Текст книги "Интимные подробности"
Автор книги: Ален де Боттон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
Формулируя идеи, не подтвержденные никакими фактами, я рисковал оказаться в положении туристов, которые, прибыв в новую страну, уделяют чрезмерное внимание деталям – хватает ли в аэропорту тележек, пользуется ли дезодорантом водитель такси и велика ли очередь в музей – и делают из них абсурдные выводы, о том, что «испанцы так агрессивны», «индусы учтивы» или «она очаровательна».
В следующий выходной мы с Изабель встретились, чтобы пойти в бассейн, и я узнал еще кое-что. Она жила в квартире на верхнем этаже эдвардианского дома,[21]21
Эдвардианский дом – дом, построенный в период правления Эдуарда VI или VII.
[Закрыть] рядом с Хаммерсмит-Гроув.
– Не паркуйся под деревьями, которые растут у дома, – предупредила она, когда я позвонил ей. – Все птицы Лондона уверены, что здесь что-то вроде общественной уборной для пернатых.
Я нажал на звонок. Изабель сказала в домофон: «Буду готова через минуту. Я бы пригласила тебя подняться, но у меня не квартира, а свинарник», – и спустилась, прежде чем я успел возразить.
– Я только что говорила по телефону с матерью, – Изабель захлопнула дверцу автомобиля и потянулась за ремнем безопасности. – Эта женщина, несомненно, не в своем уме. Просто чудо, что ее еще не посадили в психушку.
– А что с ней не так?
– Она битых полчаса твердила, что я слишком мало ем, а потому не приходится удивляться, что у меня нет кавалеров, с которыми можно показаться на людях. Просто помешалась на моем рационе, – всякий раз, когда она звонит, мне приходится докладывать, что сейчас лежит в холодильнике. Можешь себе представить, чтобы мать вела себя так со взрослой дочерью? О, вот тут поверни налево.
Я вырулил на главную дорогу.
– Черт! – вырвалось у нее.
– Что такое?
– Я хотела сказать «направо», вечно путаю.
В бассейне Изабель объяснила, что не умеет нырять, потому что не научилась делать так, чтобы вода не попадала в нос. «Можно, правда, зажимать ноздри», – она рассмеялась и добавила, что не будет показывать, как это делается, в переполненном посетителями муниципальном бассейне. Мы немного поплавали в обществе китообразных матрон, и она рассказала мне, что недавно вновь начала заниматься физкультурой, чего не делала со школьной скамьи. Спорт всегда наводил на нее тоску, казался каким-то бессмысленным занятием. Если уж браться за что-то, то нужно иметь цель; поэтому, скажем, она не жаловала долгие пешие походы по сельской местности, предпочитая город. И почему, к примеру, люди приходят в такой восторг от тенниса? Что интересного в том, чтобы бросать мяч через сетку и обратно? Или в горных лыжах? Два года назад, в компании из десяти человек она побывала на французском горнолыжном курорте. Да, вечера удавались на славу, но днем она места себе не находила. А в вагончике подъемника у нее случился, можно сказать, жизненный кризис.
– Я смотрела на гору и думала: «О господи, я поднимаюсь наверх, чтобы спуститься вниз, потом опять поднимусь и снова спущусь. Прямо как тот тип из Древней Греции»…
– Тантал?
– Нет.
– Тогда другой.
– Сизиф.
– Примерно этим он и занимался.
Мы добрались до конца дорожки и перевернулись на спины, чтобы плыть обратно. Стайка ребятишек разом сиганула в бассейн, подняв мощную волну.
– И знаешь, что странно? – заговорила она. – И Камю, и Беккетт любили спорт. Камю стоял в воротах алжирской футбольной команды, а Беккетт попал в «Уизден»,[22]22
«Уизден» – ежегодный справочник по крикету. Издается с 1864 г.
[Закрыть] добившись чего-то великого в крикете.
– И что?
– Ну, забавно – они оба вроде бы утверждали, что все бессмысленно, а вот спорт, который мне кажется бессмысленным, воспринимали очень даже серьезно. Может быть, сначала нужно решить, что в жизни смысла нет, а потом уже обнаружить какой-то смысл в спорте.
