Текст книги "Дежурные по стране"

Автор книги: Алексей Леснянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Дожить-то доживёт, а вот пережить – не переживёт, – прозвучал ответ.

Но молодой студент, похоже, не собирался успокаиваться:

– Я говорю – панибратство какое-то развели.

Вадим Горчичников протяжно зевнул и со скучающим видом заметил:

– К этому невоспитанному олуху, господа, прошу отныне применять прошедшее время… Родился, вырос, с горем пополам окончил школу, поступил в институт, отчислен… Кстати, Пузырь с Митрохой что-то больно спокойно себя ведут. Помнится, было время, когда зарвавшийся «лимон» огребался и за меньшее.

– Так они теперь это – дипломированные специалисты, – сказал Семён. – Несерьёзно им со всякой полуграмотной шелупонью связываться.

Тем временем Пузырь и Митроха, вдоволь наговорившись со своими теперь уже бывшими преподавателями, зашли в беседку, сели на скамейку, колким взглядом обвели ребят, которых мы на первых страницах представили читателю, и завели такой разговор.

– Не правда ли, Пузырь, что перевёлся ныне студент? Ни петь, ни рисовать, ни на дуде сыграть, – начал Митроха.

– Правда, чистая правда, дружище, – ответил Пузырь, снял шляпу, достал из кармана пиджака папиросы «Беломорканал», закинул ногу на ногу и закурил.

– С прискорбием должен тебе заметить, что и людей-то не осталось, – ехидно заявил Митроха и расплылся в улыбке. – Не люди – гуппёшки аквариумные. Вона – от тополей и то больше проку. Те хоть кислород выделяют.

– Конечно, не хотелось бы выражаться в присутствии достопочтенных «лимонов», но выделительная система человека по-прежнему выдаёт…

– Гнусь. Ты ведь хотел сказать гнусь, Пузырь?

– Ой ли, ой ли, дружище. Вещи давно напрашиваются на то, чтобы мы стали называть их своими именами… Знаешь, на ум почему-то пришла история о нашем с тобой товарище. Надеюсь, в кладовых твоей памяти сохранилась история о Хоботяре?

– Да-а-а, – протянул Митроха. – Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Хоботяре.

– Озвучить ли её, мой друг? Уместно ли сейчас?

– О, да! Самое время, самое время, – утвердительно закивал головой Митроха. – Но только коротко, предельно сжато, иначе лопнешь от напруги, и в подлунном мире станет одним замечательным человеком меньше.

– Хорошо… Жил Хоботяра, месил Хоботяра, вышибли Хоботяру, но люди не забывают о нём, пример, так сказать, берут… Ну, как?

– Сама лаконичность должна гордиться тобой, а теперь уходим.

У всех шестерых первокурсников, сидевших в беседке, проступили на лице признаки агрессии: у одних – ярко выраженной, у других – еле заметной. Молотобойцев взорвался первым:

– А ну стоять! Вы на кого это тут намекаете?

– А намекают они на то, что я, ты, да и все мы – навозные черви, копошащиеся в вонючем дерьме, – вскипел Левандовский. – Это нетрудно понять из их диалога.

Магуров лениво потянулся, кое-как заставил своё грузное тело оторваться от скамейки, соорудил на своём лице что-то навроде недовольства по поводу всей этой мышиной возни, подошёл к выходу из беседки и загородил его. Загородить в Яшином случае означало – наглухо замуровать, что он, сам того не подозревая, с успехом и проделал. Не то, что человек – комар терял теперь всякую надежду на проникновение в беседку через живую дверь, которая на уличной стороне стала покрываться испариной.

– Мы ждём ответа, господа, – спокойно заметил Волоколамов. – Я знаю Яшу два часа, но уже успел разглядеть в этом гиганте дикого зверя, не подозревающего о существовании слова «милосердие». Надеюсь, я не ошибся в своём предположении?

– Хотелось бы тебя разочаровать, однокурсник, но вот этими вот руками я действительно могу разорвать льва, – ответила живая дверь.

– А слонов ты случаем не выгуливаешь на поводке? – подключился Бочкарёв.

– В далёком детстве бывало и такое… Так-то я вообще пакостный был. Играл в футбол юпитером, бодался с носорогами, выпивал до донышка Байкал, дрался с динозаврами, сбивал из рогатки…

– Неужели птерадактелей? – улыбнулся Бочкарёв.

