Текст книги "Казанова"

Автор книги: Ален Бюизин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

В случае Джакомо и Генриетты прошлого не существует, поскольку его намеренно замалчивают и игнорируют, а вопрос о будущем не стоит, поскольку любовники с самого начала знают о том, что их связь ограничена во времени. Значит, нужно жить настоящим, не теряя ни минуты. Страстью к Генриетте вдохновлены и слова, которые Казанова напишет по поводу своей будущей любви к Розалии: «Наконец-то она составила мое счастие; и поскольку в жизни нет ничего более реального, чем настоящее, я наслаждался им, отбрасывая образы прошедшего, ненавидя мрак всегда ужасного будущего, ибо в нем нет ничего верного, кроме смерти, подводящей черту» (II, 524). Только чистое присутствие в настоящем, не заглядывая ни назад, ни вперед, дает наслаждение. «Такова мера совершенного момента у Казановы: это момент чистой новизны, когда ничто не в счет, ни прошлое, ни будущее, а настоящее ограничено радостью, вкушенной в его рамках. Момент, который ничто не подготавливает и тем более не продлевает. Нужно обладать им таким, каков он есть, именно в тот момент, когда он есть. Никаких длительных осад или терпеливо выстроенных обольщений. Никаких связей, продолжающихся по ту сторону предела, когда они уже не составляют наслаждения. Казанова не герой ни “Опасных связей”, ни “Адольфа”. Победы и разрывы для него – почти что действия момента. Счастье никогда не будет перманентным состоянием. Это способ испытать мгновенно нечто мгновенное по своей природе»[43]43
  Georges Poulet, Études sur le temps humain/4, Paris, Plon, 1968, p. 108.


[Закрыть], – рассуждает Жорж Пуле. По сути, в случае с Генриеттой нет необходимости вести долгую осаду, чтобы овладеть ею, а развязка обладает четкостью классического стихотворного ритма[44]44
  Chantal Thomas, op. cit., p. 176.


[Закрыть]. Это не тот разрыв, который, затягиваясь, вовлекает агонизирующую страсть в скучные, нескончаемые будни. Резкий обрыв, подобный перелому.

Таким образом, уже на заре связи четко виден не только ее конец, но еще и забвение, составляющее суть философии и этики распутства. Если распутник не способен забывать, он останется привязан к своему прошлому и не сможет пуститься в новые приключения.

После ухода возлюбленной Генриетты Казанова переживет по меньшей мере трудный период. Упадок духа, нестерпимую боль. Необходимую болезнь, чтобы покончить со страстью. Приступ набожности, чтобы поставить крест на былом. Возвращение в Венецию, где, как его любезно предупредил Брагадин, его проказы уже позабыты.

Х. Париж I

Я не хотел выходить на первый план, но желал присутствовать на сцене.

В Светлейшей республике, где, разумеется, он сразу же встретился с радушным трио Брагадин – Дандоло – Барбаро, Казанова той весной 1750 года не совершил ничего примечательного, разве что освободил некую Маркетти из заточения, в которое ее вверг ее кузен аббат, и пообещал жениться на ней, что обычно его ни к чему не обязывало. В результате этой темной истории он был вызван к патрицию Контарини даль Цоффо. Повестку ему принес Игнацио, курьер грозного суда государственных инквизиторов. Хотя встреча с инквизитором никак не повредила Казанове, он тем не менее решил, что в Венеции ему еще не рады и было бы разумнее временно оттуда уехать.

Когда Антонио Балетти, не кто иной, как сын Марио Балетти и знаменитой Сильвии, известной актрисы Итальянской Комедии, получил от семьи 16 мая 1750 года вызов в столицу Франции, Казанова решил ехать с ним в Париж. Стремительный полет во Францию. На рысях, даже совокупления совершаются бегом. Срочное сношение в Ферраре: «Давай быстрей», – велит Казанова своей любовнице на одну ночь. «Подожди. Закрой дверь. Ты права. Это эпизод, но очень симпатичный» (I, 548).

В июне они проезжают через Лион, где Казанова познакомился с господином де Рошбароном, благодаря которому был допущен в масонскую ложу и стал масоном-учеником. Двумя месяцами позже он поднялся в Париже ступенькой выше – стал подмастерьем, по его словам, в ложе герцога де Клермона. Еще через несколько месяцев достиг третьего ранга – мастера, став мастером-шотландцем. Не следует придавать этому большого значения. Казанова, которому не было никакого дела до убеждений и самих обрядов масонов, видел в этом только лишний способ проникнуть за кулисы общества, завязать полезные связи.