На этом лирическое отступление кончилось, после чего я узнал, что Изабель ходила в школу в Кингстоне, где и сейчас живет ее семья, – местную школу, преподавание в которой было далеко не блестящим, – поскольку не желала ехать в частную школу-интернат, на чем настаивала мать. Успевала она хуже, чем могла бы, и была самой маленькой и щуплой из учениц, но зато научилась жить по законам улицы. После школы поступила в колледж «Куин Мэри» (часть Лондонского университета), где подвизалась по части европейской литературы, а больше всего интересовалась мальчиками. Четыре года назад устроилась на работу – и попеременно то радуется этому, то мечтает бросить всё к черту и заняться садоводством. Ее отношения с младшей сестрой, Люси, балансируют на грани между любовью и ненавистью, а младший брат все еще учится в школе, вечно дуется и носит чудовищные ботинки на толстой подошве. Домой она наведывается редко – с матерью стало слишком трудно ладить. Лавиния, которая когда-то работала в департаменте образования местного совета и исповедовала феминистские взгляды, теперь внушает Изабель, что, если она не хочет остаться старой девой, ей нужно поторопиться замуж; что мужчинам не нравится одежда, которую она надевает («почему бы тебе не выбрать что-нибудь более женственное?»); и что ей следовало бы почаще ходить на свидания. Об отце Изабель почти не упоминала, лишь сказала, что человек он добрый, только немножко невезучий и до обидного слабохарактерный.
Мы вылезли из бассейна и разошлись каждый в свою раздевалку. Уже на улице я предложил заглянуть в кафе за углом, где подают сэндвичи. По случаю субботы кафе было битком набито, но мы подождали и наконец уселись за столик в углу возле двери.
– Как по-твоему, что мне взять? – спросила она, глядя в меню.
– Не знаю.
– Думаю, остановлюсь на авокадо и беконе… и, пожалуй, еще немного индейки.
Я предпочел сыр с помидорами. Мы принялись болтать о пустяках, пока наши желудки урчали от голода – после купания всегда хочется есть. Суета вокруг навела меня на мысль спросить у Изабель, нравится ли ей жить в Лондоне.
– Ну, не знаю. Многие мои университетские знакомые уехали из Лондона. Кто осел где-то в провинции, кто перебрался на континент или в Америку. Одна подруга теперь живет в Нью-Йорке. Не то чтобы я особенно любила Лондон, просто думаю, что переезжать – значит придавать слишком большое значение месту, где тебе довелось жить. В конце концов, все большие города одинаковы, поэтому лучше оставаться там, где ты есть; здесь ты уже знаешь, как работает телефон и общественный транспорт, и можешь заняться тем, что действительно важно.
Включая столь мелкие подробности в свое повествование, биограф рискует впасть в грех многословия. Стоит ли, в самом деле, описывать сэндвичи, а также болтовню мужчины и женщины, ожидающих, когда официант принесет им заказ?
Похоже, Босуэлл, который следовал, словно тень, за доктором Джонсоном, предполагал, что ему могут предъявить такое обвинение, и заранее приготовился к защите: «Я отдаю себе отчет в том, что сиюминутность некоторых моих описаний бесед с Джонсоном может вызвать негативное отношение, а люди неглубокого ума и небогатого воображения с легкостью сочтут мое занятие нелепым. Но я остаюсь при своем мнении и твердо убежден, что сиюминутности зачастую характерны и всегда забавны, когда связаны с выдающимся мужем».
В конце концов, именно внимание Босуэлла к мелочам спасло для вечности ответ Джонсона на вопрос, хорошо ли жить в Лондоне (ответ, от которого реплика Изабель не так уж далека по смыслу, хотя и уступает ему в изяществе).
Фактически, разница между ответом Босуэлла возможным критикам и моей ситуацией состоит в том, что назвать Изабель мужем невозможно, а выдающейся – абсурдно. Бывшая подружка обвинила меня в отсутствии сопереживания, после чего во мне внезапно проснулся интерес к биографиям – но почему объектом этого интереса стала особа, с которой я всего лишь двадцать раз проплыл туда и обратно в бассейне?
