Текст книги "Декабристы в Забайкалье"

Автор книги: Алексей Тиваненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

В ожидании решения иркутских властей Константин Петрович закончил свое обустройство в доме Наквасиных и начал заготовку строительных материалов, предназначавшихся для сооружения молотильной машины. А 30 июня К. И. Скорняков с трудом приступил к сочинению первого отчета о занятиях своего поднадзорного. Он вновь рвал и черкал бумагу, продолжив; это занятие и 1 июля. В конечном итоге в Иркутск была направлена короткая депеша следующего содержания: «На предписание вашего превосходительства, последовавшее от 9-го марта (несмотря на двухдневные старания, селенгинский городничий все же перепутал дату отправления инструкции о надзоре за К. П. Торсоном, нужно – 9 июня. – А, Т.) сего года за № 333, честь имею донести, что находящийся здесь на поселении государственный преступник Константин Торсон в течение июня месяца вел себя хорошо и занимался теперь постоянно заготовлением лесов на устройство молотильной машины».

В середине июля Торсон вновь был вызван в городскую управу. Вместо приветствия К. И. Скорняков молча протянул только что полученное из Иркутска письмо, хотя оно оказалось помеченным грифом «Секретно». Председательствующий Совета главного Управления Восточной Сибири сухо выговаривал селенгинскому городничему: «…Вторично возвращаю для выдачи преступнику Торсону (письмо к сестре Екатерине и сочинение, Взгляд на изобретение и распространение машин». – А. Т.) и поручаю объявить ему, что <…> я не могу ходатайствовать об исключительном дозволении на отправление таковых сочинений». Следующая фраза относилась уже не столько к К. И. Скорнякову, сколько к самому Константину Петровичу: «На новом месте жительства Торсон стараться должен о прочном заведении и устройстве сельского своего хозяйства, от коего мог бы со временем получать выгодную для себя пользу». Между строк читалось: пусть Торсон занимается сельским хозяйством, а не всякой письменной ерундой и прожектерством.

Завершение этой истории последовало лишь осенью того же года. Каким-то образом (полагаю, что К. П. Торсон все же сумел нелегально переправить письмо сестре Екатерине, но без сочинения, в Петербург) III отделению стало известно о настойчивом желании «государственного преступника» переслать свой письменный труд сестре. По крайней мере, в сентябре 1837 года управляющий отделением А. Н. Мордвинов уведомил сибирские власти о том, что А. X. Бенкендорф еще в 1834 году разрешил К. П. Торсону пересылать своим родственникам чертежи и описания изобретаемых им машин. Мордвинов распорядился беспрепятственно отправить в Петербург сочинения селенгинского узника.

Верноподданнически исполняя приказ вышестоящего начальства, Главное управление Восточной Сибири направляет К. И. Скорнякову новую срочную депешу «секретного» содержания: «Предписываю вашему благородию объявить о сем преступнику Торсону, потребовав возвращенное к нему на основании установленных правил сочинение его под названием «Взгляд на изобретение и распространение машин», которое с первою же почтою представить ко мне при донесении вашем для препровождения по принадлежности, что и на будущее время принимать от Торсона беспрепятственно, доставляя всякий раз установленным порядком».

Сочинение К. П. Торсона было отправлено в Петербург, однако оно так и не достигло адресата, затерявшись в архивах III отделения.

Жизнь начинается

На заседании Селенгинского Словесного суда было шумно. Председательствующий Николай Мельников нервничал, пытаясь успокоить выступающих. Каждый из них (а суд состоял из самых «именитых» граждан города) обоснованно доказывал абсурдность распоряжения иркутского начальства о выделении 15 десятин земли «государственному преступнику» Торсону. Хорошо им сидеть там, в губернских кабинетах, да инструкции сочинять. Ведь знают же прекрасно, что свободных земель под сенокос и хлебопашество в черте Селенгинска нет. В городе проживает 290 человек, не считая раскольничьих сомой. Земель же, удобных для ведения сельского хозяйства, всего около 613 десятин с саженями. То есть получается чуть более двух десятин на семью. Поэтому землями пользуются в отдаленных местах, а Торсону, да притом преступнику, видите ли, полагается по закону аж 15 десятин, и притом только в черте города!

