Текст книги "Сапер (СИ)"
Автор книги: Алексей Вязовский
Соавторы: Сергей Линник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава 1
В шесть утра резко и отрывисто прозвучали удары в дверь нашего барака.
– Подъем! – закричал дневальный, первым занимая очередь к параше.
Зэки, кряхтя и сплевывая на пол, посыпались со шконок. Солнце едва-едва показало свой краешек в зарешеченном окне. На небе не было ни облачка – день обещал быть жарким.
– Смотри, опять рюхаются, – Пятно кивнул в сторону «политического» угла. Там у нас жили «зеленые братья». Десяток хохлов и прибалтов из УПА, Движения борьбы за свободу Литвы и прочих воинов свободы, которые досиживали свое по 58-й статье.
/Рюхаться – договариваться о криминальном деле на тюремном жаргоне/
– Когти тебе надо рвать, Сапер, или выламываться из лагеря, – сверху спрыгнул Босой, принялся наматывать портянки. – Замочат. Зуб даю, посадят на пику.
Пятно и Босой были моими соседями по шконке. Первый имел большое коричневое пятно на лысой голове, за это и окрестили. Второй вор носил фамилию Босотов. Тут уж сам бог велел ему стать Босым или БосОтой. Последнюю кличку худой, жилистый мужик не любил, сразу лез в драку. Махался он не очень умело, но активно – размазывая кровавые сопли, поднимался с пола, любил использовать грязные приемы.
Я перехватил взгляд Петлюры из «зеленого» угла. Бородатый, квадратный мужик со шрамом через весь лоб провел ногтем большого пальца по шее. Упашники вокруг засмеялись.
– Возьми на себя какое-нибудь дело, – продолжал бубнить Босой. – Отведут в оперчасть, а там ушлют на следствие в райцентр. Или больным скажись…
Из барака вышли двое. Помбригадира потопал к хлеборезам – следить, чтобы те нарезали честно пайки. Бригадир пошел в штабной барак за разнарядкой. Две последние недели мы валили деревья в густом лесу Львовщины – тут начали строить какой-то секретный объект. Обнесли два гектара колючкой, нагнали военных. Кум ходил по лагерю запуганный – по его душу приезжали из Москвы проверяющие. Никаких посылок, писем из дома – зэки жили в полной изоляции.
– Ушлют вперед ногами, – хмыкнул Пятно, натягивая робу.
– Харэ базарить, – оборвал я уголовников, разминая шею. Стычка с торпедами Петлюры могла начаться прямо у параши. Но не началась. Я спокойно оправился, умылся.
У параши уже ругались оба дневальных – кому выносить дерьмо. В барак заглянул Казах.
– Пэ – трэнадцать трэнадцать, – увидев меня, скомандовал надзиратель. – На выход.
– С вещами или….
Я уставился в узкие глаза Казаха. На его безволосом лице не было ни тени эмоций.
– Или…
Мы прошли мимо высокого забора БУРа, миновали больничку. Как оказалось, Босой накаркал. Вели меня через весь лагерь в оперчасть.
/БУР – Барак усиленного режима/
Без задержки повели сразу в кабинет к куму.
– Осужденный Пэ тысяча триста тринадцатый, – начал представляться я, но меня тут же прервали:
– Садитесь, Петр Григорьевич, – молодой, мордатый начальник оперчасти кивнул Казаху на дверь. – Подожди в коридоре.
Надзиратель вышел, я сел на колченогий стул, что стоял у рабочего стола опера. Звали его Подгорным Евгением Степановичем, служил он у нас всего полгода в звании капитана. Трижды мы имели с ним продолжительные беседы, в ходе которых однофамилец известного чиновника из ЦК КПСС настойчиво предлагал мне стучать на сидельцев барака. В первую очередь его интересовали политические.
– Поймите, Петр Григорьевич, – объяснял мне Подгорный. – Зэк вы авторитетный. Не в смысле вор – этих у меня полная картотека – а в смысле уважаемый человек. Все на зоне знают вашу историю, ваши подвиги на фронте и где-то даже сочувствуют. Доверяют вам свои тайны.
