Текст книги "Герберт"
Автор книги: Алексей Зикмунд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Значок оказался тяжелым.
– Я сам вам его прикреплю. – Видимо, он еще не знал, как относиться к Герберту, а тот понял, что в этот момент проводник вкладывал в это занятие всю свою душу.
Обращали на себя внимание руки – это были руки человека, привыкшего к физической работе, руки с тупыми плоскими ногтями. Наверно, он и проводником работал недавно, а до этого, может быть, рыл каналы или сплетал канаты. Партия помогла ему устроиться на эту несложную работу с частыми выездами за границу.
Больше они не сказали друг другу ни слова. Должно быть, он эту свою партию очень любит, если с таким почтением относится к какому-то паршивому значку, решил Герберт.
Когда он вновь вошел в ресторан, то из приемника звучала уже совсем другая музыка. На лице его зажглась ослепительная улыбка, правое плечо инстинктивно выдвинулось вперед, – значок нес себя как плакат.
– Прошу сдавать деньги в фонд гитлерюгенда.
Это был вызов – впереди еще была граница. Ресторан оцепенел: за столами сидело много иностранцев, и они совсем не желали отдавать Гитлеру свои гульдены, фунты и франки. Однако немцы охотно полезли во внутренние карманы, видимо чувствуя в вызывающем фокусе печать судьбы.
Концы пожертвованных банкнот выглядывали из нагрудного кармана Герберта как пожухлые листья. Ему вдруг стало очень понятно выражение "стричь купоны".
Собрав деньги, он уселся за стол и стал их считать. Всего было семьсот семьдесят пять марок, сумма большая, – такой он еще никогда и в руках не держал. На губах его играла довольная полуулыбка – все доверчиво расставались со своими деньгами, и никто не потребовал от него каких-либо подтверждений. Худая красавица, отдавшая двадцать марок, смотрела на него иронически.
– Здорово у тебя это получается, – сказал Франц и толкнул его локтем.
– Я старался, – ответил Герберт, усмехнувшись.
– Шампанского, – прохрипел попутчик и, искоса посмотрев на мальчика, заговорщицки ему подмигнул.
– Я сейчас ничего заказывать не буду, мы еще в Рейхе, у всех ума хватит, чтобы понять, что я разгулялся на те деньги, которые насобирал.
Франц хлопнул его по плечу и стал есть бифштекс. Одно опьянение переходило в другое. За окном проносилась чернота ночи с редкими огоньками, которые выстраивались в струнку, исчезали, появлялись вновь, а светящийся поезд тоже в свою очередь подмигивал им, как будто огоньки передавали друг другу какие-то важные известия.
Ресторан пустел, плафоны погасли, поезд совершал подъем.
– Сейчас самое время брать шампанское – все, кто сдавал деньги на партию, уже ушли, – прошептал Герберт.
В ресторане была еще одна пара, но ее можно было не опасаться – они пришли после сбора. Франц почему-то шепотом подозвал долговязого официанта и долго объяснял ему, как и что поднести и во что это лучше заворачивать.
Назад они шли по коридорам, держа в руках пакеты с шампанским, апельсинами и шоколадом. Женщина с маленькой головкой стояла и курила в коридоре. Когда они поравнялись с ней, она сделала жест рукой, приглашая их в купе:
– Прошу ко мне – отпраздновать удачный сбор средств в фонд партии национал-социалистов.
Герберт и Франц переглянулись. Женщина предупредительно открыла перед ними дверь, и они молча вошли к ней. Ее купе оказалось куда более просторным, чем то, в котором ехали они. По-немецки женщина говорила с акцентом, когда же она села, то стало заметно, как она косоглаза. Франц и Герберт раскачивались на двух миниатюрных креслицах. Под тяжелым попутчиком кресло скрипело так, словно готовилось испустить дух.
– Меня зовут Хельга, – сказала она и протянула длинную сухую руку сначала Францу, а потом Герберту.
В какое-то мгновение Герберту показалось, что он пожимает не руку, а длинную хищную змейку, но вот змейка выскользнула у него из ладони и превратилась в изящную женскую руку. Мысли уносили его в заоблачные дали – туда, где красноватое отчаяние сомкнуло над любимым городом яйцевидный купол. Город этот назывался Берлином. В этом городе жила светловолосая девушка Бербель. Оглупленное выпивкой сознание то возвращало его к реальности, то вновь опускало в мир воспоминаний.