Рассеянно слушая веские доводы купцов 3-й гильдии Дмитрия Старцева, Михаила Лушникова, Никифора Наквасина, городского старосты Михаила Михеева, мещан Александра Быкова, Ивана Мелкоступова, двух Иванов Малковых, Гаврила Сахарова, Степана Костина, Лазаря Преловского, Ивана Губина, Алексея Салкова, Константина и Михаила Карбаиновых, Ивана Лушникова, Ивана Филипова, Александра Балова, Егора Железникова и других членов Селенгинского Словесного суда, Николай Мельников в душе проклинал Кузьму Ивановича за то, что тот уклонился от решения очень щекотливой для городских жителей проблемы, а передал вопрос на рассмотрение Словесного суда, под предлогом того, что «отвод <…> земли зависит от купецкого и мещанского общества». К тому же и сам не явился на заседание.

Несколько дней «отцы города» пытались решить непосильную задачу. Ответ так и не был найден. Как ни крутись, а выделить «преступнику» Торсону удобной земли под хлебопашество и сенокошение ближе 15 верст, как этого требовали власти и Иркутска, и Петербурга, нет никакой возможности. По правому берегу Селенги сплошные пески, по левому – каменистые горы, полузасыпанные теми же песками. Что касается островов в пойме реки, то они либо уже давно заняты, либо беспрерывно затапливаются. И лишь только под конец лета 1837 года было найдено компромиссное решение, удовлетворившее всех. А что если взять во внимание земли не самого Селенгинска, а нового города, проект которого недавно получил высочайшее утверждение государя императора? Территория будущего города тесно граничит с так называемыми «пустопорожними» землями, еще но сданными в оброчную статью. Например, урочища Хабарут, Корольковская падь и Братюкова заимка. Сообщая о таком решении Селенгинского Словесного суда иркутскому генерал-губернатору, К. И. Скорняков писал 3 августа: «Покорнейше прошу, есть ли не встретится в отводе оных (земель. – А. Т.) препятствующих причин, то сделать вам о сем распоряжение, и есть ли будет командирован для сего отводу от вас чиновник, и когда будет встречать какое затруднение в таком случае, я имею передать ему неоспоримые документы к доказательству истин в тех землях».

Земельный надел был определен Константину Торшону в Корольковской пади, на правобережье реки Чикой при впадении ее в Селенгу. Место оказалось хотя и относительно ровным, но песчаным, к тому же заросшим сосновым лесом. Путь до него как бы в насмешку пролегал по зеленой пойме Селенги, дающей даже в самые засушливые годы прекрасные урожаи. Самым неудобным было все же то, что прямого сообщения между Корольковской падью и Нижней деревней в летнее время не существовало, поскольку требовалась переправа через Чикой. Поэтому местные жители, имевшие вблизи земельные наделы, вывозили хлеба или заготовленное сено на пароме за большие деньги либо оставляли в поле до зимы, ожидая ледостава. Торсону ничего не оставалось, как последовать опыту селенгинцев. Зимой 1839 года во время такой перевозки Константин Петрович жестоко простудился и не смог поправиться вплоть до своей смерти в 1851 году.

Пока селенгинские власти решали трудный вопрос с наделении Торсона земельным наделом, «государственный преступник» продолжал строить молотильную машину и занимался, посмотри на ограничения, оживленной перепиской. Только за 1837 год он получил от родных и знакомых белое двух десятков писем и посылок. Поскольку переписка проходила строгую цензуру» корреспонденция поступала адресату спустя много дней после того, как она прибывала в Селенгинск. Выполняя инструкцию, К. И. Скорняков тут же пересылал почту в Иркутск, которая вновь возвращалась в Селенгинск через неделю, месяц и более. О большой переписке Константина Петровича свидетельствует его же письмо из Селеигииска от 24 июня 1837 года на имя братьев Бестужевых: «Мне должно отвечать кроме вас еще 4-м особам, поэтому для экономии времени прошу вас не взыскать, что не пишу каждому отдельно».