– Нет, космические ракеты. За это мама лупила меня металлической хлопушкой размером с Вселенную, а папа ставил меня…

– На противотанковые ежи, – вырвалось у Бочкарёва.

Пузырь с Митрохой не выказали и тени страха. Дерзкое поведение юнцов провоцировало их на ответные действия, но они понимали, что напросились сами, а «лимоны» просто отстаивали своё достоинство.

– А я никуда не тороплюсь, Митроха, – сказал Пузырь. – Вижу, что ты тоже. Посидим, поговорим с молодёжью. За жизнь поговорим, просветим их в плане того, что было и могло бы быть. Возможно, они и хорошие ребята. Кто их сейчас разберёт? Они готовились перейти в седьмой класс, когда мы переступили порог этого института. – Голос Пузыря упал. – Мы были полны надежд, – помнишь?

– Да.

– Тогда страна была такой же молодой, как вы сейчас… Мы влюблялись, дарили девушкам цветы, строили планы на будущее. А как мы дружили, – помнишь? Я тебя спрашиваю: помнишь ли ты, как мы дружили?

– Не надо, Пузырь.

– Нет, пусть знают, как мы дружили! Так уже не дружат, чёрт тебя подери, Митроха!

– Замолкни!

– Колю Волнорезова, Димку Брутова, Стёпку Круглова помнишь?

– Заткнись! – побагровев от ярости, бросил Митроха.

– Нас было пятеро, мы зажигали на вечеринках, пили водку, упивались свободой, гуляли до зари, стояли друг за друга, когда кто-нибудь попадал в передрягу… Помнишь?

– Твой язык надо вырвать с корнем! – взревел Митроха. – Заглохни!

– Нас было пятеро. А сейчас сколько? Сколько нас осталось на выходе? Я тебя спрашиваю…

– Двое! – рассвирепев, закричал Митроха. – Ты же сам знаешь, что нас осталось только двое!

– А где ещё трое? Где? Куда подевались ещё три человека? Отвечай.

– В земле, гад!

– А мы на земле, гад! – пригвоздил железный голос Пузыря. – И будь я проклят, если эти молокососы не дослушают меня до конца… Я вижу, что они заёрзали. Им надо бежать на пары, Митроха. Им не терпится поднабраться ума, дружище, а мы тут с тобой нюни разводим. Этим ребятам ничего не грозит. Они попали в хороший институт, в котором, к счастью, осталось достаточно много преподов из старой команды. Их всему научат, дружище.

– Ты действительно веришь в это? – вытерев лицо кепкой-патиссоном, отрешённо спросил Митроха.

– Верю, свято верю. А как же не верить-то? Во что же тогда остаётся верить, если не в это?.. А помнишь, как Волнорезов играл на гитаре? Наш местный Бродвей оживал, когда он пробегал по струнам. Машины сбавляли ход, чтобы услышать его пронзительно-чистый голос. Люди выходили на балконы при звуках его песен. Под него засыпал и с ним просыпался город. Он управлял человеческим настроением, как добрый моряк парусами, заставлял плакать и смеяться вместе с ним. Он, словно весенний ветер, гнал холод из душ. Коля ни разу не выезжал за пределы города, но казалось, что он побывал везде и перевидал всё – так он пел!

– Я тоже слабать могу, – позволил себе заметить Молотобойцев.

– Слабать и я смогу, парень, – усмехнулся Пузырь. – А так, чтобы земля содрогалась, так, чтобы рождаться с началом песни и умирать на последнем аккорде… И кем их теперь заменить, пацаны? Это, как в футболе. Три кроваво-красные карточки, вскинутые главным судьёй в голубую даль неба, не подрывают командного духа, но силы противников становятся неравными. Яростные атаки без трёх нападающих разбиваются на середине. Трибуны ревут и требуют гола, но коллектив, лишённый ключевых игроков, вынужден перейти к обороне и выстраивать стену на подступах к штрафной площади. Защитники уже не помышляют о победе и думают только о том, как избежать поражения. Проходит какое-то время, и ноги футболистов, играющих в меньшинстве, наливаются свинцом. В обороне возникают бреши, голы сыпятся один за другим… Мы не вышли в финал… Нас было пятеро, осталось двое.

