Текст книги "Дочь сатаны, или По эту сторону добра и зла"

Автор книги: Алексей Зикмунд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Глава тридцать пятая. Через двенадцать дней агенты Канариса уже держали в руках этот ящик. Они предполагали все, что угодно, но то, что в этой штуковине находятся игрушки для магических опытов, этого они конечно предположить не могли. Резидент Канариса в Бухаресте разложил на письменном столе предметы из металлического ящика и углубился в руководство заведомо переведенное на понятный немецкий. В процессе чтения он хватался то за один, то за другой предмет и, дочитав до конца, засмеялся. Он, человек абсолютно реальный и очень расчетливый, не мог представить себе, что кто-то даже в очень отдаленном его окружении, действуя чисто спорадически, может заинтересоваться этой балаганной чепухой. Он подбросил в воздух шелковый квадрат с письменами и подумал, что эта штука не годиться даже для носового платка. И в ту же секунду он ощутил сильный удар в переносицу, лопнули капилляры и на стол закапала кровь. Резидент, почти пятидесятилетний человек, находился в глубоком шоке и теперь он, никогда не веривший ни во что, хотя бы отдаленно связанное с понятиями мистики, со священным ужасом смотрел на диковинные эти предметы, разложенные на столе. Резидент знал, что фюрер имеет склонность к оккультному восприятию мира и теперь, глядя на все это, он понимал, что удар, обращенный на него, был прямым ответом на его дерзкие и непочтительные к этим волшебным предметам мысли. Через несколько дней посылка попала в Берлин, а ещё через несколько дней Канарис должен был делать доклад у фюрера в так называемом волчьем бункере, туда-то он и захватил посылку. После доклада, длившегося несколько долгих часов, Канарис подошел к бледному, уставшему Гитлеру и, тронув его за локоть, отвлек в сторону для разговора о злополучной посылке. Он, хорошо знавший фюрера, даже отдаленно не мог предположить, какую реакцию вызовет у него этот разговор. Поэтому он решил начать беседу, шутя. Румынский резидент поведал ему про свой печальный опыт и он целых два дня ломал голову над именем предполагаемого отправителя. – Мой фюрер, наш человек в Румынии получил загадочный ящик, – адмирал сделал паузу. – адресованный Вам. – Гитлер насторожился, щетка усов его вздернулась, а глаза забегали по золоту адмиральских погон. – Наши агенты, – продолжал Канарис, – тщательно обследовали его на предмет взрывчатки и яда и ничего не обнаружили. В ящике атрибутика оккультного характера, и мне кажется, что Вы разберетесь в ней лучше, чем я. – Идемте, это интересно, – сказал Гитлер и увлек адмирала в одну из боковых дверей. Там он погрузился внутрь ящика и очень оживился. Затем пробежал глазами так называемый сопроводительный текст. – Вы знаете, мне всегда хотелось заглянуть в будущее, потому как я, именно я, формирую его. Я убежден в своей победе. Уже сейчас она лежит на тяжелом щите крестоносца и ждет, когда я возьму её вот этой самой, – Гитлер потряс в воздухе кистью, – вот этой самой, слышите, вот этой самой рукой. Канарис вышел от фюрера в состоянии явной озадаченности. "Он что-то принимает, возможно, какие-то сильно действующие транквилизаторы, у него сильно расширен зрачок и он производит впечатление больного человека", подумал адмирал.

Глава тридцать шестая. Вечером Гитлер остался один. Он долго рассматривал сложенные в ящике предметы, тер их и даже пытался нюхать. В них была заключена тайна, всегда сильно притягивающая фюрера. Он поставил перед собой пирамиду и водрузил на нее всевидящий глаз, затем снял его с пирамиды и, прижимая к себе, стал всматриваться в темную глубину, в разноцветное переливающееся пространство зрачка. Гитлер долго метался по маленькой прямоугольной комнате и, наконец, решился. Он выстроил все предметы так, как это было написано в переводе Спонариуса, и попытался сосредоточиться. Однако разные мысли, связанные с этой войной, не давали покоя его голове. Дикое поражение под Курском, завязнувший в Африке Ромель и прочие негативные аспекты отвлекали его. Как волк, ходил он по узкой и длинной комнате и не находил себе места. Висящая в конце комнаты за маленьким прямоугольным столом огромная карта мира вся была утыкана флажками со свастикой. Гитлер сел на угол стола взял прозрачный шар и некоторое время вращал его в руках, поднимая вверх на вытянутых пальцах. Карта, усеянная флажками со свастикой, успокаивала его. Огромные территории, оккупированные рейхом, подводные глубины, рассекаемые его субмаринами, и флоты Андриатики, пока еще густо, как шпинатом, напичканные германскими крейсерами. И только далекая, почти не распознаваемая в буре событий частичка страха мерцала в его душе, как далекий огонек зажигалки. Гитлер положил шар в платиновое ложе и сполз со стола. Он походил взад и вперед по комнате-пеналу, похрустел пальцами и вдруг в едином порыве, расчистив стол, быстро расставил на нем все, что заключал в себе металлический ящик. Через какие-нибудь двенадцать минут он увидел в черной миндалине глаза руины Берлина и красный флаг над куполом Рейхстага. И в одно мгновение вся его жизнь потускнела и съежилась, рассыпавшись на многие тысячи мельчайших осколков. Обойдя стол, Гитлер сел в кресло, выдвинул ящик письменного стола и вынул из него маленький хромированный браунинг. Затем быстро, вероятно пугаясь самого себя, он закусил зубами ствол и выстрелил. А потом долгих два года страной управлял двойник, никто, муляжная кукла, благополучно сожженная во дворе Рейхсканцелярии специалистами советского МГБ.

