Текст книги "Герберт"
Автор книги: Алексей Зикмунд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
– Как я рада, что ты пришел.
– Не умирай, Бербель, не умирай, – просит мальчик. – Как же так, как так случилось?
– Штыковой удар в грудь черной конголезской руки. И все.
– Ты будешь жить, Бербель. Я не дам тебе умереть.
– И напрасно, Герберт, напрасно. Потому как любовь и смерть состоят из одного вещества.
Девушка опускает голову и умирает, Герберт ловит ртом воздух и просыпается.
Раннее утро – солнечный свет лениво переваливается через перила балкона. Неужели сон был таким длинным? Часы показывают половину седьмого, пансионат еще спит.
Герберт распахнул окно, сон легкой дымкой витал над природой, шелест трав и деревьев был слабым. Он оделся, на цыпочках прошел мимо комнаты отца и выскользнул в коридор. Там было темно, несколько узких прямоугольных окошек неровно освещали развешанные репродукции. Птицы стояли, выставив хвосты и собрав их в маленький венчик; глаза у них были пусты, и он обрадовался, что ему не довелось стать птицей. Одна картина была такая выразительная, птица так жадно смотрела перед собой, что Герберт поспешил уйти. Внизу в холле сидело несколько стариков – в руках у них были высокие стаканы с минеральной водой. Выйдя во дворик, он увидел металлическое кресло, на сиденье которого лежали две белые розы, капли росы блестели на их лепестках. Герберт не заметил старушку, подошедшую сзади и тронувшую его за рукав.
– Вам нравятся цветы? – спросила она.
– Да, очень красивые. – Он посмотрел на дорожку сада, по которой ползла еще одна рептилия. Это был старик на коляске с мотоциклетным мотором; коляска с грохотом приближалась к клумбе, старик повернул кривую медную ручку, и механическое сооружение остановилось почти рядом с ботинками Герберта. Старик смотрел строго – это был взгляд человека, не привыкшего к возражениям. На глазах Герберта старуха медленно подошла к старичку и поцеловала его в лоб. Дым от мотоциклетного мотора отчасти закрыл этот трогательный поцелуй. Герберт был абсолютно уверен – это его соотечественники, только немец может смотреть в глаза с такой вызывающей принципиальностью.
– Мой сын каждый день присылает мне розы. – Старуха обращалась к Герберту, и он постарался изобразить на лице внимание. – Мой сын – генерал. – В голосе старухи звучала гордость. – Каждый день я получаю от него эти розы. Вы немец?
– Да, похоже на то, что я – немец, – ответил Герберт и перевел взгляд на старика, который внимательно его разглядывал.
– Нет, все-таки, – вспылил старик, – вы немец или нет?
– Наполовину немец.
– А наполовину чех, – добавил старик и выдвинул вперед худощавое свое тельце, как бы желая услышать подтверждение своих слов.
– Я наполовину венгр.
Старичок зашелся дребезжащим и неприятным смехом.
– Немец никогда не станет так робко говорить о том, что он – немец. – В этой последней фразе старика прозвучало глубокое самодовольство, и в следующее мгновение он, отвернувшись, угощал сахаром молодую шотландскую суку.
Хорошо, что юность порой находит в себе силы оттолкнуть дряхлую и мудрую руку старости: юность понимает не опытом, а чувством, что древность зовет повторить свои стремления и ошибки. Вот и Герберт мог уподобиться собаке – лизнуть руку старика, приластиться к нему. Но он этого не сделал, значит, это сделают другие; на свете были не только собаки, но и люди, готовые брать сахар из рук старика.
Тучный американец выскочил откуда-то сбоку.
– А, малыш, как спалось? – спросил он не прерывая движения и, не дождавшись ответа, побежал дальше. Его широкие трусы в черно-белую клетку еще долго мелькали между деревьями.
Герберт провожал его взглядом, сохраняя в горле комок. Ужасно хотелось перенестись в какую-то иную плоскость, чтобы избавиться от чужих дыханий и мыслей, которые неслись Герберту вслед и больно ударяли в спину. Он побежал легкой рысью, и растения щелкали у него под ногами. В конце аллеи он увидел ворота, на верхней перекладине была выведена цифра "1883". Сколько же стариков отправилось на тот свет из этого пансионата? Узкая асфальтированная дорожка вывела его на шоссе, и он пошел по обочине.
