Текст книги "Декабристы в Забайкалье"
Автор книги: Алексей Тиваненко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
Имеется два варианта объяснений самих братьев, почему они решили организовать в Посадской долине крупную мастерскую по изготовлению кабриолетов собственной конструкции. Михаил Александрович писал, что поводом послужило известие о предстоящем приезде сестер и матери на постоянное жительство в Селенгинск. Неуклюжие европейские тарантасы не годились для забайкальских дорог, точно так же, как после смирных и послушных лошадей буйные степные «монголки» показались бы дамам чертями в упряжи. Михаил Бестужев возложил все хозяйственные дела на брата, а сам увлеченно занялся сооружением и усовершенствованием своих экипажей. После первого удачного образца последовал второй, третий… За короткий срок дело отладил ось, и в год мастерская стала изготавливать иногда по 30 «сидеек», «продажа коих хотя и не доставляла нам больших барышей, но все-таки служила подспорьем к скудным средствам существования».
Иного мнения на сей счет Николай Александрович Бестужев: «Нужда начала хватать нас за бока. Я принялся за производство мною выдуманных сидеек и вначале довольно выгодно сбывал их в Кяхту и Иркутск. Но так как я хотел, чтоб изобретение было полезно всему Забайкалью, и мне эта отрасль составляла только удовольствие видеть от него пользу жителям, иногда угождать просьбам хороших знакомых и мысль, что я доставляю хлеб 30 бедным бурятам, работавшим у меня и обучавшимся столярному, слесарному, кузнечному и другим мастерствам». Впрочем, Н. А. Бестужев не претендовал на приоритет в разработке технической новинки, хотя и опубликовал в «Трудах Вольно-Экономического общества» за 1853 год под псевдонимом Никольский специальную статью с чертежами кабриолетов – «Новоизобретенный в Сибири экипаж». Редакция журнала в примечании особо обратила внимание читателей на интересную конструкцию «экипажа нового устройства», «по-видимому, не ломкого и удобного для поездок по проселочным дорогам и степям». Эта «сибирская выдумка», писалось в журнале, дает возможность иметь сравнительно недорогой экипаж. В своей статье Николай Бестужев прямо указывает, что «теперь брат мой занимается постройкой этих экипажей, которые преимущественно требуют в Кяхту». А в одном из писем (С. А. Полонскому) он определенно отдает приоритет в разработке оригинальной конструкции рессор Михаилу Александровичу: «…Брат Михайло сумел избежать этот недостаток (опрокидывание. – А. Т.) особым приспособлением. Об его сидейках я уже ничего не говорю. Они теперь во всеобщем употреблении по только в городах, но и у бурят».
Как ясно из статей и писем селенгинских декабристов, в разработке этой интересной технической новинки II. А. Бестужев принимал самое активное участие как конструктор-соавтор, однако практической реализацией идей занимался брат Михаил. И неудивительно поэтому, что порою над чертежами возникали творческие споры. К примеру, Михаил Александрович считал, что при грузе двух человек тяжесть на спине у лошади не должна превышать десять фунтов. Николай Александрович возражал: лошадь – животное очень выносливое и, даже будучи впряженной в тележку, может нести тяжесть до одного пуда. «На каком основании ты так считаешь? – не унимался Михаил. – «Я думаю, что в упряжи нужно применить кое-какие новшества». «Новшества!? Какие могут тут быть новшества!» «По крайней мере, я вижу их два. Во-первых, тяжесть нужно делить равномерно на всю спину, а не только на плечи; во-вторых, лошади совершенно не нужен подбрюшник. Как его ни затягивай, ремень все равно ослабнет и сидейка будет, прыгать на спине у лошади»».
Михаил Бестужев не сдавался: «Да у лошади вся сила в плечах, которыми она и тянет повозку. Это гораздо лучше для лошади, чем нагружать спину». – «Ну, не знаю, не знаю… Лошади молчат при любой упряжи», – уклончиво завершил спор Николай Александрович.