– Давайте споем песню, – неожиданно предложила женщина и, не спрашивая их согласия, стала тихонько напевать "Майн либер Августин", слова она произносила особо – проглатывая окончания. Вдруг она замолчала и, оторвав взгляд от бронзового светильника, словно очнувшись, огляделась. – Я шведка, мой муж дипломат, сказала она, вставляя в мундштук сигарету, взгляд ее был затуманен.
Попутчик Франц сразу определил в ней опытную развратницу.
– Кстати, какую жатву вы собрали с испуганных и нацистов? – спросил он у Герберта.
– Я тоже кое-что дала. – Она подвинулась к юноше, тем самым смутив его. Может быть, я еще что-нибудь спою вам?
– Давайте лучше откроем шампанское, – предложил пьяный попутчик, в голосе которого едва угадывалось человеческое достоинство.
Герберт лихим жестом гусара вытащил бутылку и стал открывать ее. Глухо стукнула пробка, розовая пена ударила из бутылки и брызнула на значок Герберта, приколотый к куртке, – пузырьки мягкой шапкой ложились на белую рубашку и быстро лопались.
– Кровь, – произнесла Хельга, показывая на рубашку, по которой растеклось большое пятно.
– Да ну что вы, это всего лишь вино, – успокаивал Франц впечатлительную шведку.
А она вдруг перешла на родной язык, слова булькали у нее в горле, словно пытаясь освободиться.
Непонятное состояние женщины передавалось, как магнитное поле. Перед Гербертом возник портрет девушки, занимавшей его воображение, краски его были смазаны, одурманенное выпивкой сознание растворяло себя в безотчетных глубинах внутреннего "я". После шведского приступа Хельга наклонила голову и как бы забылась. Пьяный Франц встал, посмотрел вокруг ничего не видящими глазами, толкнул дверь и вышел в коридор. Оставшись со шведкой, Герберт почувствовал себя неуютно. Она смотрела ему в глаза, а он отводил их в сторону.
Странноватая игра начиналась между ними. Наконец ему это надоело, он прищурился и заулыбался.
– Вы нравитесь мне, – сказала шведка, – вы себя так свободно ведете, словно вам уже двадцать лет.
– Мне только четырнадцать, – тихо сказал он.
– А что вы будете делать с этими деньгами? Сознайтесь, никакая партия не давала вам такого поручения. – Шведка явно требовала утвердительного ответа и очень внимательно изучала мальчика.
– Ну вот, скажем, так я вырастаю из детских штанишек, а вы хотите, чтобы я перед вами оправдывался.
Неожиданно она встала, подошла к мальчику и положила ему одну руку на плечо, а другую на голову. Она гладила его по волосам и постепенно опускалась на колени.
Через несколько часов он очнулся. Неяркий ночник освещал спящую с ним рядом темноволосую женщину. Во сне лицо ее слегка подергивалось, рот был полуоткрыт, а над верхней губой лежала тонкая и пушистая змейка. Змейка показалась ему несколько странной, и он нагнулся над спящей. Женщина пошевелилась и закинула руку за голову, отчего у Герберта побежали по шее мурашки. Он сел на кровати, надел брюки и посмотрел на золотой брегет, лежащий на столике. Циферблат часов состоял из разнообразных животных. Вместо цифры двенадцать была нарисована сова, вместо часа – волк с оскаленной пастью, на двух – тигр, на трех – орел. Было три часа сорок пять минут. Большая стрелка приближалась к кабану, нарисованному вместо четвертого часа; в голове у мальчика бушевал шум миновавшего опьянения. Шведка что-то шептала во сне. Одевшись, он открыл дверь купе, огляделся по сторонам, затем вернулся, выключил лампочку над головой спящей, собираясь уйти совсем. Тут шведка проснулась.
– Кто здесь? – спросила она по-немецки, еще не понимая, куда же исчез свет, так ровно и ласково баюкающий ее.