Через полчаса солнце стало сильно припекать. Он снял курточку. Навстречу ему ехали машины различных марок – маленькие и большие, легковые и грузовые автомобили всех стран мира двигались в этот утренний час по шоссе, разноцветные автомобильные ленты перерезали этот нейтральный европейский оазис.
Неожиданно для себя и непонятно по какой причине Герберт обернулся и увидал вдали небольшую красную точку, которая все увеличивалась и наконец превратилась в роскошный спортивный "бьюик" красного цвета. "Бьюик" приветственно просигналил, и Герберт узнал за рулем машины давешнего американца. Тот притормозил. Машина была открытой – хромированные ее части сверкали на солнце, как бы сообщая всем вокруг: смотрите, какая погода, как свежо это утро и как радостна я, везущая вас в неизвестность. Машина и внутри была не менее шикарна, чем снаружи; ребристый, покрытый золотом приемник испускал из себя джазовые мелодии – сильные и сочные голоса черных американцев разжигали в душе эмоциональный пожар.
– Ну, молодой человек, давайте знакомиться: меня зовут Пол; руку вам я не подаю, потому что она у меня в перчатке.
Герберт посмотрел на руки американца, державшие руль, – перчатки были без пальцев, с мелкими дырочками. Герберт назвал себя.
– Видать, ваши перчатки стоят много дороже обычных?
Американец засмеялся:
– А почему вы спрашиваете об этом?
– Ну, просто я никогда не видел таких, – ответил Герберт.
– Садитесь, я прокачу вас, маленький лорд.
Герберт забрался в кабину и сразу почувствовал радость комфорта. Стрелка спидометра приближалась к восьмидесяти.
– Кстати, Пол, а куда мы едем?
– Просто едем, едем, и все. Разве вам не нравится наше путешествие?
– Да нет, мне все нравится, но все же интересно, неужели вы путешествуете без цели?
– Без цели, Герберт, абсолютно без цели, цель приходит во время движения, разве это не ясно? Впрочем, если вы желаете выйти, то можете это сделать сейчас.
– А назад вы меня отвезете?
– Ну конечно, Герберт, мы вместе вернемся назад. – Пол улыбнулся, и лицо его стало похоже на огромный намазанный маслом блин с узкими щелочками глаз.
Машина стонала на поворотах. В Альтдорфе они остановились около небольшого особняка.
– Тут живет мой приятель. – Пол сделал приглашающий жест в сторону двери.
Оказавшись в прихожей, Герберт ощутил некоторую необычайность, которая носилась в воздухе вокруг человека с почти аскетическими чертами лица. Голова его напоминала конус: нижняя часть лица была очень узкой, а верхняя непропорционально широкой, резкие скулы хорошо обозначали череп. Он было сказал несколько слов по-английски, но, как только Пол ответил ему, сразу же перешел на немецкий с сильным акцентом.
Дом в стиле модерн был просто роскошным. Прихожая была расписана геометрическими фигурками, которые наползали друг на друга, образуя единую картинку. Герберт, мечтательный Герберт, плохо отличавший сны от реальности, благодарил обстоятельства, которые привели его в новую среду. Швейцария дарила ему свою сдержанную, но ужасно обаятельную улыбку. Заграница дышала неизвестностью. Она была такой, какая может возникнуть в воображении, и это смыкание воображаемого и действительного оказалось для его психики роковым.
Окна в комнате были открыты, утренний ветер резво скакал по предметам, и Герберт мысленно ушел от своих новых знакомых. Он пытался вспомнить, что же он видел в комнате Бербель – стол, стул, а дальше что? Дальше – провал, бездна, и эта бездна ничем не заполняется. В этой бездне благополучно тонули теплые надежды и долгие ожидания. Он создавал, лелеял и склеивал эти миры из обломков чувств и воспоминаний. Все ушло во внутренний мир, а внешнего он как бы и не замечал.