По инструкции требовалось, чтобы IV. И. Скорняков вручал поступившую корреспонденцию «государственному преступнику» Торсону лично в руки с обязательной распиской адресата о получении. Поэтому случались и курьезы, вызывавшие у Торсона усмешку. Редко проходила неделя, когда бы у ворот его дома не останавливалась повозка и почтовый служащий не говорил: «Пожалуйте-с со мной к городничему получить корреспонденцию». Такая «услужливость» иногда вызывала недоумение у русских и особенно у бурятских жителей Нижней деревни. Видать, не простой он «государственный преступник», если сам городничий по малейшей причине присылает за Торшоном экипаж. Сами же мещане, да и купцы, получали письма нерегулярно, лишь тогда, когда случайно наведывались из Нижней деревни в Селенгинск.

Торсон со смехом вспоминал о том, как в ноябре 1837 года Кузьма Иванович настойчиво допытывался от него, получает ли Торсон дополнительные деньги от кого-либо. Константин Петрович в ответ пожал плечами: переписка же в руках властей – если бы получал переводы, так знали бы. Оказалось, что такой вопрос следовал не от Скорнякова, а от иркутского гражданского губернатора. Тот перехватил и направил в III отделение письмо жены декабриста А. П. Юшневского, в котором Мария Казимировна поручала жителю Киева гражданину Помятовскому выслать ей на уплату долгов и на ее содержание 15 тысяч рублей. Царское правительство усмотрело из данного письма возможность получать сибирскими узниками от частных лиц такие суммы, которые превышают установленные законом скудные нормы на проживание. Поэтому А. X. Бенкендорф дал указание проверить возможность получения тайных сумм у всех декабристов, уже расселенных по Восточной Сибири. На основе такого указания начальник Верхнеудинского округа Протопопов в секретном циркуляре требовал от Скорнякова: «А посему ежемесячно доносить мне, были или нет в продолжении сего времени тем Торсоном занимаемы у кого-либо из частных лиц на свои надобности деньги и в каком количестве?»

Кузьма Иванович дал прочитать «секретный» циркуляр Торсону и молча улыбнулся, увидев, как тот возмущается. Двумя месяцами ранее случился и более смешной курьез. Протопопов известил селенгииские власти, что к бывшему гражданскому губернатору Восточной Сибири поступил «секретный» ящик с десятью или двенадцатью бутылками вина, присланный на имя иркутского мещанина Балакшина для передачи «секретному» лицу. «А посему его превосходительство предписывает знать, не ожидает ли такового кто-либо из государственных преступников, в Удинском округе поселенные». Вследствие этого «поручаю вашему благородию просить поселенного в городе Селенгинске преступника Константина Торсона, не ожидает ли от кого-либо присылки себе означенного ящика с вином, и об отзыве немедленно донести мне».

Подобные курьезы сильно забавляли Константина Петровича, но переписку свою он продолжал вести регулярно, даже тогда, когда заботы о строительстве собственного дома отставили на второй план навязчивую идею сооружения молотильной машины. Нельзя же, наконец, злоупотреблять гостеприимством милейшего Никифора Григорьевича Наквасина: он, Торсон, один живет в большом доме, тогда как семья хозяина ютится во флигеле. Кроме того, пришла радостная, ошеломляющая новость: мать и сестра решили навсегда приехать в Селенгинск, чтобы скрасить своим присутствием одиночество единственного сына и брата.