Как бы то ни было, кабриолеты, изготовлявшиеся в мастерских братьев Бестужевых, в короткое время распространились необычайно широко. «У нас за Байкалом нет ни одного зажиточного мужика, даже бурята, который не имел бы у себя подобного», – писал Николай Александрович в своей статье. И далее объяснял причину столь большого спроса: «Некоторые жители признавались мне, что с той поры, как они стали ездить на сидейках, верховая езда ими вовсе оставлена, потому что считают для себя и для лошади легче эту упряжь, тем более, что маленькая сидейка везде там пройдет, где и верховая лошадь, что – большая выгода в гористых местах».
В разгар работы над созданием нового типа «сидеек» в адрес Бестужевых неожиданно пришло письмо от некоего московского жителя С. А. Полонского со странным предложением – за плату строить экипажи по его проектам, поскольку, мол, он добился от правительства официального признания своего изобретения и даже получил на это «привелегию».
Рассмотрев проект Полонского, Бестужевы нашли в нем много технических изъянов, и Николай Александрович отправил конструктору письмо следующего содержания: «Мы от души благодарим за желание доставить нам материальные выгоды от устройства таких экипажей. Но сибиряки не так глупы, чтобы в подобных экипажах вытряхивать свои души, тогда как у нас с искони есть тарантасы, эти простые и спокойные экипажи… У бурята если есть два колеса, даже простая одноколка, он делает из нее сидейку, в которой он сможет проехать по самой узкой горной тропинке, не утомляя коня и спокойно сидя на войлоке. И за изобретение этих удобств для всего края мы не требовали никаких патентов. Напротив, мы старались сделать их общедоступными всем, для того, чтобы все могли пользоваться таким удобством. А ты требуешь платы за твое изобретение. Извини, ежели мы не воспользуемся твоею благостынею».
Дорожные повозки, как построенные в мастерских братьев Бестужевых, так и копии с оригиналов, дожили в сельских уголках Забайкалья вплоть до настоящего времени. Два подлинных экземпляра, изящной работы и прекрасной сохранности, экспонируются в Кяхтинском и Улан-Удэнском краеведческих музеях, одна из копий-подражаний, также примерно того же времени, – в Этнографическом музее народов Забайкалья.
Добровольные изгнанницы
В один из летних вечеров 1847 года братья Бестужевы, отужинав в доме Торсонов, вернулись в свою усадьбу. Михаил Александрович сел у окна, выходящего во двор, и закурил трубку. Николай же пошел под навес посмотреть, как нанятый на службу кучер запрягает лошадь в «сидейку»: он собрался поехать в Селенгинск навестить семейство Старцевых.
Неожиданно со степной дороги послышался звон колокольчиков подъезжающего экипажа. Кто бы это мог быть? Уж не возвращается ли Булычев – член ревизионной сенатской комиссии графа Толстого? Женившись на племяннице кяхтинского миллионера-золотопромышленника Кузнецова, он по дороге в «песчаную Венецию» (как тогда называли пограничный городок) заехал отдохнуть в кругу селенгинских декабристов. Тронутый их гостеприимством и радушным вниманием, Булычев испросил от Бестужевых позволения вновь заехать на обратном пути.
Но вот экипаж лихо влетел в открытые настежь ворота и остановился посреди двора. Из коляски первой вышла неизвестная дама, которую Бестужевы поначалу приняли за молодую супругу Булычева. Но каково же оказалось изумление хозяев усадьбы, когда следом за ней сошла сама Елена Александровна, затем и другие сестры Мария и Ольга.
Михаил, отбросив трубку, выскочил из избы и первым бросился в объятия сестер, плачущих от счастья. Немного замешкался Николай. Будучи под навесом, он тоже видел сошедшую даму и, считая ее женой Булычева, стоял в нерешительности, поскольку был без сюртука и, таким образом, находился в пикантном положении. Поймав пробегавшую дочь прислуги-кухарки Катю, свою любимицу, он попросил девочку принести из дома сюртук. «Вот вы некой… видите мне некогда… я и сама хочу поглядеть на приезжих», – со смехом ответила Катюша и убежала от Бестужева. По тут Николай Александрович узнал в прибывших своих сестер и, не смущаясь своего «неприглядного» вида, бросился обнимать и целовать прибывших родных.