Американцы разглядывали Герберта; они снова перешли на английский, Герберт понял, что говорят о нем.
У приятеля Пола имя было простое, как короткий гвоздь, – его звали Кен. Необычайно умные его глаза притягивали к себе.
– Ты нас не боишься? – неожиданно спросил Пол. – Ведь мы тебя съесть можем.
Он подмигнул Кену, тот подошел к Герберту и положил ему на плечо свою руку.
– Не бойся ничего, толстяк неудачно пошутил – мы не поедаем людей.
– А вы кто? – Герберт сделал ударение на последнем слове, словно пытаясь внушить Кену, как важен ему этот вопрос.
– А разве так уж и важно, кто я? – спросил тот и в свою очередь посмотрел на толстого Пола.
– Ну, просто интересно.
– Что интересно?
– Ну, куда я попал, например?
– Ты попал к отмирающему виду человеческих существ. В чужих странах им нравится больше, чем в собственных. И они, эти существа, не сделают тебе ничего дурного. Лемуры никогда не делают зла другим, все зло этого мира они направляют только против себя, – шутливым актерским голосом проговорил Кен.
– Считаю, что Герберт успешно прошел испытания, и мы посвящаем его в рыцари уставленного деликатесами круглого стола, – провозгласил Пол.
– Я не боюсь ничего плохого и не особо радуюсь, когда мне хорошо. И то и другое – закодированные признаки суеверия, – сказал Герберт.
Кен и Пол посмотрели друг на друга и ничего не сказали. Мальчик явно начинал им нравиться.
– Он очень непосредствен, Пол, – сказал Кен по-английски, и оба посмотрели на Герберта.
– Даже, я бы сказал, чересчур непосредствен для его возраста.
– Ну хорошо, а если предположить, что он умнее нас, хотя бы потенциально умнее, может быть, даже сложнее.
– Где ты подобрал ребенка? Может, его ищут?
– Сегодня он шел по шоссе, вчера мы вместе смотрели кино.
– Вообще-то я заметил, что чем дружелюбней относишься к человеку, тем меньше он обращает внимания на твои недостатки.
– Нет, ты не прав; недостатки всегда заметны, другой вопрос, что их будут воспринимать уже почти как достоинства – это приятно и выгодно.
А Пол смеялся и строил глазки Герберту, хотя заведомо знал, что тот ничего не понимает.
– Вы, видимо, немец? – неожиданно спросил Пол, на полуслове оборвав английскую речь Кена.
– Да, немец, – ответил Герберт и покраснел – его покорило, что национальность может стать поводом для беседы. – Наполовину я венгр, – добавил он и покраснел еще больше. – Если говорить о произношении, то оно у меня может быть без акцента – ведь, кажется, национальность тут ни при чем.
– Вот как, – промямлил Пол и нахмурился. – Мне всегда казалось, что немцы весьма самоуверенная нация, а тем более венгры. – В его словах Герберт уловил насмешку.
Но тут Кен два раза хлопнул в ладоши, и напряжение ослабло.
– Я могу показать вам свою коллекцию.
– Да, – откликнулся помрачневший было Герберт и поднял голову. – Пойдемте посмотрим. – Он пошел за Кеном; в голове у него стоял шум, ему казалось, что высокие волны разбиваются о гранитный бастион, сильные волны вздымаются до самого бруствера, затем, как бы не желая того, опускаются и пена лениво ползет по зеленым наростам мха.
Первая неловкость прошла, и Герберт с удовольствием стал разглядывать коллекцию старинных часов, для которых время составляло главный смысл существования. Звери и люди сплелись в причудливом орнаменте, украшающем монотонный круг циферблата. Только шум автомобилей за окнами нарушал громкое тиканье часов. Вот они стали отбивать половинку, комната наполнилась гудением, и еще некоторое время после того, как смолк последний удар, она хранила постепенно исчезающий плывущий гул. Кен стоял в дверях, наблюдая за мальчиком, и на его губах блуждала улыбка – он хорошо понимал это здоровое любопытство юности.
– Я могу угостить вас завтраком, – сказал он и вышел из комнаты.