– Стучать не буду, – сразу отказался я.
– А стучать и не надо. Надо информировать. И только о самых важных делах. Мелочи меня не интересуют. Например, о подготовке побега. Ведь если уйдут в леса политические – худо будет всем! Стукачей у меня полно, а вот правильных, толковых людей мало!
Кум мягко стелил, заходил с разных направлений. Обещал послабление режима, похлопотать об амнистии.
Я на это лишь криво улыбался. Подгорный листал мое личное дело, притворно качал головой, зачитывая приговор, в котором меня лишили всех воинских наград:
– И этот вопрос порешаем. Сейчас активно идет реабилитация заключенных.
– Ко мне это не относится, я же не репрессированное лицо.
В тот раз надавить на меня Подгорному не удалось. Не верь, не бойся, не проси – старое арестантское правило служило уже многим поколениям зэков. Но сейчас все повернулось иначе.
– Не передумали, Петр Григорьевич? – широко улыбнулся мне кум, запирая сейф. Над ним висел портрет Хрущева, справа от него поблескивал очками Дзержинский, слева хмурился Ленин.
– Я этих гнид на фронте не боялся, а уж сейчас подавно.
– А я слышал у вас конфликт случился с Петлюрой. Да и такой, что теперь вам в одном бараке не ужиться…
Гнида мордатая! Небось он и слил Петлюре мое участие в «Большой блокаде» в составе войск Львовского округа. Нас тогда придавали на усиление подразделениям НКВД – гоняли «лесных братьев» по всей Западной Украине. А самой операцией – я посмотрел на бабье лицо на портрете – руководил как раз Хрущев.
Я откинулся на стуле, закрыл глаза.
* * *
– Именем Украинской Советской Социалистической…, – бубнящей скороговоркой трещал судья. Можно было не слушать, что он там рассказывает – слово в слово повторяет прокурорских. Только одна из народных заседателей, лет пятидесяти, полноватая русоволосая женщина в нелепой блузке со странным, будто перекошенным воротником, почему-то мялась и время от времени смотрела на меня непонятно. Не насмотрелась за время суда, что ли?
–… пятнадцати годам лишения свободы с отбыванием срока в исправительно-трудовой колонии строгого режима, – наконец, закончил судья.
Я с облегчением вздохнул: за время чтения приговора ноги немного затекли. Молоденький милиционер, стоявший рядом со мной, почему-то очень нервничал при любом моем движении, даже когда я просто переступал с ноги на ногу, и хватался за кобуру пистолета. Наверное, боялся, что я сейчас кого-нибудь разорву и съем. Его, например. Так что стоял я, не шевелясь, а то вдруг паренек с перепугу доберется до пистолета и начнет стрелять куда получится. Случайный рикошет – и мне светит вышка.
Народная заседательница, оказывается, ждала конца чтения приговора, чтобы тихо, когда меня уже выводили, задать свой вопрос:
– Как же так, Петр Григорьевич, как Вы могли? Вы же фронтовик, всю войну прошли…
– Да я, дорогая моя, эту гниду сколько раз нашел бы, сколько и задавил. Потому как раз, что фронтовик.
* * *
Я очнулся от воспоминаний, посмотрел на Подгорного.
– Погоны не жмут, капитан?
– ЧТО?!
– Я говорю, кто ты такой мне предлагать такое? Я до Берлина дошел! Дважды ранен был! Смерти в глаза смотрел – как в твои поросячьи зенки.
Капитан покраснел, подскочил, уже даже рот раскрыл, потом внезапно успокоился, криво улыбнулся:
– Ну ты сам выбрал свою судьбу, Громов. Эй, надзиратель! Обратно в барак его!
Зашел Казах, мрачно произнес:
– Руки заспэну.
Я заложил руки и мы пошли обратно. Солнце уже наполовину вылезло, вокруг пели птички, летали бабочки. Так не хотелось умирать…
– Эх, зря ты, Пэ тринадцаты, злил капитана, – вздохнул за спиной Казах. – Погибнишь теперь.