Но Герберт уже отступил в полутемный коридор и, не ответив ей, закрыл за собой дверь. Поезд чуть сбросил скорость – происходил подъем. Герберт толкнул дверь своего купе и погрузился в полнейший мрак: черная штора окна была опущена до конца; постепенно глаза привыкали к темноте, он нащупал диванчик и лег, рядом раздавалось похрапывание Франца.
Растянувшись, Герберт закрыл глаза и как будто взмыл в воздух – ощущение легкости и звонкости, необычайное по остроте, подвижное как ртуть и вместе с тем постоянное, заполняло все его тело. Это не была еще радость любви, это была лишь обескураживающая ее предтеча. Сто тысячелетий назад млели от этого в первобытных пещерах и продолжают млеть сейчас в комфортабельных пульманах.
Герберт лежал под простыней: в купе было очень душно; он потянул кожаный шнурок у изголовья, и на потолке заработал вентилятор, стало свежее. Мысли разметались в голове его, они опутывали сознание, как обрывки серпантина опутывают балкон после новогоднего бала. Наряду с легкостью и звонкостью грусть стучалась в душу молодого человека – он вертел в руках волшебную трубу, а кусочки стекла никак не складывались в стройную картинку. Вот это и есть измена, думал он, закутываясь в простыню. Мысль, путаясь и ломаясь, беспорядочно объезжала непривычные для нее представления о вере в чувствах и ощущениях. До поры знания Герберт пребывал в прекраснодушной прострации. Информация о реальности поступала к нему только из книг и кинофильмов. Он лежал в кромешной темноте, натянув простыню до самого подбородка, и не чувствовал пространства и времени; он вообще уже ничего не чувствовал – тело, наполненное легкостью и оцепенением, совершенно выключилось из реального мира.
Паровоз сбросил пары – поезд подходил к границе. Герберт скинул с себя простыню и подошел к окну. Поезд стоял. Он поднял шторку – через щель брызнули яркие лучи станционных фонарей. Это была граница; жирная белая полоса, разделяющая перрон на две равные части, была ярко освещена. Герберт увидел швейцарского пограничника в сине-зеленой шинели и в конфедератке, он был стянут как корсетом белыми ремнями портупеи.
Швейцарцы начали проверку паспортов с первого вагона, немцы с хвоста. Через полчаса хлопанье дверей и шорох шагов в коридоре достигли апогея. Герберт посчитал нужным зажечь ночник. Желтый электрический свет расползался по стене в форме латинской буквы "V". Где-то рядом слышались голоса таможенников. Осторожно постучали в дверь. Герберт надел тапочки, толкнул попутчика и открыл ее. Торговец противозачаточным материалом спешно заелозил по столику – искал очки. В купе вошли два швейцарца: один офицер, видимо лейтенант, другой – чином пониже. Офицер был совсем молоденький: он весьма невнимательно просмотрел паспорта и вернул их, при этом Франц запутался в своем пиджаке, отчего выглядел очень смешно, из какого-то кармана у него выпало несколько порнографических карточек, и он, опустившись на колени, стал лихорадочно собирать их. Поднявшись с красной физиономией, он встретился глазами с Гербертом и тут же опустил взгляд, однако тому, познавшему последнее таинство перед тем, как стать искушенным или даже испорченным, по сути, было глубоко наплевать на фотографии голых.
– Можно это? – Офицер протянул руку, и попутчик услужливо вложил в нее паспорт. – Нет, не это. – Он кивком указал на фотографии.
Франц подал их, а Герберт встал и заглянул через плечо офицера, но тот пригнул к себе руку, и Герберт ничего не увидел.
– Некрасиво заглядывать через плечо, – сказал пограничник, отдавая фотографии Францу.
Снимки не были порнографическими, каждая женщина демонстрировала какой-нибудь препарат.
– Фотографии покажите, – попросил Герберт, когда пограничники козырнули и вышли в коридор.
– Не покажу, – огрызнулся Франц, внутри которого бродило похмелье.