Герберт отвлекся от разглядывания часов только тогда, когда за спиной у него стали греметь посудой. Звуки эти дробились и капризничали, мешая тем стремительным и точным мыслям, которые у него вызывал каждый увиденный экспонат.
– Идите завтракать, юноша. – Это был голос Кена, более низкий и мягкий, чем у его приятеля.
Стол был красив, белая, слегка голубоватая скатерть хрустнула от прикосновения, отчего по спине побежали мурашки. Слишком уж здорово он живет, подумал Герберт и, взяв в руку толстую серебряную вилку, легонько постучал ею о край фарфоровой тарелки.
– Вам нравится у меня? – как бы проникнув в ход его мыслей, спросил Кен.
В коридоре послышался стук каблучков. Сначала показалась металлическая тележка, за нею красивая девушка в таком шикарном платье, что у Герберта закружилась голова. В Германии подобное платье женщина могла надеть только на свадьбу, да и то в восьмидесяти случаях из ста его бы пришлось брать напрокат. Платье было обвешано воланами и кружевами, оно сбило его с толку, чего не смогла сделать целая армия часов. Женщина была красива настолько, что у него пропал аппетит. Он почувствовал, как краска заливает ему лицо; он рассматривал синие лилии на краях тарелки и ужасно волновался, уши у него горели.
– Вам плохо? – спросил Кен. – Может, выпьете вина?
Герберт кивнул и обхватил двумя руками широкий бокал, в который тут же красной струей хлынуло вино. Отпив немного, он поставил бокал на стол.
– Лучше воды.
Ему дали воды со льдинками. Захлебываясь, он выпил целый стакан, но не успокоился. В сознание проникали обрывки фраз, неясный шум трех голосов: "штаты", "нацисты", "рабы", "евреи", "отдых", "казино"... Последнее слово прозвучало наиболее отчетливо. Когда трапеза была закончена, Поль положил на край стола пухлые руки и сказал:
– Сейчас мы пойдем в казино.
– И я тоже? – спросил Герберт.
– И вы, если пожелаете.
– Казино, – уточнил Герберт, – это там, где выигрывают деньги.
– Да, – сдержанно промолвил Пол и поглядел на красивую женщину.
В казино они поехали на автомобиле Пола. Кен и женщина Айрис разговаривали на заднем сиденье на незнакомом английском языке. Герберт сидел рядом с Полом и смотрел на его волосатые кисти. Автомобиль ехал очень быстро, в Германии Герберт так быстро никогда не ездил.
Казино находилось в горах, ехали до него очень долго. Это был старый замок, стоящий на возвышенности и окруженный лесами. У парадного входа было припарковано множество разноцветных машин. В некоторых сидели пары и громко разговаривали, слышался смех – лица и фигуры излучали покой и самодовольство. Эти существа не размышляли о том, что им говорить, и как мир ни воспитывал их, они не замечали его, считая своей собственностью все, к чему прикасались.
Несмотря на светлый день, зал, где стояли игорные столы, был залит электричеством. Вокруг стола, напоминающего бильярд, сидело человек двенадцать. Герберт смотрел, как стол окружают все новые и новые люди – одни уходят, места освобождаются, но соседство толстых и тонких остается неизменным.
Американцы полукругом расположились позади стола; женщина особенно внимательно смотрела на шарик рулетки: она то приближалась к столу, то отходила назад мелкими шажками. Игра очень интересовала ее, Герберт заметил, как у нее стало дергаться веко. Маленький шарик бессмысленно кружился по желобку. Движение его зависело от силы человеческих желаний. Желания распаляются, и он вертится быстрее, но это вовсе не значит, что он подарит счастье тому, кто больше всего желает его, – шарик вертится сам по себе. Герберт метался, цифры не угадывались; он закусил губу и стал похож на хорошенькую девочку из "Дойче медхен". Двадцатого апреля день рождения фюрера – об этом в Германии знали даже двухлетние дети, просто обязаны были знать.