Франция покорила его сразу. Хотя он сожалеет об овальной форме дилижанса, не позволяющей сидеть в углу, и о слишком усовершенствованной подвеске, от которой его укачивает, он все-таки восхищен французским умением жить, которое почувствовал уже по дороге: «Мне очень понравилась красота проезжей дороги, бессмертное творение Людовика XV, чистота постоялых дворов, еда, которую там подавали, быстрота, с какой нас обслуживали, прекрасные постели, скромный вид особы, прислуживавшей нам за столом, которая чаще всего была самой замечательной девушкой в заведении и чьи повадки, опрятность и манеры способны держать распутство в узде. Кто у нас в Италии с удовольствием бы смотрел на слуг в гостиницах, на их наглый вид, на их дерзость? Во Франции в те времена не знали, что значит завышать цену; Франция была родиной для иностранцев» (I, 557).

Прибыв в Париж в конце июня 1750 года, он был встречен слугой Сильвии, который проводил его на отведенную ему квартиру на улице Моконсей, совсем рядом с Итальянским театром. Вечером у Балетти состоялся семейный ужин на улице Де-Порт-Сен-Совер (теперь улица Дюссу), чтобы отметить приезд дорогого сына и Джакомо. «Казанову они приняли как собственного сына. Впрочем, он в некоторой степени и был таковым, поскольку Марио Балетти, отец семейства, был родным сыном Фраголетты, которая, как мы помним, была любовницей отца Казановы»[45]45
  Félicien Marceau, op. cit., p. 119.


[Закрыть], – уточняет Ф. Марсо. Удивительная семья Балетти сама составляла целую театральную труппу. Отец, Жозеф (сценическое имя – Марио), муж Сильвии, сорок лет подряд играл роли первых любовников. Антонио Балетти начал театральную карьеру в том же амплуа в 1742 году в Итальянском театре, а затем стал балетмейстером в Милане, Мантуе и Венеции. Вызванный семьей в Париж в 1750 году, он десять лет играл роли вторых любовников, имея большой успех. Елена Мария Риккобони, сестра Марио, была актрисой под псевдонимом Фламиния: после смерти своего мужа в Парме, где она провела два года, с 1729-го по 1731-й, она вернулась в Париж и вновь поступила в Итальянский театр. Ее брат Луи Жозеф, по прозванию Младший, не изменил семейной традиции и также дебютировал в Итальянском театре как танцовщик. Тем не менее семейной звездой была сама Сильвия, хвалу которой воспевает Казанова: «Эта актриса была кумиром всей Франции, на ее таланте держались все комедии, которые писали для нее самые маститые авторы, в основном Мариво. Без нее эти комедии были бы однодневками. Актрисы, способной ее заменить, так и не нашлось, и никогда не найдется, ибо ей бы пришлось соединить в себе все таланты, которыми обладала Сильвия в непростом искусстве театра, – игру, голос, мимику, ум, манеру держаться и знание человеческого сердца. Все в ней было естественно; искусство, сопровождавшее и усовершенствовавшее природу, было незаметно» (I, 560). Читая столько похвал, поневоле задумаешься, какими все-таки были отношения между Казановой и Сильвией? Она не была счастлива в браке: общеизвестно, что ее муж, Жозеф Балетти, игрок и пьяница, бил ее «смертным боем», возможно, из ревности, так как молва приписывала Сильвии галантные приключения вопреки тому, что утверждает Казанова, настаивающий на крайней чистоте ее нравов. Он подчеркивает, что она не ставила себе в особую заслугу пристойное поведение, не принимала из-за этого вид превосходства и любила даже тех своих приятельниц, которые не блистали добродетелью. Все-таки это чересчур! Если обратиться к рапортам, составленным в 1752 году полицейским инспектором Менье, у которого не было никаких особенных причин обвинять его и клеветать, «Казанова, итальянец, живет в настоящее время на счет девицы Сильвии из Итальянского театра»; и еще: «Мадемуазель Сильвия живет с Казановой, итальянцем, который, как говорят, сын актрисы. Содержит его она». К тому времени Сильвии, зрелой женщине, было за пятьдесят, тогда как Джакомо всего двадцать восемь лет. Тем не менее она продолжала нравиться и увлекать, как то доказывает симпатичный портрет, написанный с нее венецианцем: «Она показалась мне выше всего, что о ней говорили. Ей было пятьдесят лет, фигура ее была элегантной, вид благородный, как и все ее манеры, непринужденная, любезная, веселая, с тонкими суждениями, вежливая со всеми, исполненная ума, лишенного всякой претенциозности. Ее лицо было загадкой, она была интересной и нравилась всем, и несмотря на это, вглядевшись, ее нельзя было назвать красавицей; но так же никто никогда не посмел бы объявить ее дурнушкой. Нельзя было сказать, что она ни красива, ни дурна, ибо ее привлекательный характер бросался в глаза; какова же она была? Красива; но по законам и пропорциям, неизвестным никому, кроме тех, кто, чувствуя, будто некая неведомая сила влечет их любить ее, имели смелость изучать их и силу узнать их» (I, 560). Начал ли он жизнь жиголо, как его покойный отец с Фраголеттой? Или же это сплетни, пересказываемые инспектором? Черная клевета, переходившая в Париже из уст в уста? Постельные пересуды, разносимые людским злословием? По правде говоря, Казанова никогда не принадлежал к тем людям, кто отказывается от удобного случая, когда таковой предоставляется, и его добродетель никогда не была таковой, чтобы можно было сомневаться в его пользу. Во всяком случае, вряд ли Казанова стал бы хвалиться в «Мемуарах» тем, что был на содержании у более чем зрелой женщины по меркам того времени. Это тем менее подлежало огласке, что позднее, во время своего второго пребывания во французской столице, Джакомо стал официальным женихом Манон, дочери Сильвии, которой пока всего девять лет. Понятно, что ему было бы нелегко признать, что за два посещения он перешел от матери к дочери.

