Текст книги "Ярость Белого волка"

Автор книги: Алексей Витаков

Глава 9

Там, где стояли палатки с ранеными, определили место для экзекуции. Экзекуторы и палачи в польской армии сами часто выполняли роль медиков. Поэтому так и делалось, чтобы далеко не ходить от одной работы до другой.

Раненые стонали, слушали стоны раненых товарищей, а иногда содрогались от криков истязаемых. Все в одном месте. Все рядом. Одни и те же руки заботливо накладывают повязки и тут же сдирают хлыстом кожу.

Друджи Сосновскому уже не хватало сил слышать, как пятый час кряду идёт экзекуция.

Он многое видел, послужив в королевской армии. Сам участвовал в наказаниях. И хорошо знал, что, когда бьют, это больно. Но чтобы так!..

– Мцена! – Сосновский подошёл к палачу. – Я понимаю, что эти люди заслуживают наказания.

– Я делаю свою работу, пан! – Якуб отёр предплечьем со лба пот. – Не мешайте.

– Я всего лишь хотел сказать, что эти люди являются солдатами королевской армии. Им ещё предстоит идти в бой. Зачем нам нужны лишние калеки?

Вместо ответа Мцена оттолкнул Сосновского и снова занёс плеть.

Десять наказуемых, подвешенные за руки к поперечным брёвнам, болтались в воздухе кровавыми кусками мяса.

– Ты хочешь, чтобы королевское воинство и дальше разбегалось мокрыми курицами по полю? – Палач перевёл дыхание.

– Это рейтары, пан палач, а не мокрые курицы! Они ведь даже уже не могут кричать.

– Я знаю, сколько может выдержать человек! А ты, если не хочешь оказаться на их месте, лучше бы отошёл в сторону. Ха-ха. Однажды я одному дезертиру вытащил ребро и заставил его самого жрать мясо с этого ребра. Обгладывать. И он ещё долго был жив. И обгладывал, тварь.

Сосновский попятился, почувствовав, что начинает терять сознание.

– Смотрите, какие мы нежные! – Мцена ощерился. – А другому, этот негодяй был насильником, я приказал кастрировать самого себя тупым ножом. Как он пилил своё хозяйство. Как пилил. Выл, корчился, но пилил. Вот так. – Палач изобразил муки насильника. – Зато потом больше никто никого не насиловал. Ясно?!

За палатками раздался топот копыт. Из вечерних сумерек вынырнуло лицо королевского гайдука.

– Срочное донесение, пан! Велено передать на словах! – Гайдук притормозил коня.

– Слушаю! – Друджи облегчённо выдохнул.

– Тяжело ранен маршал Стадницкий. Король желает, чтобы вы приложили все силы по его спасению.

Мцена раздосадованно отбросил плеть и спросил:

– Он проглотил калёное ядро?

– Нет. Он ранен ударом палаша в лицо.

– Вы возьмётесь? – Сосновский повернулся к Мцене.

– Пусть несут.

Гайдук, привстав в стременах, махнул кому-то рукой. И тут же, дав шпоры коню, умчался.

– Ладно, ребята, повисели, и будет. – Палач перерубил верёвки, и несчастные рейтары посыпались на землю. – Ну ничего. Ничего, – приговаривал Мцена.

– Сколько понадобится времени, чтобы они вернулись в строй? Если это вообще возможно!

– Это возможно, но через пару месяцев.

– Идиот!

– Что!! – взревел Мцена.

– Два месяца! О, Пречистая Дева Мария! Мы своими руками сокращаем численность нашего войска! – Сосновский обхватил лицо руками.

– Если хорошо наказать десятерых, то в следующий раз не побежит тысяча. Не так?! Я своими глазами видел сегодняшнее сражение. Ландскнехты фон Вайера должны, обязаны были выдержать удар и дождаться подкрепления.

– Но вы наказываете не ландскнехтов!

– Хм. Кто же мне даст их наказать. Я думаю, фон Вайер сам им устроит приличную трёпку. Но ещё побежали рейтары Стадницкого. Какого дьявола они, спрашивается, побежали? А? Оставили своего командира, а сами кто куда… Ладно. Пойду готовить инструменты.

