Текст книги "Ярость Белого волка"

Автор книги: Алексей Витаков

Глава 7

Для Оладши это была самая любимая пора. Хлеб уже засеян, гряды посажены, а сенокос ещё не начался. Травы сок набирают только к концу июня. Вот тогда головы не поднять, только успевай дух переводить. Хотя сенокос Оладше тоже нравился. Особенно ночёвки в стогах сена. Душисто и не жарко. В избе мука сущая: тут тебе и мухи, тут тебе и духи. А в стогу хорошо. Смотришь на то, как воздух темнеет, и засыпаешь под стрекот кузнечиков. В небе ночь блином светит. Масляным, горячим. И пахучим. Кто этого не чует, тому сны не сладки. Утро же такое, словно бабка Дарюха ухватом чугунок из красной печи тянет. Чугунок вот с кашей. Слюной подавишься.

Оладша перехватил гарпу, подул на остриё, как учил дед Ульян, и стал осторожно подходить к воде.

В заливе на мелководье грелись две большие щуки. Они вяло двигали плавниками и хвостом. Незаметно ходили жабры. Как неживые. Издали так больше похожие на две затонувшие тёмные палки. Но вид этот очень обманчив. Рыба остро чует опасность и в воде слышит хорошо. Поэтому Оладша приближался, стараясь, чтобы его тень не упала на воду. Мягко, на цыпочках босыми ногами.

Бабка Марюха ждёт щуку на пирог. Ох и вкусный пирог у неё получается. Молодой человек проглотил слюну. Шаг. Ещё шаг. Удар гарпой. Щука извивается. Тонкая струйка крови поднимается и плывёт по течению.

Оладша представил, как эта тонкая струйка плывёт через бырь, огибает камни, пробивается сквозь траву и попадает в старицу, во владения самого Водяного царя. Царь ловит струйку в ладонь и понимает, что это кровь его родной, любимой дочери. Обезумев от боли, садится он верхом на сома Сомовича и едет покарать убийцу.

Оладша хватает щуку и быстро отходит от воды.

– Такой большой, а всё Водяного царя боишься? – услышал он за спиной.

– А ты больно смелая, погляжу. – Молодой человек повернулся.

Дарья стояла на отвесном берегу, катая босой ногой камешек. Белая рубашка с синей вышивкой, белый платок на голове, повязанный высоко, так что открывался полностью лоб и волнистые пшеничные пряди. Днепровский ветер заставлял рубашку прижиматься к телу, выставляя напоказ каждый изгиб ладной фигуры.

Оладша подошёл к самому обрыву и посмотрел снизу. От увиденного сердце едва не захолонуло.

Бросив наверх щуку, он стал взбираться. А глаза… глаза-то куда спрятать! Да и не надо прятать. Давно уже это сокровище только его.

Молодой человек обхватил девушку за стан и притянул к себе. Другой рукой попытался надвинуть на лоб платок.

– Фу. Рука рыбой пахнет. – Дарья вскинула голову и поцеловала в губы.

– А ну как лоб припечёт. Ума не будет. Обморочной станешь. Мне такая жена зачем?

– Вот когда женишься, тогда и…

– Вот и женюсь.

– Да уж год как обещаешь.

Вместо слов Оладша поднял любимую, осторожно держа под лакомые, крепкие ягодицы.

Она наградила его глаза долгими, прохладными поцелуями.

– Мне бы вот только клад сыскать, Дарьюшка! Не с чем сватов заслать, сама знаешь.

– А ты не бойся, я за другого не пойду, пусть хоть одну в лесу к дереву привязывают.

– Даже Белого не боишься?!

– Я в сказки деда Ульяна не сильно-то и верила.

– Да уж какие тут сказки. Жил у нас такой волк. Сам видел.

– Уже десять лет как Ульяна нет. А волки, поди ж ты, два века живут?!

– А може, от того волка сын где-то родился? – Оладша начинал обижаться.

– Деду Ульяну поверить, так и конь под воротами ржёт к напасти. Кости и те давно того коня истлели.