По всей видимости, Джакомо сразу же влюбился в Париж, который, на его взгляд, был идеальным местом для применения его талантов, поскольку Казанова наделен умом, но лишен денег. Париж, а еще более Версаль и двор Людовика XV станут для него абсолютным авторитетом. В будущем он станет мерить достоинства мужчин и женщин других национальностей на аршин их непревзойденного совершенства.

В Париже, где он пробудет в целом два года, произойдет его четверное посвящение: языковое, театральное, на уровне связей (тесно переплетенные друг с другом) и, наконец, дворцовое. Сначала – обязательное обучение языку. В первое время его венецианские оговорки, еще более неловкие по-французски, уснащавшие его речь итальянизмы и ошибки вызывали смех и доставляли большое удовольствие слушателям. Надо сказать, что Казанова очень преуспел в этом смысле. Однажды в опере он часто сморкался, потому что подхватил насморк, и маршал де Ришелье заметил ему из вежливости, что, вероятно, окна в его комнате плохо закрываются. «Простите, сударь, – возразил Казанова, – я в каждую раму вставил дважды». Хоть он и оскорблялся, насмешники способствовали его успеху, поскольку его великолепные ляпы носили сексуальный характер. Когда тот же самый Ришелье спросил, которая из двух актрис кажется ему более красивой, и заметил, что у его избранницы очень некрасивые ноги, Казанова быстро предоставил объяснение, в которое и сам не верил: «Их не видно, сударь, и потом, изучая красоту женщины, я берусь за ноги в последнюю очередь». Зато ответ Казановы госпоже де Помпадур отнюдь не глуп, хотя и может показаться необычным: когда она спросила, вправду ли он из того края, то есть из Венеции, Джакомо ответил: «Венеция не с краю, мадам, она в центре» (I, 586).

Приглашенный на ужин к Сильвии, Казанова смог познакомиться с Кребийоном-отцом, еще бодрым и импозантным, несмотря на свои восемьдесят лет: настоящий колосс шести футов ростом, он был на три дюйма выше Казановы. Тот уже давно восхищался его поэзией и поспешил ему продекламировать самую красивую сцену из «Радамиста и Зиновии», которую сам перевел белым стихом. Он привлек внимание Кребийона, который, несомненно, был польщен и посоветовал ему серьезно заняться французским языком, и поскорее. Ибо те, кто сегодня рукоплещет его забавным выражениям, через два-три месяца начнут над ним потешаться:

«Верю и боюсь этого; поэтому главной моей целью, по приезде сюда, было всеми силами овладеть французским языком и литературой, но как же мне найти учителя, сударь? Я невыносимый ученик, дотошный, любопытный, навязчивый, ненасытный. Я не настолько богат, чтобы платить такому учителю, если еще его найду.