– Я не говорил, что их не нужно наказывать. Речь шла всего лишь о степени. – Сосновский направился следом. – Вы будете оперировать в палатке или на свежем воздухе?

– Без разницы. Но без водки вряд ли обойдусь. – Мцена разложил инструменты.

Чего только не было в его кожаной заплечной сумке: клещи, щипцы, скальпели разных мастей, жгуты, иглы.

Сосновский загляделся. От холодного сверкания предметов у него началась резь в глазах.

– Я впервые буду присутствовать при операции. – Разведчик глубоко вдохнул.

– Кто тебе сказал, что ты будешь присутствовать?

– Есть такое правило: если оперируют офицера высокого чина, то кто-то из офицеров обязательно должен присутствовать при этом, чтобы у лекаря не появилось дурного намерения.

– Знаком с таким правилом… хм.

– Конечно. А вдруг врач подкуплен кем-то из завистников, которые мечтают помешать карьере. Или тайно работает на неприятеля!

– Если вы меня наняли, то должны доверять мне! Вон, кажется, несут. – Мцена указал пальцем в ту сторону, где с носилками шли четыре пехотинца. – О Наисладчайшая Дева! Да он, похоже, совсем остался без лица.

– Вы должны справиться, пан Мцена. Это один из любимых маршалов короля Сигизмунда.

– Что я должен, знает только Господь Бог.

– Я хотел бы присутствовать при операции? – уже не так решительно, скорее робко, сказал Сосновский.

– Ну это совсем другое дело. Всегда лучше попросить, а не говорить, кто чего должен. Ну что тут у нас? – Мцена присвистнул. – Матерь Божья! Его хорошо разукрасили, – добавил он, снимая с лица окровавленную повязку.

Рядом Сосновский едва сдерживал приступ рвоты.

– Водка нужна, пан разведчик. – Мцена закатал рукава.

– Да, конечно. Тут всё есть.

– Тогда поливайте сначала мне на руки, потом я вам полью.

– Он дышит. И даже пытается что-то сказать! – Сосновский с хлопком вытянул из бутыли пробку.

– В том-то и дело, что только пытается. Боюсь, разговаривать ему будет нечем.

– Что значит «нечем»?

– А то и значит. Язык, кажется отрезан. Лишь бы он его не заглотил. А хотя, если и заглотил, в утробе всё переварится.

– Боже. Боже. – Сосновский едва не плакал. – Это же пан Стадницкий, балагур и запевала.

– Если не можете мне помогать, то хотя бы записывайте, дьявол тебя задери!

– Да-да. Я готов.

– Значит, так, язык у раненого отсутствует больше чем наполовину, зубы выбиты с одной стороны полностью, с другой сохранилось четыре. По всей видимости, удар пришёлся с правой стороны, потому как именно с этой стороны разрыв тканей на щеке шире, чем с левой. Сильно повреждено нёбо.

Сосновский успевал записывать. И вдруг поймал себя на мысли, что столько слов от нового палача ему ещё слышать не приходилось.

– Как вы сказали, пан Мцена? Сильно повреждено нёбо?

Палач вздрогнул.

– Да, именно так и сказал. Для заживления ран здесь понадобится кровь летучей мыши.

– Когда, чёрт возьми, вы говорите не как палач, а как лекарь, вас слушать одно удовольствие. Какой вы разный, пан Мцена.

– Я зашью ему лицо. Обработаю. Жить будет. Но большего сделать для него, боюсь, не получится.

– Вы где-то учились?

– Только на войне.

– Не похоже. Такое ощущение, что вы выпускник европейского университета.

– Заткнись! – рявкнул палач. – Теперь вернулся обратно! А ну, пошёл вон!

– Я должен присут…

– Пошёл ко всем чертям, ублюдок!

– Ладно-ладно! – Сосновский выскочил из палатки, как ошпаренный, но при этом немало удивлённый. Он увидел совершенно другого Мцену. Мудрого, спокойного и очень опытного. Мцену, который был старше его на целый ад и на целую бездну.

Он подошёл к тем, кого только что истязал палач. Рейтары лежали на попонах, стонали и опухшими, искусанными губами просили воды. И пожалуй, впервые за всю свою военную карьеру Сосновский испытал к раненым то чувство жалости, в котором больше брезгливости и презрения, чем сострадания и любви.