– Вот неверующая. Конь тот и не ржал, наверно. Просто так померещилось.

– Знамо, не ржал. Коли бы ржал, то война бы пришла. Это так. И вообще, кости не ржут.

– Много ты понимаешь. Ты только над дедом Ульяном не смейся. Они меня вырастили с бабкой Марюхой. Матери давно уже нет, сама знаешь. Где-то на Каспле похоронена. А отец ночь и день в кузнице.

– Ладно-ладно. А давай полюбимся, а! – Дарья жарко прильнула. – Мне можно сегодня. И завтра можно будет.

– Давай. – Оладша повалился в молодую траву, не выпуская девушку из рук.

– Так и держи. Никогда не выпускай, слышишь?

– Никогда.

Она оседлала его, выдернув из-под себя подол рубашки.

– Оладша, иди в домик!

Он смотрел, как она спит. Опорожнённый. Освободившийся от горячего семени. Лёгкий и спокойный. Смотрел на волосы, на плечи. Поднимал край рубашки, чтобы увидеть бёдра и ягодицы. Он уже знал, что если любимая засыпает на животе, то она удовлетворена и счастлива. Если на боку, то задумчива. А если на спине, то это скорее усталость или тревога.

Ему нравилось всё подмечать и по мере сил что-то менять. А потом радоваться этим изменениям.

А ещё он находился на седьмом небе блаженства, когда ложился головой на её лоно. И поворачиваясь с боку на бок, всегда находил губами сладкую прохладу бёдер. Или замыкал свой слух её бёдрами. И ничего не слышал, кроме звуков растекающейся по сосудам любви.

Он очень смутно помнил усатых гайдуков. Крики и визг баб. На дворе полыхал огонь. Пожар ломился в окна и в открытую дверь. Из дыма и жёлтых языков пламени появился человек в тёмно-синем платье с алыми вставками на груди. Усы висели ниже бритого подбородка. Человек держал за волосы его мать, которая уже не могла стоять на ногах. Он бросил её животом на стол.

Мать подняла на Оладшу глаза с чёрными кругами. И губы с запёкшейся кровью беззвучно попросили: «Не смотри!»

Оладша натянул на голову одеяло и пополз в печь. Это его и спасло. Дом частично выгорел, и не окажись он под защитой печной стены, то непременно бы сгорел.

Из печи его достал дед Ульян. Задохнувшегося, отравившегося дымом настолько, что его поначалу посчитали мёртвым, поскольку никаких признаков жизни не обнаруживалось.

Но дед Ульян умел воскрешать из мёртвых.

 
…Ой ты, Горе моё, Горе серое,
Лычком связанное, подпоясанное!
Уж и где ты, Горе, ни моталося —
На меня, бедного, навязалося.
Уж я от Горя во чисто поле.
Я от Горя во тёмные леса.
…
Упадёт звезда поднебесная,
Угасает свеча воска яраго —
Не становится у нас млада царевича.
…
Сослал Господь грозных ангелов,
Страшных, грозных, немилостивых.
Вынули душу его сквозь рёбер его,
Да вознесли же душу вельми высоко,
Да ввергнули душу во тьму глубоко.
 

Глава 8

Получив крепкий отпор во время первого приступа, поняв, что лёгкой прогулки на свежем воздухе не получится, гетман Жолкевский приказал рыть шанцы напротив Богословской башни. В шанцы установили мортиры, и начался планомерный обстрел крепости. Огонь вёлся также по Богословской и Авраамиевской башням из Чуриловки. Смоляне отвечали из дальнобойной двусаженной пушки.

Ландскнехтам Вайера удалось захватить Заднепровский острог, но дальше продвинуться они не смогли. Смоляне отошли в крепость и оттуда повели ружейную стрельбу. Сам фон Вайер вынужден был признать, что захват острога равносилен пирровой победе.

Опытный артиллерист маршал Дорогостайский приказал бить калёными ядрами по городу. В Смоленске вспыхнул пожар. Дорогостайский стрелял до тех пор, пока жерла пушек не превратились в раковины.