Герберт налил себе стакан воды и залпом выпил ее. Неожиданно дверь за его спиной открылась, и в нее протиснулись два толстых немца. Если после прихода швейцарцев Герберт уловил запах духов да, может быть, крепкого табака, то с немцами вошел запах тревоги, самоуверенной и грубой, как набат большого колокола. Соотечественники были мясисты и кривоноги и при этом очень похожи друг на друга: у обоих головы напоминали большие каучуковые шары, руки – тоже большие, свисавшие вдоль тела, как бесформенные куски глины, – видимо, Бог создавал этих людей не по своему подобию. Вошедшие в купе были неприятны. Он силился вспомнить одежду двух пожилых военных на своем дне рождения. Кители участников схватки на Марне и под Верденом расплывались в одно зеленовато-белое пятно, тем не менее богатая перевязь погон, красные и золотые строчки, дорогие аксельбанты на груди – все это говорило о том, что на его дне рождения присутствовала военная элита. Резкий запах дешевого одеколона моментальной заразой растекся по всему пространству купе. Соотечественники очень внимательно разглядывали паспорта; их маленькие рысьи глазки лихорадочно перебегали с буквы на букву, они смотрели бумаги на свет и, кажется, даже нюхали их. Когда они взяли документы Франца, тот стал сжиматься и разжиматься, как тесто. На пограничниках были короткие черные сапоги, и вышли они как две большие черные крысы.
Как только дверь за ними закрылась, Герберт подбежал к окну и, ломая ногти, поднял вверх раму. Струя прохладного ночного воздуха выдула остатки посторонних запахов. Попутчик шмыгал носом, вновь устраиваясь на постели. Герберт же спать не мог, он включил ночник, выдвинул красный фильтр и под красным этим светом стал листать толстый иллюстрированный журнал, в котором была спрятана красивая жизнь: англичанки и американки подсаживались в роскошные лимузины к не менее роскошным спутникам, лица мужчин улыбались, женщины изображали приятное удивление. Герберту даже показалось, что авто срессорило и послышался мягкий щелчок замка, "ройсы" и "даймлеры", "бьюики" и "шевроле" проносились перед его глазами. Чаще всего начало капота украшал какой-нибудь устремленный в пространство предмет: серебряный индеец, торпеда, птица, вымершая пять миллионов лет назад. В общем, автомобильные дизайнеры изощрялись в украшательстве своих творений. На других страницах журнала находились брильянтовые колье, кольца и браслеты, которые рекламировали красавицы в длинных и узких платьях, с вытянутыми лицами. Красавицы были гибкими, как змеи, и когда Герберт переворачивал страницы, то казалось, что они извиваются.
– Скоро приедем. – Попутчик Франц приподнялся на локте и заглянул в темноту за окном.
Герберт тоже поглядел в темноту и остался ею недоволен. Журнал перестал интересовать его.
– Франц!
– А, – откликнулся тот хриплым от сна голосом.
– Скажите, – продолжал Герберт, – а почему вы не дали мне карточек с голыми?
– А ты еще мал.
– Я сегодня уже спал с женщиной.
– Как это спал, с кем это спал? – От полноты чувств попутчик даже приподнялся на подушке, рубаха его белела в полнейшей темноте. С натянутым на голову одеялом Герберт не мог видеть лица говорившего, но по звуку голоса понял, что попутчик взволнован. – Ты спал со шведкой?
– Да, – ответил Герберт и не узнал своего голоса.
– Ты ее уговаривал?
– Нет.
– А как же все это вышло?
– Франц, я вам все расскажу, только несколько позже.
Поезд шел тихо-тихо, чавкали буфера, в окна прокрадывался рассвет. Герберт прильнул к окну и поразился совершенству окружившей его красоты. Обильная летняя флора тянулась вдоль железнодорожной насыпи, существуя как бы сама по себе. Тонкие сосны сначала редко, а потом все гуще и гуще охватывали подножия гор. Лес доходил до середины горы, вторая половина была голая, там росли редкие кусты, а на вершине, неровно свесившись вниз, лежал снег. Герберт встал и вышел в коридор, из которого открывалась панорама пологих зеленых холмов. Красноватая солнечная корона, скользящая по вершинам холмов, обозначила начало нового дня. Герберт постучал к проводнику и торжественно вручил ему взятый напрокат значок.
– Он помог мне понять мое предназначение. – Герберт был в халате, нарисованные на нем драконы улыбались.
– Скоро Цюрих, – сообщил проводник. – Ночью мы проезжали Рейн – это наша национальная гордость.
