Его костюм и праздный вид вызывают легкое удивление у запаздывающих рабочих, которые спешат в порт: как-то странно видеть в такое время, в таком месте человека не в рабочей одежде, не на велосипеде, никуда не спешащего; какая может быть прогулка рано утром во вторник, да и кому вздумается гулять в этом квартале. В этой независимости от места и времени есть что-то неприличное.

А Уоллес думает, что на улице нежарко и, должно быть, приятно поразмяться, катя по гладкому асфальту в потоке велосипедистов; но он так и стоит, держась за железные перила. Люди один за другим поворачивают головы в его сторону. Он поправляет шарф и застегивает воротник плаща. Головы поочередно поворачиваются к нему, затем исчезают. Сегодня ему не удалось позавтракать: в бистро, где он снял комнату, до восьми утра кофе не подают. Машинально взглянув на часы, он замечает, что они так и не завелись; часы остановились вчера вечером, в половине восьмого, что не облегчило ему дел с поездкой и всем остальным. Бывает, что его часы остановятся без всякой причины – иногда от удара, но необязательно – и сами по себе начинают тикать снова, опять-таки непонятно почему. С виду в них ничего не сломано, они могут идти несколько недель подряд. Они просто капризничают; вначале это несколько мешает, а потом привыкаешь. Сейчас, должно быть, половина седьмого. Постучит ли хозяин в дверь, как обещал? На всякий случай Уоллес завел маленький будильник, который из предосторожности брал с собой, и в результате проснулся даже немного раньше: раз уж он не спит, надо сразу браться за дело. Сейчас он один, как будто поток велосипедистов увлек его за собой и бросил по дороге. Перед ним в тусклом желтом свете виднеется улица, по которой он вышел на бульвар; слева, на углу – красивый шестиэтажный дом, а напротив – кирпичный домик, окруженный небольшим садом. Вчера в этом доме Даниэля Дюпона убили выстрелом в грудь. Пока Уоллес больше ничего не знает.

Накануне поздно ночью он приехал в этот город, который едва знает. Однажды он уже приезжал сюда, но всего на несколько часов, тогда он был ребенком и ничего толком не запомнил. Кроме одного пейзажа: канал, заканчивающийся тупиком; у берега – старое, заброшенное судно – остов парусника? Вход в канал преграждает очень низкий каменный мост. Наверно, на самом деле было не совсем так: судно не могло бы пройти под этим мостом. Уоллес продолжает путь в глубь города.

Перейдя канал, он останавливается, чтобы пропустить трамвай, который возвращается из порта. Свежевыкрашенный трамвай, красно-желтый с золотым гербом, так и сверкает; он совсем пустой – все едут в другую сторону. Трамвай тоже останавливается, и его металлическая подножка оказывается как раз перед Уоллесом; тогда Уоллес замечает рядом табличку, установленную под газовым рожком, с надписью: «Остановка трамвая» и цифрой шесть – номером маршрута. Раздается звонок, и трамвай, поскрипывая, медленно катит дальше. По-видимому, он закончил смену. Вчера вечером, у вокзала, в трамвае было столько народу, что ему так и не удалось взять билет; контролер не мог пробраться через проход, заставленный чемоданами. Он с трудом добился от пассажиров, на какой остановке надо сойти, чтобы попасть на улицу Землемеров; по-видимому, большинство из них никогда на слышали о такой улице. Кое-кто сказал даже, будто она совсем не в этом направлении. Ему пришлось довольно долго шагать по скудно освещенному бульвару, и когда он нашел наконец нужный перекресток, то заметил еще не закрывшееся кафе, где ему сдали комнату, не слишком удобную, разумеется, но вполне сносную. Можно считать, ему повезло, ведь отыскать в этом малолюдном квартале гостиницу было бы нелегким делом. На застекленной двери эмалевой краской было выведено: «Сдаются комнаты», однако хозяин помедлил, прежде чем ответить на вопрос; похоже, он был чем-то недоволен или просто не в настроении. Перейдя бульвар, Уоллес сворачивает на улицу с торцовой мостовой, очевидно, ведущую к центру. На синей табличке написано: «Брабантская улица». Перед отъездом Уоллес не успел раздобыть план города; он рассчитывает сделать это сегодня, как только откроются магазины, а время, оставшееся до восьми часов, когда обычно начинают работу в полицейских участках, он использует для того, чтобы немного сориентироваться в лабиринте улиц. Вот эту улицу, хоть и узкую, стоит запомнить: она вроде бы длинная, ее конец сливается вдали с серым небом. Небо по-настоящему зимнее; похоже, сейчас пойдет снег.