– Уже пятьдесят лет, сударь, я ищу такого ученика, каким вы себя описали, я сам вам заплачу, если вы соизволите приходить ко мне и брать у меня уроки» (I, 568).

Казанова, прилежный и усидчивый ученик, целый год будет ходить к Кребийону-старшему трижды в неделю, в его дом в квартале Марэ, на улице Двенадцати ворот (сегодня улица Вилардуэн), который он делил с двумя десятками кошек. В самом деле, он не мог и мечтать о лучшем учителе, чтобы приобщиться к сложностям и тонкостям французского языка. Позднее, в Венеции, одна из его любовниц, тоже прекрасно говорившая по-французски, спросила у него, каким образом он узнал некоторые чисто столичные выражения. «Хорошее общество в Париже» (I, 758), – ответил он. В другой раз он был в Санкт-Петербурге, на бале-маскараде. В определенный момент он услышал, как девушка в домино, окруженная несколькими масками, «говорила фальцетом на парижском диалекте, в стиле балов в Опере. Я не узнал маску по голосу, но по стилю я был уверен, что маска мне знакома, ибо она использовала те же присказки, те же вставки, которые я ввел в моду в Париже повсюду, где часто бывал. “Хорошенькое дело! Дорогуша!” Некоторые из этих словечек, моего собственного изобретения, возбудили мое любопытство» (III, 386). Приобщившись к французскому языку, Джакомо владел им столь хорошо, что сам ввел в моду кое-какие выражения, производившие фурор в салонах.

Следует подчеркнуть важное значение столь совершенного владения языком, поскольку в будущем он станет одним из величайших франкоязычных писателей. Французский покорил Казанову более любого другого языка прежде всего через культуру, благодаря своей повсеместной распространенности в Европе (тогда мир сводился к Европе). Это также по определению язык распутства, не терпящий никаких погрешностей, так как распутник должен в совершенстве владеть любой эротической ситуацией. Полная противоположность влюбленному, который от страсти может даже утратить дар речи.

Во время пребывания в Париже Казанова постоянно ходил по театрам – Итальянский театр, «Комеди Франсез», Опера – и упорно наведывался в гости и за кулисы к актерам, а еще более – к актрисам. Он познакомится с Карлином Карло-Антонио Веронезе, самым богатым из актеров итальянской труппы, кумиром Парижа, который уснащал свои роли забавными остротами собственного сочинения. Впрочем, ничего удивительного, ведь во французской столице его приняла семья актеров. Вокруг театров создалась очень смешанная социальная среда – «блестящее, забавное общество, где встречались и вельможи, но без своих супруг, и где в основном можно было найти актрис, литераторов, содержанок»[46]46
  Félicien Marceau, op. cit., p. 122.


[Закрыть], статисток и некрасивых, бесталанных певиц, дочерей Оперы, которых полагалось иметь в любовницах любому аристократу, не лишенному амбиций. Хотя к Казанове не были равнодушны, не пользовался он и предпочтением, отнюдь. Весьма ограниченный в средствах, еще недостаточно уверенный в себе, чтобы блистать в обществе. Сильные мира сего часто обращались с ним унизительно небрежно, не скупясь на обидные шутки на его счет. Однажды князь Монако предложил Казанове – разумеется, благодарному и польщенному – отвести его к своей теще, герцогине де Рюффе, урожденной де Граммон, родственнице знаменитого герцога де Сен-Симона. Он наткнулся на жуткую гарпию, от которой нестерпимо воняло мускусом, «женщину шестидесяти лет, с лицом, покрытым румянами и прожилками, худую, уродливую и обрюзгшую» (I, 580), не говоря уж о ее костлявых руках, жутких грудях и прыщах, залепленных мушками. Ужас! Чертова мегера стремилась только к одному – соблазнить Джакомо, которого поспешно начала целовать и хотела уже обнажить его член. Хотя Казанова изрядно прибавил ей лет (в то время ей было только сорок три года), он не обманывает читателя в отношении ее уродства и сексуальной ненасытности. «Она мала ростом и очень некрасива, но хорошо сложена, и из-за своей толики красоты набрасывается на каждого встречного мужчину и ни от кого не отказывается», – писал в феврале 1734 года д’Аржансон в «Дневнике и записках». Казанова в ужасе бежит, осмеянный и униженный. «В то время говорили, что в жизни женщины должны быть трое мужчин: муж, милый друг и неважно кто. Казанова часто и был этим неважно кем»[47]47
  Félicien Marceau, op. cit., p. 122.