– Девяносто пятый год. Три человека отчислены из института за неуспеваемость и призваны в ряды Вооружённых Сил… Гражданская война, – бесстрастно произнёс Митроха.

– Первая чеченская кампания, – осторожно поправил Лёня.

– Когда свои убивают своих на своей территории – это Гражданская война, – злобно процедил Пузырь.

– Там было полным полно наёмников из Прибалтики и арабских государств, эта война не может называться Гражданской, – твёрдо произнёс Левандовский.

– Когда-то «белым» тоже помогали интервенты. Значит, следует говорить о Гражданской, – отрезал Митроха. – Федералы гибли за целостность России, чеченцы – за независимость республики Ичкерия, уроды – за деньги, твари – за ложную ветвь древней и великой религии.

Несколько минут длилось молчание.

– Я так думаю, что всё не так просто, – сказал Бочкарёв. – Правда металась от федералов к сепаратистам долгое время, не зная, к кому примкнуть, но… Но потом стали происходить страшные вещи. В чеченском лагере борцы за свободу слились с наёмниками и ваххабитами, переняли у уродов и тварей антигуманные методы ведения боевых действий, и правда закрепилась за нашими войсками.

– А разве уместно говорить о правде на войне? – удивился Женечкин, до этого не произнесший ни слова. – Люди убивают друг друга, а у них мамы, жёны, дети дома плачут. Давайте лучше яблони сажать, встречать рассветы в горах, любоваться закатом, собирать ромашки в поле. Рыбу тоже удить можно! Весело!

– Откуда ты такой взялся? – с недовольством спросил Митроха, явно намекая на Марс – Первый раз таких странных вижу. Бред какой-то несёшь.

Женечкин чихнул, несколько раз моргнул, а потом серьёзно произнёс:

– Так-то с Краснотуганска, а вообще-то, – Он осёкся, когда увидел устремлённые на него сочувствующие взгляды, поэтому не стал распространяться о том, как в своих грёзах поедал синюю землянику и ночевал в лунном кратере. – Я ведь шучу, а вы и поверили. Пойду на пары, устал я с вами.

– Так тебя никто не держит, – расплылся в улыбке Магуров. – Иди, братишка.

– Я бы с радостью, да не могу. Ваша злоба мне с места сорваться не даёт. Вроде все хорошие люди, а цепляетесь друг к другу. Дайте уйти, пожалуйста. – Женечкин увидел, что его вновь принимают за сумасшедшего. – Шучу, пацаны. Вот вы и опять поймались… Конечно, могу уйти, но уже передумал. Я ведь непостоянный – поймите! – На лице Вовки неожиданно появился испуг, хотя для появления страха не было никаких предпосылок. – Вы меня, Пузырь и Митроха, простите, что я какую-то фигню сморозил. У меня ведь ветер в голове. Так мама с папой говорят. Мне их всегда жалко, что я у них такой… А за друзей ваших не переживайте. Они достойно погибли.

– Кто дал тебе право рассуждать об этом? – с негодованием спросил Пузырь.

– Да ведь понятно же! – вскрикнул Женечкин и, согнувшись, схватился за сердце…

Глава 4

Июль 95-ого года. Гражданская война.

Уже полгода в республике не затихали бои. В чеченское пекло вводили свежие батальоны, и древние горы Кавказа сотрясались от топота армейских сапог. Танки, бронетранспортёры, боевые машины десанта, пушки и миномёты полосовали израненную землю адской сталью смертельных снарядов, не зная, не желая даже знать, откуда проклюнутся зёрна безжалостных воинов, засеянных на пашне Ареса, фанатично преданных делу убийства, своим полевым командирам и скрытной тактике ведения боевых действий, которую называют партизанской.

Мобильные отряды вооружённых до зубов сепаратистов под покровом ночи спускались с гор, терзали занятые федералами города и аулы, убивали предателей, собирали у информаторов сведения о перемещении вражеских колонн и уходили в своё звериное логово зализывать раны, полученные в непродолжительных стычках с частями российской армии. В этой войне не было передовой, широкомасштабных наступлений, фронта и тыла. Здесь правили снайперы, лесные растяжки, фугасы и мины.