– Так вам и надо, ублюдки! – бросил он, сплюнув себе под ноги, и зашагал прочь.

Он сам от себя не ожидал такой метаморфозы.

– …Эй.

Сосновский обернулся. На входе в палатку стоял Мцена. Вид кошмарен и решителен. Руки по локоть залиты кровью, алые брызги на рубахе по всему животу и груди, полузвериный, не знающий усталости взгляд из-под нависших бровей. В одной руке кривая хирургическая игла с обрывком конского волоса, в другой – ткань для промакивания ран.

– Ты хочешь поймать Белого Волка? – услышал разведчик. И не узнал голоса палача.

Сосновского словно толкнуло ледяной волной незримой энергии. Пришлось даже сделать пару шагов назад.

– Тогда слушай. – Щека Мцены дёрнулась. – Ты должен найти его сон. Среди тысяч снов, блуждающих по этому полю ночью, ты должен найти один-единственный. Его сон! И войти в него!

– Я не понимаю вас, пан… – У Друджи перехватило дыхание.

– Ты видишь кого-нибудь во сне?

– Да…

– Вот так и он. Он тоже спит и видит во сне своих врагов и своих близких. Этот волк, или не волк, давно уже знает, что за ним охотятся. Ему снятся его преследователи, и во сне он ищет способ уйти от них, то бишь от нас. А въяве уже действует более хладнокровно. Он переносит сон в явь. И побеждает. Я предлагаю для начала победить его во сне.

– Что за бред?! Пан Мцена!

– Хорошо. Называй мои слова бредом. А я тебе больше ничего не скажу.

– Ладно. Я согласен. Предположим, я нахожу его сон и начинаю ему сниться. Он убегает. Храбрый Друджи Сосновский преследует и находит логово. Потом просыпается, вспоминает все детали, а главное, тот путь, по которому ушёл враг. Остаётся только прийти к логову и пристрелить!

– Не кривляйся. Во сне ты так же можешь его потерять, как и въяве. Не ты ему снишься. А сам видишь во сне своего преследователя. То есть становишься частью его. Ты убегаешь с колотящимся сердцем от разведчика Друджи Сосновского и Якуба Мцены, по прозвищу Лёгкий Ворон. Ты – теперь он. А он – это теперь ты! Только так.

– Но ведь это не человек, а чудовище! Как же так можно…

– В каждом человеке живёт чудовище, – ответил Мцена, – разбуди в себе зверя. Пусть он заполнит тебя изнутри. Для начала стань таким же, как Волк. И тогда твоё сознание начнёт понимать его мысли и желания, его страсть и его боль.

– Чёрт меня подери!

– После того как проснувшееся в тебе чудовище окончательно завладеет твоим сознанием, я смогу приходить в твои сны. Ты будешь видеть меня, убегать. И рано или поздно покоришься моей силе.

– Вы хотите сказать, что, находясь в нём, в его сознании, я расшатаю его внутреннюю уверенность. Буду как бы подбрасывать неправильные идеи и подводить к фатальному исходу. А заодно выведывать информацию и передавать вам?

– Да. Всё как в обычной жизни. Ты же разведчик, Друджи Сосновский. Представь, что ты проник в штаб врага, стал правой рукой их военачальника. Настолько вошёл к нему в доверие, что вот ты уже часть его мозга, половина его сердца, две трети его души. Военачальник неприятеля доверяет тебе, как самому себе, а может, и ещё сильнее. Ты начинаешь манипулировать им. Осторожно. Чтобы не вызвать подозрений. Для начала даже подбрасываешь несколько очень нужных тактических соображений, благодаря которым одерживаются незначительные победы. Ты вне подозрений. А потом начинаешь понемногу путать карты. Дальше поражения обрушиваются одно за другим. Противник мечется в панике. И всё время смотрит на тебя как на единственного спасителя. Остаётся только нанести последний удар.

Твоя задача несколько посложнее. Но по-другому мы не найдём этого чёртова Белого Волка.

– Но за кем мы бежали вчера утром?

– Того, за кем мы бегали вчера утром, ты сегодня увидишь вечером. Это не он.