– Самое утомительное в плавании, – говорила Изабель, проводя рукой по волосам, чтобы проверить, высохли ли они, – не само плавание, а необходимость приходить в бассейн, переодеваться, принимать душ и так далее. Надо сказать, если бы я сказочно разбогатела, то первым делом купила бы себе личный плавательный бассейн. Представляешь? Каждое утро плаваешь двадцать минут перед работой, а потом чувствуешь, что готов встретить день лицом к лицу.
– Может, бассейн вскоре надоел бы тебе, и ты бы бросила это дело.
– Возможно. Или начала бы терзаться из-за того, что у меня денег куры не клюют. Если ты еле сводишь концы с концами, то можешь мечтать о том, как жизнь изменится к лучшему, когда ты заработаешь кучу денег. А если ты богат, то тебе уже некого винить, кроме себя самого.
– Или своих родителей.
– Ну, это как раз дозволено всем, – она игриво улыбнулась, и в ту же секунду перед нами поставили тарелки с сэндвичами.
Обычно я общаюсь с людьми без особого энтузиазма, но сейчас вдруг осознал, что наш разговор, несмотря на внешнюю банальность, начал наполняться внутренней силой, которая зачаровывала меня.
– О черт, он разлетелся во все стороны! – Изабель имела в виду свой сэндвич и, конечно, немного преувеличивала, потому что трехслойное чудовище полетело лишь в одну сторону и благополучно приземлилось на ее юбку.
– Невероятно – я вся в помидорах, а ведь только что забрала юбку из чистки. Ты не возражаешь, если я возьму твою салфетку?
Пока Изабель вытирала юбку, я заметил, что, одеваясь после бассейна, она не поправила на шее свой бежевый пуловер, так что из-под воротника показывал язычок ярлык с рекомендациями по стирке. Контраст между нашим разговором, ее стараниями оттереть пятно и этим ярлыком недвусмысленно намекал на существование другой, закрытой от посторонних Изабель… и я внезапно поймал себя на ощущении (весьма своеобразном и, без сомнения, обусловленном эмоциями), что мой интерес к ней, пожалуй, распространяется и на еженедельную стирку тоже.
Отвечая тем, кто полагает, будто нельзя смешивать величие биографии и низменные слои человеческого бытия, мы можем предположить, что именно это бытие вызывает к жизни биографический порыв, то есть желание узнать другого человека во всей полноте. Общаясь с кем-то, мы всегда более или менее осознанно создаем его биографию (когда выясняем и запоминаем значимые даты, черты характера, любимые методы стирки, излюбленные закуски и прочее), и точно так же, чтобы написать настоящую биографию, необходимо установить более или менее сознательный эмоциональный контакт с ее субъектом. Как же иначе объяснить то, что работа над подобной книгой требует таких колоссальных затрат энергии?
Ричард Холмс, биограф Шелли и Кольриджа,[23]23
Сэмюэль Тейлор Кольридж, (1875–1912) – известный английский поэт.
[Закрыть] однажды сказал, что быть биографом – значит неотступно следовать за своим героем сквозь время. А еще сформулировал главное требование к тем, кто хочет взвалить на себя этот труд: «Если вы их не любите, вам не удастся пройти их путем… во всяком случае, далеко вы не уйдете».
Босуэлл, должно быть, чувствовал то же самое, когда писал: «Испытывая глубокую привязанность к Джонсону, своему наставнику и другу… я думал, что готов защищать его со шпагой в руках».
Даже Фрейд, не будучи пылким поклонником искусства фехтования, с этим соглашался: «Между биографами и их героями существует особая связь. Во многих случаях первый выбирает второго в качестве субъекта своих исследований, поскольку – по причинам, относящимся к его собственной эмоциональной жизни, – питает к нему давнюю привязанность». (Далее цитата становится куда более едкой, но привести ее необходимо, дабы избежать обвинений в изворотливости: «Затем он посвящает себя тому, чтобы идеализировать субъекта, сгладить его индивидуальные черты и уничтожить следы его борьбы с внешними и внутренними трудностями, не в силах примириться с какими-либо проявлениями человеческой слабости или несовершенства»).
Я стал встречаться с Изабель регулярно. Как-то вечером, когда мы шли по Шафтсбюри-авеню[24]24
Шафтсбери-Авеню – улица в центральной части Лондона, на которой находятся несколько театров и кинотеатров.
