Текст книги "Среднерусские истории"

Автор книги: Алексей Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

История десятая, казенная,

на самом деле началась много лет назад и не в городке, а в его дальней окрестности, где рядом с лесом, за сильно прореженным временем и стихиями забором, находился интернат для детей с задержками, как принято говорить, чтобы никого не обидеть, умственного развития. Там же она в прошлом году и закончилась.

Началась же она с того, что директором интерната назначили нашего земляка Дмитрия Афанасьевича Безрукова. Приехал новоиспеченный директор туда с семьей, огляделся и сразу понял, что крупно влип. Кругом глушь, ближайшее село в трех километрах, школа там только восьмилетняя, а дочери его как раз надо было идти в девятый, интернат запущен до безобразия и укомплектован кадрами лишь на треть, да и эту треть по-хорошему давно пора было разогнать, предыдущий директор, спроваженный на пенсию, похоже, только пил, воровал и использовал слабоумных воспитанников постарше в приусадебном хозяйстве, продукция которого шла куда угодно, но не на их стол, остальной персонал тоже тащил все подряд, поэтому дети посохраннее бродили оборванными и вечно голодными, а остальные просто гнили в своих кроватях, источая непередаваемую вонь.

Безруков и так был человеком не самым энергичным, предпочитая плыть по течению и делать, что укажут, а здесь у него совсем руки опустились. Да и опыта работы с такими детьми у него не было – трудился он до сей поры в самой обычной школе, куда пришел сразу после пединститута. Конечно, и там всякие дети попадались, но не в таком количестве и далеко не в таком состоянии. А тут еще жена его и дочь через две недели не выдержали и сбежали обратно в городок, к нормальной школе и хоть какой цивилизации, обещая, разумеется, по возможности главу семейства навещать. Оставшись один, Безруков даже не стал трепыхаться – плюнул на все и отдался любимому делу – рыбалке. Благо речушка была рядом и два озера неподалеку. Жил он в отдельном флигеле, в основном корпусе появлялся постольку-поскольку, на дефективных детей старался не смотреть, потому что сочувствие к ним испытывал довольно умозрительное, которое при близком знакомстве быстро испарилось, уступив место брезгливости и какому-то смутному страху, словно в глубине души он боялся сам от них заразиться и перезаразить всю семью, особенно дочь. Немногие подчиненные, встретив нового начальника настороженно и не без опасений, вскоре стали смотреть на него, как на пустое место, и продолжали делать, что привыкли.

Иногда в интернат наведывались проверяющие, приходили в ужас, стращали, вкатывали Безрукову очередной выговор, грозились уволить с волчьим билетом, в гневе уезжали, но дураков разгребать все эти авгиевы конюшни, похоже, нигде найти не могли, и все оставалось по-прежнему.

А через пару лет случилось то, после чего Безруков и вовсе впал в полную душевную прострацию, потеряв интерес ко всему.

На многих его подопечных природа за что-то жестоко отыгралась по полной, обделив их не только умом, но и телом. А вот дебилку Анжелику, видимо, в последний момент все же решила пожалеть и наградила такими статями, что в свои пятнадцать она выглядела на все спелые двадцать. Да еще какие спелые! Даже убогое интернатское рубище не могло скрыть ни сливочной, чуть лоснящейся кожи с легким золотистым пушком, ни сочной, налитой груди с крупными шоколадными сосками, ни в самую меру полных ног, переходящих в упругие ягодицы и чуть волнующийся от томительной внутренней дрожи живот, ни покатых, округлых плеч, ни хорошей античной лепки рук и шеи. Как такое смогло созреть и вырасти на скудных казенных харчах – отдельно непостижимо. Единственное, что эту красоту портило, – тяжелое, грубое, одутловатое лицо с оттопыренными ушами, приплюснутым носом, вечно раскрытым губастым и слюнявым ртом и маленькими пустыми глазками. Но как раз лицо-то на этом обильном телесном фоне все представители иного пола замечали в самую последнюю очередь. Если вообще замечали…

Говорить Анжелика не умела, могла только издавать нечленораздельные звуки и мычать. Зато мычала так, что у случавшихся рядом здоровых мужиков перехватывало дух и начинало сосать где-то глубоко внутри, а обитавший при кухне беспородный пес Гоша тут же подбегал и с остекленевшим взором пытался оседлать ее ногу.

