Текст книги "Туман"

Автор книги: Алексей Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Сейчас я объясню почему бессонная ночь была для старушки такой мукой. Представьте себе, что вы ждёте показа в кинотеатре, или дома по телевизору премьеры фильма, анонс которого был очень уж интригующим, а вам объявляют, что по какой-то причине показ откладывается. Можно не сомневаться, что ваш предвкушающий наслаждение настрой сам выберет нужную форму для раздражения и возмущения. Вот и про бабу Паню следует сказать, что свои сны каждый раз она ждала с предвкушением, как некое послание с небес. Иногда сны повторялись вплоть до мелких деталей, как под копирку, но повторы только умиляли пожилую женщину и укрепляли её веру в загробную жизнь. Могли меняться краски, обстановка, но суть этих снов всегда оставалась неизменной: Паня всё время провожает куда-то своего сына Ивана. То он в военной форме заскакивает на подножку грузовика и кричит ей трогательные обещания, то в рабочем костюме электрика он заходит в вагон поезда и из тамбура поспешно рассказывает какая прекрасная жизнь их ожидает в ближайшем будущем. Бывали и очень короткие сны, но не по времени (а учёные вообще считают, что сон длится несколько секунд), а по смыслу, где например: Иван просто машет ей рукой во дворе, а потом, скрывается за углом дома. И, разумеется, при пробуждении вместе с радостью появляется и печальный осадок на душе у бабы Пани, и она отдала бы всё, что у неё есть, за один единственный маленький сон, в котором бы она не провожала, а встречала своего Ваню.

Находясь в трепетном волнении от очередного такого сна, баба Паня уже давно была на ногах. Она успела поделать что-то на кухне, закрепила нитками разболтавшиеся пуговицы на своём любимом полупальто из тёмно-синего драпа и слышала, как поспешно выходил из подъезда Валентин. «На работу, что ли опаздывает», – подумала она.

Потом баба Паня сварила себе в крохотной кастрюльке пшённую кашу, поставила её на специальную дощечку, которая всегда находилась на круглом столике и уже было приступила к завтраку, как услышала за окном какие-то крики. Затем кто-то громко и монотонно читал стих.

– Что ещё за концерт, – пробурчала старушка, отложила ложку и подошла к окну.

Разумеется, разглядеть что-либо она не смогла. Но Баба Паня повидала в своей жизни много туманов, отчего не особенно удивилась и этому, хотя он и показался ей каким-то слишком уж суровым.

Неуместная поэзия закончилась, и послышались радостные мужские голоса. Сквозь закрытое окно они доносились до бабы Пани как-то не реально, словно голоса летели не издалека, а сквозь время из далёкого прошлого. Это странное ощущение её взволновало, и она отошла чуть в сторону от окна, пытаясь понять, что же с ней происходит. Она не спала, но обстановка очень напоминала сон. За окном послышался знакомый смех, потом шорох, за ним невнятное бормотание. Вовсе не испуганная, а чего-то ожидающая, баба Паня взглянула сбоку на окно, и будто заметила в белом мареве тень, а потом на жестяном наружном подоконнике появилась мужская рука с красивыми длинными пальцами. Кисть задержалась на секунду на ржавой поверхности и скользнула в сторону. Это видение не шокировало старушку, а наоборот: заставило её действовать, и немедленно. Опрокинутый стул обиженно ударился спинкой о линолеум, а баба Паня уже спешила в комнату за драповым полупальто, чтобы хоть немного выглядеть нарядной. Но она не сразу смогла его разглядеть на кровати, потому что перед её глазами световой завесой стояли два ярких белых прямоугольника, отпечатавшиеся от кухонного окна.

«Ну, где же оно?! Где же?! Где же?! Там же мой Ванечка вернулся! Ванечка! Ванечка!», – стучало в груди израненное, но не разбитое материнское сердце.

Да, дорогой читатель, оно способно безумно верить и надеяться на чудо вопреки мучительной реальной разлуке, которую учинила смерть. И я бы хотел, что бы вы отнеслись к этому безумию пожилой женщины с уважением. Она научилась жить без сына, по-своему ценит эту одинокую жизнь и не спешит с ней расставаться. Как можно её упрекнуть или, не дай бог, посмеяться над ней за этот сумасшедший порыв: броситься в бездну ради встречи с любимым чадом.