[Закрыть] и остановились, разглядывая витрину газетного киоска, я почувствовал, что просто не могу не поцеловать ее.
– Что ты делаешь? – спросила она, подаваясь назад, чтобы выскользнуть из моих объятий.
(«Как я начинаю подозревать, в плетущейся по следу фигуре биографа есть нечто крайне комичное: отчасти он напоминает бродягу, который беспрестанно стучится в кухонное окно в робкой надежде, что его пригласят к столу». Ричард Холмс, «Шаги».)
– А что я делаю?
Я этого уже не знал, а потому врезался в мусорную урну, которая шумно выплюнула на тротуар три банки из-под пива, – но у Изабель имелось свое мнение, и я был не вправе пренебречь им.
– Я не хочу казаться недотрогой, но… мы недостаточно хорошо знакомы, чтобы я чувствовала, что это правильно. Кое-что мы друг о друге знаем, и я понимаю, что для большинства людей этого достаточно, но я не хочу никуда бросаться очертя голову. Не то, чтобы мне не нравилась сама идея, просто… ну, может, это звучит странно, но мне бы хотелось, чтобы сначала мы побольше узнали друг о друге.
– Что ты имеешь в виду? – спросил я, нагибаясь, чтобы подобрать рассыпанный по тротуару мусор.
– Ну, не знаю: близкие люди, друзья, работа, заботы, все такое. Обычно об этом речь заходит слишком поздно. Ты думаешь, я ненормальная? Ты возражаешь?
Возражал ли я?
Времени для возражений не было: слишком многое предстояло узнать.
Глава 3
Фамильные древа
Редкая биография обходится без того, чтобы уже на первой странице приступить к изучению семьи, давшей миру столь замечательного отпрыска. Хотя Изабель и говорила, что все время старается перепилить пуповину, с моей стороны было вполне естественно интересоваться ее фамильным древом.
Есть некая притягательная логика в этих растениях; в том, как они позволяют исследователю проследить череду союзов и рождений, приведших в итоге к появлению на свет конкретного человека. Одни ветви, полные жизни, активно растут и дают жизнь новым побегам, другие же резко обрываются незамужними тетушками, которые посвятили себя общественной работе, или старыми холостяками, которые нюхали табак и чурались женского общества. Есть в фамильных древах и феодальный аспект – в том, как они бравируют удачными партиями, отделяющими клан от толпы, и потоками голубой крови, что течет в их венах, орошая ряды всё убывающих подбородков. Недавно мне на глаза попалась генеалогия Гросвеноров, приведенная в биографии леди Леттис (саму книгу я нашел в букинистическом магазине на Чаринг-Кросс-Роуд[25]25
Чаринг-Кросс-Роуд – улица в центральной части Лондона, где находится большинство книжных и букинистических магазинов.
[Закрыть]), и мне захотелось имитировать дух его элегантной симметрии.
1 – Леди Леттис
2 – Уильям, 7-й граф Бьючампский
3 – Уильям Лигон, 8-й граф Бьючампский
4 – Преп. Хью
5 – Леди Леттис
6 – Леди Сибелл
7 – Леди Мэри
8 – Леди Дороти
9 – Преп. Ричард
– Знаешь, это смешно, но я точно не помню, сколько лет моему отцу. Выглядит он чуть постарше вон того мужчины, – сказала Изабель. Мы стояли на Гайд-Парк-Корнер, дожидаясь, когда красный свет светофора сменится зеленым, и она указала на «ягуар» рядом с нами, пассажир которого говорил по телефону.
– Только он далеко не так богат, и волос у него поменьше. Но роскошной шевелюрой он никогда не мог похвастаться, даже в молодости. Кажется, не так давно заходил разговор о том, чтобы отпраздновать его шестидесятилетие, а он заявил, что праздновать тут нечего, и идея заглохла, – о, наконец-то зеленый! – а вот когда это было, я не помню. Ну давай же, бабуля, шевелись! – воскликнула Изабель, обращаясь к даме, которая сидела за рулем стоящего впереди автомобиля и, похоже, решила дожидаться очередного переключения светофора.
– А как насчет остальных членов семьи?
