Текст книги "Любовь. Одиночество. Ревность"

Автор книги: Алексей Михеев

– Не ходи, дядя плохой, – отвечает Таня.

– Нет, это плохая тетя. А у нас ведь лучше, у нас музыка. Пойдем, Лена, в карты играть будем.

 
Лена пролепечет только:
 

– Нет, не поду.

 
Солдат:
 

– Ну тогда и совсем не ходи в наше купе…

 
Но не уходит, опять уговаривает:
 

– А тетя жадная.

– Нет, нет, он обманщик. Скажи, дядя обманщик.

– Манщик.

– Ты ведь со мной поедешь?.. А дядя вредный…

 
Девочка сидит на коленях, и на нее направлена избыточная ласка двух человек, которую они с удовольствием потратили бы лучше друг на друга…
И все это так трогательно и узнаваемо, так повторяемо у всех тысячу тысяч раз…
И тысячекратно обидно, что она выбрала именно его. Того как раз солдатика, который и мне понравился и о котором я еще сказал, что он в гражданской одежде будет выглядеть хорошеньким как грум…
Грешным делом я все-таки подумывал, что она не обратит на него внимания. Ведь я, что там ни говори, все же художник . Но она так проста, так молода… Стоило ей – не без моей, кстати, помощи – расстаться с ролью неприступной красавицы и дамы, и она стала приветливой и доступной для всех. Да и дамой-то быть, признаться, это она во многом для меня старалась…
Я сначала еще думал так: попрошу у нее на прощание адрес. Всего лишь адрес. Скажу: «Я художник. Художнику полезно иметь в другом городе знакомую девушку. Особенно хорошенькую». И добавлю, конечно: "В деловом отношении, разумеется. Как модель”. Я никогда, понятно, не приеду к ней (какая там модель!..). Но адрес все-таки будет. Пугает всегда необратимость. А так оставалась хотя бы надежда. Ею можно было бы утешиться и постепенно привыкнуть. Но она не дала мне и для на привычку , и мне предстояло наблюдать еще и весь этот процесс…
Она только заговорит с ним, и становится такая оживленная, улыбчивая… Да они еще и так подходят друг другу, молодые, зеленые. Вот ей надо было, чтобы он к окну у тамбура вышел, она и Леночку туда утащила. Чтобы он пришел. И он пришел. И они стоят и, обо всем забыв, разговаривают… На улицу на остановке выйдут и стесняются друг к другу подойти. Наивные, непосредственные. Не то, что я, со своей взрослостью, опытом и вечной рефлексией и невозможностью уже в принципе таким непосредственным быть. Я никогда не был сторонником мнения, что красота должна доставаться пожившим многознающим мудрецам или, как это еще торжественно расписывают, гениальным уродам. Нет, напротив, меня всегда умиляли именно красивые, естественные, гармоничные пары, на которые всегда приятно со стороны взглянуть. Вот как они… Они – пара. Яркие, красивые. Они всегда будут хорошо выглядеть вместе: на улице, в кафе, на пляже, держась за руки, за свадебным столом, со своими детьми. И глупо рассуждать, что внешнее соответствие – это не самое главное, что есть что-то еще и пару люди могут составить и на какой-то другой основе. Какая ерунда. Уж для художника, человека ищущего всюду красоту, рассуждать так… Это ли не чушь!..
Рефлексия для человека – это как западня, как ловушка. Именно она, являясь началом сознания, выводит человека в высочайшую божественную сферу духа, но именно она же, лишая человека простоты и естественности, превращает его жизнь в бесконечную цепь немыслимой степени страданий и сложностей, привносит с собой истинное видение вещей, трезвое знание действительности.
И как же обидно осознавать, что для найденной тобой красоты, или для увиденной, встреченной, или даже созданной твоими усилиями и художественным воображением, для твоей Галатеи, кто-то подходит больше, чем ты…
Сколько раз говорилось о всех этих «художественно организованных натурах»: завидная судьба, слава, редкостно интересная жизнь!.. И всегда забывается, что ведь все это дается только на что-то в обмен. И чаще всего в обмен как раз на невозможность уже по-настоящему полноценно счастливым быть… Вот напишет человек строки: “Февраль. Достать чернил и плакать. Писать о феврале навзрыд…” Или другой напишет полсотни великолепных картин девушек из кафе “Мулен Руж”, – и говорят: “Как хорошо! Какой талант! Как повезло человеку!.." И не видят, что это же все кровь? Это мука! И что у «художественно организованного» человека что-то получается хорошо, может статься, как раз лишь за счет того, что он мучается и страдает больше всех других… И какая там “завидная судьба”! Какая “слава”! Что слава?.. Создаст поэт шедевр и назовет его К***. И на протяжении веков люди эти стихи и эту К*** помнят. Но что поэту-то с того? Что ему с его грядущей славы? Даже если сама женщина, прочитав эти стихи потом, еще при жизни, пожалеет о былом? Что слава, что вековое признание? Разве может какая ни на есть мировая известность заменить человеку былой отказ и обыкновенную счастливую человеческую жизнь?..
И даже что касается меня… Все, что я написал здесь, читатель, это истинная правда. Я, конечно, не художник, я безвестный автор вот таких вот, подобных этой, сочиняемых мной и нигде не печатаемых повестей. И существует на самом деле такая девушка. Она жила в Свердловске, и я бы мог даже дать ее точный адрес, и даже фамилию, и отчество, и год рождения мог бы назвать!.. Но что я этим кому докажу?.. И пусть даже улыбнется мне удача и когда-нибудь сколько-нибудь известным я стану, и когда-нибудь может случиться, она прочтет то, что я написал, и поймет, что это о ней, что это про нее… Но разве удовлетворение от чьего-то позднего раскаяния может заменить человеку его сейчасную боль и его настоящую теперешнюю жизнь?..
А Таня уже и совсем не смотрит на меня. Даже из сострадания. Встречая же мой взгляд, отводит глаза как можно досадливее.
Или вот еще по-прежнему любуешься ее профилем, когда она напротив тебя сидит и тоже в окно смотрит. И видишь, что глаза ее напряжены и бегают, так просто в окно не глядят, так помнят про устремленный сбоку взгляд. И вдруг она поворачивается к тебе – и такой радостью тебя обдаст; а, оказывается, это она мимо тебя, на него, взгляд бросила.
Посидит-посидит за столом, поглядит недолго и очень невнимательно в окно, снова досадливо отвернется, встретив мой всюду следующий за ней и напоследок ненасытный взгляд, встанет, пройдется взад-вперед по коридору, поговорит с соседками, накинет кофту – и к открытому окну у тамбура опять… Выходя из вагона на улицу, он скажет ей что-нибудь насмешливое, она рассмеется и толкнет его локтем. А у меня от ревности так и обольется кровью сердце…
Бабушки мои тоже, чуть сориентировавшись в обстановке, переметнулись на сторону солдатика:
 