Белые прямоугольники рассеялись перед глазами, и поэтому баба Паня даже прихватила с собой из прихожей платок, пусть и мрачный, но зато с какими-то блёклыми цветочками. Спускаясь по трём ступенькам, она быстро повязала его на голову, распахнула дверь подъезда и остановилась. Перед ней было только густое белое месиво. Справа что-то скрипнуло, и раздался хлопок.

– Ванечка! – негромко крикнула она и, придерживаясь рукой за стену, пошла на звук.

Она дошла до двери первого подъезда, приоткрыла её, и опять позвала сына, но уже более осторожно. Потом ещё раз позвала, но ответа, естественно, не последовало, и только слабый шум доносился из квартиры Зиновьевых. Поняв, что она зря теряет время, и её сын где-то за домом бродит в тумане, баба Паня прикрыла дверь и пошла дальше, не отрывая правую руку от стены дома. Она не спешила, и не ради осторожности, а боялась пропустить своего Ванечку, поэтому постоянно звала его, выкрикивала в туман любимое имя, но не громко, потому что волнительный ком в горле не давал ей свободно использовать голосовые связки. А безжалостный туман проглатывал её зов, и ровным счётом ничего не давал взамен, – ни малейшего звука. Она задержалась у своего кухонного окна, осмотрела ржавый подоконник, словно хотела обнаружить отпечатки пальцев своего сына, а потом ещё какое-то время пыталась докричаться до Ивана, надеясь, что он затерялся где-то поблизости.

Заканчивала она свой обход уже в отчаянии, но и не хотела до конца верить, что всё это ей померещилось, или кто-то над ней так злобно подшутил. Но обида и жалость к себе взяли верх. Старушка прислонилась плечом к двери своего подъезда, склонила повязанную невзрачным платком голову и зарыдала, прикрывая своё морщинистое лицо такими же сморщенными руками.

И хочется отметить одно важное обстоятельство, которое возможно определяет душевную силу этой женщины: плакала она последний раз, только когда хоронила своего сына.

Чтобы придерживаться повествования подробного, мне приходится немножечко перескакивать во времени, поэтому сообщу, что следующее событие происходило через пол часа после того, как огорчённая надеждой баба Паня вернулась в свою комнату. В квартиру номер один не позвонили, а тихонечко постучали в дверь, как раз в самый разгар завтрака. Светлана Александровна вздрогнула и насторожилась. Максим заметил её беспокойство и поспешил успокоить:

– Мам, посмотри какой туман во дворе. Кто это может быть кроме соседей.

– Да, но я как раз о таком недалёком соседе и подумала, – напомнила она Валентину, имея в виду Жмыхова, а сыну пояснила: – Властелин «мигалок» соизволил здесь заночевать.

Осторожный стук в дверь повторился.

– Валентин, я тебя умоляю, посмотри, кто там. Если это он, то пошли его к чёрту, – попросила Светлана Александровна, и тут же избавилась от своих опасений: – Хотя этот кабан так скрестись не будет. Но всё равно, Валь, открой лучше ты.

Когда Егоров пошёл открывать дверь, Зиновьева хитренько заулыбалась, потому что догадывалась, кто мог прийти.

На площадке стояла Мила Добротова и, несмотря на мрачное освещение, Валентин успел разглядеть самое нужное для себя. Его захватила нежная припухлость её лица, интимно намекающая о том, что ещё несколько минут назад Мила спала. Он так же заметил и румянец на щеках, который выдавал лёгкое возбуждение, вызванное желанием Милы немедленно поделиться какой-то новостью. Это желание отражалось и в её восторженных глазах, но правда, этот восторг быстро сменился удивлением и смущением, когда Мила увидела Валентина, которого никак не ожидала здесь застать.

– Доброе утро, Валентин Владимирович, – поздоровалась она и при этом чуть поперхнулась, потому что хоть и старалась, но не смогла скрыть своего удивления. – А Светлана Александровна не спит? – спросила она, не задумавшись из-за растерянности о странности такого вопроса.