Не знал русский солдат, за каким холмом, за каким домом, за какой скалой ухнет предательский выстрел и пробьёт сердце навылет. Вскрикнет боец, раскинет руки, и навсегда притянет его к себе мать сыра земля – колыбель рождения и ложе смерти.

Мудрые горы молчали и устало наблюдали за теми, чья жизнь настолько быстротечна, что покой и простое человеческое счастье не успеют стать для многих мерилом могущества племени людей. Свидетели незапамятных времён жалели загнанных на бойню солдат, мирных жителей, но вмешаться не могли, потому что вмешаться – это похоронить всех до единого. Им оставалось только наблюдать, как одни, успев прикоснуться к тайнам мироздания, будут пытаться образумить других, страдать от безуспешности своих попыток и, умирая, уносить с собой Знание.

У незнакомого большинству россиян чеченского посёлка, на безымянной высоте располагался блокпост.

– Отделение, ровняйсь! Смир-р-рно! Гвардии младший сержант Волнорезов, выйти из строя! – рявкнул старшина Кашеваров. – Вы чё совсем охренели, мать вашу так! По линии контрразведки до меня дошли сведения, что воины-десантники, подчиняющиеся непосредственно мне, самовольно оставляют рубежи, которые доверила им Родина!

– По какой, по какой линии? – вмешался рядовой Брутов.

– По такой разэтакой, мистер куриный мозжечок! Пожизненный наряд вне очереди, товарищ гвардии дура! Не слышу, солдат!

– Есть!

– После афганской контузии мне заложило уши! Не слышу!

– Есть, товарищ старший прапорщик! – выпалил Брутов.

– Не могу разобрать твоих слов, гвардии ничтожество! Может быть, ты смеёшься над своим командиром?!

– Так точно! – Сдержанные смешки в строю. – То есть – никак нет!

Старшина Кашеваров по прозвищу Кощей был взбешён. Военный до мозга костей, обветренный, как скала, худощавый и подтянутый, со шрамом на правой щеке, он был доволен тем, что подчинённые боятся его как огня. Жена ушла к другому, когда узнала о тяжёлом ранении мужа под Кандагаром в Афганистане. После выхода из госпиталя, в котором он пролежал три месяца, проклиная всех женщин на свете, Кашеваров не скурвился и не спился, но семьёй решил больше не обзаводиться. Его женой стала армия, детьми – солдаты, воспитывать которых, по его мнению, было уже поздно, но перевоспитывать – самое время. Изнеженных слюнтяев, которых государство отрывало от мамкиной юбки и на два года передавало ему в руки, он превращал в настоящих мужчин и гордился тем, что после его школы жизни дембеля будут с ненавистью и уважением вспоминать прапора Кашеварова, который отдавал приказ «грызть землю», и все грызли, потому как сапёрной лопаткой для рытья окопов пользуются сосунки из пехоты, а гвардейцы-десантники имеют ротовую полость не для того, чтобы задавать глупые вопросы, а как раз таки для окапывания по периметру».

– Кто осмелился подсыпать пурген в чай своего боевого командира и таким способом хотел сжить его со свету через вонючую диарею? Кто решил, что в дневном рационе солдата должны присутствовать не только консервы, но и козье молоко, купленное позавчера у местного населения? Хотите, чтобы вам глотки перерезали?.. По чьей наводке, рядовой Брутов?

– Я! – вышел из строя Брутов, преданно глядя в лицо Кощея.

– Что я, недоделок?!

– Это сделал я по наводке ефрейтора Круглова, которого подослал младший сержант Волнорезов, который, увидев, как загибается от недостатка витаминов рядовой Прунько, посоветовался с остальными, и они вместе решили…

– Отделение, ровняйсь! Смир-р-р-но! Марш-бросок – на Восток! Конечная цель – остров Сикоку! Задача: добежать до места и принять неравный бой со страной восходящего солнца! Две минуты на сборы! Полная выкладка! Кто посмеет вернуться живым, будет причислен к предателям и расстрелян на месте! Брутов – первый, я – замыкающий! Есть вопросы, сброд?

– Никак нет! – хором ответили бойцы.