Глава тридцать седьмая. Новый Карп Силыч, успешно проглотивший старого Карпа, сидел в глубине гостиной комнаты и смотрел в окно. Снежинки, пролетая через холодное это воскресное утро, ложились на узкий подоконник, который со временем должен был превратиться в продолговатый сугроб. Сумрак позднего зимнего рассвета застал нового Карпа в крайне сложном положении. Завладевший его телом, фантом перестраивал сознание старого большевика. Возникшее из двух теперь уже единое существо находилось в состоянии смятения и полной неопределенности. Разрушенное до обломков сознание старого Карпа зондировалось новыми информационными потоками. И как бы с трудом пока ещё мыслящая часть старого Карпа пыталась вытолкнуть из головы события, которые никогда с ним не происходили. Фантом, представлявший интересы Нового Карпа, пущенный с силой и упорством никогда не ошибающейся руки, взламывал смысловую систему координат старого Карпа, постоянно насилуя уже зависимое сознание чужеродными и пока ещё отторгаемыми информационными моделями. Однако мутагенез, проводимый князем мира сего, крупнейшим специалистом по генной инженерии, в конце концов, принес свои результаты. Теперь уже не существовало старого Карпа. Растворенный в его сознании и теле фантом так же перестал существовать, как самостоятельная субстанция, и теперь только постаревший на несколько лет новый Карп Силыч Сироткин с невообразимой для смертного сознания болью пытался понять, что же произошло за эти несколько часов и почему ему так страшно, одиноко и тяжело. В большой, неуютной квартире старого большевика Сироткина никогда не проживала никакая божья тварь, но в прихожей над зеркалом были прибиты маленькие злобные рожки, а в темной и душной спальне с постоянно закрытыми шторами на платяном шкафу стояли два чучела, барсука и совы. Барсук был маленький, сухонький, убитый ещё в конце девятнадцатого века, на деревянной подставке, к которой он был прикреплен, была сделана надпись "Торговый дом Абачин и Орлов". У барсука не хватало нескольких передних зубов, мех был в проплешинах, и если бы домработница не снимала его со шкафа и не протирала каждую неделю влажною тряпкой, то, вполне вероятно, барсук мог бы прожить ещё лет пятьдесят. Сова была много больше барсука. Это была огромная мужская особь какого-то почти не передаваемого красно-шоколадного цвета. На месте выпавшего стеклянного глаза зияла черная, почти револьверная глубина. Помимо двух этих предметов у старого Карпа был еще сын, рожденный вне брака, погибший в самом начале войны. И вот это тяжелое, скучное утро. "Я не помню, когда я встал, и ложился ли я вообще", – подумал Новый Карп, ощущая сильное черепное давление в области лба и затылка. Онемевшие руки и ноги едва повиновались ему. С большими трудностями и очень медленно оторвался Карп Силыч от кресла и подошел к окну. Перестал падать снег и теперь из бесконечной стальной голубизны в лицо ему светило белое и безжизненное солнце. Никогда ещё думы об одиночестве так сильно не донимали коммуниста Сироткина. Постояв какое-то время под лучами холодного солнца, Карп Силыч привел свои мысли в относительно логический порядок. Пока еще плохо подчиняющееся тело медленно пропутешествовало по квартире. Задержавшись в прихожей, тело его обратило внимание на ветхие, почти истлевшие лохмотья, лежавшие на полу. Тот старый Карп уже ничего не помнил. Теперь он только недоумевал: "Откуда взялась эта ветошь? Её место в мусорном ведре". И он, нагнувшись, сгреб в кучу буквальные останки фантома, с удивлением отмечая, как материал превращается в пыль. "Квартира моя плохо проветривается, вещи истлевают на вешалках". Зайдя на кухню, он расчистил подоконник от кактусов и растворил окно. Все утро и половину дня новый Карп чистил и убирал квартиру. И не мог объяснить себе Карп Силыч, но чувствовал он, что с этого момента все его тело начинает подчиняться пока ещё неведомой малопонятной цели. Открыв сразу все окна, он изрядно выстудил старческое свое жилье. Выстудил он жилье, сдул пыль с подоконников и в прямом смысле почувствовал внутри себя какое-то новое, доселе неизвестное существо. Впрочем, так оно и было. Ведь энергия тьмы, точно как и энергия света, приходит на землю из разных точек планетной системы. Человек, получающий эту энергию и сублимирующий её, как в случае с посетившим фантомом, получает огромную сокрушительную силу, которая в состоянии не только изменить систему самооценки, но даже поменять биологический состав клетки. Впервые за много лет он с аппетитом пообедал. В партийно-государственной иерархии Карп