Валентин Егоров, конечно, ожидал увидеть именно Милу, когда шёл открывать дверь, но, будучи человеком, по натуре стеснительным, он как увидел её перед собой, так сразу очаровался ею и сам пребывал в лёгкой рассеянности.

– Нет-нет, она уже кормит нас завтраком, – не замечая её оплошности, выдал он в свою очередь свою нелепость.

– Заходи, Милочка. Тебя-то мы всегда рады видеть, – прекратила из кухни Светлана Александровна эту застенчивую неразбериху.

Егоров, по-джентльменски, посторонился, и Мила Алексеевна почти вбежала на кухню с сумбурным сообщением:

– Вы видели, что творится снаружи?! Это ужас какой-то! Я как увидела, вся мурашками покрылась. Стою и глазам своим не верю. Даже шажочек побоялась во двор сделать, а у меня там бельё висит.

Возбужденность Милы, которую заметил Валентин, только подтвердилась в этом восторженном выплеске. Её щёки действительно горели розовыми лепестками, расширенные глаза блестели пугливым восхищением, а пальцы на руках слегка дрожали.

– И я прошу вас этого не делать, – строго сказал Валентин, когда подошёл к ней и, тронув за локоть, как бы пригласил её присесть на свободный свой стул.

Лёгким кивком головы и с признательностью в глазах Добротова благодарила его, устроилась за столом и отвечала на его просьбу:

– Я и рада бы не выходить, но на работу – надо. Хотела бельё собрать, да идти на автобус. А как в таком ужасе передвигаться? – вопросительно посмотрела она на соседей, но поняв, что ответа у них нет, продолжила делиться впечатлениями: – Сначала ничего не поняла. Думала окна закрасили белой краской. Распахнула, чтобы проверить и чуть не задохнулась. Матерь Божья, что это?! Петю будить не стала, он поздно вернулся….

– Я слышала, когда твой извозчик вернулся, – перебила её Светлана Александровна и, загадочно улыбнувшись, добавила: – мой, вон, тоже только утром пришёл.

И только сейчас Мила Алексеевна поняла, что смотрит на Максима, которого вчера вечером увезла милицейская машина. Мысли её перемешались.

– Ой…, – только и сорвалось с её губ радостное изумление.

– Вот тебе и «ой». Всё-таки есть, дорогая моя, на свете справедливость, – сказала Зиновьева и смотрела на Милу так, словно требовала к себе немножечко зависти.

– Максим, а как это? – не переставала Добротова восхищаться таким сюрпризом и удивлялась своему ротозейству.

– Я сказал там, что подполковник облажался, тёть Мил, что он ошибочно принял меня за похитителя его совести и чести, – иронизировал причины своего освобождения Максим. – А как можно украсть то, чего нет? Вот и там со мной согласились и отпустили.

– Ну, довольно, тебе веселиться, – одёрнула его мать. – Мне кажется, ещё ничего не кончилось. Есть у меня предчувствие, что Жмыхов ещё себя проявит.

      Валентин поухаживал за Добротовой; налил в большую чашку чай, положил на всякий случай две ложечки сахара, но размешивать не стал, и поставил чашку перед гостьей. Сам же, как и положено обслуживающему персоналу, отошёл в сторону, постоял недолго за спиной Максима, похлопывая того рукой по плечу, а потом двинул стул и занял место за столом чётко напротив Милы. Светлана Александровна с еле заметной улыбочкой наблюдала за ним, поскольку уже давно замечала, что Валентин, очень даже, не равнодушен к замужней соседке.

– Я так рада за тебя, Максим, – сказала Мила Алексеевна и, повернувшись к Зиновьевой, добавила: – и за вас очень счастлива, Светлана Александровна. Раз отпустили сразу, значит, ничего серьёзного. Значит, этот милиционер и впрямь слишком погорячился.

Мать с сыном поблагодарили её за поздравления и разумные утешения, а Валентин Владимирович возобновил волнующую его тему:

– Мила Алексеевна, вы даже не думайте выходить во двор. Я вам это серьёзно запрещаю. Я сам чуть не заблудился. Сделал несколько шагов и всё, …представляете, потерялся. У меня даже паника случилась. Это не просто туман, это какой-то монстр среди всех испарений.