Герберт направился к окошечку, где продавали фишки. Он небрежно развернул толстую пачку денег, вытащил две бумажки и протянул их девушке за стеклом. Ему дали сеточку с фишками, и он снова подошел к столу. Шарик долго кружился, отыскивая свое место. Наконец он замер на цифре шесть, у многих в это мгновение екнуло сердце. Апоплексический человек в намертво застегнутом френче и в шерстяных напульсниках отчаянно вскрикнул и схватился руками за голову – шарик прокатил его последнюю надежду. Крупье двигал фишки к маленькой сморщенной старушке, которая состояла из кружевов и чепчика, – она была похожа на куклу из театрального музея. Кружочки она запихивала в маленький ридикюль, а весь стол жадно смотрел на нее. Игра кончилась, места старушки и толстяка заняли другие.
Герберт заглянул в свою память и помимо дня рождения фюрера различил там еще два числа – дни рождения бабушки и отца. Итак, четыре, семь и двадцать. Начнем по порядку. Четвертого февраля родилась бабушка – в повседневной жизни она раздражала его, тем не менее надо было ставить, это было предрешено. Герберт поделил фишки на три равные кучки, одну засунул в левый карман, другую в правый, а остальное зажал в кулаке. К столу с рулеткой он подошел, сохраняя трепет, голос у него дрожал.
– Можно положить это на цифру четыре?
Крупье равнодушно сгреб фишки – делались ставки, шарик пока еще не кружился, однако Герберт уже переживал за неверно выбранную цифру.
Наконец шарик завертелся; по мере снижения его скорости напряжение за столом возрастало. Выскочило семь. Герберт стиснул зубы: надо было с отца начинать, вот что бывает, когда соблюдаешь закон иерархии. Следующую горку фишек Герберт отправил к крупье равнодушной рукой, и снова завертелся шарик, и снова человечество наклонилось над столом; цифра четыре возникла за цифрой семь. Теперь мне осталось проиграть последние фишки, и можно уходить. Проигрался дотла – так пишут в дешевых романах, решил Герберт и вытащил из правого кармана последний свой шанс. Гитлеровский шар крутился очень долго и выиграл. Герберт вышел на шикарную балюстраду игорного дома, и ветерок обдул его. Американцы благополучно просадили двести долларов и вернулись, объятые отчетливым страхом дальнейшего проигрыша.
Сутулый отец был похож на птицу, вымершую много лет назад. Она стояла и смотрела в пространство, где пунктиром вычерчивались конструкции будущих эпох. Птица в образе отца все знала и понимала, но ничего не могла поделать. "Я хочу, чтобы ты остался, Герберт, тебе будет лучше со мной", говорила птица.
– Я почти не думал о ней, – самозабвенно произнес Герберт, совершенно не обращая внимания на отца.
– О ком ты говоришь? – Тот не понял сына.
– Ты спрашиваешь, о ком я говорю? Я говорю о Бербель, и говорю о ней сейчас, потому что все время, пока я тут мелькал перед тобой, я ни разу не вспомнил о ней. Представь, папа, ни разу не вспомнил о ней, о девушке, которая для меня интереснее всего на свете.
– Я ничего не знаю об этом, ты про нее не рассказывал.
– А я пришлю тебе ее фотографию.
Отец наклонил голову и, увидев, что у сына развязан шнурок, опустился на корточки и стал завязывать его ботинок.
– Да ведь я закружился с американцами.
– Последнюю неделю мы совсем не разговаривали, – сказал отец.
– Мне ужасно не хочется уезжать, папа. – В глазах стояли слезы.
– Но кто мешает тебе остаться?
– Она, папа.
– Кто она?
– Ну, Бербель, кто же еще, она протягивает мне руку через океаны воздуха.
– Что же ты собираешься делать? – спросил отец и посмотрел на черный силуэт паровоза, выпускающий из-под колес тонкие струйки пара.
– Вернусь домой, а в следующем году, вероятно, приеду к тебе снова.
Тонкие струйки прозрачного пара выскальзывали из-под красных колес паровоза. Герберт покидал Швейцарию. До отправления поезда осталось несколько минут. Отец нагнулся и поцеловал Герберта в щеку – щека была теплая, и это обрадовало его.
Герберт попробовал улыбнуться.