По обеим сторонам стоят кирпичные дома одинаково упрощенной архитектуры, без балконов, без карнизов, без каких-либо иных украшений. Только самое необходимое: гладкие стены, прорезанные прямоугольными отверстиями; в этом ощущается не бедность, а лишь труд и бережливость. Впрочем, по большей части дома эти заняты торговыми конторами.

Строгие фасады, тщательно выложенные некрупным темно-красным кирпичом, надежные, однообразные, терпеливые: грошик от» Компании хвойной древесины», грошик от «Луи Швоба, Экспорта леса», «Марка и Ленглера» или акционерного общества «Борекс». Экспорт леса, хвойная древесина, древесина для промышленных нужд, экспорт хвойной древесины: весь квартал занят этой коммерцией; миллионы гектаров сосновых лесов уложены в кирпичи, чтобы было где хранить толстые счетные книги. Все дома построены по одной модели: пять ступенек ведут к массивной лакированной двери, обрамленной черными табличками, на которых золотыми буквами написано название фирмы; два окна слева от двери, одно справа, а над ними – четыре этажа таких же окон. Может быть, помимо контор здесь есть еще и квартиры? По крайней мере, снаружи это определить нельзя. Заспанным служащим, которые через час наводнят эту улицу, несмотря на привычку, нелегко будет узнать свою дверь; а что, если они войдут в первую попавшуюся и займутся экспортом древесины Луи Швоба или Марка и Ленглера? Не важно, ведь главное – трудиться на совесть, чтобы кирпичики укладывались в ряды, словно цифры в счетных книгах, надстраивая здание на еще один этаж из монеток: еще несколько сотен тонн счетов и деловых писем; «Господа, в ответ на ваше письмо от…», оплата наличными, по сосне за пять кирпичей.

Эта вереница прерывается лишь на перекрестке перпендикулярных улиц, абсолютно одинаковых, оставляющих свободным ровно столько пространства, чтобы можно было пробраться между кипами бумаг и арифмометрами.

Но вот более глубокая выемка, прорытая водой в многодневной терракотовой толще; вдоль набережной дома тянутся оборонительной линией, отверстия в них инстинктивно становятся более близорукими, а крепостные стены более толстыми. Посредине этой поперечной улицы течет канал, кажущийся неподвижным, прямолинейный коридор, в который люди отвели воду озера, чтобы груженные лесом баржи медленно плыли к порту; а еще здесь, спасаясь от духоты осушенных почв, находит себе последнее убежище ночь, бездонная, дремлющая серо-зеленая вода, которая смешивается с волнами прилива и кишит невидимыми чудищами.

Там, за фарватерами и дамбами, в океане ярится свистящий рой химер, а здесь эти вихри отдыхают между двумя надежными стенами. И все же надо быть осторожным и не слишком наклоняться над водой, если не хочешь, чтобы они всосали тебя…

Но вскоре опять начинаются ряды кирпичных домов. «Улица Жозефа Жанека». На самом деле это все та же улица, продолжающаяся по ту сторону канала: та же суровость, то же расположение окон, те же двери, те же таблички из черного стекла с теми же надписями. «Зильберман и Сын, экспорт древесной массы, капитал – два миллиона двести тысяч, склад: набережная Сен-Виктор, четыре-шесть». Грузовой причал, аккуратные штабеля бревен за портальными кранами, на заднем плане – металлические ангары, пахнет мазутом и смолой. Набережная Сен-Виктор должна быть где-то там, в северо-западном направлении.