Получив известие о скором приезде родных, Торсон тотчас принялся за строительство собственного жилого дома. Он выбрал пустующее место на раздольном левобережье Селенги, между усадьбой Наквасиных и дворами русских поселенцев Нижней деревни. Однако быстро начатое строительство затянулось почти на два года буквально из-за мелочей, которых нельзя было достать в Селенгинске. Смешно говорить, но в лавках этого забайкальского городишка не оказалось дверных ручек, печных дверец, даже гвоздей и шурупов, тем более мебели.

Время от времени Торсон посылал Николаю Александровичу Бестужеву письма с просьбой достать в Петровском Заводе все необходимое для окончания – строительства собственной усадьбы. По каким-то причинам Бестужев не мог вовремя выполнить его заказ. Константин Петрович терпеливо ждал требуемых вещей, но, зная, что у братьев Бестужевых заканчивается срок каторжных работ и они готовятся вот-вот выйти на поселение, он с каждым днем терял всякую надежду. Обидевшись, он написал 5 июля 1839 года Н. А. Бестужеву письмо такого содержания: «Мой добрый Николай, ты садишься уже в повозку, а у^меня нет гвоздей, нет винтов к дверным петлям, нет дверец к духовой печи, и обещанные тобою мебели не являются; надеясь на тебя, я пропустил время, чтоб сделать хотя бы самую топорную мебель; если дом поспеет, то в него нельзя войти без стула, стола, а на нашей квартире меня теснят, чтоб я выехал… Выписывать из Иркутска и дорого, и не прежде февраля получить можно… Ты, вероятно, хочешь поручить кому-нибудь отправить после вашего отъезда, но не забудь, это то же, что никогда не получу этих вещей… кому бы ты не поручил, каждый скажет: «Теперь сенокос на дворе, после!^» – Это «после» потянется в бесконечность… вот, мой друг, как мои дела устраиваются… да, видно, моя судьба такова, – жаль мой друг, очень жаль».

Все эти причины очень задерживали окончание строительства дома. Семья Наквасиных, пуская на квартиру К. П. Торсона, надеялась, что их квартирант переедет в собственную усадьбу самое большее через год. Однако минуло два года. Строительство затягивалось. А тут еще прибыли давно ожидаемые мать, сестра и прислуга: за неимением жилья все поселились вместе с Константином Петровичем. Наквасины были воспитанными и терпеливыми людьми: первое время они старались не показывать вида, что квартиранты сильно стесняют житье хозяев. Однако летом 1839 года Наквасины стали вежливо намекать Торсону поторопиться с постройкой собственного дома. Константин Петрович не обижался: ведь на «семейном» совете все решили пригласить готовящихся к выходу на поселение братьев-декабристов Бестужевых в Селенгинск и уступить им под жилье флигель Наквасиных.

Только в октябре 1839 года К. П. Торсон смог переселиться со своими родными в только что построенный дом. Это было довольно просторное двухэтажное строение из бревен, 7 сажен длиной и 4 – шириной, с двускатной крышей. Оно состояло из двенадцати проходных комнат разной площади и обогревалось посредством двух массивных печей. Только на фасадной стороне, обращенной к Селенге, насчитывалось десять окон, причем средние на обоих этажах были сдвоенными. Западная сторона здания, с видом на Нижнюю деревню, имела восемь окоп. Каждое окно представляло собой традиционную для того времени раму с восемью стеклинами.

Отдельно от главного помещения стояли кухни, амбары, сараи и другие хозяйственные постройки, доделка которых тянулась еще год. Братья Бестужевы по прибытии в Селенгинск на поселение, о чем мы скажем ниже, приняли самое деятельное участие в завершении строительства усадьбы своего друга, поскольку сами временно были размещены на правах гостей в семействе купца Д. Д. Старцева. Так, Николай Александрович осуществил свое новшество: при сооружении печей он применил особую конструкцию, им самим придуманную. Благодаря этой конструкции печной дым, перед тем как выйти из трубы, проделывал долгий извилистый путь по ряду вертикальных колодцев. Кроме того, в ряде мест печи Бестужев устроил ниши с вставленными в них массивными чугунными плитами. По словам самого изобретателя, такая печь потребляла сравнительно мало дров, но коэффициент тепловой отдачи был гораздо выше, чем у обычных печей.