– Насчет остальных? Я иногда думаю, что меня обронил пролетавший мимо аист, а семья – это что-то эфемерное. Понятия не имею, что творится с моими двоюродными братьями и сестрами, не говоря уже о троюродных. Из-за того, что мои родители поженились в спешке – можно сказать, вынужденно, – некоторые родственники просто перестали с нами общаться. К этому приложили руку родители матери, мои богатенькие бабушка и дедушка. Семью отца они считали чересчур плебейской, да вдобавок еще были антисемитами. Дед моего отца, – господи, как давно это было! – еврей, он эмигрировал из Польши. Жил в Лидсе, работал помощником адвоката. Женился на служанке босса, простой девушке из Йоркшира, доброй протестантке, которая взяла фамилию мужа и стала Райцман. По какой полосе мне ехать?
– По той.
– Спасибо. Потом у них родился отец моего отца, который сменил фамилию на Роджерс. Я его помню смутно, видела только в детстве. Он и моя бабушка жили в Финчли, и в их доме пахло, как в больнице, потому что дедушка страдал какой-то кожной болезнью и постоянно натирался лечебными мазями. Умерли они один за другим, в течение шести месяцев, когда мне было семь или восемь лет. С материнской стороны родня была побогаче. Дед служил в армии, был генералом в Индии, поэтому в доме было много вещей в индийском стиле и царила особая грусть, означавшая, что ничто и никогда уже не будет так, как там, на тенистых верандах Пенджаба… Моя тетя, сестра матери, уехала в Америку – возможно, чтобы cбежать от семьи, – и теперь живет в Тусоне[26]26
Тусон (тж. Таксон) – город в США, штат Аризона.
[Закрыть] со своим мужем Джесси, он биолог. Она стала стопроцентной американкой, а ее дети – их я почти не знаю и не очень-то люблю – играют в бейсбол, развлекают зрителей на трибунах перед соревнованиями и все такое. Ее муж – родственник того парня, что изобрел степлер.
– А?
– Ну, он же не появился сам по себе, кто-то должен был его изобрести. Далее, у отца есть брат и сестра. Точнее, брат не совсем считается – у него еще в шестидесятых съехала крыша, и теперь он живет в «караване»[27]27
«Караван» – дом на колесах (фургон или прицеп, оборудованный под жилье).
[Закрыть] где-то в Уэльсе. Пишет стихи в духе битников и дружил с Гинзбергом[28]28
Аллен Гинзберг (1926–1997), американский поэт, один из лидеров и вдохновителей контркультуры 60-х, основоположник и выразитель идеи движения битников.
[Закрыть] – по крайней мере, по словам отца. Правда, я читала книгу о битниках, и там о нем не было ни слова; может быть, отцу просто хотелось, чтобы его брат казался более важной персоной. А вот тетю Джейнис я знаю довольно хорошо. Она до ужаса консервативна и страдает ксенофобией. Никогда не уезжала из Англии даже на уик-энд, по десять раз на дню прибирается в доме и страшно боится обнаружить волос в своей тарелке. Как-то раз нашла один в ризотто, которое приготовила мама, так едва не загремела в больницу.
– Таков, – продолжала Изабель, – краткий обзор моей семьи, с членами которой, надеюсь, ты никогда не познакомишься. Во всяком случае, они спасли тебя от моей автомобильной музыкальной коллекции – благодаря им мы и не заметили, как добрались до Барбикана.[29]29
Барбикан – крупный культурный центр в одноименном районе.
[Закрыть] Смотри-ка, нам сегодня везет – даже место для парковки есть! – воскликнула она, давая задний ход, чтобы втиснуться в зазор между бетономешалкой и фургоном.
Хотя Изабель уверяла, что рассказала мне все, ее фамильное древо явно оставалось всего лишь наброском, поскольку о многих ветвях она, по собственному признанию, не знала, а что-то просто оставила за кадром. Не удивительно, что биографам, чтобы создать генеалогию, приходится проконсультироваться со всем семейством героя, а затем тщательно сравнить версии родственников с материалами, хранящимися в архивах, и свидетельствами о рождении и смерти. Семья – довольно сложная конструкция, и это напоминает нам о том, какая гигантская работа предстоит любому биографу и об уважении, которого достойны его усилия. Ведь в конце концов биограф предлагает миру законченное произведение, в котором прослежен путь каждого сводного ребенка и каждого письма, – очередную победу, одержанную в вечной войне против забвения.