За перекрестком пейзаж немного меняется: ночной звонок у двери врача, несколько магазинов, не такая однообразная архитектура, – все это придает здешним местам более жилой облик. Какая-то улица отходит вправо под более острым углом, чем предыдущие; может быть, стоит свернуть на нее? Нет, лучше идти по этой до конца, а свернуть он успеет и потом.

Над землей стелется слабый запах дыма. Вывеска сапожника; слово «Продукты», написанное желтыми буквами на коричневом фоне. Хотя сцена по-прежнему пуста, ощущение человеческого присутствия постепенно нарастает. Вот в первом этаже на занавесках вышит аллегорический сюжет: пастухи находят брошенного ребенка или что-то в этом роде. Молочная, бакалейная лавка, колбасная лавка, еще одна бакалейная; сейчас видны только их закрытые железные ставни, в середине которых вырезан красивый ажурный узор величиной с тарелку, вроде тех, что дети вырезают из сложенной бумаги. Магазинчики маленькие, но опрятные, ухоженные, многие фасады недавно выкрашены; почти все они торгуют едой: темно-желтая булочная, голубая молочная, белоснежная рыбная лавка. Друг от друга они отличаются лишь цветом и надписью над входом.

Вот опять открытые ставни и дешевые занавески с вышивкой: под деревом два пастуха в античных одеяниях поят овечьим молоком голого младенца.

Уоллес продолжает путь все тем же твердым, упругим шагом, одинокая фигура на фоне закрытых ставень, у подножия кирпичных домов. Он шагает. Жизнь вокруг него еще не началась. Только что, на бульваре, навстречу ему проехала на велосипедах в сторону порта первая группа рабочих, но больше он никого не встретил: служащие, коммерсанты, матери семейств, школьники – все они еще не подавали голоса, не показывались из своих запертых домов. Велосипедисты исчезли, и начатый ими день вернулся на несколько движений назад, подобно спящему, который, протянув руку и выключив будильник, дает себе несколько минут отсрочки перед тем, как проснуться по-настоящему. Через секунду веки поднимутся, город стряхнет с себя мнимый сон, мигом вольется в ритм порта, и когда разрешится этот диссонанс, время для всех начнет одинаковый отсчет.

Уоллес, ранний прохожий, движется сквозь эту мимолетную паузу во времени. (Так человек, припозднившийся в ночи, часто не знает, какому дню принадлежит сомнительное время, в котором протекает сейчас его существование; мозг, утомленный вчерашней работой, тщетно пытается восстановить последовательность дней, и дело, начатое вчера вечером, придется заканчивать завтра, ибо между вчера и завтра больше нет места настоящему. Вконец обессиленный, он бросается на кровать и засыпает. Позже, проснувшись, он окажется в своем обычном сегодня.) Уоллес шагает.

2

Уоллес шагает, не отклоняясь от своего пути и не теряя скорости. Впереди него женщина переходит улицу. Старик тащит к воротам дома пустой помойный бак, стоявший на краю тротуара. На витрине тремя этажами выставлены в прямоугольных блюдах маринованные анчоусы, копченые шпроты, рольмопс, сельдь соленая, пряная, сырая или вареная, в рассоле, в масле, копченая, жареная, маринованная кусочками и рубленая. Немного дальше из дома выходит господин в черном плаще и шляпе и направляется ему навстречу; возраст зрелый, положение обеспеченное, пищеварение часто расстраивается; он проходит всего несколько шагов и исчезает в дверях чистенького кафе, наверняка более уютного, чем то, в котором ночевал он сам. Уоллес вспоминает, что прогуливается натощак, но решает позавтракать в большом современном кафетерии на одной из площадей или магистралей, какие обязательно должны быть в центре любого города.