Но сколько-нибудь весомого успеха по-прежнему не наблюдалось.

Разбитые ландскнехтами Фроловские ворота смоляне восстановили за одну ночь, тем сорвав предстоящее наступление.

Положение поляков становилось критическим.

В Красное, где находилась ставка Сигизмунда, съехались на срочный совет все военачальники.

Сигизмунд был вне себя. И без того худое, заострённое от рождения лицо короля сейчас напоминало бледный полумесяц. Седые волосы из-под собольей шапки падали слипшимися прядями на дорогой плащ синего цвета.

– Пан Жолкевский, я хочу понять, что происходит? Вы обещали взять город с наскоку! Я требую объяснений! – Король мерил быстрыми шагами пространство княжьего терема.

– Должен признать, мы несколько не рассчитали наши силы. – Гетман спрятал за спину вспотевшие ладони.

– Что! Что вы сказали! Королевство, измотанное противостоянием с Габсбургами, вступает в новую войну, в которой кто-то не может рассчитать силы! Мне говорили о вашей бестолковости, пан. Мне говорили… – Сигизмунд резко сел на лавку, но тут же вскочил. – А вы, господин Вайер, можете хоть что-то вразумительное сказать?

– Мой король, мои ландскнехты дрались, как демоны преисподней. Мы захватили Пятницкий острог. Но слабая поддержка артиллерии не позволила нам развить успех.

– У нас нет другой артиллерии, – вмешался Дорогостайский.

– Но вы же, вы же все меня уверяли, что этого вполне достаточно. Что город продержится три-четыре дня. Шембек! Где ваши хвалёные венгры?

– Многие погибли, пан король! – Шембек опустил голову. – Их заманили в ловушку и расстреляли. Среди рейтар может начаться ропот.

– Что?! В этой армии нет даже приличных экзекуторов на такие случаи?! Кто-то может нести ответственность за происходящее? Канцлер?!

– Я изначально был против плана гетмана Жолкевского. – Сапега открыто посмотрел в глаза королю. – Поэтому счёл нужным рыть подземную галерею и вести осаду, как тому подобает в подобных случаях.

– Мне противны ваши споры, пан канцлер. Разве могут существовать разногласия, когда мы все ратуем за одно общее дело? – Сигизмунд вплотную подошёл к Сапеге.

– Разногласий лучше избегать, мой король. Но только в том случае, если все находятся на одном уровне компетентности. – Сапега выдержал взгляд Сигизмунда.

– Да что вы говорите! – Жолкевский скривил рот. – Трусость теперь называется компетентностью!

– Я повторюсь, что изначально был против этого похода и никогда не верил в полководческий дар пана Жолкевского. – Сапега даже не повернулся в сторону Жолкевского.

– Итак, подземная галерея, говорите. – Сигизмунд отступил на пару шагов. – Сколько же мы будем осаждать город?

– Минимум полгода! – Канцлер не опускал взгляда.

– Э… – Лицо Сигизмунда сковала судорога. – Как вы сказали…

– Полгода, мой король. Но никаких гарантий я дать не могу. Скоро зима. Пока нам ещё подвозят съестные припасы местные крестьяне. Но амбары и у них не бездонны. И тогда может начаться партизанская война.

– Тогда что?…

– Нужно освободить гетмана Жолкевского от командования войском и пригласить на это место пана Потоцкого. Это – во-первых. Во-вторых, срочно прекратить эти бессмысленные приступы, а вместо этого заблокировать все пути к городу и попытаться вызвать голод.

– А в-третьих, – Жолкевский едва не сорвался на визг, – сидеть подобно кротам под землёй.

– Помолчите, Жолкевский! – Сигизмунд отмахнулся. – А впрочем, пан канцлер изложил свой план. Невесёлый, сразу скажу, план. Но всё же. Что можете предложить вы?