– Не расстраивайся, отец, зимой я приеду к тебе недели на две, обязательно приеду. – Сам он едва ли верил в то, что говорил.
Проводник стал приглашать прогуливающуюся по перрону публику в вагон. И вот паровоз дернул состав, лязгнули буфера, поезд медленно покатился. Германия ждала своих сыновей. Герберт на ходу поднялся в вагон и махнул рукой. Отец выглядел удручающе, руки его как плети висели вдоль туловища; на миг Герберту захотелось спрыгнуть, и почему-то он этого не сделал, жалкий отец становился все меньше, пока совсем не скрылся из глаз.
Герберт зашел в купе, шторки на окне едва пропускали свет. Еще один любитель темноты, поморщился Герберт, но говорить что-либо этому высокому и, видимо, желчному человеку, читающему журнал, не стал, а закрыл глаза и уселся на свой диванчик. Человек два раза смотрел на него поверх очков и оба раза ничего не сказал. Герберт вышел в коридор, вынул пачку "Честерфилда" и закурил. Пожилая пара, проходя по коридору, поглядела на него, а он демонстративно выпустил в потолок струйку дыма. Уже в самом Берлине, выпив в вагоне-ресторане чашку крепкого кофе, Герберт наблюдал, все еще сидя за столиком, как состав медленно втягивается под высокий купол вокзала, а пассажиры уже выскакивали на перрон.
Вышел он с легким чемоданчиком, в котором лежало двадцать американских джазовых пластинок и десять пачек сигарет, еще там находилось старинное китайское блюдо – подарок американцев; на блюде был нарисован многокрылый дракон с милой женской головкой. Поскольку голова женщины была выписана особенно тщательно, с изяществом, присущим просвещенной Европе восемнадцатого века, то он предположил, что тарелка могла быть сделана не обязательно в Китае. Герберт шел, раскачивая чемоданчиком, в голове его проносились стремительные мысли: кое-что о Бербель и кое-что о самой Германии, в которой ему предстояло жить. Конечно, за границей чувствуешь себя несколько спокойнее, и устаешь там меньше, и мысли прозрачные – может быть, оттого, что родина издавна проецирует на себя любовь, рожденную за границей. Выйдя из вокзального павильона, Герберт направился к стоянке такси и сел в первую машину. На Альбертштрассе он увидел выбитые витрины, на их осколках краской были нарисованы шестиугольные звезды.
– Поезжайте потише, – попросил Герберт таксиста. – Что здесь произошло?
– А разве вы не знаете?
В зеркальце машины Герберт увидел горбоносую вытянутую физиономию.
– В Германии идут еврейские погромы, – тихо сказал шофер и вздохнул.
– Вы, видимо, еврей? – догадался Герберт.
– Имею несчастье им быть. Раньше я пел в императорской опере. У меня хороший голос... Контракты, поклонницы... Я был избалованным человеком. А теперь только это такси.
– Желаю вам скорее вернуться в оперу и бросить это занятие.
Прощаясь, Герберт дал на чай двадцать марок и пожал руку, которую шофер из робости не сразу ему подал.
Открыв дверь своим ключом, Герберт прошел наверх. Там он достал пачку пластинок, подаренных Кеном в один из последних дней, сигареты, которые сразу спрятал за книги, затем подошел к радиоле, поднял деревянную крышку и поставил пластинку. Потом закурил, открыл окно. Было темно, в доме напротив ярко горела люстра. Холодный свет ее показался Герберту безжизненным. За тюлем двигались очертания неизвестных мужчин и женщин. Герберт докурил сигарету и потушил окурок. Кончилась пластинка, щелкнул звукосниматель. Он услышал, как бабушка поднимается по лестнице. Мальчик метнулся к окну, закрыл его, бросил раскрытую пачку сигарет на пол и толкнул ее под диван, затем рывком снял с полки альбом с картами наполеоновских войн и уселся в кресло.
– Мальчик мой, что же ты спрятался от меня, я из ванной услышала музыку и поняла, что ты приехал. А почему ты сидишь в темноте? Это портит глаза. Бабушка дернула выключатель торшера, и карта наполеоновских войн вспыхнула так, как будто к ней поднесли горящий факел.