Силыч Сироткин был одним из ответственных работников, курирующих табачную промышленность. Для страны, ведущей такую большую войну, табак был сырьем почти стратегическим. Ибо все знают, что значит для бойца перекур, когда рядом нет женщины, а вокруг гуляет беспардонная смерть. Однако сам Карп Силыч никогда не курил, он нюхал табак, дешевую крепкую пыль, исчезающую радость девятнадцатого столетия. Уже двадцать с лишним лет по России шагала одна огромная нескончаемая победа и старорежимная сироткинская привычка, больше подходящая к дооктябрьскому надзирателю Бутырского замка, в лихое время ракетных минометов выглядела анахронизмом. И в этот воскресный, по-особому счастливый для Карпа день он не изменил своей привычке. Понюхав зелье и раз двадцать чихнув, он снял телефонную трубку и набрал номер своего старого друга Максима Максимовича Воробейчика, с которым работал в ревкоме ещё во времена гражданской войны. – Выслушай, друг Максим, иду к тебе как будто с новой душой, – сказал Карп Силыч, ещё не понимавший, что души его как таковой уже не существует. Сам Воробейчик жил в доме старых политкаторжан. Все в нем было спроектировано так, что мысль о каторжных казематах возникала сама собой. Чрезвычайная узкость лестничных пролетов, низкий, придавливающий потолок да и сами размеры дверей и окон напоминали гостям и жильцам о мучительной жизни во время самодержавия. Старый товарищ Сироткина Максим Максимович Воробейчик проживал в крошечной двухкомнатной квартирке вместе с женой, тихой партийной старушкой, чем-то напоминавшей Надежду Крупскую. Тот же бесцветный пучок волос и явная некрасивость лица. Жертвенность – вот что было написано на лице этих женщин, незатейливых спутниц основателей "народной воли". Незадолго до войны дом политкаторжан сильно пощипали. Многие поехали в повторные, теперь уже в советские, беспощадные ссылки, а иные, иные сложили головы на великом алтаре коммунизма. Изрядно подчищенный дом заселили все те же сотрудники МГБ. И теперь на каждого политкаторжанина приходился один потенциальный вертухай, или конвойный, уж как кому нравится. А Воробейчиков не арестовывали по причине их полной неактивности, и умереть они могли только естественной смертью. Войдя в квартиру, новый Карп Силыч поздоровался с ветхим, дрожащим, как осиновый лист, хозяином прошел в одну из двух маленьких комнат и сел на диван. Карп Силыч отодвинул расшитые крестиками и розетками маленькие подушки и, откинувшись на спинку дивана, заговорил. Он говорил о холоде, об одиночестве, о пустоте своего дома, об отсутствии близкого человека и о том, что его, пламенного борца с несправедливостью, родина не пускает на фронт, он говорил о том, что ему уже много лет, и еще раз о тепле, об отсутствии тепла и о необходимости тепла. А народоволец Максим Максимович сидел со своей "Крупской" на другой половине дивана и ничего не говорил. Ещё ни разу не видел он своего друга в таком взволнованном состоянии. – Слушайте, Карп, Вы замечательно выглядите, лучше всех. Столько у Вас энергии, темперамента, – сказала жена Максима Максимовича и ушла на кухню. Вам нужно усыновить ребенка, – эта фраза долетела до Карпа из какого-то приглушенного далека так, что он сразу и не понял, какого ребенка она имеет в виду. Однако само слово "ребенок", как будто бы написанное огромными транспарантными буквами, отпечаталось в его сознании. И еще почему-то вращалась в голове Карпа фраза "выплеснуть с водой ребенка", но вот, куда выплеснуть и зачем, он пока ещё не понимал. – Возьми девочку, – доносилось из кухни, – они ласковые. "Крупская" вернулась с двумя стаканами чая и вазочкой с сухарями. Поставив все это на стол, она поведала Карпу историю, которую в свою очередь ей рассказала врач родильного дома, её соседка по лестничной площадке и дочь одного крупного и к этому времени уже покойного политкаторжанина. Ошеломленный этой историей шел Карп Силыч по холодной Москве и обдумывал детали удочерения несчастного этого существа. Ещё не знал он, отдадут ли ему девочку, но все же склонялся к тому, что отдадут. Он был проверенным человеком, фронт ему не грозил и теперь было необходимо решить только вопрос с нянечкой, так как сам Карп имел стол в министерстве и долгие присутственные часы. Так, не спеша, он добрался до дома и уснул в кресле. И вот сквозь частокол полубессознательных событий и образов в сознание нового Карпа внедрился разноцветный сон. Надо сказать, что старый Карп за всю жизнь видел всего несколько снов, да и то черно-белых, и вдруг цветной сон. Ещё в середине двадцатых Карп побывал в