– Хороший муж будет. Не курит, не пьет. Детей любит…

 
И я уже окончательно и как прежде остался один…
 
 
А в вагоне меж тем становилось все дружнее и естественнее. Бабушки наши по случаю наступившего ленинского субботника организовали помывку пола. Проводники у нас молодые парни, почти не моют, а тут тетя Оля с тетей Таней пошли, взяли ведра, и купе за купе, дружно, передавая ведра и тряпки, пассажиры все вместе сами помыли пол. И стало радостно, и чисто, и празднично, и мужики в вагоне заключили всеобщее оживление:
«А теперь всем вагоном по рублю – и в школу не пойдем!..»
Актриса позвала Таню с солдатиком к себе в гости, и у них собралось полвагона, слышались оттуда и песни, и смех, и долго еще солдатик и Таня не возвращались в наше купе…
Прошли мимо интуристы из прицепленного в Иркутске вагона. Прошли в обед по проходу в ресторан и все, как один, и мужчины и женщины, оглянулись на Таню. Шли обратно – и опять по очереди уже заранее, как заведенные, поворачивали к ней голову…
И природа даже не спасает. И дело свое. Смотришь в окно, и то, что раньше приносило столько успокоения, только еще больше добавляет отчаяния и тоски. И чтение… Неимоверное усилие пришлось приложить, чтобы заставить себя сосредоточиться. И вот лишь когда преодолел себя и в картину за окном погрузился, душа постепенно стала отходить. И даже возникло какое-то звенящее пронзительное состояние, как будто уже что-то вынули изнутри… Кстати, и бабушки, увидев меня с несколько успокоившимся лицом и за своими делами, снова свое расположение вернули мне…
 