Это неверно, подумал Герберт, природа не может быть национальной гордостью, ею может быть только духовный потенциал общества. Вот я упал в развратную пропасть, да еще просил посмотреть карточки с голыми, мой духовный потенциал находится на весьма низком уровне и уж тем более никакой национальной гордости из себя представлять не может.
– Сегодня я видел горы, – сказал Герберт.
– Когда? – спросил проводник.
– Не далее как час назад. Видимо, горы – тоже национальная гордость, – добавил он.
– У Швейцарии нет гордости, эта страна продается за жирные американские куски.
– Да, да, как это верно, – сочувственно пролепетал Герберт, – вы абсолютно правы, герр проводник.
На столе у проводника была разложена колбаса и куски вареного картофеля, на сложенной вчетверо "Фелькишер Беобахтер" стоял стакан с молоком. За окном пролетали предместья Цюриха, беспечные, как и сто лет назад.
– Швейцария – это свободная зона Германии, – сказал проводник, и эти его слова впечатались в сознание, как расплавленные капли воска в холодную руку.
Было утро. Герберт бездумно шел через состав – он соскучился по твердой земле. Для него поезд был пароходом, скользящим по синим волнам. Дойдя до купе, в котором помещалась соблазнившая его шведка, он без стука отворил дверь, но, увидев, что женщина спит, снова закрыл ее. В пустом ресторане Герберт купил пачку сигарет и выпил чашку крепкого кофе. Официант, присутствовавший при сборе денег на партию, усмехнулся – Герберт достал из кармана халата толстую пачку банкнот.
Вернувшись к себе, он увидел, что попутчик складывает вещи. И следа не осталось от той дружелюбности и благорасположенности, которая сближала их накануне. Он наблюдал за тем, как Франц аккуратно собирает образцы – так он называл принадлежности, с которыми общался по долгу профессии. На вокзале в Цюрихе поезд стоял двадцать минут. Прощаясь, Франц сказал: "Вы были не самым плохим попутчиком". Герберт помахал ему в окно. Он видел, как носильщик подхватил чемоданы Франца, и оба скрылись в павильоне вокзала.
Мысль позвонить в Берлин мелькнула неожиданно. Через витрину вокзала Герберт увидал телефонную будку. В павильоне под вывеской "Национальный банк" выстроилось несколько человек. Из кармана штанов он вытащил толстую пачку и стал ее пересчитывать, вокруг слышалась знакомая немецкая речь, только более мягкая и отчетливая.
Тоненькая телефонистка с глазами навыкате объяснила, что разговор может состояться в течение получаса, а до отправления поезда оставалось десять минут. Тем не менее он сделал заказ и оплатил три минуты. Берлин дали в тот момент, как прозвонил гонг и поезд тронулся.
– Я в Цюрихе! – крикнул он в микрофон. – Видимо, пробуду здесь какое-то время – секунд тридцать, – после этого двинусь дальше.
Бербель не отвечала, было слышно ее дыхание, но она молчала.
– Ты слышишь меня, Бербель? – спросил он, но она по-прежнему молчала.
Она молчала, а поезд набирал скорость. Герберт повесил трубку и бросился за составом.
До Альтдорфа надо было ехать еще несколько часов. Позавтракал он в ресторане и, расплачиваясь, ощутил приятное тепло, идущее от плотной бумаги и незнакомого вида купюр. После завтрака ему мучительно захотелось спать, и он проспал до самого Альтдорфа, ни разу не проснувшись.
На городском вокзале через окно он увидел отца – на голове у того была зеленая охотничья шляпа c маленьким перышком. Саквояж Герберт не разбирал, поэтому только сунул туда халат и вышел на перрон. Отец медленно двинулся к нему; Герберт сделал навстречу несколько таких же нерешительных шагов и остановился. После некоторой паузы они так же медленно стали сходиться; дуэль взглядов была прекращена протянутой вперед рукою отца, они обнялись. У вокзала их ожидала красная спортивная машина, в которой сидел толстый шофер с пушистыми усами.