Много лет спустя, работая над своими записками, Елена так вспоминала эту встречу: «Когда я приехала в 1847 году с сестрами в Селенгинск, была звездная ночь, чудная, – на чистом большом дворе мы стояли у крыльца обнявшись. Знаешь ли, милая Елена, – говорили братья со слезами, – ведь только твое обещание присоединиться к нам и поддерживало все это время».
Николай Алек, похудел, был седой, лысый. Но чудное лицо. Я любила глядеть на его портрет молодым».
Здесь Елена Александровна не забыла упомянуть о той горечи, которая появилась у нее сразу же, когда она впервые увидела братьев после долгих лет разлуки. А она ведь уже знала, что Николай и Михаил сильно изменились (в худшую сторону) за прожитые на каторге годы. Это Елена заметила еще в 1839 году, когда получила из Селенгинска портреты братьев, только что вышедших на поселение. Больше всех была расстроена портретами сестра Мария, которая буквально излила в ответном письме потоки слез: указав на множество морщин на лице Николая, она высказала общее заключение родных по поводу его преждевременного старения – значит, брат очень страдал все 14 лет каторги, и духовно, и физически.
Бестужевы давно ожидали приезда сестер. Переписка на эту тему началась вскоре после того, как братья-декабристы стали на бывшей усадьбе купца Наквасина полными хозяевами. Не задалась жизнь женской половины рода Бестужевых, оставшейся без опоры – мужчин, попавших на каторгу (помимо младших Петра и Павла). Дела в родовой усадьбе шли все хуже, не помогали и письменные советы братьев по поддержанию распадающегося хозяйства. Тогда-то и возникла обоюдная мысль о воссоединении. Братья Бестужевы писали длинные письма с планами усадьбы, комнат, жилых строений, окружающей местности. Переписка привела мать и сестер к однозначному решению. Николай и Михаил знали примерное время прибытия родных, но никак не ожидали, что экипаж преодолеет долгий путь в Сибирь на две недели раньше срока. К великому горю, матери в этом экипаже не оказалось: она скоропостижно скончалась в дороге, не вынеся волнений от расставания с родиной и радости предстоящей встречи с сыновьями.
Прибывшие в добровольное изгнание на берега Селенги Елена, Мария и Ольга быстро вписались в жизнь заштатного забайкальского городишка и стали уважаемыми членами декабристской колонии в Нижней деревне – за свою человечность в отношении к людям, помощь бедным и особенно организацию домашней школы для местных ребятишек. Стало значительно легче и братьям: в их огромной усадьбе наконец-то появились женские руки, взявшие на себя все домашние заботы. В том числе и такие морально неприятные для братьев Бестужевых, как общение с городскими властями. По крайней мере, Елена Александровна превратилась в хорошего секретаря своих опальных братьев. Ее расписки стоят, например, на всех архивных документах, касающихся получения или отправления многочисленной корреспонденции. Она же, Елена, стала главной распорядительницей по домашним делам, открыв в себе дар управительницы над прислугою. Хозяйский глаз Елены был везде: и на приусадебном огороде, где в парниках созревали всевозможные овощи; и в домах, где требовалось поддержание чистоты и порядка; и в кухне, которая ввиду многочисленности семейства, работников и постоянных гостей беспрерывно действовала как столовая; и по части закупочных забот в селенгинских лавках…
К сожалению, это то немногое, что известно о сестрах Бестужевых в период их жизни на берегах Селенги. Также неясно, почему после нескольких лет воссоединения с братьями они приняли решение переехать в Москву. Смерть сына и матери Торсонов, с которыми они были в большой дружбе? Скоропостижная кончина обожаемого брата Николая? Суровый сибирский климат? По крайней мере, с их отбытием Селенгинская колония резко опустела: здесь остался лишь Михаил со своим семейством, но и у того вскоре начались большие утраты – смерть жены и первенца Коли, отъезд в дальние города на учебу двух дочерей. Декабристское поселение в Посадской долине прекращало свое существование.