[Закрыть], – пишет Ф. Марсо. Простой забавник, не имеющий права голоса. Когда его допустили в ближний круг знатных господ, он должен был их развлекать, а не быть им помехой. «Я был тем, кто, ужиная с ним и его любовницей Коралиной, не давал ему зевать», – пишет Казанова, вспоминая об ужинах с князем Монако. «Мелкая сошка» – как он униженно сам признался, обмолвившись ненароком…

В Париже Казанова искал себе любовниц среди актрис и танцовщиц, была у него еще Анна Мадлен Рабон, тридцати пяти лет, но он также старательно посещал дома терпимости, особенно отель «Руль», содержавшийся очень хорошо, к тому же цены там были твердые и приемлемые. За шесть франков можно было пообедать с девушкой, за двенадцать – поспать, полное обслуживание обходилось в луидор, включая ужин и ночь. В плане «любовных похождений» в столице похвастаться было нечем: ему приходилось довольствоваться распущенными девчонками. Среди них была Мими, младшая дочь госпожи Кенсон, его квартирной хозяйки, лет пятнадцати-шестнадцати, которая вскоре забеременела. Мать вызвала Казанову к полицейскому комиссару, перед которым ему пришлось давать объяснения. В конце концов его отпустили, мать же приговорили оплатить расходы. Тем не менее в рапорте инспектора Менье указано, что девочку в тринадцатилетнем возрасте растлила некая Тьебо для господина Казановы. Несовершеннолетняя, сводня, беременность, правосудие: есть что-то гнусное в такого рода похождениях. Не говоря уже о многочисленных неудачах. Он влюбился в юную пятнадцатилетнюю итальянку, Камиллу Луизу Везиан, приехавшую в Париж хлопотать о пенсии для свого отца, бывшего офицера на французской службе. Напрасно он вздыхал, пылал, горел – он не добился ничего, к тому же девушку у него увел граф де Нарбонн. Когда он ухаживал за Корали и Камиллой, двумя дочерьми Веронезе, первая обходилась с ним с глубочайшим презрением и даже не глядела на него, когда рядом был шевалье де Вюртенберг, а вторая открыто посылала его подальше. Нельзя сказать, что пребывание в Париже было роскошным временем для обольстителя, зачастую вынужденного прибегать к мало почтенным средствам.

Казанова всегда обожал королей. Ничто не возбуждало его так, как возможность приблизиться к ним, взглянуть на них, прикоснуться, а еще лучше – заговорить с ними. В первый раз он увидел Людовика XV в Фонтенбло, где тот обычно проводил по полтора месяца осенью, страстно предаваясь охоте. Впечатление волшебное и незабываемое. Король в глазах Казановы, который никогда не имел ни малейшего желания изменить общественный порядок, совершенен по определению, поскольку занимает самое высокое положение в обществе. В прошлом Казанова был глубоко шокирован некрасивостью Карла Иммануила III, с которым повстречался в Турине: он и представить себе не мог, что положенное по рангу совершенство короля может сочетаться с его физическим несовершенством. «Я повел себя довольно неловко, удивившись облику этого монарха. Ни разу в жизни не видав короля, я воображал себе, будто король должен обладать редкостной красотой и величественностью в лице, не свойственной прочим людям. Для молодого республиканца моя мысль была не совсем глупа; но я быстро с нею расстался, когда увидал короля Сардинии – некрасивого, горбатого, мрачного, отталкивающего во всех своих манерах» (I, 550). Король Франции – иное дело, но только король, поскольку с его супругой, королевой Марией Лещинской, дело, к несчастью, обстояло совсем иначе: «Я увидел королеву Франции без румян, в большом чепце, на вид старую и благочестивую, она поблагодарила двух монашенок, поставивших на стол тарелку со свежим маслом… Королева начала есть, ни на кого не глядя, не отводя глаз от тарелки» (I, 588). Нельзя сказать, чтобы государыня, походившая на не заботящуюся о себе мещанку, обладала великим достоинством. Никогда Казанова не упускал возможности обрисовать портрет королей, с которыми ему доводилось встречаться во время бесчисленных путешествий. Король Польши Станислав II Август Понятовский, император Франц I, муж Марии Терезии Австрийской и т. д. Если чересчур серьезный Иосиф II, их сын, ему и не нравился, то симптоматически из-за своей внешности. Для сына венецианских актеров нет ничего более достойного восхищения, чем королевская кровь.