Германии, где закупал по заданию правительства оборудование для производства папиросных гильз. Там в Берлине в один из свободных вечеров он посетил кинотеатр, где и увидел цветную кинокартину, ещё не звуковую, но уже цветную. Однако то, что он увидел во сне, было значительно интереснее. Во сне Карп превратился в маленького мальчика. Одесса. Начало века. Он в квартире Софочки Рутман на пятом этаже фешенебельного шестиэтажного дома. Маленький Карп стоит у окна на детском стуле и смотрит на улицу, по которой движется пышная свадебная процессия. Черный жених и белая невеста проходят через чугунную арку в окружении разряженной пестрой толпы, их забрасывают розовыми лепестками, и светит ослепительное солнце. А за спиной Карпа пляшут польку дети обеспеченных горожан. Но вдруг, как это бывает во сне, картина начинает быстро меняться, комната сужается до размеров коридора, ведущего в туалетную комнату, входит солнце и дети, и сама свадебная толпа превращается в застывшие фигуры, напоминающие раскрашенных святых в нишах костела. А в комнате-коридоре появляются полки с уменьшившимися до размеров статуэток свадебными людьми, а над уменьшенной, поставленной в ряд статуэточной свадьбой разместились кожаные меха с вином и разнообразные, красиво оформленные блюда с едой. И тут маленький Карп, тоже как-то здорово уменьшившийся, заметил, как один мешок шевелиться, и сквозь небольшие отверстия на волю просачиваются тонкие и острые усики. Эти усы или щупальца стали развязывать узел, которым было завязано горло мешка. И вдруг Карп понимает, что внутри мешка находится черепаха, из которой должен быть сварен суп. И тогда он распахивает окно и кричит: "Черепаха не хочет, чтобы её ели!". И в ту же секунду видит, как узлы развязываются, и на стол, почему-то на стол выползает ребенок. Он в черном костюме с маленьким белым воротничком, руки у него непропорционально большие, между суставов перепонки. И вот это существо получеловек-получерепаха соскальзывает вниз со стола и разбивает себе голову об пол. И тогда маленький Карп снова кричит, он кричит для всех глиняных статуй и для тех, которые встали на улице и для тех, которые занимают книжные полки: "Он покончил с собой, он не захотел, чтобы из него сделали черепаховый суп!". И вот теперь он видел перед собой невысокую детскую кровать, на которой лежит маленькое тельце получеловека-получерепахи, вздрагивающее в конвульсиях. И проснувшийся новый Карп вспомнил, как тогда в своем далеком и вполне безоблачном детстве он стоял на расписанном розами стульчике, и чудовищная жажда падения буквально выталкивала его из окна. А на следующий день вечером он встретился с врачом родильного дома и договорился об удочерении. Так у маленькой Лилит появился всем обеспеченный родственник. С большим трудом разыскал Карп Силыч для своей дочурки кормилицу и та, польстившись на хорошие продукты, согласилась вскормить ребенка. До года кормила она ее, но в один прекрасный день девчушка перестала брать грудь, теперь она охотно ела американские молочные смеси, которые Карп Силыч получал по своему кремлевскому пайку. А еще через некоторое время Новый Карп узнал, что кормилица умерла от рака в какой-то очень короткий срок. Так незаметно убывало время. Лилит, которую теперь звали Наташа, приемный Карп отводил в ясли и ему очень нравился этот процесс, девочка привязалась к нему и называла его папой. А первого мая, когда все уже было ясно и не за горами был конец этой страшной войны, он взял ее на демонстрацию. В первых рядах главной колонны шел старый большевик Карп Сироткин, держа на руках ребенка, и вся огромная площадь с цветами, транспарантами и красными флагами будто бы поднималась над землей и будто бы, отделяясь от всей плоскости праздника, плыл над площадью вместе с маленькими фигурками вождей искривленный квадрат мавзолея – пергамский алтарь князя мира сего. Никто, никто не в состоянии понять путей господних, но и пути дьявола спрятаны от человека, как алмазная трубка от неудачливого кладоискателя. Лилит – Натали и предназначенный ей Цербер Сироткин теперь существовали в режиме обычного, будем так говорить, реального времени, и только тогда, когда заложенная в них программа, начинала перенасыщаться энергией сверхзадач, а случай для их воплощения не подворачивался, вот тогда клапан в этих зомбированных человекопроэктах приоткрывался сам