Любопытно, что в доме купца Д. Д. Старцева и его потомков долгое время сохранялись вещи, принадлежавшие сестрам Бестужевым. Под навесом стоял большой экипаж с украшениями, на котором прибыли добровольные изгнанницы из России. В библиотеке Старцевых на стене висела картина, написанная в карандаше Николаем Александровичем, на которой художник-декабрист запечатлел памятную встречу с сестрами. В семьях селенгинских старожилов по наследству передавался и большой металлический сундук в форме саквояжа, который привезли с собой сестры Бестужевы. К счастью, экспонат этот сохранился и ныне размещен в экспозиции Селенгинского музея декабристов. По легендам, он был подарен на память самим Михаилом Александровичем при своем отъезде в Москву.
Мария-Луиза Антуан
Важное место в период селенгинской ссылки для Бестужевых, но особенно для Николая Александровича, занимала Мария-Луиза Антуан. С этой француженкой декабрист познакомился в одну из своих поездок в Иркутск. Луиза служила тогда гувернанткой в доме начальника штаба войск Восточной Сибири, впоследствии забайкальского областного губернатора Б. К. Кукеля.
Елена Александровна вспоминала, что ее брат был всегда добр, со всеми ласков и приветлив, за это всеми любим и уважаем. Знал многие иностранные языки, а имея приятную благородную наружность и дар слова, прекрасно читал и был большой поклонник женщин и даже в 62 года прельщал собою. Говоря такие слова, Е. А. Бестужева, конечно, имела в виду Луизу Антуан, которую хорошо знала.
Вспыхнувшая любовь женщины-иностранки к селенгинскому узнику оказалась столь сильной, что вскоре француженка стала часто бывать в Селенгинске и подолгу гостить у Бестужевых. Даже в начале 50-х годов, уже живя в Петербурге, где она служила гувернанткой в семье Грен, Луиза Антуан специально приезжала в Сибирь, чтобы еще раз встретиться с Николаем Александровичем.
«Вероятно, нынче осенью m-me Antoine посетит тебя; она опять собирается в наши края», – писал Н. А. Бестужев 27 июля 1854 года Г. С. Батенькову в Томск. Но через два дня Луиза уже была в Селенгинске и застала там гостившую у Бестужевых семью С. П. Трубецкого. «М-me Antoine сделала на моих приятное впечатление, жалели только, что время знакомства так было коротко», – писал 3 августа 1854 года С. П. Трубецкой по возвращении из Забайкалья..
Луиза Антуан привезла с собой неисчерпаемый заряд энергии и веселья. Все от души смеялись над ее-остроумным рассказом о настороженном «иркутском правительстве», которое почему-то видело в естественном желании француженки посетить Бестужевых тайную политическую цель, а поэтому неуклюже старалось помешать намеченной поездке. Для властей совершенно непонятно было, что человек, приехавший издалека, имел всего одно простое желание – встретиться с друзьями. Но на то была Луиза Антуан и француженка, чтобы женской хитростью преодолеть все преграды. Тогдашний генерал-губернатор Восточной Сибири К. К. Венцель, при своей кротости и тупости, был плохим конкурентом в борьбе с живой и исполненной ума француженкой.
Луиза быстро сблизилась со всем семейством Бестужевых. Михаил Александрович называл ее «милой француженкою», «нашим общим другом». В знак взаимной любви Николай, Михаил и Елена нашли возможность показать гостье Забайкалье, свозив ее на своих экипажах в Кяхту – тогдашний центр культурной и купеческой жизни края.