– Иншааллах, – на автомате произнес я.
– Ээ… Ты арабски знаешь? – удивился надзиратель.
– Да нет, был у нас в роте один мусульманин – чеченец – он постоянно повторял. Как начнут немцы бомбить, так сразу «На все воля Аллаха».
– Сам то в Бога веришь?
– В судьбу верю, – буркнул я, ускоряя шаг.
Казах повел меня не к бараку, а прямо к столовой, где уже к моему удивлению, очереди на входе не было. Заходи и ешь. Я благодарно кивнул ему, поднялся на крыльцо.
Наш отряд был уже внутри, зэки сидели за тремя длинными столами, стучали ложками. Пробираясь через тесноту, от каждой бригады по три арестанта носили на деревянных подносах миски. Обратно уносили пустую посуду. Рядом ошивались «черти» – любители вылизать остатки. Кормили в лагере голодно, едва-едва давали норму, да и ту разворовывали.
Бандеровцы сидели на краю стола, пялились на меня, ухмыляясь. Босой оставил мне место и даже не тронутая каша стояла на своем месте.
– Пятно слышал, что ночью тебя убивать будут – зашептал мне вор на ухо. – Уже и заточки из тайников перетащили в барак.
Я скрипнул зубами, вытащил ложку из сапога, принялся есть застывшую кашу. Босой вытащил из-за пазухи мою пайку. Живем! Или нет?
* * *
Вывели из зоны быстро, будто подгонял кто. То топтались перед стаканом по полчаса, пока конвой разродится, а сегодня не успели подойти, как уже и ворота открыли, и собачка рычит, слюни роняет. Знаю я тебя, Ладка, рычи, работа твоя такая.
Вот и счет пошел, щупленький сержант, преисполненный собственной значимостью, как на параде начал выкрикивать: «Первая пятерка… вторая… строй держим, сейчас назад загоню, если собьюсь!». Вот и прошли восемь пятерок и два шныря с ящиком обеденным впридачу. Всего сорок два, значит.
И до делянки быстро дошли, как на заказ – минут сорок и отряд уже внутри временного ограждения. Двое часовых по углам, один возле ворот, остальные – у костерка, который тут же развели шныри.
Сегодня за вертухая Полищук. Странно, что он, не его смена. Он послезавтра, а сегодня Семенкив должен быть. Ну да нам не всё ли равно? Хотя Полищук всяко лучше, этот хоть понапрасну горло не дерет. Видать, с женой у него всё хорошо, не надо на зеках доказывать, что чего-то стоишь.
Вертухай раздал инструмент – кому пилы, кому топоры. Народ привычный, разобрали своё, да разошлись, объяснять не надо, про норму и прочую байду уже давно запомнили, каждый день шесть дней в неделю эту сказку рассказывают.
Только меня старшина тормознул. Гыркнул так, что аж шнырь возле костерка подпрыгнул:
– Громов, останься! Запаски подточишь!
Не хрена там точить: на прошлой неделе только все подточил, и топоры, и пилы. И не трогали запаску с тех пор ни разу, не было нужды. Да наше дело маленькое: сказал вертухай, так зек делает. Захочет, так три раза в день точить будешь.
Сел я, взял оселок, начал топор гладить. Изображать бурную деятельность. А Полищук стоит, самокрутку крутит, на конвой возле костра смотрит. И говорит тихо так, будто себе под нос песенку поет:
– Ты, Сапер, не думай, это не подстава. Я добро помню. Меня бы той миной, что ты из-под ног у меня, считай, вынул, если бы не убило, то покалечило точно. Я за тебя сам каждый день молюсь и семья моя возле меня. Уходить тебе надо. Прямо сейчас. Потрись недалеко, я тебя сейчас озадачу. А как трактор подгонят, я Мыколу отвлеку. Ты тогда ломись на заборчик под правой вышкой, они на обед там всегда часового без смены снимают.