Аккуратно размеченное белым пунктиром шоссе петляло между редкими соснами, красные крыши небольших уютных домиков от солнца стали еще более праздничными. Асфальтированные съезды с шоссе и идущие параллельно им пешеходные дорожки, посыпанные красным песком, убегали к низким зеленым заборчикам. Навстречу двигался открытый автобус, им управлял лысый негр; публика в автобусе пела песню, похожую на гимн, и размахивала в такт мелодии бумажными американскими флажками. Герберт посмотрел вслед удаляющимся туристам – двое из них помахали ему флажками; он улыбнулся, рассеянное счастье блуждало у него на лице. Чем-то Швейцария напоминала ему родные края, только воздух был другим. Дорога поднималась вверх, деревьев становилось все больше и больше, сильно пахло хвоей. Постепенно красные крыши исчезли, солнце спряталось.
Пансионат, в котором жил его отец, находился в десяти километрах от Альтдорфа, это было старое имение – деревянное, но очень хорошо сохранившееся. Вновь появившееся солнце высветило цветные витражи мансарды, оно плескалось на деревянных панелях и замирало между сосен. В машине Герберта укачало, видимо, сказывалась нервозность проведенной в поезде ночи.
– Ну, вот мы и приехали, – сказал отец, помогая ему выйти из машины.
Напротив дома у фонтана, который окружал цветник, сидело несколько ветхих старух: они качали головами в чепцах то ли от слабости, то ли от ветра, цветы тоже качали головками. Нежные души растений и души ветхих старух общались напротив пансионата на самой короткой ноге. Старухи не желали умирать, их родственники и опекуны перенесли слабые старушечьи тела из самых разных участков земли в богатую воздухом Швейцарию. Глаза старух казались подслеповатыми, но на самом деле были внимательны.
В холле их встретила хозяйка пансионата – тучная женщина средних лет с маленькой головкой в ужасно старомодном платье.
Отец занимал две большие комнаты в углу пансионата: одна смотрела в сосновый бор, окна другой выходили в парк; между ними был холл с обогревателем в виде длинной никелированной трубы на коротеньких ножках. Шнур обогревателя напомнил Герберту тонкую серую змейку, свернувшуюся в клубок. Отец отвел его в комнату с видом на сосновый бор и посадил в кресло напротив чучела огромной совы на фигурной чугунной подставке, рядом с совой стояла банкетка красного дерева, обтянутая потертым шелком с удивительными по яркости красками, типичный лубочный сюжет: белокурая пастушка обнимает белокурого пастушка под сенью раскидистого дуба. Как же все-таки бывает приятно смотреть на милые бессмысленные мордашки! Герберт опять задремал, предметы снова поплыли у него перед глазами, и, когда отец вкатил в комнату тележку с дымящимся ужином, он спал, положив голову на валик дивана.
Поев, он решил оглядеть окрестности и вышел из комнаты, отметив на часах половину пятого. Отец что-то писал.
С одной стороны, это мой отец, думал Герберт, а с другой – я испытываю к нему незнакомое чувство. От отца исходит опасность, я почти боюсь его, думал он, вспоминая прогулки и теплые беседы с родителем. Отец всегда его чему-нибудь учил. Скажем, когда Герберт строил из кубиков крепости, отец не позволял ему разрушать их. Он говорил, что кубикам больно, что ничего нельзя бросать на пол, ни на что нельзя наступать, кроме пола. Он считал, что нельзя наступать на муравьев, что давить гусениц тоже нельзя – все живое создано для того, чтобы жить, и жить достойно, сообразно со своей природой – маленькой ли, большой ли, не важно, ведь маленькое существо не осознает, что оно живет по законам маленького мира. По мнению великана, человеческий мир – то же самое, что для людей мир бабочек и жуков. Герберт опасливо обходил гусениц и давал дорогу жукам, ему бы и в голову не пришло раздавить какую-нибудь тварь.
Если у всех был бы один и тот же вкус, то человечество бы скорее всего самоуничтожилось. Эту фразу он услышал от отца несколько лет назад, но по-настоящему осознать и почувствовать ее глубину смог только здесь, в Швейцарии.
Фразу он понял будто сквозь сон, но тут сон как рукой смахнуло. Мысль лихорадило. Обе страны говорят на одном языке, пасут на своих полях до ужаса похожих друг на друга пятнистых коров, а тем не менее разница была, и разница довольно заметная. Она была заключена в атмосфере. В Германии лица людей были если не злыми, то куда более напряженными, а здесь даже воздух был другой, более ароматный и легкий. Его военизированная родина создавала символы страха эти символы должны были держаться на вере, а вера должна была исходить от людей.