Уже четыре часа гвардия бегала вокруг блокпоста, завидуя двум счастливчикам, которые несли службу на мосту в ста пятидесяти метрах от места дислокации десантного отделения, потому что максимум, чем они себя там утруждали, так это проверкой документов у проходящего или проезжающего мимо населения.

– Товарищ прапорщик, Япония – это ведь дружественная нам страна! – позволил себе заметить Волнорезов.

– Сегодня – дружественная, а завтра Курилы оттяпать захочет! – рявкнул Кощей, а потом добавил: «А за пререкания с командиром будете переправляться через Тихий океан вплавь. Мы уже как раз приближаемся к воде. Приготовиться принять положение пластуна!

– А жрать мы сегодня будем или нет?! – проскрипел Брутов.

– Когда отечество в опасности, настоящий воин должен забыть о жратве! – крикнул старшина. – Держать темп, оголодавшие девицы.

– Не могу больше! – пробормотал ефрейтор Круглов и упал на земле.

Первая потеря нисколько не расстроила Кощея, и он отдал приказ:

– Убитого взвалить на себя, младший сержант Волнорезов. Негоже бросать свои трупы в чужой земле.

– Есть! Брут, дуй за плащ-палаткой! Не переживай, Круглый! Всё в норме!

Так продолжалось изо дня в день: изматывающие марш-броски, стрельбы, рукопашные бои, конспектирование и обсуждение политической ситуации в стране и мире, чистка оружия, подновление фортификационных сооружений и парко-хозяйственные работы.

Отделение, представленное читателю, без отрыва от места дислокации перебывало во всех горячих точках, где геройски дралось с врагами, рождёнными плодовитой на выдумку башкой Кощея. Антироссийские настроения мнились старшине везде, даже безобидные дикари из амазонской сельвы, оказывается, имели стратегические интересы в отношении наших хвойных богатств для наладки производства по изготовлению деревянных луков и щитов. Что уж говорить о Соединённых Штатах с их ядерным потенциалом и притязаниями на мировое господство; ограниченный контингент Кощея с неограниченными полномочиями с завидной регулярностью терроризировал базы морских пехотинцев неожиданными манёврами и стрельбой холостыми, клятвенно обещая при случае пальнуть женатыми, если что не так, а сяк.

Всё тот же русский солдат, что и раньше: хитёр, сметлив, расчетлив и храбр. Он, возможно, и слыхом не слыхивал о суворовских чудо-богатырях, дружинниках Донского, героях Бородина и защитниках Сталинграда, а за Отечество, как и его предшественники, готов сражаться, живота не жалея. А всё потому, что в каждом бойце Вася Тёркин сидит – человек крепкого мужицкого корня, который до беззлобной шутки охоч, на гитаре и гармонике сыграть – мастак, да и, чего греха таить, бабу за голое место ущипнуть и водки попить – тоже большой любитель. А в офицере нашему солдату всё ещё барин видится, перехитрить которого – святое дело. Русская армия – это вам не вышколенные британские королевские войска, а мужицкая артель. На тыловых снабженцев и сознательность штабных генералов наш боец не рассчитывает и желает только, чтобы отвернулся на часок-другой офицер, а там уж сами по себе включаются непонятные механизмы: кто-то куда-то исчезает на время, а потом возвращается, волоча за собой тюки невиданных размеров, в которых есть всё, что душе угодно, и даже немного трюфелей. «Где взяли»? – для проформы задаёт вопрос офицер. Грязное, сытое, довольное и слегка поддатое подразделение глядит орлом, раскаивается в проступке, а по самодовольно-сдержанным рожам солдат видно, что просятся в бой. Ни дать, ни взять: «Окропим землю русскую своею кровью, а врага лютого в пределы Отечества не пустим»… И здесь уже не лукавит боец.

На следующее утро после описанных выше событий чеченскими боевиками было атаковано несколько блокпостов.

Занималась кровавая заря. Огненный диск солнца выступил из-за гор, и тьма, поклонившись ему, попятилась. Заполыхал Восток, и прокажённая Чечня взвыла от новой волны ненависти, к которой никак не могла привыкнуть. Разорённая родными ей людьми, раздавленная горем, поседевшая от навалившихся на неё несчастий, нищая дочь России взывала к благоразумию, молила о милосердии, но одни лишь проклятия сыпались ей в ответ. Республику ненавидела вся страна, люто ненавидела, потому что ни одна мать не была теперь уверена, что её сын вернётся домой из армии. Чёрная девка – Чечня, чёрные и ссохшиеся груди её – Горы, грязно-чёрный платок носит она – Грозный.