Плюс ко всему она и нижнее белье в любое время года носить отказывалась, сдирая его с себя даже в нелегкие для женского организма дни. Во-первых, то еще было бельишко, детских размеров, на ее фактуру никак не рассчитанное, резало в самых нежных местах и натирало, во-вторых, мешало быстро и незадумчиво справить естественную нужду, а главное, затрудняло доступ к тому, что она любила, задрав спереди подол, рассматривать, почесывать и поглаживать. Интернатские воспитанники, целиком погруженные в свои тяжелые хвори, относились к этому ее занятию вполне равнодушно, если и присоединялись к разглядыванию, то исключительно за компанию, без всяких иных намерений, а вот многие сельские парни и мужики такую простоту чрезвычайно ценили и при встрече с Анжеликой охотно ею пользовались. Тем более что Анжелика никогда и не возражала. Только громче что-то мычала и дольше потом разглядывала получившийся там беспорядок.

Воспользовался однажды и Безруков. И не где-нибудь, а прямо в своем кабинете. Как уж так получилось – он потом сам толком вспомнить не мог. Зачем-то туда Анжелика забрела, чего-то стала, мыча, ему там показывать, причем платье задрала со всех сторон, а потом еще повернулась спиной и нагнулась, и все это на Безрукова, которого патриархально-стыдливая жена подпускала к себе только в кромешной темноте, да и этого давненько не случалось, произвело такое оглушающее впечатление, что опомнился он, лишь в самый разгар подняв на какой-то очень посторонний звук глаза и – надо же было так совпасть! – упомянутую супругу в дверях кабинета внезапно увидев. Приехавшую без предупреждения его навестить и теперь застывшую на пороге с выпученными глазами вместе с дочерью. У последней, кстати, вообще никакого личного опыта в этой области, кроме нескольких неумелых поцелуев, до сей поры не было. А тут сразу такая вакханалия. Во всех подробностях и при самом бурном участии родного отца…

Больше со своей семьей Безруков не встречался. Во всех контактах ему было наотрез отказано, развели его по требованию жены заочно, и лишь спустя время он узнал, что жена и дочь вскоре после развода городок наш покинули, а в каком направлении – неизвестно. Родственники жены, чьи адреса он смог найти, на письма не отвечали – хранили гордое молчание.

Вот тут-то Безруков окончательно и сдал. Погрузился в такое душевное оцепенение, что стал сильно смахивать на своих подопечных. Не из тех пока, что только лежат, уставившись в одну точку, похожие на растения, или сидят и монотонно раскачиваются и бьются, похожие на кем-то запущенные маятники, не из тех, что бесцельно ползают и, наткнувшись на препятствие, никак не могут свернуть, не из тех, что хватают все подряд и суют в рот, не из тех, что однообразно кричат, не из тех, что стоят-стоят, бубнят-бубнят, а потом упадают в припадке, а из тех, что бродят с отсутствующим видом и что-то тихо бормочут себе под нос.

Прошло еще время, страна увлеченно распродавала саму себя, толкая за кордон все подряд, дошла очередь и до больных детей. Сытые и чадолюбивые иностранцы оказались на них столь падки, что готовы были платить немалые деньги, чтобы их усыновить или удочерить. Тут же возникли соответствующие агентства, появились многочисленные посредники, стали выстраиваться хитроумные цепочки, позволявшие на почти законных основаниях менять никому не нужную обузу на нужную всем валюту. В одну из таких цепочек включили и Безрукова.

И сразу его заведение оказалось у профильных чиновников на хорошем счету. И расположено на отшибе, вдали от любопытных глаз, и утвердившийся там бардак давал возможность легко оформить что угодно, а главное, визит туда действовал на потенциальных усыновителей беспроигрышно. Шокированные увиденным, они становились такими покладистыми, что готовы были согласиться на любые условия. И странноватый вид директора тому лишь способствовал, добавляя к и без того жутковатой картине дополнительную краску.

В интернат вновь зачастили гости, только уже не с проверками, а на предмет отбора и оценки, ряды воспитанников стали потихоньку редеть, так как организованный отток был куда больше естественного притока, а доходы Безрукова принялись расти несопоставимо со скудным окладом.