– А что же делать? – испуганно и печально промолвила Добротова, – Как же быть с работой?

– Какая работа?! – потрясая над столом растопыренными пальцами, эмоционально и даже с небольшим раздражением воскликнул Егоров, – Вы пропадёте! И кому это будет нужно? Вашей работе?

– А если потихонечку? Только по дороге, и …так до трассы? – жалобно предположила Добротова, посматривая на Зиновьеву, как бы в поисках у неё поддержки. Но Светлана Александровна тяжело вздохнула и промолчала.

Мила Алексеевна всегда была человеком очень ответственным и поэтому, даже весомые оправдания казались ей всё равно отговорками, которые не должны препятствовать выполнению её обещаний и обязанностей.

Валентин Егоров понимал, что готов был часами стоять в подъезде, чтобы только не выпустить эту женщину во двор. Но это были бы уже крайние меры, а потому он пытался подобрать нужные слова и выражения, чтобы окончательно разубедить Милу от бестолковой и губительной затеи: – отправляться сегодня на работу. А трудность в выборе убеждения заключалась для Валентина Владимировича в том, что он никак не хотел показаться слишком уж заботливым, что ли; чтобы никто не заметил его искренние и индивидуальные переживания за эту женщину. И уж тем более боялся, что Мила сама заметит это повышенное его беспокойство. Но все эти мучения отражались на лице Валентина, и только бдительная Светлана Александровна могла разглядеть в его глазах отчаянную тревогу, перемешанную с мужской нежностью. Ещё Валентин нервно теребил пальцами скатерть на столе, и Зиновьева, чисто по-женски, чуточку его жалела.

На помощь своему другу и соседу пришёл Максим.

– Тёть Мил, Владимирович хочет сказать, что в этом тумане какие-то паршивцы напустили нервнопаралитический газ или растворили отравляющую известь….

– А ты не бахвалься перед женщинами, герой, – перебил его по-дружески Егоров, но был благодарен Максиму за верное направление. – Ты вспомни, как сам удивился, когда мы вышли к дому не с той стороны, как рассчитывали.

– Абсолютно прав, – указывал Макс пальцем на Владимировича, а сам смотрел на Добротову и продолжал высказывать своё мнение: – Не тот случай, чтобы рисковать собой, дорогая соседка. Кто знает, до каких границ распространился этот туман. А может, он уже и на трассе, что, скорее всего, потому что, я почти там в него и попал. А может, и в самом городе уже. Тогда вообще, чрезвычайное положение объявить должны. И какая при этом работа?

– А может быть, и уже объявили, – выразительно, как-то по-наставнически, поддержал своего молодого друга Егоров и разумно посоветовал: – Надо местный канал включить.

Светлана Александровна небрежно махнула рукой над столом, при этом даже лениво зевнула и сообщила:

– Уже пробовала, ещё до вашего прихода. Телевизор не работает. Что-то с антенной случилось.

Поначалу, эта новость не вызвала ни у кого особого беспокойства, но Мила Алексеевна, ни о чём не подозревая, довела неприятное обстоятельство с телевизором до тревожного повода задуматься.

– А дайте мне тогда кто-нибудь мобильный телефон, – попросила она весёлым голосом, вспомнив ещё одну причину, по которой она спустилась в квартиру Зиновьевых. – Я в больницу позвоню, предупрежу, что меня не будет. А то мой аппарат что-то барахлит.

Нельзя упрекать мнительного и умудрённого жизненным опытом Валентина Егорова за то, что он первым делом стал ощупывать свои карманы, поскольку эта просьба прозвучала от Милы. С сожалением он понял, что телефона он при себе не имел, и кроме разочарования никакие тревожные мысли его не посетили. Зато Максим Зиновьев сразу же среагировал на проблему «барахлящего» телефона соседки.

– Та-а-ак, – протяжно изрёк он, с мрачными мыслями встал из-за стола и ушёл в коридор.

Вскоре оттуда донеслось:

– Мам, а твоя «трубка» где?