Глава тридцать восьмая. Весной сорок девятого года к Лилит – Натали в качестве музыкального преподавателя была приглашена Тамара Леонидовна Бруль, блестящая пианистка и просто красивая женщина. У нее была настолько узкая талия, что при желании любимый мужчина мог бы легко обхватить ее с помощью большого и указательного пальца. Все свое тело, руки и голову Тамара Леонидовна отдавала любимому делу. Музыка жила в этой женщине, ее походка, движения, голос, все сливалось в абсолютно нерасторжимое одно, и присутствие высокого, необыкновенного по чистоте звука, неслышимого, не ощущаемого, но явно присутствующего, заполняло все окружавшее ее пространство. Когда она шла по улице, мужчины двигались за ней почти в гипнотическом трансе, однако она могла обходиться без них. Музыка – вот единственная страсть, которой отдавалась она со всей свойственной ей самозабвенностью. Первое, что увидела Тамара, переступив порог сироткинского дома, были внимательные серо-зеленые глаза Лилит – Натали. Они буквально приперли ее к стене и под гипнотическим воздействием этого взгляда Тамара почувствовала, как тело ее становится безвольным, мягким и абсолютно не слушается ее. С трудом оторвавшись от завораживающего этого взгляда, она поздоровалась с новым Карпом и осмотрела инструмент. Это был дорогой кабинетный рояль марки "Петроф", инкрустированный бронзой и перламутром. С первых же занятий Тамаре стало ясно, что девочка гениальна. А Лилит – Натали была вежлива, послушна и очень внимательна. Светлым существом была Тамара Леонидовна, откровенная, никак не защищенная, без всяких вторых и третьих смыслов, свойственных людям оберегающим свое будущее. Обычная привязанность между учеником и преподавателем, такая естественная, теплая, хорошо описанная в классической литературе, не имела ничего общего с тем, что испытывала Тамара, приходя на свой еженедельный урок. Уже подходя к дому, она испытывала глубокое трагическое волнение, какое, вероятно, испытывали идолопоклонники, приближающиеся к любимой братине. О Лилит – Натали была отнюдь не деревянная кукла. Необъяснимая тревога, почти что ужас, охватывал Тамару Леонидовну после того, как она покидала квартиру Сироткиных. Успехи Лилит на музыкальном поприще были просто фантастическими. И вот как-то раз, когда между ними уже вовсю действовал контракт, обрекающий ее на общение с маленькой Лилит, между учительницей и ученицей произошел следующий разговор. – Вам бы хотелось почувствовать счастье? – спросила Лилит – Натали после того, как закончилась музыка. – Я счастлива, Наташа, – ответила Тамара, но это конечно же было неправдой. – Нет, Вы несчастны. – С чего ты взяла, что я несчастна? – Я так вижу, – сказала Лилит – Натали и леденящий, и вместе с тем обжигающий взгляд ее, просвистев в воздухе, как копье, проник в самое сердце Тамары Леонидовны, буквально пригвоздив ее к месту. Никогда она не задумывалась ни о каких эзотерических проблемах мироздания. Она не верила в бога и никогда не спрашивала себя, существует ли дьявол. Развязка этих странных отношений состоящих из любви – нелюбви, должна была произойти в самое ближайшее время, и Тамара чувствовала это и уж конечно знала об этом сама малышка Лилит. – Значит, я несчастна? – Да, но это можно поправить. В воспоминаниях Ваших находится будущее счастье. Тамара стояла в прихожей, сжимая уродливую медную ручку. – Ты такая маленькая. Откуда ты все это знаешь? – Что знаю? – Откуда ты … Кто тебя научил так говорить? – Никто, но это же так ясно. Я всегда знала, что говорю. И в звуках грудного и совсем не детского, тяжелого, как духи отцветающей дамы, голоса промелькнула ирония и рассыпалась на тысячу звездочек. – Да, ты говоришь … – сказала Тамара, повернулась и, как пьяная, вышла из сироткинского гнезда. Надо сказать, что была она птицей подстреленной, в том смысле, что любила она и потеряла любовь. Оборвалась ее любовь самым трагическим образом. Рано вышла замуж Тамара и вышла по сильному чувству. Муж ее, симфонический скрипач, был арестован во Львове по национальному признаку, и сама Тамара чудом избежала удушающих эсэсовских объятий. С приключениями появилась она у двоюродной сестры в военной Москве. Она любила и была любимой, и потеряла любовь. А муж ее, известный скрипач, погиб в каком-то польском концлагере. Уже после войны Тамара узнала подробности его гибели. Оркестр, собранный из заключенных играл какую-то примитивную пьеску, и вдруг у ее мужа горлом пошла кровь. Эсэсовец отвел его за барак и застрелил. Все слышали выстрел, и тогда еще с одним музыкантом случилась истерика. Он стал рвать на себе волосы и одежду, немец застрелил и его. История, рассказанная виолончелистом этого горе – оркестра, сильно потрясла молодую женщину. Тамара была птица со сломанным крылом. И вот