Перепадали ему, в общем-то, крохи, основные деньги оседали где-то выше, в руководящих органах опеки и надзора, но ведь и усилия от него никакие не требовались. Только встречать, показывать все, как есть, затем подписывать, где укажут, и готовить детей к отправке на новые родины.

Разумеется, он и этим поначалу занимался спустя рукава, просто следуя указаниям вышестоящего начальства, а деньги равнодушно складывал в обувную коробку, лежавшую во флигеле под столом, но потом его поведение изменилось.

Однажды ему вдруг пришло в голову, что повзрослевшая дочь, сейчас наверняка уже оканчивающая какой-нибудь хороший медицинский или педагогический вуз и – не исключено – вышедшая замуж, а то и родившая, рано или поздно обязательно захочет к нему приехать. Хотя бы из любопытства, формально навестить. А если она увидит построенный для нее большой и удобный дом, то, кто знает, может, у нее появится желание и остаться. Или приезжать почаще. Учитывая ситуацию в стране, такая глушь – не самый ведь худший вариант. Тихо, спокойно, с трудоустройством проблем никаких – в интернате вон сколько ставок свободных…

Мысль эта настолько ему понравилась, что буквально воскресила. Вернула к жизни. И Безруков начал строить дом. Даже целую усадьбу. Договорился в инстанциях насчет земли, выгородил себе два гектара неподалеку от интерната, завез стройматериалы, нанял несколько рукастых и еще не спившихся мужиков из соседних сел, объяснил им, чего хочет, – и дело пошло.

Через год обувная коробка опустела, а за высоким забором на бывшем колхозном поле стоял большой кирпичный особняк в два этажа с мансардой, рядом с ним баня, гараж, всякие подсобные сооружения, а на другом краю поля – чтобы глаза не мозолить и одновременно быть под рукой – небольшой домик для самого Безрукова.

Еще с год ушло на отделку и меблировку – не потому, что это оказалось более сложным делом, чем строительство, просто приходилось заниматься этим поэтапно, по мере поступления новых выплат, которых теперь Безруков ждал с большим нетерпением. Он даже попытался было заикнуться об увеличении своей доли, но тут же получил от вышестоящих подельников окорот.

Когда все было готово, Безруков запер большой дом и переселился из казенного флигеля в маленький, где первым делом повесил на стену вырезанную из какого-то случайного журнала фотографию мальчика лет пяти. Почему-то он был уверен, что именно так должен сейчас выглядеть его внук. Большие синие глаза, русые кудряшки, пухлые щеки, улыбчивый рот – да, несомненно, так! Может, это он и был сфотографирован для рекламы печенья?

Обувная коробка потихоньку стала вновь наполняться хрусткими зелеными купюрами – только уже не на строительство и не на обустройство, а для передачи дочери на жизнь.

Однако времена продолжали меняться, эпоха беспорядочного и азартного бандитизма сменилась насупленной эпохой питерского самодержавия, от которой, конечно, уже не веяло никаким имперским величием, а несло лишь мелкой мышиной возней вокруг чинов и гешефтов. И вот тут произошло что-то непонятное. Страна, которой по-прежнему до подавляющего большинства собственного населения не было никакого дела, внезапно горячо заинтересовалась участью своих маленьких немощных граждан. Не всех, правда, а лишь тех, кто ее либо уже с посторонней помощью покинул, либо имел шанс в ближайшее время это сделать. То ли сказался извечный наш принцип «сам не ам и другим не дам», то ли наверху решили, что пришла пора продемонстрировать хоть какую заботу о людях, и такой способ был признан наименее затратным, так как никаких вложений, кроме праведного пафоса, не требовал, то ли кому-то стало неприятно, что деньги, получаемые за усыновление, бесконтрольно текут мимо, то ли кто-то счел, что масштабы этой деятельности стали для страны уж совсем компрометирующими, то ли элементарная зависть проснулась: как это так, мы, значит, здоровые, здесь должны мучаться, а эти убогие будут там на всем готовом благоденствовать, то ли кто-то пропиариться захотел и выступить в роли борца за народ (хотя роль эта уже выходила из политической моды, так как ясно было, что единственным, кому теперь позволялось за народ бороться, – это главному начальнику и немногим уполномоченным им людям, которым сверху было виднее, какой именно народ и в каком количестве державе нужен), то ли все это вместе подействовало плюс еще что-то, но шум по поводу «торговли российскими детьми» поднялся изрядный. Посредники, быстро смекнув, чем дело пахнет, вновь подались в теплые края – охватывать своими заботами африканских и азиатских детей, пусть и с меньшей выгодой, но зато и без риска, их недавние компаньоны из числа служивых людей сориентировались еще быстрее и присоединились к хору осуждающих, стараясь пробраться в первые ряды, и в итоге бизнес, от которого ненавязчиво кормился Безруков, как-то вдруг взял да исчез. Будто его и не было.