В ту пору Николаю Александровичу было уже за 50 лет. Во время последнего посещения Селенгинска между Бестужевым и Антуан произошел серьезный разговор о дальнейшей совместной жизни. Француженка соглашалась навсегда переехать в Селенгинск и соединить с «государственным преступником» свою судьбу. Об этом свидетельствуют сохранившиеся до нашего времени черновые письма на французском языке, отправленные Николаем Бестужевым в Петербург в ответ на одно из посланий любящей ого женщины:
«Я получил твое последнее письмо, дорогая Луиза, и спешу тебе ответить. Если тебя но пугает все, что мы тебе написали о твоем будущем положении, приезжай же, дорогой друг, разделить нашу участь – не нам жалеть, если решение твое принято. Очень хорошо, что ты уже объявила семейству Грен о твоем скором отъезде, так как давно пора покончить с неопределенностью, в которой мы все находимся. О предстоящей тебе дороге я ничего тебе сказать не могу, так как на расстоянии 3000 верст трудно судить о средствах передвижения, в особенности летней порой. Зимой можно путешествовать на почтовых, оставляя вещи для перевозки, их с оказией, но летом это невозможно. Привези свою горничную, это все, что требуется, а если ты находишь, что это роскошь и для тебя излишне, она пригодится и нужна будет в доме с увеличением семьи. Что касается туалетов, я одобряю все твои решения, но думаю, что нужно хоть одно выходное платье; сделай его поскромнее, без претензий. Вот и все, что кажется мне необходимым, помимо белья, которым, я полагаю, ты обеспечена.
Не знаю, где помещены твои деньги. Если ты уже распорядилась на этот счет, оставь их там, где они находятся, так как здесь трудно их поместить куда-либо по причине застоя нашей торговли с Китаем и ненадежности наших купцов. Что касается акций, я вам ничего не могу посоветовать, так как не знаю какого рода общество предлагает поместить ваши капиталы. Мне известно лишь одно надежное – это Американское общество в Петербурге, которое дает 5 процентов. Вот ответы на все ваши вопросы…»
Луиза Антуан не стала женой Николая Бестужева. Давно оставшаяся вдовой, она имела взрослого сына, жившего в Париже, который и отсоветовал ей вступать в брак с «государственным преступником». Хорошо знавшая всех членов Селенгинской колонии декабристов госпожа Всеволодова говорила Крестьянскому начальнику G. Г. Рыбакову: «Он не был женат, но у него была невеста, француженка, гувернантка детей начальника штаба в Иркутске Кукеля, вдова госпожа Антуани. Она приезжала к Николаю Александровичу, гостила у сестер Бестужевых. Госпожа Антуани на выход замуж за Николая Александровича Бестужева просила согласия сына, который жил в Париже, но сын отсоветовал. На другой жениться Николай Александрович не хотел. Умер холостым, немолодым; был живой, здоровый мужчина». В записях, которые вел М. И. Семевский, беседуя с Михаилом Бестужевым о Луизе Антуан, есть такие строки: «Любовь и сибирская невеста Ник. Алек. Бестужева».
В Центральном государственном архиве Бурятской АССР мне довелось обнаружить документ, показывающий искренность любви француженки к Николаю Бестужеву и вообще ко всем его родным. Узнав, вероятно, о внезапной кончине своего несостоявшегося мужа, она вновь спешит в далекий Селенгинск, чтобы отдать дань памяти «государственному преступнику». 27 октября 1855 года управляющий Забайкальской областью посылает на имя селенгинского городничего секретную депешу за № 463: «Г. Управляющий Иркутской губерниею отношением от 30 сентября за № 3884 уведомил меня, что по воле г. председательствующего в Совете главного управления Восточной Сибири, он выдал прибывшей в Иркутск из Томской губернии французской подданной Марие-Луизе Антуан, урожденной Ламотт, билет от 29 сентября за № 19, на проезд в г. Селенгинск, для окончания там своих дел с тем, чтобы она после этого немедленно выехала из Восточной Сибири, буде не пожелает принять подданства России. Давая знать об этом Вашему благородию, предписываю: а) иметь наблюдение за Луизою Антуан, равно и затем, чтобы она по окончании дел немедленно выехала из Селенгинска, и б) по выезде ее обратно в г. Иркутск тот час же донести о том мне, г. Управляющему Иркутскою губерниею».