теперь эта маленькая змейка. Так про себя Тамара называла Лилит – Натали, имеет наглость говорить о счастье, которого она Тамара не имеет. "Какая дрянь, такая маленькая и такая жестокая, и этот постоянный магнит любви – нелюбви в серо – зеленых глазах. Я бы хотела ее не видеть и вместе с тем я очень хочу ее видеть. Что такое со мной? Я нахожусь под властью этого непростого и злого существа. Абсолютно гениального в музыке". Был теплый весенний вечер, канун девятого мая. На улице Горького у входа в Центральную толпились увешанные орденами фронтовики. Тамара медленно поднималась вверх по неровной улице когда внимание ее привлек огромный белый бьюик, припаркованный рядом с гостиницей. "Вот бы прокатиться на таком", подумала она. И когда она уже миновала роскошную эту машину, от группы людей с орденами отделился один и, подойдя к ней сзади, тронул за локоть. – Вы извините меня, – он говорил, слегка запинаясь. – Заказал стол, ждал фронтовых друзей, и никто не пришел. Посидите со мной, сделайте одолжение. И Тамара, блестящая пианистка Тамара, игравшая по памяти целые симфонические концерты и до этого размышлявшая о жестокости Лилит – Натали и о красоте белого "Бьюика", неожиданно для себя самой согласилась составить компанию этому, как ей показалось, растерявшемуся человеку. Ослепительный свет заливал ресторанную залу. Приборы, посуда и белые, не гнущиеся от крахмала скатерти сверкали от нестерпимого для глаз электрического огня. Оркестр исполнял легкие мелодии, привезенные на Родину из освобожденных стран. Тамара ничего не ела, однако она выпила два бокала шампанского и пригубила третий, и почувствовала, как давно забытое чувство опьянения растекается по всему телу. Военный что-то говорил, и она отвечала ему иногда складно, иногда невпопад. Шум ресторана и опьянение сделали свое дело. Красивый мужчина, похожий на актера Кадочникова, сидел напротив и уже держал ее руку в своей. И тут Тамара заметила на его руке перстень. Пятиконечная рубиновая звезда, окруженная золотым кольцом, была помещена на массивное основание. – Вы не сердитесь? – донеслось до нее из глубокой сумятицы звуков, хаотично плывущих. То поднимающихся вверх, а то падающих вниз. Корабли скифов, Византия, русские отдельные слова проносились через сознание ее и застывали как будто обагренные кипящей лавой. – Я совсем не сержусь, просто тут очень шумно, – отметила Тамара. – Пойдемте ко мне, у меня наверху номер с пальмами. Там тихо, не слышно шума, окна выходят во двор. – А рояль там есть? – зачем-то спросила Тамара, прекрасно понимая, зачем он зовет ее в номер и что за этим последует. Вероятно в судьбе каждой женщины, даже распоследней дурнушки, бывали случаи, когда натура почти бессознательно подчиняется голосу плоти. Военный и Тамара вышли из ресторана с двумя бутылками шампанского и большой коробкой конфет. И вот, когда они поднимались по лестнице, внутри нее зазвучала тонкая и очень далекая мелодия флейты, и в помутившейся от вина голове Тамары Леонидовны возник лабиринт, в конце которого на маленьком коврике сидит человек в чалме и в восточной одежде с флейтой в руках. И вот, по мере того, как она поднималась по ступенькам наверх под ручку с похожим на Кадочникова военным, лифт в гостинице не работал, по мере ее восхождения, юноша с флейтой оторвался от земли и, по – прежнему сидя на маленьком коврике, полетел к ней навстречу. И в процессе полета его, увеличивалось и наполнялось глубиной звучание инструмента, и в тот момент, когда Тамара и ее спутник шагнули в холл четвертого этажа, в затылке ее как бы открылись створки ворот, и музыкант на маленьком ковре-самолете влетел в ее голову, которая теперь в сознании ее превратилась в круглую комнату без углов и без какого-либо выхода вообще. Однообразный, повторяющийся, как болеро Равеля, мотив, но было что-то страшное в этой музыке. Номер, в который она пришла был огромен, в нем были и пальмы в плетеных дореволюционных кадках, и даже небольшой рояль. Военный сразу включил торшер и опустился в кресло, а Тамара, открыв крышку рояля и устроившись на табурете, попробовала сосредоточиться на каком-то музыкальном фрагменте. Однако голова ее не могла удержать даже маленький отрывок из набившей оскомину седьмой симфонии Моцарта, и только флейта с постоянно повторяющейся музыкальной фразой звучала настойчиво и всепобеждающе. И Тамара, выпив еще один полный бокал шампанского, заиграла так, как не играла никогда в жизни. Эмоции этой мелодии, от которых не было спасения, набросились на нее и подчинили себе. И после получаса такой