– На комоде, – громко ответила Светлана Александровна.

Когда Максим вернулся на кухню, держа перед собой в руках оба телефона, вид у него был, мягко говоря, озадаченный.

– Странно. Очень странно, – произнёс он, скривил губы, и спросил: – Тёть Мил, а ваш телефон, что говорит?

– Ничего, – ответила растерянная Добротова, пожимая плечами, – набираю номер, а там тишина.

Все напряжённо смотрели на Максима и ждали каких-то выводов. Тот задумчиво теребил в руках аппараты, а потом оглядел всех и с нервной усмешкой сказал:

– И эти ничего…. Ни голоса тётки-оператора, ни гудков. Пустышки. С них, похоже, вообще никакой сигнал никуда не идёт.

Над столом зависла тяжёлая тишина, и все четверо, как по команде перевели свои взгляды на окно.

– Я же говорю, в этом тумане что-то не так, – с опаской высказался Валентин Егоров.

Тревога, напряжение и какой-то щиплющий страх наполнили атмосферу кухни. У каждого закружились свои мысли, – волнительные и очень неспокойные.

Например, Максим Зиновьев пытался найти объяснение тому, как насыщенный влагой воздух может препятствовать радиосигналу, и какую ещё можно отыскать возможность связаться с внешним миром. Стационарные разбитые телефонные аппараты он находил когда-то на развалинах станции, но сейчас-то, что толку о них вспоминать. Почтовых голубей ни Владимирович, ни баба Паня не разводят. Конечно, эти фантазии были скомканными и с долей иронии, чтобы хоть как-то заглушить свой испуг, а серьёзным пугающими обстоятельством было то, что прошло уже больше часа, как Максим зашёл в невероятный туман, но тот и не собирался редеть. «Как такое возможно, когда солнце уже поднялось и, наверняка, прогрело воздух?», – размышлял Макс.

Валентин прокручивал в голове свою прогулку в тумане: вспоминал количество шагов, «разворачивал» себя в нужном градусе при поворотах, до встречи с Максом и мысленно рисовал себе схему пройденного пути. Он никак не мог понять: как можно было не наткнуться на беседку, а потом ещё и пройти мимо дома. Для Егорова было бы не плохо остановиться на умозаключении: что виной всему была паника, – психический срыв, из-за которого он не может точно восстановить свой путь, но Валентин Владимирович упорно не хотел в это верить, и убеждал себя, что в его блужданиях не обошлось без мистики. Это убеждение, как бы давало ему право удерживать в пределах дома не только Милу, но и всех соседей. «Нельзя никому выходить во двор, – выдал он себе внутреннее распоряжение, как какой-нибудь главнокомандующий, и тут же подкорректировал свой приказ: – Во всяком случае, без страховки». А вот эта мысль, как светлый лучик, заставила его задуматься в конструктивном направлении. Валентин Владимирович вспомнил, как Максим читал ему в тумане стихотворение, и неплохая у Егорова родилась идея насчёт этой самой страховки.

Когда Мила Алексеевна смотрела на непрозрачное белое окно, мысли и переживания её были разбросаны, но понятны и просты, как у обыкновенной встревоженной женщины: – «Хорошо, что мои мальчики успели разъёхаться перед первым сентября, а то бы, не дай бог, им очутиться в этом безобразии. А как там, в больнице без меня? День отсутствия – это ещё ничего, но два дня… – это уже никуда не годится. Страшно то как! Но Максим с Валентином разберутся и всё починят. А если нет? Может быть, Петя проспится и что-нибудь придумает?», – надеялась она на мужа, но почему-то без всякой пользы, словно подумала о нём просто так, – для проформы.

Вдруг послышалось протяжное хлюпанье. Это Светлана Александровна, видимо, нарочно громко отпила чай из блюдца, чтобы отвлечь всех от окна и от безмолвия. Все трое словно встрепенулись и с испуганным удивлением посмотрели на неё. Зиновьева невозмутимо сделала ещё глоток, равнодушно поглядывая на них, а когда чуть брезгливо отставила от себя блюдце, то с небольшим возмущением спросила:

– Чего вы так уставились на меня? На моём лбу что, хризантема расцвела? Я сейчас жалею только об одном, что не умею заваривать чай, так как заваривает его Мила. Так что, дорогая, завари нам, как ты умеешь. У тебя изумительный чай получается, – попросила она и в виде аванса отблагодарила её добродушной улыбкой.