Следующие поперечные улицы отходят от этой под тупым углом, а значит, свернув на одну из них, он отклонился бы от цели, возможно, даже снова оказался бы там, откуда шел.

Уоллес любит ходить. Ему нравится идти по этому незнакомому городу вперед, не сворачивая, в холодном воздухе начинающейся зимы. Он смотрит, слушает, вдыхает запахи; этот постоянно обновляющийся контакт создает у него приятное ощущение последовательности: он идет, понемногу наматывая непрерывную линию своего пути, – не цепь бессмысленных, бессвязных картин, но цельную ленту, где каждый элемент сразу вплетается в канву, вплоть до самых случайных, даже таких, которые на первый взгляд могут показаться абсурдными, или угрожающими, или устаревшими, или обманчивыми, все они чинно занимают свои места, и ткань, без прорех и узелков, растягивается согласно ровному ритму его походки. Ведь это он тут шагает; это его тело движется, а не декорация, которой управляет рабочий сцены; он может следить за тем, как сгибаются и разгибаются его суставы, как сокращаются мышцы, он сам определяет ритм и длину шагов: полсекунды на шаг, полтора шага на метр, восемьдесят метров в минуту. Он по своей воле идет навстречу неизбежному и совершенному будущему. Прежде он слишком часто попадал в заколдованный круг сомнения и бессилия, а теперь он идет, и время снова работает на него.

На стене вокруг школьного двора – три желтые листовки, приклеенные вплотную друг к другу, три экземпляра какого-то политического заявления, напечатанного мелким шрифтом, но с громадным заголовком: «Внимание, граждане! Внимание, граждане! Внимание, граждане!». Уоллесу знакома эта листовка, она расклеена по всей стране и уже примелькалась, – то ли профсоюз предупреждает о происках трестов, то ли сторонники свободной торговли протестуют против импортных пошлин, такую литературу обычно никто не читает, разве что какой-нибудь пожилой господин остановится, нацепит очки и примется старательно водить глазами по строчкам, сверху донизу, потом отступит на шаг, чтобы изучить все целиком, покачивая головой, опять положит очки в футляр, а футляр в карман, затем пойдет дальше с растерянным выражением лица, словно спрашивая себя, не упустил ли он самое главное. Среди привычных слов вдруг торчит, точно фонарь, какое-нибудь мудреное выражение, и фраза, которую оно озаряет своим неверным светом, будто бы таит в себе массу всего, либо же вообще ничего. Тридцатью метрами дальше видна с обратной стороны вывеска автошколы.

Затем улица снова пересекает канал, менее узкий, чем предыдущий, по которому медленно приближается буксир с двумя баржами, груженными углем. Человек в темно-синем кителе и форменной фуражке только что перекрыл вход на мост с противоположного берега канала и теперь направляется к другому концу моста, навстречу Уоллесу.

– Переходите скорее, сейчас разведем! – кричит он.

Поравнявшись, Уоллес слегка кивает ему:

– Что-то нежарко сегодня!

– Да, началось, – отвечает тот.

Короткий приветственный гудок буксира: Уоллес видит над переплетением металлических балок разваливающийся столб пара. Он толкает дверцу. Раздается звонок, – это сигнал, что на другом конце моста сейчас включится машина. В ту минуту, когда Уоллес закрывает за собой дверцу, настил моста позади него размыкается и под гул мотора и скрежет шестеренок начинает подниматься.

Наконец Уоллес выходит на очень широкую магистраль, точь-в-точь как Бульварное кольцо, по которому он шагал рано утром, только вместо канала здесь расположенный в центре тротуар, окаймленный молодыми деревцами; доходные дома в шесть-семь этажей перемежаются более скромными, почти деревенского вида постройками и явно промышленными зданиями. Такое сочетание характерно скорее для предместья, и Уоллес удивляется. Перейдя улицу, чтобы свернуть вправо на открывшийся перед ним широкий проспект, он с изумлением читает на угловом доме: «Бульварное кольцо». И оглядывается кругом, сбитый с толку.