Постройка жилого дома вместе с хозяйственными помещениями обошлась К. П. Торсону в довольно крупную по тем временам сумму – 3500 рублей.

На первом этаже этого прекрасного строения Торсоны открыли домашнюю школу, поэтому двери были всегда открыты и недостатка в гостях «государственный преступник» и все его семейство не испытывали. Был в доме и отдельный кабинет Константина Петровича с довольно большой библиотекой. В периоды своих частых болезней он оставался один на один с книгами, много читая.

Ведение домашнего хозяйства полностью лежало на сестре Торсона Екатерине. Ей, в меру своих сил, помогала престарелая мать Шарлотта Карловна. Кроме, того, при доме жила прислуга, привезенная Торсонами из Петербурга, – Прасковья Кондратьева, ставшая впоследствии «гражданской» женой Константина Петровича, матерью их совместных детей Алексея и Лизы. Помогала по дому также девушка из местных бурят Жигмыт Акаева. При их участии довольно быстро разрослось приусадебное хозяйство. Жителей Нижней: деревни удивлял большой огород, в котором выращивали картофель, капусту, морковь и другие овощи. Особенно привлекали внимание парники с такими диковинными культурами, как дыни и арбузы. Был при огороде также участок, на котором выращивали для: продажи американский табак. Из животных в хозяйстве Торсонов появились лошади, коровы, овцы, свиньи, куры, утки, индейки.

Освободившись при помощи родных от тяжелых хозяйственных забот, Константин Петрович вновь принялся за строительство молотильной машины, деревянный остов которой уже несколько лет возвышался на берегу реки Селенги, вызывая усмешку у жителей Нижней деревни. Он никак не мог осуществить задумку из-за непонятной для него лени нанимаемых мастеровых. Аккуратный педантичный Торсон поначалу поражался тому, что при явном безделье мужики отговаривались от работы… занятостью.

Потребовались как-то железные скобы. Сосед-кузнец согласился их выковать, но по местному обычаю взял деньги за работу вперед. Прошло два срока, а скобы для молотильной машины так и не были доставлены. Торсон направился к кузнецу узнать причину задержки и застал его лежащим на печи среди своих нагих и голодных ребятишек. «Помилуй, братец, что ты со мной делаешь? Из-за твоей лени десять человек рабочих сидят сложа руки, потому что без скоб нельзя продолжить дело». – «Да, вам хорошо говорить, – сокрушенно отвечал кузнец. – Вы сыты, а я другой день чаю не пил. Дайте остальные деньги, так авось и сделаю». – «Да ведь, братец, эта работа одного часа не возьмет: сделай – и получишь остальные». – «Нет, уж без чаю я не примусь за дело».

Однако эти случайные недоразумения не омрачали новую жизнь Константина Торсона в Селенгинске. Он полюбил этот край, этот город, здешних людей, о чем признался в письме Николаю Бестужеву от 24 июня 1837 года, в котором звал братьев-декабристов скрасить его одиночество на берегах Селенги: «Что еще сказать вам, мои друзья! В Селенгинске, благодаря бога и наше медицинское пособие, от которого силы мои поправляются, нашел добрых людей, которые радушно помогают мне в хлопотах по машине. Дай бог, чтоб мои дела были полезны таким людям, воздух кажется хороший, квартира порядочная, и все было бы хорошо, есьли бы со мною были мои родные, есьли бы вы были здесь, и я, имея мастерскую, мог бы работать в ней для отдыха, читать или подчас поспорить с тобою, добрый Николай, о пользе ведения машин».