Последний пункт документа еще раз повторен на чистом поле депеши: «При наблюдении за иностранкою Антуан, по выезде ее из г. Селенгинска донести г. Управляющему Иркутской губернией и Забайкальской областью».
Нам неизвестно, чем занималась в Селенгинске Луиза Антуан и долго ли там она пробыла, но переписка француженки с семейством Бестужевых продолжалась еще ряд лет. 30 апреля 1857 года Михаил Бестужев писал из Нерчинска (куда он попал во время своего амурского плавания) сестрам в Селенгинск: «Поклонитесь всем кто меня помнит, а главное – кланяйтесь от меня Луизе Николаевне (выделено мною. – A. Т.), к которой я но пишу, чтобы по повторяться». К следующему году относится дружеское письмо Луизы Антуан Михаилу Александровичу, в котором она называет его «милым другом» и «братом».
Луиза Антуан, оставив в сибирской земле своего друга Николая Александровича Бестужева, навсегда покинула Россию. В 60-х годах прошлого века она вернулась во Францию, увезя с собою свои портреты кисти Н. А. Бестужева и, видимо, немало других ценных реликвий их любви. Может быть, они до сих пор где-то хранятся у потомков Луизы Антуан за границей, неизвестные нашим современникам.
Учителя и ученики
Вскоре после того, как братья Бестужевы поселились во флигеле усадьбы Наквасиных, в дверь робко постучали. Вошел молодой бурят в наглухо запахнутом халате-дыгыле, подпоясанном красным кушаком. Неловко сняв с головы мохнатую шапку-малахай, он встал у порога избы, смущенно улыбаясь. «Тебе чего, братец?»– спросил Николай Бестужев, откладывая книгу, которую читал. – «Да Убугун я, Сарампилов» Не узнаете?»
Бестужев подошел ближе. Действительно, в этом желтом скуластом азиатском лице с черными раскосыми глазами было что-то знакомое. Человек был явно приезжий: в Нижней деревне и в ближайших улусах такого не встречал. Да и голос… «Не узнали? А я у вас в Петровском Заводе учился».
Боже мой! Только сейчас Николай Александрович отчетливо вспомнил того смышленого бурятского мальчугана, который несколько лет тому назад посещал тесные и полутемные камеры Петровского каземата, чтобы научиться у декабристов уму-разуму, а при помощи братьев Бестужевых – овладеть секретами различных ремесел. Разве забыть момент, когда Убугун буквально остолбенел, увидев простой самодельный токарный станок, словно это было некое чудо. Он часами не мог оторваться от кустарных увеличительных стекол, так как никогда подобного не встречал. Те слесарные инструменты, с которыми Сарампилов приходил на занятия к декабристам, были весьма примитивными и недолговечными, поскольку изготовлялись они не из стали, а из плохого незакаленного железа. Может быть, поэтому все, что делал бурятский парнишка, не выходило за рамки грубой самодельщины.
Убугун оказался на редкость необыкновенным учеником. Много наслышавшись об искусных делах Николая Александровича (о чем уже ходили по Забайкалью легенды), он специально проделал долгий путь из селенгинских степей в казематы Петровского Завода, чтобы хоть одним глазком посмотреть на волшебство дархана-кудесника. Бестужев тепло встретил любознательного мальчишку, терпеливо удовлетворял его неуемную любознательность, объяснял словом и делом все приемы токарной работы и даже позволил снять рисунки со всех слесарных, столярных и часовых инструментов. На прощание Бестужев дал Убугуну Сарампилову куски стального листа, осколки толстых стекол от зеркал и стаканов, снабдил необходимыми инструментами, а также подарил мальчику табакерку с музыкой, но с испорченным механизмом.