Глава 10

Лагерь запорожцев, посланных Хмельницким в помощь польскому королю, находился неподалёку от Заднепровского острога, прямо на самом берегу реки. Особого рвения к военным действиям казаки не проявляли, на штурм идти вовсе отказывались, ссылаясь на то, что их дело, дескать, чисто поле. Зато пограбить были дюже охочи, а уж до горилки и баб – тут и говорить нечего. По вечерам из лагеря слышны были песни, выводимые нетрезвыми голосами, брань и звуки рожков. Но особенно знатно упражнялись запорожцы в брани против поляков, щеголяя друг перед другом остроумием.

Из вечерних сумерек вышел к одному из их костров человек в длинной льняной рубахе, с тяжёлыми полуседыми нечёсаными волосами. Лицо поросшее бровями и бородой настолько, что черт невозможно было прочитать. Присел осторожно на брёвнышко. Перекинул из-за плеча гусли времён Батыевых и завёл:

 
…А как был-жил слепой старик Двина.
И было у того Двины два сына, сыночка:
Старший Сож, а младшенький Днепр.
И был Сож нрава буйного, да таскался Сож
По глухим лесам, по крутым горам да по полюшкам.
Днепр же, брат его, отличался кротостию,
Всё он дома посиживал да на лавке полёживал.
И за то любила мать его. И был Днепр её любимчиком.
Как-то Сожа Двиновича дома не было,
И мать заставила старика-отца обманом, хитростью
Да благословить на старшинство Днепра Двиновича.
И изрёк Двина ему благословение своё отцовское:
Ты разлейся, мой сын, рекою широкою,
Рекою глубокою да протекай в города,
Омывай водами сёла без счёту до моря синего.
А твой брат да будет тебе слугою
И пусть во всём тебе повинуется.
Богатей, тучней до конца веков.
 

Певец перестал ударять по струнам и продолжил уже обычной речью:

– …Днепр разлился рекою по тучным лугам и дремучим лесам, а Сож на третий день воротился домой и стал жаловаться… «Если хочешь повелевать братом, – сказал ему отец, – беги скорее скрытными путями, непроходимыми, тёмными лесами, и если обгонишь брата, то он да послужит тебе». Сож пустился в погоню местами непроходимыми, размывал болота, прорезывал овраги и рвал корни дубов. Днепру сказал о том ястреб, и он прибавил бегу, прорезывая высокие горы, дабы не сворачивать в сторону. А Сож уговорил ворона лететь прямо к Днепру и, только обгонит его хоть на шаг, каркнуть три раза; сам же нырнул под землю, рассчитывая выскочить наверх по крику ворона и таким образом опередить брата. Но ястреб напал на ворона; ворон закаркал прежде, нежели обогнал реку Днепр; Сож выскочил из-под земли и со всего размаху впал в днепровские воды.

– Ладно спеваешь, старик! – Богдан Велижанин пригладил вздыбившийся ус. – Кто таков? Не слышал я про тебя раньше?

– Иду я издалека, батюшка. И передаю тебе поклон от Дона Ивановича.

Переодетый в старца-сказителя был не кто иной, а известный своими крамольными речами Ванька Зубов. Но попробуй такого опознать.

– Ну, добро. Послухаем. Вы, хлопцы, не засиживайтесь до утра. Чего завтра в башку Сигизмунду взбредёт, сам чёрт не ведает! – Велижанин, ширкая красными сапогами по ночной, росной траве, пошёл в избу.

– А чего взбредёт, то пусть сам себе в тощий зад и засунет! – крикнул кто-то из темноты. Волна смеха прошла по сидящим у костра.

– А ты, старик, с намёком поешь али как? – спросил молодой запорожец, подцепив нижней губой длинный чуб.

– А ты как любишь? – спросил Ванька надтреснутым, высоким голосом.

– Ну, я, понятное дело, с намёком. Чтоб эдак ещё с подковыринкой. Вот у нас один такой пел, вроде слышится-то как сказка сказкой, а на самом деле всё по-взаправдешнему. Всё про наших панов у него получалось. Только пел недолго. Поплатился. Теперь вот на том свете отдыхает.

– Не знаю уж, по-взаправдешнему у меня али как, но только скажу я вам, хлопцы, многие мои пророчества сбываются. – Зубов аж выпрямился после своих слов.

– Ну ты нам тогда растолкуй, что к чему в твоей сказке?