Сижу я и тихо охреневаю. Не было никогда за Полищуком такого, чтобы он зекам потакал. Лишнего не навесит, но и навстречу не пойдет. А про мину ту я и забыл уже – сколько я их снял и поставил за Войну – не сосчитать. Но старшина, значит, впечатлился тогда. Бывает. Послушаю, что он расскажет. Интересно поёт, аж за душу берет.
– А там, Сапер, – продолжает Полищук, – бери правее и ломись прямо. Бежать с километр, если больше, то не сильно. Дальше болотце будет. Ты его по правому краю обходи, там пройти можно. Увидишь слева островок с кривой сосной – затаись. Вечером сегодня, край завтра, принесут тебе и одежду, и харчи. Паси, Громов, за трактористом, больше шансов тебе не будет. – и громче, для всех, добавил: – Что ж ты творишь, гад криворукий! Да тебе не то что пилу, жопу подтирать и то не доверишь! Давай, сучьев подтащи, разведи костер мне. А то я тут с вами от сырости околею скоро!
* * *
Полищук как с цепи сорвался, придирался к каждой мелочи, заставлял делать то одно, то другое. Так я и крутился неподалеку, ожидая, что будет.
Оно и случилось. Тракторист приехал с обедом вовремя. Пока шныри разгружали обед и выкладывали баранчики из ящика, Полищук и вправду отвел тракториста метров на пятнадцать в сторону и прямо сейчас они ржали над какой-то шуткой. Старшина посмотрел на меня, мигнул левым глазом и начал рассказывать очередной анекдот.
Тут я и решил – пора. Один хрен от Петлюры никуда не денешься, придется решать, кто живой останется. А сколько самый справедливый суд в мире довесит за убитый кусок говна? То-то и оно. Даже если сейчас с побегом это подстава, то добавят всё меньше, чем за убийство. Я быстро прыгнул в кабину трактора. В секунду снял с ручника, выжал сцепление – и покатили!
Сзади закричал вертухай, к нему присоединился тракторист, сдуру пытающийся бегом догнать свой трактор, зеки вокруг замерли, охреневшие от такой наглости: побег на рывок белым днем, это, конечно, здорово и памятно, только глупо – враз заломают. Но я рулил к заборчику под правой вышкой, сколько там до него, метров сто, не больше. Тракторец бодро подпрыгивал на кочках, а на душе поднялось отчаянное веселье, будто мне всё по плечу и будет как я задумал. Даже успел подумать, что ради такого чувства можно и погибнуть.
Петлюра выскочил как черт из норы. Где он только взялся? В руке топор, на роже ухмылка – дождался, значит. Завалит меня, а ему еще и послабление за предотвращение побега нарисуют. Только что-то не так пошло в его уродском счастье – наверное, поскользнулся на сырой траве и, нелепо взмахнув руками, начал заваливаться на бок, задрав в падении ногу, обутую в аккуратно собранный гармошкой кирзач. Ну а я поворачивать не стал. Левое переднее колесо перевалило через его ноги и мне даже послышался хруст костей и вопль, полный муки. Чепуха, конечно, за шумом тракторного двигателя и выстрел не услышишь, а тут чьи-то ноги. Как проехал задним колесом Петлюру, я, конечно, почувствовал. Не выдержал, оглянулся – успеваю, далеко отъехал. Включил заднюю и прокатился по гниде еще раз взад и вперед. Мальчишество, конечно, но очень уж допек он меня.
Заборчик рухнул без сопротивления. Да кто его сильно крепил? Так, прибили на три гвоздя, чтобы ветром не завалило, натянули колючку и все дела. Конвой наконец-то решил, что пора стрелять, Кто-то пустил очередь патронов на десять в белый свет. Стреляй, солдатик, тренируйся.
Деревья начинались метрах в двадцати от ограждения. Там я и ломанулся пешком. Правее и прямо, как сказал Полищук. Не факт, что правду сказал, вертухаю верить нельзя, ну да чем не направление.