Разве мог тогда Николай Александрович предполагать, что через несколько лет наступит черед бесконечно удивляться и ему, учителю. Приняв приглашение Убугуна посетить его скромное жилище на берегу Гусиного озера, Бестужев буквально остолбенел от неожиданности, когда увидел в бурятской юрте свои инструменты и механизмы, даже более простые и улучшенные, построенные учеником по снятым когда-то примитивным чертежам. Осколки стекол превратились в искусных руках Сарампилова в линзы зрительных труб и биноклей, отличавшихся необыкновенной четкостью. Даже безнадежно испорченная табакерка не только оказалась исправленной и играла музыку, но в довершение ко всему крутила небольшой металлический цилиндрик («хурдэ») с ламскими молитвами.
Поразительная история с Убугуном Сарампиловым убедила братьев-декабристов в необходимости обучения детей местных жителей грамоте и ремеслам. Однако буквально с первых шагов Бестужевы столкнулись с фактом непонимания своих благородных замыслов со стороны родителей своих учеников.
Скажем, обращается Михаил Александрович к отцу или матери: «Согласны ли вы видеть свое чадо грамотным? Отдайте его в нашу школу учиться. Я обязуюсь кормить и одевать ребенка». – «Как, батюшка Михаил Александрович, по быть согласным; ведь это вы нам делаете истинное благодеяние. Мальчишка бьет баклуши, ничего не делает, а его одевай да корми…»– «Ну, так ты его приведи ко мне». – «Слушаю-с. А что же вы пожалуете в год жалованья ему?»– «Да как же так, матушка… Я же ведь буду обучать вашего ребенка для вас же, и бесплатно!»– «Нет уж, батюшка, раз вы желаете взять его в ученики, значит, он нужен вам». – «Ну хорошо, бог с тобой, даю полтинник в месяц».
Согласие обучать за плату явилось крупной ошибкой Бестужевых. Через месяц вдруг оказывается, что ученик в школу не ходит. Михаил Александрович вновь идет к родителям.
«Так в чем же дело, матушка? Почему мальчишки нет у меня?»– «Полтинника мало, положи в жалованье еще хотя бы гривенник». – «Но ведь мы же сошлись на полтиннике!»– «Нет, полтинника мало. Теперь он вам нужен, вам помогает, поэтому и жалованье нужно увеличить».
Такие разговоры продолжались в начале каждого месяца и прекратились сами собой, как только Михаил Александрович заявил о том, что слишком высокая цена, установленная родителями, не позволяет ему продолжать обучение их ребенка.
У Екатерины Петровны Торсон была несколько иная ситуация. Открыв в своем доме школу для детей посадских крестьян, она пригласила свою служанку, подростка Жигмыт, ходить на занятия. Девочка с радостью согласилась, но вскоре стала избегать учебы.
Оказалось, что занятиям в школе категорически воспротивилась мать, ибо ее соседи-бурятки стали все время говорить: «Отними дочь от Торсонов, они хотят учить ее, а потом окрестить».
Для таких заявлений были свои причины. Дело в том, что в Селенгинске уже существовала подобная школа, основанная при Английской духовной миссии. Всем было известно: среди многих общеобразовательных предметов в этой школе преподавали Закон божий и прочие духовные дисциплины, и вообще целью такой школы являлась подготовка бурятских детей к крещению в «чуждую» христианско-протестантскую веру. А самая «истинная» вера есть буддизм, а слова ламы-священника – закон для всех бурят.
Первой в Нижней деревне начала учительствовать Екатерина Петровна Торсон. Но ее школа была рассчитана лишь на девочек. Помимо грамоты их учили рукоделию, поварскому искусству, музыке. Особенно любила детвора шить, вязать, вышивать, отделывать бисером наволочки и салфетки. Все вместе помогали Екатерине Торсон выполнять заказ купца Д. Д. Старцева сшить приданое его дочерям. Искусными мастерицами на все руки стали девочки из семей Лушниковых, Седовых, Старцевых и других.