– В сказке моей такой смысл потаённый. Рано или поздно сольются все нынче воюющие государства в одно большое и превеликое!

– Это в Сечь, что ли? – выдохнул всё тот же запорожец.

– Да тихо ты. Дай послухать! – шикнули на него из темноты.

– Может, и в Сечь. Коли о Днепре пою, сами думайте. Но уж точно не в ляховское кролевство. – Ванька нарочно пропустил букву «о».

– Вона как!.. – опять кто-то не сдержался.

– А чего ж мы тогда за него воюем тут! – Запорожцы загудели.

Но Зубов поднял руку, и шум стих.

– Много будет войн ещё на земле, много крови христианской прольётся, прежде чем наступит мир и все стороны присягнут единому царю. То отчётливо вижу я. – Ванька уже начинал проваливаться в пророческий экстаз.

– А чего с Сигизмундом ихним будет?

– Помрёт Сигизмунд. Ясно вижу, помрёт скоро. И всё войско его уйдёт в землю и станет прахом под копытами казацких коней.

– Добре! – загудели запорожцы.

– А с турецким султаном чего?

– Будет белый царь гнать всех поганых янычар да изгонит из земли Русской. Останется у того султана небольшой клочок земли.

– Это ж когда такое случится? – вновь спросил длинночубый.

– Годы пройдут. Десятилетия. Может, и нас с вами не будет. – Зубов начал раскачиваться. – Но султана покарает Господь. Исчезнет всё его турецкое воинство.

 
На белом латыре на камени
Беседовал да опочив держал
Сам Исус Христос, Царь Небесный,
С двунадесяти со апостолам,
С двунадесяти со учителям;
Утвердил Он веру на камени.
 

Ванька перекрестился и осенил всех собравшихся знамением. Вслед за ним запорожцы тоже начали креститься.

– А вот попы ихние, фракинскаские, про конец света говорят? Что скажешь?

Но Зубова застать врасплох – всё равно что в зеркале себя укусить.

 
Когда кит-рыба потронется,
Тогда мать-земля всколеблется,
Тогда белый свет наш покончится.
 

– А-а. Ты вот про Днепр нам спел, а сам с Дона поклон передаёшь? – Длинночубый не унимался.

– Шат шатался сглупу, да упал в Упу; а Дон покатился в поле, да женился на море. Вот такая и у них судьба, у обоих братьев Ивановичей.

– Не брешешь! – усмехнулся запорожец. – Ну давай дальше, старик.

– На твою-то молодецкую головушку, – снова взялся за гусли Ванька.

 
Я кладу своё колечико серебряно;
Три раза из лука калену стрелочку повыстрелю,
Пропущу-то сквозь колечико серебряно
И не сроню-то я колечико с головушки.
 

Как убил Дон Иванович свою жену Настасью-королевишну и пала она на сыру землю, облитая горячею кровию, становил он ножище-кинжалище, а сам выговаривал:

 
Куда пала головушка белы лебеди,
Туда пади головушка и сера гуся.
И упал на остриё.
Тут-то от них протекала Дон-река
От тыя от крови христианския,
От христианския крови от напрасныя.
Глубиной река двадцати сажень,
А шириной река сорока сажень.
 

– Не брешешь. – Длинночубый даже забыл дышать. – Такое не сбрешешь. Тама надо от младых ногтей взрасти. Хлопцы, не брешет ведь старик!

– Верить можно! – зашумели запорожцы.

– Ну а коль верите, то… – Ванька поднялся с бревна. – Услышать меня должны. Имеющий уши да услышит. Не враги вам вовсе те, кто за стенами сейчас Смоленск обороняют, а ваши, что ни на есть братья и сёстры по вере православной. А враги вам вот эти! – Ванька мотнул подбородком в сторону польских костров.

– А чего ж нам тогда делать? Нас ведь сюда гетман снарядил. – Запорожцы загудели.

– Ничего не делайте, коль за вас порешали паны! Они следом и к вам в дома придут. Пейте вона свою горилку да песни горлопаньте. А я пойду уже.

– Да постой ты, старик. Мы, може, и сами давно мыслями в твою сторону направлены, а руки, ноги и кони наши нам не принадлежат. И чего тогда? – Длинночубый тоже привстал с бревна.