До чего же старики бывают несносны – вот и бабушка, когда-то она была молоденькой и, вероятно, симпатичной, даже наверняка она была симпатичной. А теперь что осталось? Одно неистощимое внимание к окружающим. Ее жизнь, судьба и ответы самой себе – все это уже в прошлом, теперь она мало в чем нуждается, много разговаривает, много спрашивает и вовсе не чувствует себя стесненной оттого, что мешает другим. У большинства людей с возрастом исчезает такт. Доставшаяся по наследству кровь стареет, как будто ей все равно, куда и по каким жилкам бежать. Врожденная стеснительность и такт, перепутавшись с приобретенным воспитанием, за долгую жизнь изрядно утомляют человеческую психику.
– Ты меня не слушаешь?
Герберт бессмысленно смотрел на ярко освещенную карту.
– Ты не слушаешь меня? – переспросила бабушка, пытаясь заглянуть ему в глаза.
– Ой, прости, пожалуйста, я задумался.
– Ты сказал, что отец самый здоровый человек в Швейцарии.
– Когда я это сказал?
– Да только что.
– Не может быть.
– Ты так и сказал, Герберт.
– Значит, я имел в виду душевное здоровье.
– Мне кажется, Герберт, тебе совершенно все равно, что будет со мной и отцом.
– Неправда, вы мне совсем небезразличны. Просто я думаю о вас не как все.
– Как же ты думаешь обо мне?
Герберт состроил на лице мечтательное выражение и сказал:
– Хорошо.
– Не огорчай меня, Герберт.
– Ладно, не буду.
Бабушка смягчилась:
– Ужин я могу сейчас приготовить.
– Я ужинать не буду.
– Почему?
– Я уже поел.
– И где же ты поел?
– Какая разница, есть я уже не хочу.
– Может, ты выпьешь немного молока?
– Хорошо, молоко я выпью. Знаешь что, бабушка, принеси мне кусок сыра.
– Сыр ты никогда не ел, Герберт. Что с тобой случилось?
– Ничего, просто, пока я разговаривал с тобой, кусок сыра стоял перед глазами как наваждение.
Через некоторое время бабушка вернулась. В одной руке она несла высокий стакан с молоком, в другой – тарелочку с двумя тоненькими ломтиками сыра. Она поставила молоко и сыр на журнальный столик и села напротив.
Вот опять начинается. Сейчас она решила, что я достаточно отдохнул. Ее забота дает ей право вмешиваться в мой мир, но в конце концов никто не виноват, что у нас есть родственники. Все равно она будет спрашивать, а я буду что-нибудь отвечать. И ссориться с ней не хочется, вообще не хочется с ней говорить, но я должен.
– Знаешь, бабушка, я очень устал. О том, что со мной происходило в Швейцарии, я тебе расскажу завтра. Сейчас я пойду в ванную, а потом буду спать.
– Ты не хочешь разговаривать со мной.
– Не в этом дело, я устал.
– Тебе приготовить ванну?
– Да, если можно.
Герберт представил себе девушку Бербель. Ее густые волосы закрывают лицо, и виден только курносый носик и край губ. Мне холодно, подумал Герберт. Отчего? В комнате очень тепло, а мне холодно.
– Подойди ко мне, – тихо говорит он. – Ты здесь, ты стоишь рядом. А теперь обними меня за плечи. Ну обними. Руки у тебя холодные, разве это руки – это веточки засохшей маслины.
– Ты очень сильный человек, – отвечает Бербель.
Какая же все-таки пустота, подумал он. Бербель хочет видеть героя там, где его нет и быть не может. В чужих подвигах, в чужой силе и в чужих страстях находит она поддержку.
Он попробовал оторвать ее руки от своих плеч и не смог.
– Я и ты – просто мысленный образ, а на самом деле нас вовсе нет, – говорит Герберт. – Ты притянула меня к земле и хочешь, чтобы я, сливаясь с тобой, стоял так вечно.
Бербель ничего не отвечает, но руки ее становятся еще теплее, она хочет переждать смутное время с моими руками на своих плечах.