Потому-то мы так восхищаемся скрупулезностью, с которой биограф Ричард Эллманн изучал историю семьи Джойса. Есть что-то экстраординарное в человеке, который проследил хронологию школьной карьеры отца Джойса (выяснил, что мальчик поступил в колледж «Сент-Колманс» 17 марта 1859 г. и, поскольку там ему не понравилось, покинул это заведение 19 февраля 1860 г.), а также не забыл сообщить нам, что за ним осталось семь фунтов долга за обучение.[30]30
Richard Ellmann, James Joyce, Oxford University Press, 1982.
[Закрыть]
Правда, биографы, с их страстью к архивным изысканиям, нередко упускают из вида маленький, но существенный нюанс нашего отношения к собственному фамильному древу. Несмотря на отчаянные усилия припомнить год рождения отца или имя кузена из Новой Шотландии, который женился на девушке из Перта (а может быть, Бронуина или Бетани?), нам зачастую удается удержать в памяти едва ли половину своей семейной истории. Генеалогия тонет в постыдном мраке, а дни рождения и имена родни помнятся так же смутно, как исторические даты и имена королей и королев, которые мы зубрили в школе; иными словами, о своих истоках мы можем сказать так же мало, как и о том, что ждет нас впереди.
И тогда наше восхищение точностью профессора Эллманна омрачается толикой сомнения. Постойте-ка, а что знал об этом сам герой титанического исследования, сам Джеймс Джойс? Наверное, ему было известно, что отцу не понравилась учеба в колледже «Сент-Колманс», и что в семье было туго с деньгами, но знал ли он, что отец покинул колледж именно 19 февраля, а не 18-го или 20-го? Знал ли, что долг за обучение составил именно семь фунтов, а не шесть?
Скорее всего, нет. И здесь скептик может позволить себе вежливое покашливание. Прежде чем начинать работу с архивами, возможно, следует четко разделить два вида биографической информации: с одной стороны, факты, которые сам человек помнит о своей семье, с другой – факты, имеющие отношение к семейной истории, но оставшиеся неизвестными субъекту биографии.
Такое деление позволяет нам ввести новую форму биографии – гораздо менее точную, чем старая, но, несомненно, более близкую к реальной жизни. В рамках этого жанра семейной историей человека будет считаться лишь то, что он сам знает и помнит, а читатель вместо сложного переплетения дат и имен, которое обычно приводится в биографиях, увидит фамильное древо героя через призму его восприятия.
1 – Парень, который изобрел степлер
2 – Кристина
3 – Генри Говард
4 – Д.Р:? – Д.С:? Прадедушка из Польши
5 – Д.Р.:? – Д.С.:? Девушка из Йоркшира
6 – Бабушка
7 – Дедушка Д.Р.:? – Д.С.: 1975 или 1976
8 – Дядя Тони
9 – Джейнис
10 – Кристофер Роджерс
11 – Лавиния Говард
12 – Джесси = тетя Клара
13 – Американские кузины («их я почти не знаю и не очень-то люблю»)
14 – Изабель
15 – Люси
16 – Пол
Мы с Изабель ехали в театр «Барбикан», чтобы посмотреть спектакль по пьесе Лорки «Дом Бернарда Альбы». Учитывая наш разговор в автомобиле, то, что случилось, когда мы заняли свои места в зале, показалось мне забавным (а на взгляд Изабель – просто кошмарным) совпадением.
– Господи, – ахнула она, – кажется, это моя мать.
– Где?
– У колонны. Пожалуйста, не смотри. Что она здесь делает? И что это за платье? Тихий ужас! И где отец? Надеюсь, она не пришла с одним из своих кавалеров. Для этого она уже старовата.
– Ты говорила ей, что будешь здесь?
– Нет, то есть я сказала, что хочу посмотреть этот спектакль, но не говорила, что именно сегодня.
– Она с кем-то разговаривает. Видишь?