– Вижу, сердце у тебя не на месте. – Ванька глубоко вздохнул. – Рука с саблей и не подняться может.

– Чаво?

– Сам думай, хлопче. Можно ведь и в атаку идти, да воздух рубить; а можно и из пищали бить, да по сине небушку. Для начала хоть так. А уж потом, когда вовсе невмоготу станет, то сердце-то, оно само подскажет, как быть.

Ванька договорил, перекинул яровчатые за спину и шагнул в темень. Тут его и след простыл. Только сухие, осенние стебли трав, седые от лунного света, ещё долго не могли разогнуться.

Близился рассвет, когда на плечо спящему запорожцу легла рука.

– Э, спишь?

– Ты хто? Чего тебе? – Длинночубый резко приподнялся.

– Тихо. Песенник я давешний. Тя как звать?

– Петро.

– Ну. Я уж думал, Миколой.

– Чего это Миколой?

– Да у вас что ни хохол, то Микола. Да это я так. Шучу. Не бери к сердцу. Я вот о чём подумал, Петро. Слышал, что скоро вас пошлют в атаку…

Глава 11

Полночи бродил Василий Колоколов по развалинам Пятницкой церкви. Родной. Все праздники православные в ней от крещения своего и по нынешний день. Все исповеди. Все причастия. Все отпевания родственников и близких.

Много раз слёзы без спросу наворачивались на глаза, тяжело повисали, мутя взгляд, заставляя спотыкаться об обломки стен.

Тела молившихся в тот роковой час, когда несколько калёных ядер залетело в храм, уже убрали. И где-то по дворам готовили к погребению. По приказу воеводы хоронили спешно, в тот же день, не давая родственникам толком проститься. Оно и правильно – нельзя, чтобы тела разлагались, – но покуда это тебя не касается. А как, если горе к тебе нагрянет?

Нет теперь у Василия Колоколова жены Антонины. Только трое деток, к которым идти страшно. Сколько же духу нужно, чтобы им поведать всё и объяснить!

Всё поведать придётся от начала и до конца. И как они встретились на Вербное, впервые увидев друг друга. Как в тот же день, чтобы обратить на себя внимание, молодой, восемнадцатилетний Васька решил пробежать по кольям шаблиновского забора. А по высоте тот забор был в полтора его роста. Отец Тони Егор Шаблинов тогда чуть дрыном его не прибил. Благо вовремя распознал Ваську – всё же дружили Колоколовы с Шаблиновыми. А шестнадцатилетней Тоне хоть бы что. Даже не глянула в его сторону. Ну, то Ваське так показалось. На самом же деле не ведал он, как сердце девичье захолонуло.

И как свадьбу играли на весь Смоленск. Несколько лет потом посадские девки со вздохами обсуждали.

И как первые двое деток, не дожив до годика, отдали Богу душу.

Обо всём рассказать обязательно нужно будет, чтобы любовь между женой и мужем детям передать. Сказывают ведь, если родители в согласии чад растили, то и чада потом в свои семьи то согласие возьмут.

Колоколов присел на землю, откинулся спиной и почувствовал холод храмовой стены. В глазах закачались и поплыли черепичные кровли домов с тонкими сизыми дымками где из труб, а где из отдушин.

– Шёл бы в хату, Вася!

Услышал он голос Шаблинова-старшего.

– В какую, Егор Фомич?

– К нам бы, что ли…

– Схоронили?

– Вместе со всеми. Война кончится, потом перехороним. Детей пока Матрёна забрала. Ничего им не говорили.

– Не надо. Сам скажу, как с духом соберусь. – Василий провёл рукавом по мокрым глазам.

– Ты бы, Вась, поберёгся ныне. Есть ради кого жить. – Егор Фомич опустился рядом.

– Чего беречься. Людей добрых немало – деток вырастят. А я им, сукам, доброй ноченьки пожелать должен.

– Не кипятись, Вась. Ты ещё молод. Может, бабу справную сыщешь ещё. После войны-то многие овдовеют.

– Да ты чего, Егор Фомич, в своём ли уме. Отец ведь чай.

– А и что отец! Да, отец. Но и мужик. И деткам баба нужна.

– Ой, помолчи, прошу, Христа ради!