– Мы посоветовались с панами, в частности с маршалом Дорогостайским и господином Вайером, и пришли к выводу: можно предложить его величеству оставить тысячу человек, чтобы удерживать город в осаде, а самим с основными силами выдвинуться к Москве. – Гетман провёл внутренней стороной ладони по своей щеке, смахивая обильный пот.

Неожиданно раздался звук, напоминающий хрип перепиливаемого сырого бревна. Это смеялся канцлер Сапега. Звук шёл откуда-то из нутра, при этом лицо сохраняло полную неподвижность.

– Знаете ли вы, что произойдёт с вашей тысячей через один день? Либо отходить совсем. Снимать осаду и признать поражение. Либо добиваться успеха всем вместе.

– А может, предложить Шеину сложить оружие? Чем чёрт не шутит? – сказал маршал Дорогостайский.

– Что вы на это скажете, пан канцлер? – Сигизмунд уставился в затянутое бычьим пузырём окно.

– Это единственное верное решение, если мы отказываемся штурмовать город. Я понимаю, горечи поражения можно избежать при условии склонения смолян к союзу с королём Речи Посполитой.

– А вдруг они не согласятся? – спросил король, дёргано взяв в руки гусиное перо.

– Они, скорее всего, не согласятся. Но попробовать ещё раз следует. А вдруг и впрямь, чем чёрт не шутит, как говорит пан Дорогостайский. – Сапега наконец расслабил мышцы лица.

– Кто пойдёт на переговоры?

– Для начала отправим в город гайдука с письмом. А послать нужно Богдана Велижанина. Смоляне его знают. Ему будет проще всего. – Канцлер медленно надел соболью шапку.

– Вы не против, пан Велижанин? – спросил Сигизмунд, повернувшись к молчавшему до сего времени человеку в казачьей одежде с долгим седым чубом.

– Пойду! – кивнул Велижанин.

– А палача хорошего нам в войске явно не хватает. – Сигизмунд сплюнул под ноги. – Нет у нас хорошего палача!

– Есть! – Голос Сапеги надломился хрипом.

«…и мы уже целовали крест государю нашему Шуйскому, который обещал нам помощь. Поэтому пусть ваш король делает что хочет, а мы сохраним верность нашему государю».

Василий Колоколов твёрдо смотрел в глаза Богдану Велижанину.

– Значится, сидеть будете? – Велижанин поскрёб пятерней бритую голову и тряхнул оселедцем.

– Сидеть будем, – спокойно повторил Колоколов.

– Ну-ну. Только не войте потом.

– А ты за нас не шибко переживай. А не то оглохнешь во сне от воя.

– Храни тебя Бог, Вася!

– И тебя, Богдан, храни Бог.

Велижанин развернулся и зашагал к своему коню, которого придерживал за уздцы гайдук. Колоколов какое-то время смотрел ему вслед, брезгливо кривясь, пожёвывая веточку, но потом и сам, развернувшись, пошёл к своей гнедой.

Шеин в воеводской избе сидел, склонившись над бумагами, решая непростые задачи по укреплению обороноспособности смоленской армии и по подчинению городской жизни нуждам обороны. Нужно срочно провести первые мероприятия по регламентации осадной жизни Смоленска.

– Что там Вася Петрыкин? – поднял голову воевода, глянув на Олексьевича.

– Провёл, как ты велел, обмеры посадских дворов согласно осадному времени. Составил опись всего строительного материала. Приставил дворников беречь лес и всю городьбу около садов, дабы того лесу не обжигали и не развозили. – Дьяк сухо кашлянул в кулак.

– Вот передашь Луке Горбачёву и Юре Огопьянову память от меня. Ну, зачитаю. А ты внимательно слушай, вдруг чего упустил. – Шеин прочистил горло. – «Велеть им бирючу кликати в большом городе, чтоб одноколично всякие люди с огнём сидели ввечеру с великим бережением. И с лучинами с дворов не ходили… А на хоромах ставили кади с водой и с вениками на всяких хоромах».

– «Хоромы» два раза написал, – вставил Никон.