Добротова очень расторопно, будто извиняясь за забывчивость, приступила к привычному для неё занятию. Егоров, был слегка восхищён и даже одухотворён самообладанием Светланы Александровны, но в силу своей застенчивости, отвёл глаза перед собой на скатерть, чтобы не смущать её и себя своим откровенным взглядом. А Максим по-свойски только усмехнулся и сказал:

– Королева-мать приучает своих подданных к спокойствию. А, правда, – ведь в преждевременной панике нет разума.

– И это хорошие слова, сын мой. Но добавлю, что любая паника безумна, – произнесла она с церковным пафосом и обратилась ко всем: – Вы оглянитесь вокруг себя и задумайтесь о том, что вас окружает. Мы в светлом сухом помещении. Газ, вода, еда – есть. Туалет, слава богу, не на улице. Но главное, что мы вместе. Два человека – это уже сила, а нас – вон сколько. Кстати, надо бы бабу Паню проведать и эту… – призрачную деву со второго этажа.

– Я схожу попозже, – согласился с разумным предложением Валентин, – заодно и свой телефон проверю. А вдруг…, хм, на моём какая защита стоит.

– Ой, а у меня бельё во дворе сохнет, – неожиданно вспомнила Мила Алексеевна.

– Вот-вот, – ободряюще поддержала её Зиновьева, – жизнь-то не останавливается. Ты не представляешь Милочка, как ты этой бестолковой бытовой проблемкой только подтвердила фундаментальность жизненного устоя. Пусть твоё бельишко реет в тумане, как стимул доделать наши незавершённые дела.

– Но я же заняла верёвки, – настаивала Мила, беспечно забыв на мгновение про туман.

Светлана Александровна только посмеялась над этой наивностью, а Валентин Егоров всерьёз обеспокоился тем, что Мила вполне может, вот так безрассудно взять и выскочить за этими несчастными тряпками.

– Во двор, – ни шагу, – сурово обратился он, но не только к Добротовой, но и ко всем, и неожиданно прибавил с какой-то уверенностью: – Я сам всё сделаю.

– Ты, это серьёзно? Пойдёшь собирать бельё? – насмешливо удивился Макс и напомнил: – А где тебя потом искать?

Валентин с отеческой хитринкой взглянул на молодого соседа и спросил:

– У тебя длинная верёвка есть?

Максим заулыбался, приложив ладонь ко лбу и, поглядывал с ироничным упрёком на соседа. «Как же гениально и просто складываются решения в уме у Владимировича, – подумал он. – Нет, я бы, конечно, тоже додумался вскоре, но ведь он, – хитрец, уже давно придумал эту идею. Я же его знаю».

И Максим с улыбкой взял рукой стул и молча пошёл в коридор к антресоли. Когда он вернулся с бухтой тонкого кабеля на плече, и со стулом, то сразу же поинтересовался:

– Владимирович, – гениальная ты наша голова, а может у тебя ещё какие-нибудь идеи есть по поводу нашей блокады?

– Кое-что есть, – ответил со значением Егоров и добавил: – Но об этом после. Сначала бельё, баба Паня, а потом всё остальное.

После волнительной, но безрезультатной прогулки вокруг дома, после рыданий, бабу Паню успокоил сон. Ей неизменно приснился её Ванечка, который проскакал по полю верхом на белой лошади и кричал матери что-то про затаившегося в лесу зверя, которого следует изловить.