вдохновенной и безумной игры уже совсем пьяная Тамара отъехала на вертящемся табурете немного назад и, закрыв рояль, положила на крышку руки и голову, а в круглой комнате внутри сознания ее задремал на ковре-самолете мальчик-флейтист. Когда уже все формы и контуры были растворены в мороке сна, из черной бесконечной пустоты надвинулась на самые глаза пьяного Тамариного забвения физиономия Лилит – Натали. – Счастье – это когда за твоими плечами вырастают крылья любви, пускай даже той, которая давно затерялась во времени, – сказало лицо Лилит и в то же мгновение Тамара очнулась. Обернувшись назад, она увидела, что в комнате никого нет. И она, решив, что военный просто устал слушать ее малопонятную музыку, встала и прошла в соседнюю комнату. Там не было света, и стояла огромная деревянная кровать. На подоконнике глиняные горшки с цветами, между ними стопка бумаги. Подойдя поближе, Тамара увидела, что это ноты, но когда она прочла на титульном листе заглавие, ее сердце забилось, как воробушек, стиснутый рукой великана. "Давид Баум" было написано на титульном листе, это была фамилия Тамариного мужа, погибшего в концлагере. "Откуда эти ноты?" – подумала она и тут же ощутила у себя на затылке горячее прикосновение взгляда. Резко обернувшись, она в буквальном смысле остолбенела. На пороге темной комнаты стоял ее муж. – Я знаю, тебе тяжело меня видеть, но это действительно я. Слезы полились из Тамариных глаз. Она завертела головой и прижала к груди руки с его кантатой. – Ты живой, живой, я не могу в это поверить. Она подошла к ожившему своему мужу и тронула его за плечо. Плечо было мягким и теплым, каким оно и должно быть у живых людей. – А как же военный? Куда он исчез? – Он не исчез, просто ушел. Он подошел к тебе по моей просьбе. У нового Давида оказался огромный член, значительно превосходящий все мыслимое и немыслимое в этой области. Рано утром Тамара проснулась и увидела, что в комнате никого нет, а сама она лежит в кровавой луже, которая заполняет расстояние от таза до колен. Тамара села на кровати и ее в прямом смысле скрутила сильная боль, как будто бы в нее по самую рукоятку погрузили острую шпагу. Пальцами обследовала она промежность и поняла, что разорвана. В номере не осталось никаких следов пребывания кого бы то ни было, исчезли бокалы и бутылки с шампанским, исчезли ноты, из пепельницы пропали окурки. "Несомненно, это был Давид, хотя фаллос был не его. Запах был его, руки его, а фаллос был не его". Кое как перебинтовав себя и бросив в корзину окровавленные простыни, Тамара села за стол и написала Давиду письмо. Это было письмо оскорбленной, оставленной и растерявшейся женщины, однако, покидая номер, она не забыла надписать адрес и номер своего телефона. В больнице ее осмотрели, покачали головой и, положив под наркоз, зашили разорванную промежность. "Он должен позвонить, он не может исчезнуть бесследно", – думала она, пересекая порог своего дома. Однако он не позвонил, а позвонила ее ученица. – Как Ваше здоровье? – спросила Лилит – Натали, и по ее первому этому вопросу Тамаре стало ясно, что змея знает все. И сразу же после того, как мысль эта осенила ее, внутри нее как будто бы включилось слабое радио. И звучала по нему все та же бесконечная флейта. Мелодия то взмывала вверх до высокой точки холодной заснеженной горной вершины, то падала вниз в гулкую грохочущую пропасть безвременья, такое было чувство, что сама природа с навязчивой агрессией запустила бесконечный невидимый этот маятник. Поблагодарив Лилит за заботу и сказав, что заедет в пятницу, Тамара положила трубку. Кое как придя в себя после страшного этого приключения и окончательно поняв, что она манипулированный объект, она стала робко созидать понятную ей систему защиты. Она посетила Елоховскую церковь и приобрела десяток желтеньких свечек и несколько картонных икон с грозными неприступными ликами. Придя домой Тамара, окропила комнату святой водой, расставила иконы и зажгла свечи. Она, совершенно не знавшая никаких молитв, долгие несколько часов просила господа спасти ее. И действительно, после такой долгой молитвы мелодия флейты исчезла совсем. А потом много долгих ночных часов пролежала Тамара без снов, ожидая звонка от мужа, одновременно понимая, что он не позвонит, и так же понимая, что над всеми этими событиями витает образ маленькой негодяйки. В пятницу Тамара проснулась без десяти шесть, ее разбудила мелодия флейты. Молитва не помогла. Наверное, я делала это неправильно. Спустя несколько часов она уже приближалась к дому маленькой Лилит – Натали. До конца она так и