А когда поднятый шум утих, об интернате и вовсе предпочли забыть. Снабжали по минимуму, никаких комиссий больше не присылали. Изредка только появлялись со скучными, если не сказать – обиженными, лицами пожарные, чтобы наложить штраф, оставить грозное предписание с перечнем обнаруженных недостатков и поскорее отбыть к более благодарным во всех смыслах объектам. Безруков покорно уплачивал штраф, отправлял предписание дальше по инстанции, и на этом все заканчивалось. Даже если бы интернат напрямую, без посредников, распродал своих воспитанников зарубежным усыновителям и весь доход пустил на устранение недостатков, этих денег все равно бы вряд ли хватило на новую пожарную сигнализацию взамен неработающей старой, на противопожарные двери и раздвижные решетки, на ремонт ветхой проводки и строительство новой котельной и на т.д, и на т.п., далее по внушительному списку. В бюджете же интерната таких фантастических сумм и подавно не было…

А потом жизнь Безрукова опять круто поменялась. Когда в его кабинете появился один человек. С внешностью настолько затертой, что стоило только отвести взгляд – и уже трудно было вспомнить, как он выглядит. Даже голос был его какой-то бесцветный, лишенный всяких интонаций, и от этого жутковатый. Словно не человек говорил, а механизм, которому все равно, что он произносит. А значит – и что сделает.

Войдя без стука, он издали показал какие-то «корочки» с непонятной, но внушительной золотой аббревиатурой, сел напротив Безрукова и тихо заговорил.

И Безрукову сразу стало не по себе. А затем и страшно. Так страшно, как никогда еще не было. Потому что посетитель знал о нем все. Даже то, чего Дмитрий Афанасьевич сам о себе еще не ведал. Или только догадывался. Или хотел попрочнее забыть. Например, он знал об Анжелике. И о том, что когда-то здесь, в кабинете, произошло. Причем в таких подробностях, словно находился в тот момент рядом. Известно ему было, и в какой психбольнице сейчас обитает Анжелика. И с какой легкостью при очной ставке может указать на Безрукова, как на своего растлителя. Собственно, уже указала, пока на фотографию, жестами продемонстрировав в присутствии двух свидетелей, чего он с нею делал. О чем и был составлен протокол. Ознакомиться не желаете? Протоколов допроса других свидетелей, его жены и дочери, пока нет, но за этим ведь дело не станет…

Еще он знал все о недавнем преступном бизнесе Безрукова, в результате которого страна лишилась многих своих подрастающих граждан. А двое из них от жестокого обращения в приемных семьях погибли. О чем имеются соответствующие справки. Таким образом, помимо растления малолетних, ему еще будет вменено соучастие в двух убийствах. Это в лучшем случае, а в худшем – не соучастие, а организация, потому что все остальные члены преступной группировки, торговавшей детьми, уже признали в нем организатора. Ну а что с осужденными по данным статьям происходит в местах заключения, где им предстоит провести весь остаток жизни, говорить, наверное, не надо. Хотя можно и сказать…

Знал он и о том, для кого Безруков построил усадьбу. Которая, разумеется, будет конфискована и им не достанется. Ни дочери, ни двум, да, да, уже двум внукам. Старшего, кстати, зовут Матвеем, и он действительно похож на то фото, что висит в маленьком доме на стене. Да и не захочет дочь рассказывать детям о таком близком родственнике. Хотя процесс обещает быть громким, и все равно все знакомые узнают и станут показывать пальцем. Так что с насиженного места она, конечно, уедет. Но не к нему. И скорее всего без мужа, как раз начавшего хорошо продвигаться на государственной службе…