А на втором этаже в тринадцатой квартире всё было не так спокойно. Маргарита Николаевна так и не смогла настроить ни одной программы в телевизоре, хотя отыскала инструкцию и действовала по схеме. От досады она захотела запустить пультом прямо в экран, но сдержалась и отшвырнула пластмассовую коробочку на ковёр в угол комнаты. Потом она, взяла с полки первую попавшуюся книгу, но, как это обычно с ней бывает, когда она раздражена или что-то её беспокоит, вникнуть в текст она не смогла. Отложив в сторону книгу, она поднялась с кровати, прошла на кухню и долго смотрела на зашторенное окно. Маргарита подумала: а может быть, с ней произошла банальная галлюцинация из-за бесконечного приёма лекарств? Но проверить-то это было не сложно; на стекле наверняка остались подтёки от неправдоподобного температурного физического явления, однако, с проверкой Потёмкина не спешила. Она боялась, что у неё опять возникнет паразитическое желание поделиться с кем-нибудь этой аномалией.

Маргарита Николаевна зажгла на плите конфорку, поставила чайник и, как это часто с ней бывает: она задумалась о себе, как бы немного со стороны. Она уже редко вспоминала свою работу в школе, считая ту деятельность пусть и полезной для какой-то части учеников, но однообразной и губительной для себя. Дети и подростки напоминали ей глупых птах и о расставании с ними она не жалела. Куда интереснее для неё казалась сейчас работа библиотекаря, где Маргарита Потёмкина, превозмогая своё нетерпимое раздражение к взрослым людям, научилась всё же по-своему с ними общаться. Пускай сухо, в строгих консервативных рамках и, естественно, без всяких эмоций. Сидя за столом и вступая в разговор с посетителями, она старалась придерживаться некоего придуманного ей же самой имиджа: такой равнодушной и безучастной ко всему (даже в выборе книг) женщины почти преклонного возраста (а ведь Маргарите не исполнилось ещё и сорока лет). Она подчёркнуто подкашливала (особенно перед мужчинами), намекая на своё слабое здоровье, никогда не смотрела в глаза, отвечала коротко и ни в коем случае не растягивала гласные. В общем, делала всё, чтобы казаться неинтересной и не давать повода для пошлых заигрываний. И она умудрилась сделать так, что даже пылкие поначалу пенсионеры-читатели постепенно к ней охладели. Потёмкина настолько вошла в эту роль прокажённой старушки, что даже дома, приводя в порядок комнату и кухню (а помещения, в принципе не нуждались в такой частой уборке), забывала снять с себя этот панцирь возрастной дамы и все действия выполняла с кряхтением, с паузами на тяжёлые вздохи. Но когда она просто лежала на кровати, после прочтения нескольких страниц книги или уставшая смотреть очередную пустую мелодраму, в ней просыпалась та пугливая студентка, когда к миру ещё проявлялся боле-мене повышенный интерес. Маргарита Николаевна понимала, что в её случае не плохо бы обратиться к психологу, но какой толк в одном только понимании; у неё были причины не доходить до этого унизительного для неё поступка. Во-первых: психолог ни в коем случае не должен быть мужчиной, а женщине – специалисту в этой области Потёмкина не доверилась бы. Если уж она сама не может в себе разобраться, то успешная, довольная жизнью дамочка ей точно не поможет. Получался замкнутый круг. А во-вторых: Маргарита Николаевна на уровне подсознания не верила и в психологию, как в спасительную для себя науку. Она придерживалась общего мнения, что всё это шарлатанство и выкачивание денег. Так что, случающиеся иногда слабые позывы обратиться к психологу, она гасила в себе именно этим.

А вспомнила Маргарита мимолётно про психологов, опять же таки, в связи с невероятным инеем на стекле. Как мы уже знаем, ей показалось, что кто-то, таким образом, подшучивает над ней, и это напомнило Маргарите институтские насмешки, к которым она сейчас относилась не с такой обидой, как раньше; теперь они виделись ей глуповатыми и даже немного забавными. В данный момент её, наверное, можно было уговорить на сеанс с психологом-мужчиной, если бы он дал хоть маленькую гарантию, что вернёт её в то время, где она могла бы попытаться изменить свою судьбу.

В чайнике было мало воды, и он закипел быстро. Маргарита опустила заварочный пакетик в чашку и наполнила её кипятком. У неё уже закончилось терпение смотреть на зашторенное окно, и она осторожно отклонила в сторону ткань. Следы от стёкших капель на стекле остались, и на нижней раме снаружи присутствовало уже высохшее пятно, но странным было то, что оно, как и подтёки, имело какой-то бледно-розовый цвет, словно растаял не хрустальный лёд, а слабый раствор марганцовки.