На перепутье судьбы

Братья Бестужевы в последний раз прошлись по опустевшим камерам тюрьмы. Их шаги глухо отдавались по безлюдному коридору и пустым комнатам. Как-то даже странно: без малого десять лет здесь проживало более семидесяти великоважных «государственных преступников», навечно ставших братьями по борьбе и каторге, и вдруг – тишина. Словно враз умерли, вроде бы никогда не существовали. И восстание на Сенатской площади в морозный день 14 декабря, и тяжелые годы сибирской каторги – все это либо сон, либо происходило очень давно и с кем-то другим…

Но нет, друзья все же рядом: вот они за тыновыми стенами забора, в повозках, готовые отправиться в далекий путь. Впрочем, не все – последняя партия осужденных по первому разряду. Остальных судьба уже давно раскидала по различным уголкам Сибири, где им предстоит окончить свои дни на поселении.

И хотя путь на родину невозможен, но все-таки впереди – свобода! Так что прощай, тесный каземат Петровского Завода, на долгие десять лет ставший общим домом. Прощай и ты, Иван Горбачевский, остающийся единственным свидетелем совместной жизни, решивший обосноваться навсегда в местах своей каторги.

Последние почести умершим членам колонии ссыльных на местном кладбище – и повозки тронулись в путь. Осталась позади взволнованная толпа провожающих, затем за косогором скрылись огромное деревянное здание каземата под красной крышей и дымящиеся трубы железоделательного завода; исчез за горизонтом и каменный белый склеп над могилой Александрины Муравьевой, от которого едва оторвали мужа, Н. М. Муравьева, и плачущих детей. Начался долгий путь по забайкальским степям через деревни «семейских» крестьян-старообрядцев, через которые декабристы десять лет тому назад уже прошагали пешком из Читы на свое последнее место каторги.

Не замечая пыльной тряской дороги, каждый думал о своем. Одни с грустью вспоминали совместную жизнь в каземате; других заботили неизвестные места предстоящих поселений; третьи ожидали близкую разлуку, как, например, братья Борисовы, путь которых заканчивался в одной из таких вот близлежащих деревенек – Подлопатках близ устья реки Хилок. Не в лучшем положении были Михаил и Николай Бестужевы. Они являлись, пожалуй, единственными из бывших узников, которые ехали буквально в никуда. Тому были свои причины.

Нет, Бестужевых давно тянул Селенгинск, о котором братья все чаще стали думать с 1837 года, когда в этот городишко прибыл из Акши на поселение их самый близкий друг Константин Торсон. В своих письмах тот настойчиво просил Бестужевых определить местом поселения именно Селенгинск и рисовал радужные картины мирной спокойной жизни, которую старые друзья могли бы устроить вместе. Причем не только просил, но и действовал: мать, сестер и братьев Бестужевых в Петербурге он убеждал обратиться к императорским вельможам за содействием в получении разрешения на поселение. Что касается Николая и Михаила, то Селенгинск привлек их внимание удобным географическим положением, ибо рядом оказываются четыре важных промышленно-культурных центра – Верхнеудинск, Кяхта, Нерчинск и Иркутск. Очевидцы много рассказывали также о прекрасном сухом климате, чудесных пейзажах, о богатых рыбой реках и о душевных людях, там проживающих. Наконец, как можно оставить одного и Константина Торсона, с которым всю жизнь вместе: на службе, в тайном обществе, на каторге. Поэтому «желательно бы и провести остаток жизни вместе». В 1838 и 1839 годах Бестужевы сами стали просить родных похлопотать в III отделении относительно их поселения в Селенгинске.

Главное же – очень хотелось приложить свои силы в общественно полезном труде. «Нам так надоела убийственная бездейственность в продолжении двенадцати лет тюремной жизни и потребность жить так необходима, что надобно чем-нибудь заняться», – писал Михаил Александрович в своих «Воспоминаниях». Бестужевы мечтали о свободе, хотя хорошо понимали, что жизнь на поселении трудно назвать свободной. Но они заранее обдумали, чем займутся на новом месте. Николая тянет на широкие просторы степи, где он надеется вдоволь насладиться рисованием пейзажей.