– Чего? А, ну да… два раза. «Такоже запрещаю стирать бельё по средам, пятницам и воскресеньям. Чтобы воду беречь на дольше». Ну?

– Ещё надобно две памяти написать. Одну – на зарытие палых лошадей. Другую – на захоронение умерших.

– Так и есть. Только бы эпидемий избежать! – Шеин встал размять затёкшую спину. – А ну-ка, ты, Никон, теперь попиши теперича. Присягу надо сочинить.

– Так поруки уже писали!

– Писали. Лишним не будет. Давай. «Целую Крест Животворящий государю своему и великому князю Василию Ивановичу… на том, что мне государю своему не изменить, в Литву не въезжать и землю в Литву не отводить, и что услышим из Литвы каковы вести, и те нам вести государю, и государевым боярам, и воеводам, и дьякам, и головам, и всяким московским людям сказывати в правду, и нам ратным людям подвоху никакого не учинить, и литовским людям, и изменникам в Литву вестей не носити, и добра литовским людям не хотети, и бояр своих, кто за кем живёт, слушати, и во всём государю своему царю… добра хотети, и прямити, и с Литвой битца до смерти». И дале. Эту присягу принять не позднее завтрашнего вечора всем дворянам, стрельцам и посадским. Ну?

– Записал. – Дьяк владел пером куда норовистее воеводы, поэтому кончил почти сразу, как только тот перестал диктовать.

– Как дела идут у Огопьянова?

– Занимается судными делами о кражах.

– Много?

– Да есть. Несколько дел по краже изгороди, брёвна с укреплений и яблок.

– Вот люди у нас! Тут польское войско грозит всё разорить, а они со своих стен тащат. Сечь мерзавцев. До костей сечь.

– Сечём, – спокойно ответил Никон.

– Колоколов вернулся? Что говорит?

– Говорит, что Велижанин мира просил. Дескать, чего делить.

– С чего бы? – Шеин довольно хмыкнул.

– Взамен лишь покорности Сигизмунду хотели. – Дьяк лениво зевнул.

– А мне вот сдаётся, что разногласия у них серьёзные. Осаду Жолкевский ведёт не по уму, а по гусарской дури. Крепость с ходу не взяли. Такую поди возьми. А на Москву тоже надо. Вот и заметались. Ну, о том после. Давай-ка мы ещё одну память сочиним. Для Ивана Ленина. Беспокоит меня теснота дворовая.

– И то правда, воевода. Теснища страшная. Цена на квартиру поднялась до восьми денег и два алтына. Тут вон вяземские и дорогобужские челобитную подали. Читать?

– Читай. Куды ж деваться.

– «Мы, бедные, вконец погибаем с голоду и без дров, з женишками и детишками помираем. Купить нам дров нечем и хлеба купить нечем, и продать нам нечего, а живучу государь с теми людьми, которым наем даём, дровами топим своими пополам с ними, и те, государь, люди высылают нас вон…»

– Пиши память Ленину. «А которые люди учнут на кого бить челом в дворовой тесноте, и Ивану тем людям приставов давати… и в дворах указ читать, хто у кого во дворе поставлен, а разделены хоромы пополам, и им жити вмести по половинам… и нихто бы в которую половину не вступался… А хто пустит себе из найма, тех бы со двора збивати». Записал?

– Готово.

– Вот у меня какая мысль появилась, брат ты мой дьяк. Пока они там найти общего языка не могут, а попробовать ли нам дельце одно? – Шеин задорно подмигнул Никону.

– Уж не вылазку ли надумал?

– Как догадался?

– А то я глаза твои бешеные не знаю. Скоро палить начнут. – Никон вновь сухо кашлянул в кулак.

– Думаешь, Велижанин уже доехал?

– Псы быстро дорогу до дома преодолевают.

Только Никон успел договорить, как раздались выстрелы польской артиллерии с батареи на Покровской горе. Огонь этой батареи накрыл Пятницкую церковь. Тут же грянул залп с Чуриловки по Богоявленской башне.

– Кто на Богоявленской старшим? – спросил Шеин.