Не может быть, чтобы он сделал круг, ведь от самой улицы Землемеров он все время шел прямо; наверно, он слишком отклонился к югу и срезал сегмент города. Придется спросить дорогу.

Прохожие спешат по делам. Уоллес предпочитает их не задерживать. А потому решает обратиться к женщине в фартуке, которая на противоположной стороне улицы моет тротуар перед своим магазином. Уоллес подходит к ней, но не знает, как сформулировать вопрос: пока что у него нет определенной цели; спрашивать о полицейских участках, куда он должен зайти чуть позже, ему совсем не хочется, не сколько из профессиональной недоверчивости, столько из желания сохранить удобный нейтралитет, не возбуждать по неосторожности опасения или просто любопытства. Из тех же соображений не стоит называть и Дворец правосудия, который, как ему сказали, находится напротив генерального комиссариата и вряд ли может вызвать интерес как памятник архитектуры. Увидев его вблизи, женщина выпрямляется и останавливает движения швабры.

– Извините, мадам, вы не скажете, как пройти к почтамту?

На секунду задумавшись, она отвечает:

– Почтамт? Что значит «почтамт»?

– Я имею в виду главную почту.

Кажется, вопрос задан неудачно. Возможно, тут несколько больших почтовых контор, и ни одна из них не расположена в центре города. Женщина смотрит на швабру и говорит:

– Почта есть тут, недалеко, на бульваре. (Она указывает в ту сторону подбородком.) – Мы обычно ходим туда. Но сейчас там наверняка еще закрыто.

Итак, вопрос был не лишен смысла: в городе есть только одна почтовая контора с телеграфом, которая работает по ночам.

– Да, но ведь где-то должна быть такая почта, откуда сейчас можно дать телеграмму.

К несчастью, его заявление, по-видимому, вызывает сочувствие у дамы.

– А, так вам нужно дать телеграмму!

Она опускает глаза на швабру, а Уоллес пробует отделаться от нее не очень уверенным «да».

– Надеюсь, ничего серьезного? – произносит дама.

Это как бы и не вопрос, а скорее вежливое пожелание с легким оттенком сомнения; но больше она не говорит ничего, и Уоллес вынужден ответить.

– Нет-нет, – говорит он, – благодарю вас.

И снова ложь: ведь ночью умер человек. Стоит ли объяснять, что это не член его семьи?

– Ну что ж, – говорит женщина, – если вам не к спеху, то вон там – почта, которая открывается в восемь.

Вот что бывает, когда сочиняешь небылицы. Кому он может слать телеграмму и с каким сообщением? И где теперь найти путь к отступлению? Вид у него недовольный, и женщина, заметив это, добавляет:

– Есть еще почта на проспекте Кристиана-Шарля, не знаю, правда, открывают ли там раньше, чем всюду, но пока вы туда дойдете…

Теперь она внимательно смотрит на него, словно оценивая его шансы достигнуть цели до восьми утра; потом отводит глаза и снова принимается разглядывать швабру. С одного боку она растрепалась, вылезают волоски. Наконец она оглашает результат обследования:

– Вы нездешний, месье?

– Верно, – с сожалением признает Уоллес, – я только недавно приехал. Покажите мне дорогу к центру, я разберусь.

Центр? Женщина пытается определить в уме его местоположение; она смотрит на швабру, потом на ведро с водой. Она поворачивается к углу улицы Жанека и указывает в том направлении, откуда пришел Уоллес.

– Идите по той улице. Перейдете канал, свернете на Берлинскую и выйдете на площадь Префектуры. А потом – все время прямо.

Префектура: вот что надо было спрашивать.

– Благодарю вас, мадам.

– Знаете, это не так близко. Вы лучше сядьте на трамвай, вон там…

– Нет-нет, я пойду быстро, это мне поможет согреться! Благодарю вас, мадам.