– Уф, это мой отец. Должно быть, отходил, чтобы купить программку. И он собирается чихнуть. Ага, вот оно – апч-ч-ч-хи! Сейчас появится красный носовой платок… Одна надежда, что они нас не заметят и, когда спектакль кончится, мы сможем быстренько улизнуть. Если повезет, они не станут оглядываться по сторонам – будут слишком заняты. Как всегда, мать спросит отца, куда он дел квитанцию на парковку автомобиля, а он покраснеет и признается, что по ошибке бросил ее в урну для мусора.
Однако Изабель не повезло: мгновением позже Кристофер Роджерс бросил взгляд на галерею и увидел свою старшую дочь, которая изо всех сил пыталась не увидеть его. Чтобы она перестала притворяться слепой, он поднялся во весь рост среди разодетой и надушенной публики и энергично замахал руками, как будто провожал в круиз океанский лайнер. А если бы вдруг Изабель не заметила этого безумия, то ее мать, ничуть не смущаясь присутствием четырех сотен зрителей, вскричала во всю мощь своих легких: «Изабель!» – с таким воодушевлением, словно она разглядела подругу, потерянную много лет назад, на палубе круизного лайнера, швартующегося к пристани.
Изабель кисло улыбнулась, залилась краской и прошептала: «Я просто не могу в это поверить. Пожалуйста, пусть они замолчат».
К счастью, через мгновение ей на помощь пришел Лорка, свет начал гаснуть, а мистер и миссис Роджерс с неохотой заняли свои места, грозно указывая на табличку со словом «Выход», чтобы Изабель не замедлила явиться туда в антракте.
Через час с четвертью, на протяжении которых все вникали в перипетии испанской семейной драмы, мы оказались в баре.
– Что ты здесь делаешь, мама? – спросила Изабель.
– А что тебя удивляет? Ты – не единственная, кто выбирается в свет по вечерам. Мы с отцом тоже имеем право хотя бы изредка развлекаться.
– Ну конечно; я вовсе не это имела в виду, просто удивилась совпадению.
– Где ты взяла это платье? Это то самое, за которое я заплатила на Рождество?
– Нет, мам, я сама купила его на прошлой неделе.
– Ну что ж… Очень милое, жаль только, что у тебя небольшая грудь. Но тут уж виноват твой отец – ты же помнишь, на что похожи все женщины в его семье.
– Как поживаешь, папа? – Изабель повернулась к отцу, который внимательно разглядывал потолок. – Папа?
– Да, дорогая. Как поживаешь, моя фасолинка? Тебе нравится спектакль?
– Да, а тебе? И что ты там углядел?
– Я смотрю на светильники. Это новые вольфрамовые лампы, японские. Замечательная штука – электричества потребляют мало, а светят очень ярко.
– Очень интересно, папа. Я… э… я хочу познакомить вас с моим другом.
– Я так рада! – воскликнула миссис Роджерс, и тут же доверительно сообщила мне: – На самом деле она чудесная девушка, – как если бы сама Изабель старалась убедить меня в обратном.
– Спасибо, мама, – устало ответила Изабель, которая явно слышала это не впервые.
– Не обращай на нее внимания, фасолинка, у нее сегодня был трудный день, – объяснил папа, оторвав взгляд от потолка.
– День был бы прекрасным, если бы его не отравляли люди, постоянно теряющие парковочные квитанции, – фыркнула миссис Роджерс.
– Папа! Неужели опять?
– Боюсь, что так. Их стали делать такими крошечными, что просто в руках не удержишь.
Зазвенел звонок и металлический голос сообщил нам, что вот-вот начнется второй акт.
– Ох, мне так неудобно, – сказала Изабель, когда мы вернулись в зал. – Я уверена, мама пришла только потому, что я рассказала ей об этом спектакле, а ей всегда хочется делать то, что делаю я. Иногда я жалею, что у меня нет более нормальной семьи.
– По-моему, они нормальные.
– Не знаю… Они такие странные. Знаешь, на школьных мероприятиях они всегда выглядели белыми воронами. Мать выглядела как героиня какой-нибудь пьесы Ноэля Коварда,[31]31
Ноэль Ковард (1899–1973) – английский драматург, писатель, поэт, композитор, режиссер и продюсер.