Слегка удивлённая, но, проявляя любопытство, она осторожно положила ладони на подоконник и наклонилась к стеклу, чтобы получше разглядеть следы. И вдруг ей захотелось повторить фокус со льдом. Бедная Маргарита набрала в грудь воздух, и уже была готова сделать продолжительный выдох на гладь стекла, как в голове её раздался трескучий противный шёпот: – «Я знал, что ты опять захочешь поиграть».

Маргарита в ужасе отпрянула от окна, закашлялась, схватилась рукой за горло, но продолжала выпученными глазами смотреть на белую дрянь в окне. Вдруг, как и в прошлый раз густая пелена качнулась, и Маргарита бросилась в комнату, где было занавешено окно. С закрытыми глазами она стояла в центре комнаты под включённым абажуром и пыталась прогнать белые пятна, которые плясали перед ней. Потом она услышала слабое шипение и открыла глаза. Шум издавал работающий, но ничего не показывающий телевизор; на экране была чёрно-серая рябь с каким-то неуловимым розовым отливом. Только теперь к Маргарите начали приходить невнятные объяснения по поводу произошедшего только что кошмара. Она вспомнила безрезультатную процедуру настройки каналов и шипящий треск при этом. Разумеется, она связала услышанную фразу с дурацкой техникой, поскольку не разбиралась в ней и посчитала, что та может выдавать какие-то сбои сама по себе.

– Вот, сволочной ящик! Это же надо, так напугать!» – вскричала Маргарита, подошла к розетке и с яростью выдернула шнур.

Но в сознании её всё же оставались какие-то сомнения. Голова от пережитого стресса закружилась, Потёмкина добралась до кровати и рухнула на неё как подкошенная. Потом надвинула рукой на голову подушку и заплакала.

А в это время со скрипом распахнулась дверь первого подъезда и в тумане послышались мужские голоса.

– К дверной ручке, – уверенно предложил Максим Зиновьев.

– Она на соплях держится. Вырвет, – со знанием дела ответил Валентин Егоров, когда они стояли под ветхим подъездным навесом, едва различая друг друга в белом облаке.

– А помнишь кронштейн между подъездами? Его ещё этот, как его…, – вспоминал упорно Максим, щёлкая пальцами, – научный сотрудник, который напротив меня жил…. Нет, имя не вспомню. Но помню, что он целый день эту хреновину монтировал.

Валентин хлопнул Максима по плечу и одобрительно сказал:

– Да, ты тоже – голова. Это как раз то, что нужно. Ноговицын Марк Андреевич – того товарища звали. Ох, и чудной был мужик. Он этот кронштейн для своего велосипеда вкрутил. Привязывал к нему своего стального коня, чтобы не украли.

Они осторожно начали продвигаться к центру дома, придерживаясь руками за фасад.

– А теперь припоминаю, – поддержал воспоминания Макс. – Так всё равно же украли и, по-моему, чуть ли не на следующий день.

– Ну, не на следующий день, а через неделю, – негромко рассмеялся Егоров и, нащупав ботинком выпирающую из стены железяку, рассказывал: – Велосипед хороший был, какой-то скоростной и совсем не дешёвый. Он о нём давно мечтал, чтобы на работу ездить, да плюс к этому, что-то вроде утренней зарядки. Ты знаешь Макс, я не люблю сплетни, но как-то невольно склоняюсь к общему мнению. Почти все жильцы дома тогда были уверены, что это Пётр Добротов «подрезал» этот велосипед. Он поздно ночью в рейс уехал, а утром обнаружилась пропажа. Ну, и ладно об этом, – остановил как бы себя от этой темы Валентин Владимирович, нагнулся и, ощупывая рукой кронштейн, сказал: – Но ты знаешь, как Марк Андреевич его закрепил? О-о, должным образом. Внутри своей квартиры. Просверлил стену насквозь, вставил кронштейн, а в комнате насадил стальную пластину и тракторной гайкой закрутил. Он меня к себе тогда позвал, похвастаться.