– Не за что, месье.

Она окунает швабру в ведро и снова принимается мыть асфальт. Уоллес продолжает путь в обратном направлении.

Умиротворяющее развертывание ткани восстановлено. Сейчас служащие выходят из домов, несут портфель из искусственной кожи, а в нем три традиционных бутерброда, чтобы перекусить в полдень. Ступив за порог дома, они поднимают глаза к небу и уходят, покрепче затянув вокруг шеи коричневый вязаный шарф.

Лицом Уоллес чувствует холод; время колючей стужи, от которой лицо теряет подвижность и превращается в страдальческую маску, еще не пришло, но уже начинаешь ощущать нечто вроде сжатия: лоб становится ниже, корни волос сближаются с бровями, виски стремятся друг к другу, мозг съеживается в небольшую припухлость между глаз, чуть выше носа. Но чувства отнюдь не притупились: Уоллес – по-прежнему внимательный свидетель зрелища, которое вполне сохранило свою упорядоченность и неизменность; быть может, линия даже стала ложиться точнее, мало-помалу избавляясь от вялости и украшательства. Возможно, впрочем, что эта точность – лишь иллюзия, порожденная пустотой в желудке.

Сзади слышится приближающийся рокот дизельного мотора… вибрация целиком заполняет голову. Затем его обгоняет тяжелый грузовик в облаке удушливого дыма.

У белого шлагбаума перед разведенным мостом стоит в ожидании человек с велосипедом. Уоллес останавливается рядом с ним и тоже принимается изучать настил моста с нижней стороны, которая постепенно скрывается из виду. Как только становится видна верхняя сторона настила, велосипедист открывает дверцу и вкатывает за шлагбаум переднее колесо. Он оборачивается к Уоллесу.

– Что-то нежарко сегодня, – говорит он.

– Да уж, – отвечает Уоллес, – началось!

– Похоже, скоро снег пойдет.

– Было бы странно, все-таки ему еще не время.

– А я не удивлюсь, – говорит велосипедист.

Оба они смотрят на стальную закраину моста, который плавно опускается вровень с улицей. Когда мост становится на место, шум внезапно прекращается; в наступившей тишине раздается звонок, означающий, что проезд открыт. Выходя с велосипедом за дверцу, велосипедист повторяет.

– Я не удивлюсь.

– Может, и так, – говорит Уоллес – Удачи вам!

– Прощайте, месье, – отвечает велосипедист.

Он садится на велосипед и уезжает. Неужели действительно пойдет снег? В сущности, сейчас не так уж и холодно; просто резкая перемена погоды застала всех врасплох. Дойдя до середины моста, Уоллес смотрит, как человек в темно-синем кителе идет поднимать шлагбаум.

– Уже возвращаетесь, месье?

– Да, – отвечает Уоллес, – как раз успел, пока вы разводили мост. Префектура – это там, верно?

Человек в кителе смотрит на него вполоборота. «Успел что?» – думает он. И говорит:

– Да, конечно, это там. Идите по Берлинской улице, так быстрее.

– Спасибо, месье.

– Хорошей прогулки, месье.

Почему бы не сделать шлагбаум автоматическим и не управлять им с той стороны? Теперь Уоллес видит, что улица Жанека не совсем прямая, она неприметными изгибами отклоняется к югу. На дорожном знаке, изображающем двух детей с ранцами за спиной, которые держатся за руки, видны остатки бабочки, ее приклеили за крылья, а потом оторвали. За двойными воротами – «Школа для девочек. Школа для мальчиков» – начинается стена, скрывающая от глаз школьный двор, обсаженный каштанами, усыпанный желтыми листьями и полопавшейся зеленой кожурой; мальчики старательно подобрали блестящие каштаны, ведь они так нужны для игр и всевозможных поделок. Уоллес переходит улицу, чтобы прочесть названия улиц, которые отходят влево.