Сестра Бестужевых Елена также учила посадских ребятишек кулинарии, искусству кройки и шитья, музыке. Однако она сумела заинтересовать этим не только девочек. Ее любимцем стал бурятский мальчик Анай Унганов, которому очень нравилось шить бурятские национальные халаты, широкие летние костюмы русских мещан – «холодай», прясть шерсть, вышивать по канве. Под влиянием Елены Анай также стал неплохим кулинаром и кондитером. Николай Александрович обратил внимание на то, что бурятский парнишка-хубунчик неплохо лепит из глины различные фигурки людей и животных, а его поделки пользуются большим спросом у местных жителей в качестве игрушек детворе. Бестужеву удалось «перетянуть» Аная на свою сторону и развить в нем дар скульптора-художника.
Братья Бестужевы, наоборот, открыли при своем доме школу для мальчиков. Точнее сказать, это была школа по овладению техническими ремеслами, поскольку от Наквасиных по наследству досталось большое помещение бывшего кожевенного завода вместе с кузницей, слесарной и столярной мастерскими. Дети, помогая Бестужевым в их технических занятиях, учились сами. Это благодаря их рукам Михаил Александрович создал экипажную мастерскую, где наладил серийное производство безрессорных «сидеек» собственной конструкции, быстро завоевавших популярность по всей Восточной Сибири. Как вспоминал один из учеников, бурят Вапжёглов, учитель «сам не работал ничего, а только показывал, что надо делать, и чертил планы». При этом был настойчив в своих требованиях, «что скажет, так уж сделай».
К 9 часам утра с ближних и дальних улусов к дому Бестужевых собиралось до 40 ребятишек, иным приходилось преодолевать путь до пяти верст и более по зимней стуже (занятия, как правило, проводились лишь в зимнее время). Завтракали и обедали все вместе. И это тоже входило в урок. В очерке «Гусиное озеро» Н. А. Бестужев писал: «Бурят сметлив и на все способен потому, что наблюдательность развита в нем в высшей степени. Мне случалось сажать с собой за обед бурят, приезжавших из отдаленных улусов, и эти люди, которые никогда не видели ни ложки, ни вилки, не принимались за кушанье до тех пор, пока не замечали, как это делают другие, и делали не хуже никого». Затем начинались занятия в классах, которые продолжались до двух часов дня, до обеда, после чего одни шли домой, но иные по собственному желанию оставались выполнять домашнее задание или работать в мастерских. Под школу в доме декабристов была отведена особая классная комната с библиотекой, фортепиано и наглядными пособиями.
Николай Александрович очень радовался, когда дети хорошо учились. Он (и брат Михаил) одаривал их инструментами, письменными принадлежностями, книгами, сладостями и неизменно говорил: «Учитесь, ученье откроет вам широкую дорогу всюду».
Бесспорно, не будь школы и многочисленных учеников, Бестужевым вряд ли бы удалось справиться со своим обширным хозяйством. При этом Николай Александрович возлагал большие надежды именно на бурятских детей, как более добросовестных и стара» тельных, чем русские. В статье «Бурятское (хозяйство-он так отзывается о своих учениках-помощниках: «Бурят – и плотник, и кузнец, и столяр, и работник у нас, и пахарь, и косец. Без них было бы здесь плохо. Вся мебель на европейский манер в нашем доме сделана бурятами, дом построен ими, у брата моего они делают экипажи, у сестры фактотум всех ее хозяйственных желаний и поделок пастух наш – бурят по имени Ирдыней. Все заказы по части лесной: бревна, доски, дрова они выполняют…»
Николай Александрович строго следил и за нравственной чистотой посадских детей, обучая культуре общения, разговора, поведения за столом, добивался, чтобы они всегда ходили опрятными. «Никогда, ни при каких случаях нельзя опускаться, – часто говорил он. – Пусть будет бедное платье, но чистое и аккуратное».