А вот и собачка прибежала. Иди, Лада, от греха подальше. Ты не Петлюра, тебя мне жалко, но если что – моя жизнь мне дороже. Ладка оказалась умнее, чем казалась и убежала вдаль после первого же живительного пендаля.
Под ногами зачавкало болото. Пойдем по правому краю, как старожилы рассказали. Вон вроде и сосна кривая видна. И тут нога поехала на кочке и я нырнул. Болото приняло меня как родного – ушел под тину с головой.
В ушах зашумело, в глазах появился какой-то блеск. Я рванул изо всех сил вверх, буквально выпрыгнул из трясины. Канула в глубину зековская роба, сползшая с плеч. Да и хрен с ней, невелика потеря. Не про тряпье думать надо, а как живым остаться. Тут же полез к берегу, хорошо, за траву какую-то удалось зацепиться. Вылез на сухое, отдышался. Что-то тихо в лесочке, сейчас тут натурально цирк должен твориться, а ни звука не слышно. Куда же погоня делась?
– А ну стой!! Руки вверх!
Таки не пустой лес оказался. Передо мной, на крутом берегу стоял молодой парень в пограничной форме и целился из мосинки. Не целился даже, так, держал ствол в моем направлении, но, судя по тому, как держал, было понятно, что не промахнется. Да с трех метров и ребенок попадет. Я посмотрел чуть выше. На гимнастерке в петлицах я увидел два треугольника, один кривовато пришпилен, недоработочка. Треугольника?!
* * *
– Имя, фамилия, год рождения…
Лейтенант НКВД лицом очень напоминал Подгорного. Такая же ряха – поперек себя шире, поросячьи глаза. Только вот кубари в петлицах, портрет Сталина на стене и старый черный телефон на столе намекали, да что там намекали, кричали: «Громов – ты в жопе».
Осознание, что я в прошлом – пришло быстро, еще в погранотряде. Стоило только увидеть полуторку с деревянной будкой вместо кабины, из которой бойцы вытаскивали какие-то ящики – прозвенел первый звоночек. Второй колокол ударил, когда мы проходили мимо старинного репродуктора-раструба – передавали песню из фильма "Светлый путь". Орлова бодро так пела про журавлей:
…Высоко, под самой тучей,
Над просторами полей
Держит к югу путь летучий
Вереница журавлей…
– Эй, боец, – я обернулся к пограничнику, что конвоировал меня, – Какой сейчас год?
– Иди, не задерживайся – сержант ткнул меня дулом Мосинки в спину
…Строит строй за птицей птица,
Продолжала петь Орлова:
Лишь одна из них порой
Заробеет, забоится
И нарушит строгий строй…
Я тоскливо посмотрел в небо. Нет, журавлей там не было. «Строгий строй» нарушал тут только один я.
Меня завели в одноэтажный домик, на крыльце которого стоял часовой. Тоже пограничник в старой форме.
Внутри пахло армейкой – гуталином, оружейной смазкой и портянками. По длинному коридору – почти казарменной «взлетке» – мы дошли до двери, обитой коричневым дерматином, рядом с которой висела доска с газетой Правда. Я кинул быстрый взгляд. 8 июня 1941 года. «Блестящий успех займа», «Высокая активность советских колхозников», «Крайком партии об охране общественных земель» – глаза выхватывали заголовки, мозг категорически отказывался воспринимать действительность.
– Товарищ командир, нарушителя границы споймали. На третьем секрете, – сержант распахнул дверь, подтолкнул меня внутрь аскетичного кабинета – стол, два колченогих стула, шкаф с книгами. За столом сидел плотный, лысый старлей лет сорока, быстро что-то писал перьевой ручкой.
– Заводи.
На меня уставились внимательные карие глаза.
– Обыскивал?
– Никак нет.
– Карпов! – старлей вспыхнул. – Сколько раз говорил!
– Виноват, товарищ старший лейтенант! – сержант вытянулся по стойке смирно.
– Обыщи.
Сержант с сомнением осмотрел мою грязную майку-алкоголичку, охлопал карманы рабочих брюк. Достал из голенища сапога алюминиевую ложку. Показал ее старлею.