Братья Бестужевы так сильно желали поселиться в Селенгинске, что были уверены в благополучном исходе поданного по инстанциям прошения. Даже казалось странным, если бы вдруг последовал отказ, ибо, по словам М. А. Бестужева, «этот маленький городишко <…> уже по своему отдалению <…> от России назначен для преступников высшего разряда». И, ожидая получения такого разрешения, братья заранее отправили на адрес Торсона три подводы с библиотекой, личными вещами и множеством строительно-хозяйственного инвентаря, остро необходимого для обустройства на новом месте.

Однако случилось событие, которое разом спутало карты не только Бестужевых, но и Торсона.

В апреле 1839 года, буквально накануне освобождения из тюрьмы, Николай и Михаил получили письмо от сестры Елены, в котором она извещала братьев о своем решении поселить их в Тобольске или Кургане. От людей «сведущих» ей стало известно, что в Селенгинске чуть ли не ежегодно случаются опустошительные наводнения и засухи, отчего край исключительно беден хлебом, к тому же жители забайкальского городка якобы отличаются диким нравом и бескультурьем. А поэтому Елена через III отделение добилась изменения места поселения братьям (заодно и только что воссоединившейся семье Торсонов) – вместо Селенгинска Западная Сибирь.

Такое неожиданное решение было громом среди ясного неба прежде всего для Торсонов, поскольку весь наличный капитал был вложен в строительство усадьбы. Константин Петрович оказался буквально выбитым из нормального ритма жизни, в голову не шли никакие хозяйственные дела и заботы: необходимо срочно достраивать дом, а от Бестужевых не поступают заказанные материалы; нужно начать пахать землю, да наступила засуха; приблизилась пора сенокоса, но вместо теплой погоды зарядили затяжные дожди, а тут еще рушится мечта о воссоединении старых друзей и соузников в Селенгинске.

Исправляя свою ошибку, Елена решилась на отчаянный шаг: вторично обратилась в канцелярию императора с просьбой оставить в силе прежнее распоряжение о поселении Бестужевых в Селенгинске. Такое распоряжение было дано лишь в конце июля, о котором, естественно, комендант Петровского Завода Г. М. Ребиндер еще по знал. И поэтому временно определил им место поселения деревню Посольск на берегах Байкала.

Что ж, Посольск так Посольск. Вроде бы даже неплохое место, по отзывам верхнеудинских горожан. Стоит у самого синего моря. Там большой порт, где на судах перевозят товары и пассажиров через Байкал. Говорят, есть крупный монастырь. Но тем не менее жителей в деревушке немного – дворов до пятидесяти, не больше.

На пятый день повозки последней партии декабристов достигли селения Шигаево. Отсюда пути-дороги друзей по борьбе и каторге расходились: все уезжали за Байкал и далее, а братья Бестужевы должны были следовать в Посольск в ожидании милостивого царского решения. И судьба подарила им еще неделю последнего общения с друзьями. Дул сильный морской ветер. Местные жители сокрушенно качали головами: это не к добру. Байкал сильно штормит, а поэтому все суда попрятались в тихих бухтах («сорах»). Так что живите, ждите с моря погоды. И действительно, ветер утих только на седьмые сутки. Все это время декабристы отдыхали после тряской езды, любовались окрестными видами, наблюдали лов омулей, имели много бесед с местными крестьянами-рыбаками. А иные ведь специально приезжали издалека, чтобы увидеть тех, кто много лет тому назад поднял бунт против самого государя-батюшки.