Принимая во внимание такое преклонение перед королевскими особами вообще и перед Людовиком XV в частности, нет ничего удивительного, что Казанова был особенно горд, оказавшись у истоков одной из последних связей монарха. Однажды его приятель Патю, молодой адвокат, к тому же актер и первый переводчик пьесы Джона Гея «Опера нищего» (впоследствии ставшей «Трехгрошовой оперой»), привел его к актрисе О’Морфи, которую он посчитал фламандкой, однако, по другим источникам, она была ирландского происхождения. Пока его друг спал с ней, он занялся ее тринадцатилетней сестрой, «симпатичной замарашкой», которая легла в постель раздетой за экю. Насладившись ею – «и оставив нетронутой», уточняет он, наверное, чтобы не покушаться на будущую королевскую прерогативу, – и отказавшись от большего, поскольку цена, запрошенная старшей сестрой за полную дефлорацию, была гораздо выше, он потратил «шесть луидоров на то, чтобы заказать ее портрет, обнаженной, с натуры немецкому художнику. Она лежала на животе, положив руки и грудь на подушку, а голову держала так, словно лежала на спине. Ловкий художник нарисовал ноги и бедра таким образом, что глаз не мог желать увидеть больше. Я подписал: О’Морфи. Слово не гомеровское, но тем не менее греческое. Оно означает “красавица”» (I, 622). «Тайными путями могущественной судьбы» портрет этой прекрасной Елены[48]48
  На сегодняшний день уже установлено, что знаменитая картина Буше «Белокурая одалиска» (Мюнхен, Старая Пинакотека) не писалась с Луизон О’Морфи. По мнению Гастона Капона, немецким художником был швед Густав Лундберг, член Королевской академии живописи и скульптуры с 1741 года. Согласно Жану Адемару, этот портрет, вероятнее всего, был написан немецким миниатюристом Иоганном Антоном Петерсом, жившим в Париже и известным как копиист Буше: два современных ему источника указывают на него как на автора портрета О’Морфи.


[Закрыть], которую на самом деле звали Луизон, попал, через посредство молодого придворного, г-на де Сен-Кантена, на глаза королю, который пришел в восторг и пожелал тотчас проверить, насколько миниатюра верна оригиналу. Он велел Лебелю, своему камердинеру и своднику, привезти натурщицу в Версаль. Когда юная красавица предстала во плоти перед его величеством, Людовик XV, любивший только едва созревших девственниц, поставил ее между своих колен, обласкал и вскоре сделал одной из своих любовниц.

Историки давно уже подтвердили, что прекрасная О’Морфи в самом деле существовала. Она действительно была любовницей Людовика XV, поместившего ее, как многих других, в одном из домиков Оленьего парка в Версале. Таинственная Морфиза, как ее обычно называют. Была ли она дочерью тряпичницы и башмачника, как сообщает д’Аржансон, греческого происхождения и из семьи, поселившейся во Фландрии, как утверждает Казанова, или, напротив, ирландских кровей, с претензиями на благородство, как уверяли другие современники? На самом деле, это неважно. Гораздо важнее сведения, которыми мы располагаем о ее семье благодаря инспектору Менье. Они позволяют нам четче представить себе женщин, которых посещали тогда Казанова и его друг Патю. «Морфи – пять сестер непрочного и неопределенного положения и не обремененные добродетелью». Это еще мягко сказано. Старшая, Маргарита, после фландрских «кампаний» жила на улице Графини д’Артуа с неким Мелоном, получавшим три тысячи ливров ренты. Кроме игры и порой нескольких партий в фараон, он совершенно ничем не занимался. Вторая сестра, Брижит, была крайне некрасивой и рябой. Однако уверяют, что, несмотря на свою внешность, она уже далеко зашла по пути порока. Третья, Мадлон, толстуха и тоже рябая, пожив с актером Корбеном во время «кампаний» во Фландрии, теперь завела себе молодого человека, награжденного крестом Святого Людовика. Четвертая, Виктория, хорошенькая брюнетка с отметинами оспы, имела множество романов, хотя ей было всего семнадцать. Сначала она была на содержании у некоего Ланглуа, торговца картинами, «который тратил на нее деньги, пока мог разумно получать дивиденды от своих вложений». В последний момент ее увел у него Деферан, инженер из Бастилии. Тогда она забеременела, кто отец – неизвестно. Какова семейка! Разумеется, основные доходы поступали от проституции. Нельзя сказать, что Казанова совершал свои победы в высшем обществе. Он всегда шел туда, где проще. К молоденьким замарашкам, видевшим в распутстве простой и надежный способ избегнуть бедности.