– Я слышу шум, – едва слышно проговорила Бербель, и в ту же секунду он тоже услышал какой-то странный звук. Это похоже на грохот прибоя, звук становится все сильнее и сильнее, у Герберта начинают трястись руки, от вибрации и шума предметы сдвигаются с места, и автоматический карандаш медленно съезжает на край стола. И надо бы закрыть уши руками, но они стоят, прижавшись друг к другу, не меняя позы, затаив дыхание. И вдруг страшное слово "хайль" постепенно стихает, оно становится округлым, мягким и наконец совсем исчезает.
Звук ушел, и Герберт очнулся. Он стоял посередине комнаты, сжимая руками спинку обычного деревянного стула. Оторвавшись от стула, Герберт подошел к телефонному аппарату и набрал номер. От предвкушения разговора с Бербель у него стало дергаться веко и засосало под ложечкой. В трубке послышался какой-то щелчок, будто ногтем щелкнули по мембране, сразу ощутилось пространство, открылась почти космическая пустота. И конечно же Герберт не мог знать, что номер находится под контролем политической полиции. На двенадцатом сигнале трубку сняли, и знакомый заспанный голос ответил:
– Слушаю.
– Я приехал.
– Да, я слушаю.
– Я говорю, что приехал.
– Кто это говорит?
– Это Герберт, – уставшим и почти равнодушным голосом произнес он.
Наконец она пришла в себя и стала что-то соображать.
– Откуда ты звонишь, когда ты вернулся?
Эти два вопроса последовали один за другим, и он понял, что она проснулась.
– Я вернулся.
– Приезжай ко мне.
– Прямо сейчас? – спросил он.
– Да, прямо сейчас.
Он шел по темным улицам города в гости к девушке, о которой в Швейцарии почти забыл. Безлюдный настороженный город окутал его тяжелым предощущением катастрофы. Чем ближе он подходил к дому Бербель, тем сильнее становилось чувство страха. Парадное оказалось незапертым, а сам подъезд был хорошо освещен, и Герберт увидел, как на верхней лестнице между двумя бронзовыми женщинами с матовыми электрическими шарами в руках ползает неуклюжее существо, похожее на обезьянку. Один чулок у женщины-обезьянки был спущен до самой щиколотки, на вид ей было лет двадцать пять, она ловила толстого кота, который благополучно переходил с одного края лестницы на другой.
– Вы к кому? – спросила консьержка и выпрямилась.
– Я к Бербель, она ждет, она очень просила меня приехать, – ответил Герберт, как бы оправдывая свой поздний приход. – Есть вопрос, который она не может решить сама.
– Что же за вопрос? – Консьержка не желала прекращать разговора и как ребенок была готова разрушать все условности общения.
Отделавшись от нее, Герберт поднялся на лифте. Дверь в квартиру Бербель была приоткрыта, а сама она смотрела сквозь щелку.
– Входи, я чувствовала, что ты где-то близко, уже десять минут я волнуюсь.
Проходя через прихожую, Герберт ощутил знакомый запах духов, духов женщины Айрис, которая в Швейцарии принадлежала американцам. На Бербель было длинное платье с зеленым бантом, ее роскошные золотые волосы были собраны на затылке в пучок. Однако лицо ее выглядело уставшим – это было будничное лицо, такие лица Герберт часто встречал и на улице, и в метро. Пропала строгая красивость, которая одновременно и восхищала, и отпугивала его.
– Знаешь, я совсем помешалась на тебе. Пока ты был в Швейцарии, я очень плохо спала. Ты снился мне.
– Ты тоже мне снилась, это правда.
– И как же я тебе снилась? В каком образе?
Мгновение он размышлял, потом сказал:
– Ну, ты была медсестрой, и тебе не очень повезло. А ты все время здесь, в Берлине?
– Вообще-то я собиралась к тете в Кёльн, но она почему-то не звонит. Я часто бываю на вечерах и даже в опере, однако это все-таки утомляет. Мне сестра рассказывала, что до того, как она вышла замуж, в Берлине было веселей.
– Ну вот, я приехал, теперь тебе будет весело.
– Вчера вечером отменили концерт Малера, говорят, он враждебен духу германской нации.