7 августа за новопоселенцами прибыл допотопный корабль. Расставание с друзьями было тяжелым, никто не прятал слез, ибо каждый понимал, что видятся они в последний раз. «Мы простились, – писал 11 августа 1839 года родным из Посольска Михаил Бестужев, – может быть, похоронили навсегда своих добрых товарищей, и теперь тяжесть одиночества налегла на душу свинцовым бременем и кажется навсегда придавила все ее способности (…) Мы скипелись в одну неразрывную массу в горниле горя и испытаний (…) Двое суток прошло с тех пор, как мы простились с ними, и я как теперь вижу этот корабль, стоящий у берега роскошной Селенги, нагруженный экипажами, из которых высовываются херувимские головки детей наших женатых товарищей – их детский лепет, заботливые хлопоты матерей, прощальный привет товарищей, слезы и благословения бедных, пришедших издалека, чтобы проводить их; наконец корабль сорвался с последней веревки, привязывавшей его к берегу, и быстрое течение реки понесло вдаль. – Мрак наступающей ночи поглотил его… Он исчез как призрак от взоров наших, отуманенных слезами, и мы (клались одни».

Утром 8 августа с тяжелым чувством разлуки с друзьями, горечью наступившего одиночества и неведения дальнейшей судьбы братья Бестужевы покинули Шигаево и поехали в селение Посольск. Но чем ближе подходила дорога к Байкалу, тем все больше рассасывался комок печали и радостное ожидание встречи с могучим и таинственным сибирским озером-морем овладевало братьями. Первый раз им доводилось так близко видеть могучий водоем среди скалистых гор. Правда, Бестужевы познакомились с ним еще тринадцать лет тому назад, когда, закованные в кандалы, ехали на каторгу. Но знакомство то было скорее всего заочным, чем действительным. Едва дорога спустилась с гор к Байкалу, как от старинного прибрежного селения Култук вновь отошла в сторону, на этот раз в глухие дебри Хамар-Дабанского хребта. Несколько дней, скача по горам, узники любовались с поднебесной высоты на голубое море, оставшееся недосягаемым…

Вот почему, как только экипаж подъехал к берегу Байкала в устье Селенги, Бестужевы остановили лошадей и бросились навстречу набегающим серебристым волнам, подставляя лицо их холодным брызгам, слушая грохот морского прибоя. Ведь как-никак, а они – моряки по призванию, плававшие по настоящим морям и океанам. И тут же Николай Александрович как художник отметил необыкновенную красоту высочайших прибрежных хребтов со сверкающими снежными вершинами. И это в пору летнего зноя!

Поселились Бестужевы в доме посольского крестьянина Кыштымова. Хозяин был коренным помором, жил крепко, с размахом. Его деревянный дом заметно отличался от остальных размерами: поэтому Кыштымовы без разговоров уступили «государственным преступникам» отдельную уютную комнату. Николай Бестужев подтверждает в своем письме от 10 августа 1839 года, что дом Кыштымова был большим и поэтому имел много окон. На одной стороне они выходили на монастырские строения и голубой простор Байкала, на другой – на широкие зеленые поля и перелески.

Почти сразу же после прибытия на поселение в Посольск братья Бестужевы посетили монастырь и помолились за свое освобождение и за будущее назначение в Селенгинск, а главным образом – за родных и близких. Последнее желание возникло у них еще 30 июля в Верхнеудииске, но исполнить его они тогда не смогли.

Все дни, проведенные декабристами в Посольске, были посвящены Бестужевыми знакомству с деревушкой и ее окрестностями. Селение лежит в устье большой реки Селенги, окружено главным образом болотами, отчего жители чувствуют нехватку пахотной земли. По подсчетам Бестужевых, на 40 дворов имелось не более 40 десятин, то есть по одной десятине на хозяйство. Впрочем, не хлеб составлял главный источник пропитания местных жителей, а «избыток рыбы в самом море, в Селенге и других реках, которые также впадают в Байкал». Кыштымов, коренной местный житель, сибирское происхождение которого, как отмечал Н. А. Бестужев, видно из его фамилии, рассказывал своим квартирантам, что «особенно периодические ходы омулей, составляющих род селедки пресной воды, дают не только нужное, но даже избыточное существование здешним жителям».