Негодяям из властного круга нужна была прорва для отмывания денег – и прорва универсальная, чтобы по прошествии многих лет ни другие негодяи, ни честные люди, ни сам чёрт не догадались бы, куда канули народные деньги. Чечня являлась социально-опасным, но беспроигрышным вариантом. Чем дольше продлится война в республике – тем лучше; чем больше потерь понесут гражданские объекты и армия в живой силе и технике, тем ужасней покажутся россиянам масштабы катастрофы, а значит, те огромные суммы, направленные на восстановление мятежного региона, в дальнейшем будут реабилитированы в глазах общественности. В довершении ко всему Чечня стала превосходным по своей безобразности отвлекающим манёвром; заставить людей забыть о нищете, безысходности, разрухе и навалившихся бедах могли только ещё более страшная нищета, ещё более ужасающая безысходность, планетарная разруха и беды, сравнимые с апокалипсисом. В республике такого адского набора было с избытком, и неунывающие СМИ, присосавшись к смуте, как рыбы-прилипалы к акуле, питались трупами русских солдат, пили слёзы матерей, но делали это статично и сухо, руководствуясь двумя железными инстинктами самосохранения: отвлекать, но не привлекать, освещать, но не просвещать.

Чеченский пастушок, мальчик лет восьми-десяти, понял, что оказался в кольце огня, когда увидел, как неожиданно с разных сторон, рассекая ночную мглу, к блокпосту понеслись пунктирные линии трассеров. Он приник к земле и подумал:

– Кто сегодня на мосту? Наверно, Вано и Серый. Их очередь, и они уже убиты. А мне надо уходить, потому что стреляют люди Зелимхана, это о них вчера говорил отец. Я не боюсь. Пусть моя сестра боится, а я – мужчина, джигит. Нет, уходить нельзя. Отец накажет меня за то, что я бросил баранов.

Зашипела рация.

– На связи полевой командир Дзасоев.

– Слушаю, Дзасоев, – ответил старшина.

– Нам нужен мост, командир, чтобы прошли 66-ые. Сдавайтесь, и я пощажу тебя и твоих людей. Если не послушаешь меня, сравняю высоту с землёй, и она станет равниной. Нас – двести человек. На каждого твоего – по двадцать. У тебя минута. И помни, что матерям твоих бойцов не нужны «двухсотые».

– У тебя хорошие связисты и железная логика, Дзасоев, – холодно бросил Кощей. – И ты даже наверняка в курсе, что этой ночью мне было велено заминировать мост. Так вот передай той штабной крысе, которая тебя проинформировала, что, получая приказ, я не дожидаюсь утра, а исполняю его немедленно.

– Блефуешь, командир… Я бы знал, – засмеялся Дзасоев.

– Ты меня раскусил. Я в панике. Дрожу, не соврать бы, как осиновый лист на чеченском ветру. Но, как говорится, потрясусь, потрясусь – да и перестану. И совладаю я со страхом, конечно, в тот момент, когда первая машина в колонне сунется на мост. Подобью её, потом укокошу последнюю, а вот середину обещаю не трогать; сама погибнет. Так зловредные духи шутковали с нами в ущельях Афгана, и уроки той войны не прошли для меня даром.

– Где ты воевал? – прозвучал по рации вопрос.

– Под Кандагаром.

– А я – под Баграмом, и нас однажды предали. Вас наверняка тоже не раз предавали, и ты это знаешь. Подмоги не жди. В тридцати километрах отсюда в «зелёнке» – засада, и бэтэры не подойдут к вам. Пощади своих людей. Я даю тебе слово афганца, что в память о тех днях, когда мы воевали под одним флагом, я сохраню жизнь твоим десантникам, если ты поведёшь себя благоразумно и сдашься.