Казанова не был бы Казановой, если бы не попробовал себя в парижских аристократических кругах в качестве специалиста по оккультизму. Воспользовавшись репутацией мага, которую он понемногу составил себе в столичных салонах, он запустил пробный шар, прежде чем развернуться во всю ширь во время своего второго пребывания в Париже. По просьбе графа де Мельфора, который, по словам современников, был любовником герцогини Шартрской, его ввели в апартаменты Пале-Рояля. Герцогиня попросила его заняться каббалистикой и задать несколько вопросов оракулу. «Предметом их были дела, затрагивавшие ее сердце, в том числе она хотела узнать лекарство, чтобы вывести со своей красивой кожи маленькие прыщики, действительно причинявшие боль всем, кто ее видел» (I, 629). Казанова подхватил игру, выстраивая свои сложные математические пирамиды с их впечатляющими сложениями и вычитаниями, чтобы в конце концов посоветовать ей самые простые снадобья, очищение кишечника, диету, умывание. В несколько дней противные прыщи исчезли. В завершение всей истории он безумно влюбился в герцогиню. «Она была полна того ума, который делает очаровательными всех обладающих им женщин, она была жива, без предрассудков, весела, остроумна, любила наслаждения и предпочитала их надежде на долгую жизнь. “Краткая и приятная” – эти слова всегда были у нее на языке. Кроме того, она была добра, щедра, терпелива, терпима и постоянна в своих вкусах. При этом очень мила». Любовь, на сей раз оставшаяся тайной и даже невысказанной: «Я ни разу ничем не намекнул ей на мою страсть. Подобная удача казалась мне слишком велика: я боялся подвергнуться унижению чересчур ярко выраженного презрения, возможно, я был глуп. Знаю лишь, что я всегда раскаивался в том, что не открылся» (I, 633). Казанова выискивает себе любовниц в самых низких кругах, потому что всегда сознает свое общественное положение и робеет сильных мира сего. Принцесса кажется ему совершенно недоступной.

Осенью 1752 года он едет в Дрезден, где видится со своей матерью, актрисой придворного театра. Ничего необычного, как признает он сам. Продажная любовь и венерическое заболевание, как водится. Одна существенная деталь: он пишет комедию в трех актах, пародию на первое драматическое произведение Расина – «Фиваида, или Братья-враги» (1664), под названием «Молуккеида, или Женщины-соперницы». В конце апреля 1753 года Казанова уезжает из Дрездена в Прагу, где проведет только три дня, а оттуда – в Вену. Хотя этот город прекрасен, в нем много денег и роскоши, в глазах Казановы и всех, посвятивших себя Венере, он обладает существенным недостатком: «Мерзкие шпионы, которых называли комиссарами целомудрия, были безжалостными палачами всех хорошеньких девушек; императрица, обладавшая всеми добродетелями, была напрочь лишена терпимости, когда речь заходила о запретной любви между мужчиной и женщиной. Эта великая, очень благочестивая государыня ненавидела смертный грех вообще и, желая выслужиться перед Богом путем его искоренения, рассудила, что надлежит преследовать его в частности» (I, 641). Нет ничего хуже для распутника, чем город, где девок преследуют и сажают за решетку. По счастью, он быстро убедился, что продажная любовь все-таки возможна в приличных домах, если принимать предосторожности. И, по счастью, игра там вовсе не запрещена.

Мы видим, что все эти годы Казанова ведет жизнь, идущую не вперед, а по кругу: он меняет страны, общества, связи, но повторяет те же поступки, возобновляет те же занятия. Возможно, именно это и побудило его вернуться в Венецию, чтобы попробовать начать все сначала. Возможно, он и вправду соскучился по своей дорогой родине. Во всяком случае, с самого своего отъезда он решил не удаляться от нее надолго, чтобы только завершить свое обучение жизни, пока суровые обвинения, нависшие над ним в Светлейшей республике, будут позабыты.