[Закрыть] которая вот-вот пригласит всех на веранду пить коктейли, а отец бросал на остальных безумные взгляды, словно непризнанный Эйнштейн. В современном мире им неуютно. Отец панически боится технических новинок, хоть и интересуется лампами; разговаривая по телефону, он так кричит в трубку, будто она приводится в действие ветряным двигателем. Он любит готовить и даже варит джемы, а мать поет в хоре. Когда я была маленькой и мы куда-нибудь ездили всей семьей, то всегда привлекали к себе внимание. Если шли в ресторан, кто-нибудь обязательно заказывал странное блюдо; особенно этим отличалась моя сестра – представляешь, она еще в те годы твердила, что не станет есть продукты с нитратами. А отец спрашивал официантов, чьи картины висят на стенах, как будто в пиццерии над салат-баром могут повесить Рембрандта или Тициана. На автозаправочных станциях, стоило хоть на минуту оставить его одного, он умудрялся с кем-нибудь познакомиться и начать бурную дискуссию по поводу масляных фильтров, государственной программы строительства дорог или наилучшего способа жарить курицу. Эта его манера доводит мать до белого каления – она уверена, что он делает это специально, чтобы досадить ей, а на самом деле – ничего подобного; он просто большой ребенок.
Когда пьеса закончилась, даже прежде чем занавес опустился в последний раз, мы с Изабель поспешно выскользнули из зала, чтобы не попасть в пробку на выезде с автостоянки.
– Ненавижу, когда актеры выходят на поклоны. Такие самодовольные, – прошептала Изабель. – Тут-то и развеивается иллюзия, которая возникла во время спектакля. Сразу понимаешь, что они – англичане конца двадцатого века, а вовсе не испанцы с горячей кровью и семейными трагедиями.
Мы надеялись избежать встречи с родителями Изабель, но ничего не вышло: столкнулись с ними у лифта в фойе.
– Я понимаю, что тебе и думать не хочется о том, чтобы пообедать с двумя занудами вроде нас, поэтому даже не спрашиваю, – начала мать Изабель, одновременно и приглашая Изабель на обед, и заранее обвиняя в том, что она сейчас откажется.
– Прекрати, – ответила Изабель.
– Прекратить что?
– Изображать мученицу.
– Что ты имеешь в виду? Я всего лишь намекаю, что мы могли бы пообедать вместе. Мы заказали столик в хорошем ресторане неподалеку и будем рады, если вы с твоим другом присоединитесь к нам. Кристофер, будь добр, скажи своей дочери, чтобы она перестала так на меня смотреть.
– Фасолинка, не слушай, что говорит твоя мать. Отправляйся обедать туда, куда вы собирались, а мы увидимся с тобой через пару недель на дне рождения Люси.
– Спасибо, папа. До свидания, мама, – сказала Изабель, когда двери лифта открылись, выпустив нас на автостоянку.
– Ну разве папа не прелесть? – сияя, спросила она, когда мы подошли к автомобилю.
Мы пересекли город и в конце концов оказались неподалеку от дома Изабель, в индийском ресторане, стены которого были сплошь задрапированы коврами. Там, за столиком, разговор вернулся к теме родителей, и вскоре выяснилось, что афоризм Толстого насчет несчастных семей в полной мере относится и к Роджерсам.
Мать Изабель с самого начала воспринимала троих детей как помеху, но когда они выросли и стали жить отдельно, внезапно почувствовала, что ее покинули, а очаг, который она столько лет хранила, угас. Для детей же парадокс состоял в том, что, если они иной раз даровали матери столь желанное общение, она встречала их точно так же холодно и безучастно, как и в детстве. Так что у Изабель был только один способ удостовериться, что в родительском доме ее ждут: делать вид, что у нее есть более важные и интересные дела.
– Она в ярости, что я не захотела с ними пообедать, но при этом восхищается мной именно за это, – заметила, изучая меню, Изабель, на лице которой плясали блики от раскаленной жаровни.
И это было чистой правдой, потому что, как ни ценила миссис Роджерс душевную теплоту, на практике, общаясь с другими людьми, она стремилась снизить эмоциональную температуру до абсолютного нуля. Она обладала дьявольским чутьем, позволявшим ей отличить подлинные болевые точки от мнимых; например, если Изабель стенала, возмущаясь поведением кого-то из знакомых, мать легко отличала дань приличиям от искреннего страдания – и в последнем случае, не теряя времени, бередила рану.