– Хорошо… Я согласен принять твоё предложение с небольшой оговоркой. Мы выйдем с поднятыми руками в том случае, если ты не только никого не тронешь из оставшихся со мной, но и оживишь солдат, которым вы перерезали глотки у моста. Надеюсь, во фляжках твоих людей есть живая и мёртвая вода… А вообще-то я не верю тем, кто преступает присягу.

– Я присягал Союзу! России я никогда не присягал! Так жду ответа от тебя, иначе плохо вам будет.

– Мой ответ – нет! Попробуй взять нас, Дзасоев!

– Жаль. Ты мне нравишься. Тем хуже для тебя. От связи с твоим командованием мои тебя отрубают. Всё. Конец связи.

Боевики обложили блокпост плотным кольцом. Смертельная петля начала затягиваться на шее безымянной высоты. Старшина Кашеваров понял, что он и его бойцы обречены.

– Ничего, сколько-нибудь продержимся, – пробурчал старшина себе под нос, подозвал Брутова и приказал: «Две красные, одну белую!»

Сигнальные ракеты взвились в небо, предупреждая кого следует, что в квадрате 333.746 по улитке два завязался бой.

– Стёпка! Круглов, твою мать! Живой? – крикнул младший сержант Волнорезов своему другу, прижавшись спиной к мешкам с песком и меняя магазин автомата.

– Я-то? А чё мне сбудется? – прозвучал ответ. – Воюем! Чё надо-то?

– Чё, чё! В очо! Пацан там чеченский с баранами! Знаю его! Кажется, Аслан! Справа внизу!

– Да вижу, вижу, Коля! Чё делать-то? Не уходит ведь! Отец ему за баранов башку оторвет-нА! Знаю этого горца-нА!

– Чё ты накаешь-нА? В штаны наложил что ли? Тащи ватман и маркер-нА! Мухой!

Круглов метнулся в палатку, где хранился провиант, взял в правом ближнем углу свёрнутый в трубочку ватман, на котором любил рисовать в свободное время, и подбежал к Волнорезову:

– Всё принёс, как ты сказал! Дальше-то чё? Рисовать что ли?

– Стёпа, ну ты баран! Внизу бараны и наверху один! Если бы ты на лекциях поменьше художествами занимался, да побольше за преподами записывал, то наверняка не оказался бы в этом дерьме! Баран! Бараном и подохнешь!

– Взаимно, Коля! Меня – живопись, а тебя семиструнная сюда завела! Говори толком!

– Пиши маркером крупными буквами: ВЫВЕСТИ ПАЦАНА И СТАДО. ОДИН – ОТ ВАС. ОДИН – ОТ НАС.

– Как думаешь – подействует? – задал вопрос Круглов, когда вывел последнее слово.

– Отделение, слушай мою команду! – вместо ответа закричал Волнорезов. – Прекратить стрельбу!

Услышав преступный приказ, старшина со всех ног бросился к сержанту. Ударив подчинённого прикладом по челюсти, прохрипел:

– Пристрелю, сука!

– Стреляй, – процедил Волнорезов, выплюнув два зуба. – Всё одно помирать!

– Товарищ старшина, пацан там! Аслан из соседнего аула! Спасти бы! Вот на ватмане накалякали! – заслонив друга, вступился Круглов.

– Что раньше молчали, писаря грёбанные? – в миг остыл Кощей, а потом зычно рявкнул: «Прекратить стрельбу!»

Осаждённый бастион затих. Наступило утро. Небесный дискобол, на протяжении миллионов лет метавший раскалённое солнце с восхода на закат, дарил последний день русским десантникам. Ни один человек не помнит момента своего появления на свет, и лишь немногим Бог даёт знать о времени прихода их смерти. Когда багровый диск рухнет на горизонте, ни одного бойца крылатой пехоты чеченская ночь уже не застанет в живых. Вместе с солдатами погибнут их неродившиеся дети, несбывшиеся надежды, неосуществлённые мечты и несделанные ошибки. Затянутые в водоворот грязной войны, они так до конца и не поймут, за что расстанутся с жизнью, зато у них не будет и тени сомнения, как это надо сделать.