– Смотри-ка, чего у меня есть. – Шаблинов расстегнул полукафтан, и на груди блеснула сталь. – Это нагрудник ещё времён царя Ивана Васильевича. Как ко мне попал, отдельная история. Но крепость в нём диковинная – ни одна пуля не прошибла. Вишь, вон весь во вмятинах. Сказывали, царю он заморскому принадлежал.

Колоколов повернул голову. Вещь действительно завораживала своим тускловатым светом, с десятком вмятин от пищальных пуль.

– Слышал-слышал, бравым ты был стрельцом, бать. – Колоколов всегда называл так тестя, когда тот его нежданно удивлял.

– Это тебе, Василий Тимофеевич.

– Не надо. Я сгибну, а вещь только пропадёт зря.

– А ты возьми, не брыкайся сейчас. Мне ведь не меньше твоего больно. Да терплю. Сгибнешь – значит, и она пусть пропадёт. Ради меня возьми и Тонюшки. – Шаблинов расстегнул боковые ремни нагрудника и бережно протянул его Колоколову.

– Эк диво! И лёгкая ведь. Откуда ж она у тебя, бать?

– А… Ну, гляжу, просветлел немного. Умел я кости хорошо катать. А тут опричник один знатный. Он этот нагрудник-то и снял с самого царя басурманского. Фамилию опричника не скажу, уж прости. Проигрался мне вчистую. А напоследок решил эту красоту на кон поставить. И проиграл, знамо дело. Так, сказывают, в первом же бою под Оршей и погиб.

– Хороши ж цари басурманские, ежли их мастера такими секретами ведают!

– Хороши – не то слово!

– Спасибо, Егор Фомич. Даст Бог, отплачу. – Колоколов заключил себя в нагрудник.

– Ишь, как сидит ладно, – прищёлкнул языком тесть, – как влитая.

– Си-дит, – одобрительно протянул Василий Колоколов.

Ранним утром следующего дня в польском лагере началось движение. Вспыхнули полотна знамён, заблестели кирасы и максимилиановские шлемы, ударили литавры.

Вскоре внушительный конный отряд под полтысячи всадников выдвинулся к Авраамиевской башне.

На крупах коней сидело ещё по одному человеку.

Всадники неслись во весь опор, разбрызгивая комья осенней распутицы. Воздух стал неумолимо наполняться гулом мощных рыцарских коней. Когда осталось менее пятидесяти шагов до крепостного рва, строй разделился, как змеиное жало, и грянули выстрелы. Пули глухо застучали по кирпичной кладке. Несколько стрельцов со стоном отпрянули от зубцов, зажимая кровавые раны на лицах. Выстрелившие поляки двумя дугами уходили в тыл, давая возможность произвести выстрелы другим. Завертелись двумя замкнутыми реками два плюющихся огнём кружева.

– Вот твари! – Епифан Рогатов успел вовремя увернуться от шляхетской пули.

– Чего это они? – спросил рядом стоявший бородатый ратник.

– Не высовывайся, Емельяныч. Это они себе так застояться не дают. Вишь вон, молодые почти все.

– Молодёжь, стал быть, обстреливают.

– Молодёжь обстреливают и нам покоя не дают. Запасы-то у нас не бездонные, вот и выманивают лишние заряды, а там, глядишь, из строя одного-другого повыбьют.

– Выбивать у них, гадов, получается. – Емельяныч провёл рукой по обожжённой щеке. – А зачем на крупы-то людей сажают?

– Вот и говорю тебе, не высовывайся лишний раз. Постреляют да ускачут восвояси. За спинами стрелков заряжающие.

– А мы так и не ответим? – спросил, поморщившись, ратник.

– Нет, Емельяныч. Нам велено заряды беречь. Одному Богу известно, сколько ляхи тут проторчат.

– А чего ж так?! – услышал Рогатов голос Колоколова и почувствовал на плече тяжесть руки. – А и впрямь что ль не ответим?!

– Приказ от воеводы: на пустые обстрелы не отвечать, только когда штурмом пойдут.

– Ты, Епифан, хорошо приказы выполняешь. Только я-то ведь над тобой буду! – Василий смотрел, прищурившись левым глазом, на польскую карусель.

– Ты бы укрылся, Василий Тимофеич.

– А я заговорённый, Епифан. Ты за меня не пужайся. Давненько сабелька моя не гуляла по польской капусте.