не смогла объяснить и понять, что же произошло с ней. Сквозь неверие, через фантастичность и боль коротких отношений с призраком, к теплому Тамариному плечу прижималась маленькая надежда. И теперь, пересекая улицу, она испытывала смешанное чувство неприязни и любопытства. Медленно поднималась она по лестнице, ощущая боль в нарушенных лже-Давидом гениталиях. И уже почти дошла она до лестничной площадки, когда за дверью Лилит зазвучали фортепьянные аккорды той же мелодии, что играла флейта в руках восточного мальчика, сидящего у нее в голове. И с первых же фортепьянных аккордов Тамара ощутила страшную ни с чем не сравнимую зубную боль. Боль эта прошла сразу по всем зубам по верхнему и нижнему ряду, вертикально вонзилась в область переносицы, а затем в глаза. И совсем забыла Тамара об иконе, заблаговременно положенной в карман, и о своих произвольных молитвах, которые должны были спасти ее от этой чудовищной девочки. Музыка, безумная музыка, от которой не было никакого спасения, выворачивающая наизнанку мелодия, составленная из тех же нот, что и бессмертные произведения классиков, доконала ее. Эта зомбирующая сознание мелодия звучала в каждой клетке метущейся Тамариной души, одна половина которой подталкивала ее руку к кнопке электрического звонка, а другая не давала нажать на него. В конце концов не до конца потерянная воля свела Тамару вниз, музыка, немыслимая, сводящая с ума музыка, исполняемая маленькой гениальной колдуньей, неслась ей в след. И перебегая вдоль дома по охраняемой территории, больше всего боялась Тамара обернуться и посмотреть на окна Лилит – Натали. И пронеслась через ее сознание фраза из Гоголевского "Вия" "Не смотри, – сказал Хоме внутренний голос, но он не выдержал и глянул". И ссутулившись, бегущая, как воровка, Тамара почти достигла зеленого ограждения, когда та часть ее души, которая толкнула руку нажать кнопку звонка не выдержала. Тамара обернулась и увидела, что Лилит – Натали сидит на подоконнике открытого настежь окна и наблюдает за ее бегством. А музыка, дьявольская музыка разрывает пространство, уничтожая живые клетки воспринимающего ее человека. Фортепьянные звуки, как наряженные белыми голубями вороны, вылетали из открытого окна, и нигде не было от них никакого спасения. На губах Лилит – Натали блуждала трехсмысленная улыбка, которая могла означать все, что угодно. Какое-то недолгое время парализованная Тамара смотрела на девочку с серо-зелеными глазами, которые буквально обездвиживали ее. Эта немая сцена видно могла продолжаться ещё какое-то время, если бы Лилит не помахала Тамаре рукой. И побежала Тамара по переулку, и дикая зубная боль, разрывающая ее на части перебила тупую боль в разорванной лже Давидом промежности. Вместе с продолжавшей звучать мелодией в гортань Тамары Леонидовны стала пребывать обильная слюна. Она забежала в подворотню и выплюнула накопленную во рту жидкость … вместе с зубами, зубы ее перестали держаться в деснах. Бегущая трусцой, плачущая навзрыд Тамара выковыривала языком свои великолепные, никогда раньше не болевшие зубы и выплевывала их на тротуар. Почти подойдя к своему подъезду, она обследовала языком мягкие, как вата, кровоточащие развалины десен и поняла, что за страшные эти двадцать минут потеряла все зубы, кроме дальних глубоко запрятанных клыков, которые тоже качались. Заплаканная она вернулась в квартиру и, упав на диван, пролежала до сумерек. Вечером разбитая, обезумевшая Тамара вошла на кухню и, оперевшись руками на стол, почувствовала, как большой палец выходит из сустава. На ладони лопнула кожа, и косая трещина тот час же заполнилась кровью. Однако Тамара не чувствовала боли. С удивлением посмотрев на руку, она, почти не понимая, что делает, захватила указательный палец и потянула его на себя, и палец легко выскочил из сустава. То же самое Тамара проделала со всеми остальными пальцами левой руки. Как ребенок ломает и разбирает на части не очень сложную игрушку, так Тамара последовательно сокрушала пальцы на своей же руке. В конце концов она дошла до мизинца. Теперь вся рука представляла из себя сплошную кашу из вывернутых фаланг и разорванных сухожилий. Затем она встала со стула и правой, пока еще послушной рукой открыла все краны на газовой плите. Опустив вниз железную крышку духовки, Тамара встала на колени, и легла на нее грудью. Так, втягивая в себя ядовитый воздух, она медленно уходила в другую реальность, в то невидимое неощущаемое, но уже очень близкое время, которым с такой виртуозностью распоряжалась змея с серо-зеленым взглядом, маленькая Лилит-Натали.