 
Всю последнюю ночь я не спал. Всю ее я провел глядя на спящее на противоположной полке лицо Тани. На ее черты, на пухлые, чуть приоткрытые во сне, круглые, чувственные губки. Явно чувственные, как раз из той области еще небытия явление, которое отчетливо угадывалось уже сейчас…
Весь последний день я не ел, не было желания, это уже была роскошь при моем и так-то довольно скудном существовании, а тут вот еще не мог и заснуть. Вернее даже так: я без конца ходил и ходил по коридору, ложился, вставал, вновь ложился, но чуть закрывались у меня глаза, я тотчас просыпался от испуга. Ведь утром я выхожу – и уже навсегда… И я опять смотрел на ее лицо и изнывал от желания этих губ коснуться.
И все-таки я ее поцеловал. Пусть этот поцелуй был для нее во сне, пусть я его украл (в мире бодрствования мне платить за него было нечем), пусть он длился всего лишь мгновение, но я все же дотронулся до ее губ губами, едва даже сумев ощутить их теплоту, и ушел от нее по проходу в тамбур. Я успел лишь заметить, как она проснулась, и, уходя, услышал, что она резко повернулась к стене. Так я и не узнал, поняла ли она то, кто именно ее поцеловал, хотя при желании по пустующей напротив полке легко можно было об этом догадаться. Не узнал я толком и то, проснулась ли она от поцелуя вполне. Тем не менее, когда я вернулся, Таня все так же мирно спала снова лицом к проходу.
Но ночь уже кончилась. В соседнем купе стали разговаривать, люди принялись подниматься и ходить по проходу, а мне было уже пора собирать вещи.
 
 
В мой город поезд приходил по расписанию.
Я попрощался со всеми, пожал руки бабушкам, выслушал от них пожелания счастья в своей «творческой работе»… И когда вывел наконец Таню в коридорчик у тамбура и наклонился к ней, чтобы поцеловать ее на прощание в щеку, она вдруг, совершенно неожиданно, потянулась ко мне вся и подставила для поцелуя губы. И я моментально, в одно мгновение, осознал, что ведь она прекрасно все до мельчайшей подробности запомнила из прошедшей ночи, и все абсолютно поняла, и мало того, вполне могло статься, давно этого ждала и хотела, и что даже, как знать, может быть, солдатик ее был всего лишь средством во всей этой ее затее… Что все это было специально на меня рассчитано…
Но тем не менее, как бы там ни было, я все равно поцеловал ее в щеку. Уже заранее наперед зная, как буду жалеть об этом позже, когда ее губы начнут мне уже сниться…
 
 
…Я ехал на электричке на дачу не жалующих меня расположением родителей моей жены и смотрел на холодный горизонт с разворачивающимся на нем багровым восходом солнца. И представлял свою встречу со своим ребенком. Как дочь застесняется меня, когда вынесут ее мне навстречу, и потупит глазки. И ее еще спросят: “Кто это? Чужой?” – “Нет”, – ответит она. “А кто?” – “Папа”. И у меня даже слезы выступят на глазах, и я подхвачу ее на руки и унесу куда-нибудь на веранду, чтобы плакать уже открыто. Я смотрел на горизонт, на растворяющийся вдали красный облачный остаток неба, на освобождающуюся синеву и с чувством совершенной и до боли в груди доходящей ясности уже понимал, что никогда никакого такого обыденного счастья в жизни у меня уже не будет. Даже если судьба определит мне в подарок еще такую прекрасную встречу, или даже еще более прекрасную, и человек будет во всем решительно подходить мне, и мне не придется стесняться звания творческого человека, и даже если я смогу преодолеть чувство своего несоответствия совершенству и все свои страхи и комплексы, и даже если я решусь обмануть – все равно останется еще ребенок!.. А не ребенок, так обязательно что-нибудь еще!.. Все равно я отыщу такой повод, из-за которого счастливым мне не быть. Все мои несчастья и неудачи не из-за внешних причин и объективных обстоятельств. Корень всех моих злосчастий во мне самом. И что бы ни случалось, какие бы соблазны и радости на меня не обрушивались, каким бы близким счастье мне уже не воображалось, все равно этот мой вечный, всюду меня преследующий мудреный дух сложности в конце концов восторжествует и не даст мне попросту счастливым быть. Потому что одно из двух, либо “сознание”, либо счастье, третьего не дано. И если на моем пути опять возникнет подобный “бунт плоти”, я думаю, снова успешно сумею его победить…
И опять из классической восточной поэзии:
“Один в горах я напеваю песню.
Здесь наконец не встречу я людей.
Все круче горы,
Скалы все отвесней,
Иду долиной, где течет ручей”.
Ли Бо, VII век, Китай.