Попав в Швейцарию, Герберт почувствовал, как у него отрастают крылья. Сначала незаметно, затем все больше и больше, и наконец крылья выросли до весьма внушительных размеров – он бы и взмахнуть ими смог, если бы захотел. Жизнь интересней исследовать на основании полного незнания предмета. У Герберта не было печального опыта уважения мысли, в своих суждениях он опирался только на собственную уверенность. Скажем, он мог и ошибиться, но ведь редкий человек признаёт свою ошибку уже в момент ее свершения. Абсолютная его самоуверенность проистекала от незнания, а незнание и нежелание знать опирались на вполне гарантированное существование.
Недалеко от пансионата Герберт обнаружил пруд, или даже не пруд, а элементарную лужу с обвалившимися краями; в яме плавала старая облезлая утка с подрезанными крыльями – улететь она не могла и не умирала только потому, что была очень старой. Не крашенная с девятнадцатого века беседка наклонилась к самой земле. Герберт вошел в нее, и пол заскрипел у него под ногами; он сел на скамейку и стал смотреть на старую утку, плавающую кругами. Он не заметил, как зашло солнце, как ярко-белое и золотое сменилось радужным и листья покрылись загаром вечера, только тоненькие тени стволов говорили, что день уже кончился.
В это время его отец слушал радиоприемник и писал письма; он машинально надписывал на конвертах голландские и австрийские адреса.
Ближе к ночи Герберт попал в кино и познакомился с американцем. Американец был тучным, от него страшно воняло табаком. Все от него отсели, один Герберт остался рядом. Американец попробовал закурить прямо в зале, но больные стали возмущаться, и сигарету пришлось потушить. Стул под ним был готов развалиться – толстяк раскачивался, как маленький ребенок, несмотря на вес и возраст. Было уже темно, бодро хлопали двери – пансионат готовился ко сну. Американец жил на одном этаже с Гербертом. С виду он был настоящий немец – самодовольный, толстый и бесцеремонный.
– А что вы здесь делаете? – спросил он у Герберта, отчего тот покраснел и, заикаясь, объяснил, что приехал к отцу.
– Да, к отцу, – повторил мальчик и опустил глаза, ему было не слишком приятно сознаваться в том, что он не такой взрослый. Вот если бы он был принцем и мог бы самостоятельно посещать дорогие курорты Ниццы или Сан-Марино, то конечно же ни у кого не могло возникнуть вопроса, откуда он, все бы просто знали, что он принц, и все.
Сон не шел. Герберт лежал в темноте, месяц вползал в комнату, смешивая темно-синий цвет с серебристым. Сквозь красные треугольники стеклышек, вставленных в дверной витраж, светилась зеленым лампа в комнате отца. Герберт вдруг вспомнил, что не сказал "спокойной ночи", как это было принято дома. Постучав в дверь, за которой скрывался отец, он, не дожидаясь ответа, толкнул ее.
– Ну что, не спится? – Отец снял очки и положил их на край стола.
Мгновение Герберт внимательно смотрел на стол, как бы изучая его. Потом он перевел взгляд на зеркало и увидал вытянутое нескладное тельце с острыми коленками. Он сел напротив отца и опустил глаза.
– Это хорошо, что ты зашел. – Отец взял со стола набитую трубку и закурил, кольца дыма поплыли под потолком. – У тебя, Герберт, изменился взгляд.
– И как же – в лучшую или в худшую сторону?
– Нет, не в худшую, но он стал другим. У тебя стали завиваться волосы или мне так кажется?
– Тебе так кажется, папа, просто ты давно не видел меня, отвык. Помнишь, как я подвернул ногу, а ты нес меня на руках, а потом ты мне купил заводной грузовик? Помнишь?
– Ну конечно, помню, кажется, это было вчера.
– Нет, не вчера, вчера я ехал на поезде. Скажи, почему ты уехал, тебе здесь лучше? В Берлине у тебя была практика, а здесь что – одни старухи и письма. Что ты все время пишешь? – Герберт подошел к столу и взял в руки конверт, сначала один, потом другой. – Вена, Стокгольм – это друзья?