– Так Васька Колоколов и есть, – пожал плечами Никон.

– Вели стоять крепко. Поляки будут там брешь пробивать.

– Этому лишние призывы не нужны. Поляков люто ненавидит.

Через два часа интенсивной бомбардировки чуриловская батарея пробила немалую дыру в Богоявленской башне. Ландскнехты фон Вайера пошли на приступ.

Пеший, сверкающий доспехами немецкий строй двигался под барабанный бой и звуки литавр. Не спеша. Наклонив перед собой огромные алебарды.

Василий Колоколов поставил панцирных дворян в брешь, а стрелкам велел стрелять залпами из бойниц башни.

– Ждать! – кричал Колоколов, показывая кому-то знаки рукой. – Только по команде! Махну рукой – тогда!

Ландскнехты неумолимо приближались, держа плотный строй. Если падал один, то на его место вставал тут же другой. С флангов ландскнехтов прикрывали польские мушкетёры. Стреляя из своих английских мушкетов, они сильно затрудняли защитникам крепости вести прицельный огонь.

Но тут произошло то, чего никак не могли ожидать опытные европейские тактики.

Когда между ландскнехтами и смолянами расстояние сократилось до тридцати шагов, раздался взрыв. Немецкий строй развалился на две части. В воздух полетели оторванные части тел и искорёженные доспехи. Брызги крови смешались с землёй. Вопли и стоны раненых заглушили шум канонады.

Сразу после переговоров с Велижаниным Колоколов понял, что поляки будут продолжать стрелять по Богословской башне. А значит, если им удастся сделать брешь, то пойдут в атаку. Поэтому он и приказал своим петардникам заложить мину на подступах к башне. Смоляне справились, заминировав подступ так, что неприятель ничего не заметил.

Шеин, разумеется, был в курсе этого плана. И когда грянул взрыв, из Авраамиевских и Копытецких ворот рванулась смоленская вылазная рать, сминая конями немецкую пехоту и проходя, словно нож в масле, сквозь польских мушкетёров.

Враг бежал, бросая на поле боя раненых и убитых. Кавалеристы Шеина прорвались к шанцам пана Стадницкого. Шестьсот посадских и триста стрельцов захватили неприятельские укрепления.

Василий Колоколов влетел на своей гнедой во вражеский стан и палашом отправил на тот свет четырёх ландскнехтов. А вот и лицо пана Стадницкого, вытянутое от ужаса и страха. А за ним – знамя. Колоколов нанёс короткий колющий прямо в это лицо, а следующим движением подрубил древко. И вот оно, первое польское знамя, первый трофей в его руке.

Но уже издали, брызгая комьями осенней грязи, мчалась на помощь своим конница канцлера Льва Сапеги.

Колоколов коротко скомандовал трубачу. Раздались отрывистые сигналы трубы. И смоляне, построившись в каре, стали организованно отступать. Со стен отступление прикрывала дальнобойная артиллерия, несколько затинных пищалей и шесть аркебуз.

Видя, что своей атакой на отступающих ничего не добьёшься, Сапега повернул конницу к разбитым шанцам пана Стадницкого, чтобы взять оставшихся в живых под свою защиту.

Ещё один бой остался за Шеиным.

Поляки понесли ужасающие потери. Но это только ещё больше разозлило Сигизмунда.

Король решил драться за Смоленск до конца. В тот же день в Ригу был отправлен гонец со срочным приказом, основная суть которого заключалась в том, чтобы как можно быстрее доставить тяжёлые орудия к осаждённому городу.

А с Запада уже шёл на помощь маршал Потоцкий со свежими силами, готовый взять на себя командование всей армией.

Гетман Жолкевский, понимая, что его военная карьера рушится и летит ко всем чертям, решил атаковать на свой страх и риск, не ставя никого в известность, Богословскую башню. Ну поглядим, курвы, чья возьмёт! Но наутро, подойдя с гарнизоном к башне, он не обнаружил бреши. Смоляне за ночь отремонтировали стену.