– Ты чего это, Василий Тимофеич? Не дури, покуда…

Рука Колоколова сжала плечо Епифана Рогатова так, что тот не смог договорить фразы.

– Я тихонько тебе скажу, Епифан, вот на самое ушко скажу, а ты выполнишь: вот я сейчас вниз сойду да на коника прыгну. Вылазная рать стоит уже наготове. Засиделись хлопцы. Как только свистну раз протяжно, ты мне ворота-то и откроешь. Понял меня, Епифан Рогатов? А не понял, так я тебя самого нашинкую.

– Понял, – сдавленным голосом произнёс командир башни.

Через минуту-другую из-под башни раздался долгий свист. Поползла вверх решётка, а следом заскрипели дубовые, обитые железом ворота. Четыреста всадников свистом вспороли воздух, вылетая навстречу битве.

Колоколов первым врезался в карусель, ломая стройное, отлаженное долгими тренировками течение, где каждое копыто, каждое плечо знало своё место. За ним клином врубилась и вся рать. Фонтанами брызнула во все стороны кровь. Полетели наземь щегольские шлемы, жалобно под ударами завизжали доспехи. Всадники вываливались из сёдел и тучно падали в ноябрьскую кашу.

Поляки дрогнули быстро. Но разгорячённые схваткой смоляне ничего не заподозрили.

Василий Колоколов продолжал бешено рубить направо и налево, снося головы, рассекая от шеи до седла, превращая тела в мелко изрубленную капусту. Он не чувствовал усталости в мышцах, не ощущал собственной боли, только маслянистый пот заливал глаза да глухо в ушах стучало сердце.

Но полякам всё же удалось перестроиться и сомкнуть строй, словно ожидали, что всё так и произойдёт. Они организованно стали отступать к лагерю, отстреливаясь на ходу. Смоляне висели на плечах, чувствуя уже приближающийся вкус быстрой победы, и не сразу заметили, как с Покровской горы скатились полторы тысячи запорожцев. Длинночубые, вислоусые всадники с пронзительным гиканьем рванулись, чтобы отсечь отряду Колоколова путь к отступлению.

– Тимофеич! – услышал Колоколов и обернулся.

Один из его кавалеристов указывал палашом в сторону запорожцев.

Можно попробовать вырваться из западни. Нет. Поздно. Слишком поздно. Таких хлопцев загубил. Колоколов сжал зубы до кислого порошка и осадил коня.

– Назад! В крепость. Вырывайтесь кто как может! – А сам поскакал прямо на тёмную, разрастающуюся на глазах тучу, которая яростно высверкивала клинками и неистово гудела во все полторы тысячи казачьих глоток.

Запорожцы полностью отсекли смолян от крепости. Казалось, ещё чуть – и отряд Колоколова найдёт свою смерть. Но неожиданно запорожское войско разделилось на два потока, образуя живой, широкий коридор, и стало обтекать смолян с флангов. Смоляне рванулись в образовавшуюся брешь и, не встречая сопротивления, оказались под своими стенами. Неприятель же не преследовал, а, снова слившись воедино, поскакал на Покровскую гору.

Изумлённый увиденным, Епифан Рогатов велел открыть ворота.

– Что это всё значит! – проговорил пан Жолкевский пересохшими губами. – Почему они не атаковали?

– Вы уже скоро перестанете удивляться, пан! Вас ждёт почётная отставка. – Сапега тронул поводья и пришпорил коня.

Падающего из седла Колоколова подхватили на руки и осторожно усадили возле стены защитники крепости.

– Живой?! – обеспокоенно спросил подбежавший Егор Фомич.

– Живой! – криво улыбнулся Василий, морщась от боли. – Куды ж я денусь! – Он дрожащими пальцами дёрнул ремешки нагрудника, закреплённого поверх кольчуги. – Ишь вон, помог. И отметины новые появились, – сказал он, глядя на тусклое зеркало боевого металла, на котором к старым вмятинам от пуль добавились свежие.

– Ну, Ванька! Справился, змей подколодный! – Впервые за несколько месяцев подобие улыбки тронуло худое лицо дьяка Никона Олексьевича.

Он стоял на боевой площадке Авраамиевской башни, потирая рукой левую часть груди.