Отец затянулся и не спешил отвечать, он внимательно смотрел на сына, словно пытался распознать ту неуловимую детскую сущность, которая, наверно, все еще оставалась в Герберте.
– Да, это друзья, у всех должны быть друзья.
– Должны быть, а вот у меня их нет.
– Нет – значит, будут, значит, не пришло время им появиться. Мне кажется, сейчас какое-то другое время, время без друзей. Общие идеи, общие деньги, а друзья, на мой взгляд... – Неожиданно он замолчал, опустил голову и стал загибать левой рукой пальцы на правой руке.
– Я еще ничего не сделал, отец, вот ты – ты спас столько людей, о тебе помнят дома, многие помнят.
– Да, наверное, помнят.
– Скажи, папа, а почему девушкам нравятся мальчики постарше?
– Ну, в твоем возрасте мне нравились девушки, которые были старше меня, старше на несколько лет. А почему ты спрашиваешь – кто-то разбил тебе сердце?
– Да кто его разобьет! Кому оно нужно. У меня там такая трагедия. – Герберт сделал театральный жест от себя, а потом резко прижал ладони к груди.
Отец же вспомнил, как мать его сына, в пору их взаимного интереса друг к другу, изображала Офелию, и этот характерный жест ребенка был точной копией того, который продемонстрировали худые и смуглые женские руки пятнадцать лет тому назад, в полуголодной, раздавленной репарациями Германии.
Но вот замерла беседа, обрамленные красноватым ободком тучи поплыли над самым столом. Герберт мог бы поклясться, что видел молнию и потоки дождя, упавшие на заваленный бумагами стол, буквы поплыли, конверты сморщились. Фраза "чистосердечно признаюсь вам" превратилась в длинное горизонтальное пятно. Никто и ни в чем не хотел сознаваться, трубка и авторучка отца лежали в воде. Наконец Герберт очнулся, представляемое исчезло; отец был конкретен, бумага суха, а лампа проливала почти осязаемый свет.
Отец выбил трубку в тяжелую мраморную пепельницу и отвернулся.
Герберту казалось, что его кровать дрожит... Засыпая, он ощущал страшный свист, стоны и просыпался от безотчетного ужаса, проникающего во все клеточки его существа. Измученный бессонницей, он закрыл глаза и, представляя тропические чащи и редких животных, наконец уснул.
И приснилось ему огромное поле боя. Он медленно идет между траншеями, а вокруг бесконечные мертвецы, застывшие в самых замысловатых позах, в каких и застать может только смерть. Он спускается в окоп и видит присыпанные землей тела, грязные руки и ноги торчат из земли, как случайные палки. Ботинок с порванными шнурками, плоская, пробитая пулей каска, напоминающая колониальный шлем, вот чья-то шинель с красным подбоем, воткнутая штыком в землю винтовка. Молоденький офицер сжимает в руке пистолет, застывшие голубые глаза смотрят в серое пасмурное небо, небо недавнего боя, и Герберт понимает, что находится на французской стороне. Разбросанные взрывом бревна блиндажа, внутри два убитых пулеметчика, один еще сжимает в руке коротенькую ленту. Герберт перешагивает через разбитую телефонную коробку и выбирается из окопа, за спиной его, слабо шурша, осыпаются струйки земли. Маленькая, остановленная снарядом танкетка сползла в воронку, рядом с ней лежит убитый механик, он в черной кожаной куртке и в кожаном шлеме, на рукаве трехцветный шеврон. Какой кошмар, я попал на войну, надо выбираться отсюда, думает Герберт, пересекая линию фронта. Он идет в сторону немецких позиций и видит ту же картину: покореженные машины и орудия, трупы лошадей и в беспорядке разбросанные противогазные маски. Герберт перешагивает заграждения из колючей проволоки и видит, что у развалившейся телеги, прислонившись спиной к колесу, прямо на голой земле сидит девушка, ноги у нее раскинуты в разные стороны, волосы закрывают лицо, грудь залита кровью. Герберт наклоняется над ней и убирает волосы с лица. Это Бербель. Во сне Герберт не может сдержать рыданий. Он плачет. Он трогает девушку за плечо, и та открывает глаза, по лицу ее сбегают мелкие капельки пота.