– Ясно. Два наряда вне очереди, Карпов!
– Есть два наряда, – лицо сержанта погрустнело.
– Свободен. А вы, присаживайтесь, – лейтенант кивнул на стул. – Как вас зовут, почему нет документов, с какой целью перешли государственную границу? По-русски вообще говорите?
Вопросы сыпались на меня как горох, но что отвечать я не представлял. Врать, что я польский пролетарий, сбежавший от новых хозяев Европы в Союз? Так я по-польски не говорю.
– Почему молчите? Mówisz po rusku?
– Может вы представитесь? – нарушил я молчание.
– Отлично! – лейтенант плотоядно заулыбался. – Значит, по-русски все-таки говорите!
– Ты не лыбься, командир! – не выдержал я. – Через две недели немцы будут ровнять твою заставу с землей. Гражданские есть в отряде? Женщины, дети?
– Здесь вопросы задаю я! – лейтенант перестал улыбаться, побледнел.
– Увози детей и жен. Придумай что хочешь, но убери гражданских с заставы!
Лысый побарабанил пальцами по столу, задумался.
– Так, давайте еще раз. Меня зовут Алексей Поперечный, я заместитель начальника славутского погранотряда. Представьтесь, назовите цель перехода границы.
Я замолчал, закрыл глаза. Все бесполезно. Они не поверят. Каждый день в Правде пишут, что мы с немцами друзья, у нас Пакт. А кто говорит иначе – выкормыш мировой буржуазии, которая спит и видит стравить СССР и Германию. Кому поверит Поперечный? Мне или «всем радиостанциям Союза»? Риторический вопрос.
– Не хотите говорить? Что ж… Придется передать вас следователям НКВД. Там по-другому разговаривать будут.
Поперечный пристально посмотрел на меня. Ага. Напугал ежа голой задницей.
* * *
– Н-на! – в ухо прилетел кулак мордатого нквдшника. Я рухнул на пол, закрываяся руками. Их почему-то мне сковали наручниками спереди. Недорабатывают в органах. В голове зашумело, к горлу подкатила тошнота.
– Встал!
Я поднялся с окровавленного пола, упал на табуретку. Отбивную из меня младший лейтенант делал уже второй час, перемежая избиения с угрозами и уговорами.
– На кого работаешь? Кто приказал устроить провокацию на государственной границе?
Я потрогал через разбитую губу левый клык. Зуб качался.
– Это ведь я только так, разминаюсь. Сейчас подойдет старший лейтенант Шилов – у него разговор короткий, защемит тебе яйца в двери, сразу запоешь. Давай, колись…
– 22-го июня, в 4 утра, – уставшим голосом начал опять рассказывать я, – на Советский Союз нападет фашистская Германия. Вместе с союзниками.
– Какими, бл$@дь союзниками?! – закричал следователь. – Что ты мне эту пургу гонишь?!
– Румынией, Финляндией, Италией…
– Пилькин! – в дверь заглянул коротко стриженый седоватый мужчина с двумя прямоугольниками старшего лейтенанта в петлицах. – Ну-ка выйди на минутку.
Мой мучитель подскочил, заспешил на выход, грозя мне пальцем. Дверь захлопнулась, но я тут же рванул к ней, приложился здоровым ухом.
–…работаешь по-старинке! – бубнили в коридоре. – Нарком запретил такие методы в ходе следствия.
– Товарищ старший лейтенант! Очень подозрительный субъект, имени своего так и не назвал, зато заливает про нападение Германии! Прямо ход всей войны придумал и пересказывает по пунктам.
– Не сумасшедший?
– Не похож. Скорее провокатор. Заслали к нам поджечь по новой границе население… Хотя кто ж его знает, я что, психиатр, что ли?
– Ты вот, что Пилькин… Отправь ка его на освидетельствование в львовскую психбольницу. С конвоем! Если врачи подпишутся, что не псих, продолжим. Я сам его «поспрашиваю».