Полевой командир Зелимхан Дзасоев заметил, что противник прекратил стрельбу. Вооружившись биноклем, он стал внимательно осматривать укреплённый блокпост федералов, пока, наконец, не обнаружил причину странного молчания десантников. Прочитав надпись на ватмане, Дзасоев отдал приказ о прекращении огня и, подозвав одного из боевиков, сказал:

– Соберёшь стадо и выведешь мальчишку из огня. Один из русских поможет тебе. Пошевеливайтесь. У нас не так много времени. И всё-таки эти без пяти минут мертвецы – хорошие солдаты. Клянусь Аллахом, мне жаль, что они встали у нас на пути.

И словно не было войны…

Младший сержант российской армии Коля Волнорезов снял китель, сбросил сапоги, закатал до колен брюки, лихо сдвинул голубой берет на затылок, улыбнулся, засунул загорелые руки в карманы и, насвистывая какую-то весёлую мелодию, бодрым шагом направился вниз.

– Ты смотри-ка! Бард в пастухи заделался, – с завистью пробормотал ефрейтор Круглов.

– Что ты там мямлишь, сынок? – задал вопрос Кощей.

– Это я так, товарищ старшина. Сам с собою.

– Что-то мне твой голос не нравится. Ссышь немного?

– Боюсь! Да, боюсь! А чего такого? Это мне задачу выполнять не мешает, – с вызовом в голосе пробурчал Круглов, а потом задумчиво продолжил: «Колька всегда и во всём был первым: на студенческих пирушках, в драках и любовных похождениях. Я всегда завидовал ему. Один он у матери, товарищ старшина. Она в нём души не чает. Вот я, к примеру…

– Отставить! – перебил Кощей. – Бог собрал на этой проклятой высоте отборную гвардию, и ты ничем не хуже твоего друга.

– Да вы только посмотрите на меня. Несклёпистый тюфяк, лицо – тяпкой. Сам не знаю, как Волнорезов с Брутовым меня к себе подтянули. Они ведь никогда не давали мне почувствовать свою ущербность. Бывало, что вляпаюсь в какую-нибудь историю, а эти уже тут как тут. Волнорезов самого чёрта мог заговорить и убедить его в том, что Степан Круглов успеет подготовиться к зачёту, закроет долги перед сдачей экзамена и т. д. Подшучивал он надо мной, конечно, и тупорылым идиотом обзывал, но это у него всё так – от избытка энергии и эмоциональности. Мятущаяся душа и светлая голова, он всегда страдал оттого, что не может найти для себя настоящего применения. Оголённый нерв, в общем… А Брутов… Когда раздавали смелость…

– Я бы сказал наглость и пакостность, – прервал старшина.

– Не знаете Вы его, – зло бросил Круглов. – Его наглость – от глубоко запрятанной стеснительности, пакостность – от любви к разнообразию. Никто не знает, что у него очень чувствительная душа.

– А жрать мы сегодня будем или нет?! Голодным я подыхать не намерен, товарищ старшина! Не хлебом единым – это не по мне! А вот мясом и салом – самое то! – прокричал весёлый голос, который, без сомнения, принадлежал чувствительной душе.

Круглов замялся и пожал плечами, а Кощей не замедлил со ответом:

– Пообедаем с тобой в аду, Брутов! Там уже ждут пополнения! Я, как старший по званию, сразу же назначу тебя в наряд по кухне! Прапорщик Сатанинский уже доложил мне с того света, что котлы ни хрена не чищены!

– Согласен! – отозвался Брутов. – Но с одним условием! Ужин в этих котлах я сварганю из Вас, товарищ старший прапорщик! Думаю, что грешники оценят кашу из старшины!

– А поперёк горла не встану, сынок? – рассмеялся Кашеваров.

– Никак нет! В капусту вас искрошу!

– Значит, обедаем в аду?

– Так точно!

– Смотри, сынок! Не подведи своего командира!

В это время у подножия высоты, богатой густой и сочной травой, пытались сбить в кучу перепуганных животных чеченский боевик и русский солдат. Сначала их действия по сбору стада напоминали бессмысленную беготню. Коля и Умар, враждебно настроенные друг против друга, не желали реагировать на призывы раскрасневшегося мальчика объединить усилия.

– Ну вы! Ну вот! Ну вот опять всё не так! Зря ты туда побежал, потому что тебе надо было сюда, а не здесь! Без вас я и то быстрее справлюсь! – запальчиво воскликнул парнишка, уже вполне оправившийся после недавно пережитого потрясения.