Похоже было, что посетитель еще и умеет читать мысли, во всяком случае, когда Безруков уже был полностью раздавлен и готов написать и подписать что угодно, лишь бы этот человек замолчал и поскорее ушел, он с нажимом сказал, что самоубийство тут тоже ничего не решит. Просто дело его, минуя суд, сразу попадет в прессу. И последствия будут ровно те же – конфискация и позор для семьи. Пусть и бывшей…

И лишь потом, после долгой паузы, во время которой равнодушно наблюдал за директором, как за попавшим в ловушку мелким насекомым, он как бы нехотя добавил, что всего этого, в принципе, может и не быть. И, отвечая на вопросительный то ли всхлип, то ли вздох Безрукова, стал неторопливо, с повторами, объяснять, чего от него взамен требуется. Тот суетливо кивал, не вникая, и все пытался унять в теле противную мелкую дрожь…

Через несколько дней в интернате появилась новый главврач Лариса Эдуардовна – худощавая блондинка среднего роста лет тридцати с небольшим – так, ничего особенного, если не считать тяжелого, какого-то рыбьего взгляда и привычки быстро облизывать губы, что делало ее похожей на голодную змею. Так ее поначалу и стали звать: Змеей.

Поселилась она во флигеле, который раньше, до строительства собственного жилья, занимал Безруков, и, по правде сказать, жизнь в интернате с ее приездом сразу улучшилась. Не только по медицинской части – тут ее больше занимала гигиена воспитанников, – а вообще. Во-первых, из городка вдруг прислали бригаду рабочих, которые утеплили окна, вставили стекла, где их недоставало, привели в относительный порядок санузлы и отопление, в последние годы греющее не столько помещения, сколько улицу, и изолировали на втором этаже левое крыло, сделав там косметический ремонт. Разумеется, это могло быть простым совпадением, но руководила их работой почему-то она. Во-вторых, на втором этаже был заново оборудован медкабинет, который из обычного помещения с несколькими пустыми шкафами, раковиной и кушеткой превратился почти в операционную – чистую, стерильную, со специальным столом, освещением и большим набором самых разных медицинских инструментов. Попасть туда можно было теперь как из общего коридора, так и из изолированного крыла, для чего был специально прорублен еще один вход. В-третьих, изменилось к лучшему и снабжение. Лекарствами, одеждой, постельным бельем и, что самое удивительное, продуктами. Последнему больше всех обрадовалась повариха Зинаида. Но радость ее была недолгой.

Вообще-то в интернате работали три поварихи. Однако две остальные во всем подчинялись Зинаиде. И всецело от нее зависели. Все трое были из ближнего села, где у Зинаиды, многие годы приближенной к считай дармовым продуктам, был большой авторитет. Она этих двух сюда в разное время и пристраивала. В обмен на вечные благодарность и послушание. Она же, если что, могла их и запросто отсюда убрать, просто выразив такое желание Безрукову.

Привыкнув единолично распоряжаться доставляемым провиантом – что себе, что в котел, что товаркам, что некоторым другим работникам интерната, если хорошо попросят и заинтересуют ответной услугой, – да еще и слегка ошалев от завезенного с утра ассортимента, она к внезапному появлению новой врачихи на кухне отнеслась, в общем, по-доброму, снисходительно спросив: «Ну че надо-то?» И была сильно уязвлена ее дальнейшим поведением.

Врачиха молча обошла помещение, заглянула в чаны, кастрюли, потрогала пальцем сальную посуду, брезгливо вытерла его платком, подняла брови на немытые черные сковородки, сказала: «М-да» – и загородила дорогу высокому парню, который как раз наладился к выходу с двумя большими сумками.

– А это кто? – спросила.

Зинаида уже поняла, что врачиха – та еще стервочка и пришла сюда не за дружбой, а наводить свои порядки. А значит, надо ее обламывать сразу.

– Ну дружок мой, а че? – лениво процедила она и с усмешкой добавила: – Нравится?

Дружка звали Ильей, и был он лет на пятнадцать помладше Зинаиды. А по виду – так и на все двадцать: толстая и обрюзгшая Зинаида выглядела не самым лучшим образом. Особенно рядом с ним. Был он все из того же ближнего села, рос на ее глазах на соседней улице, а когда вернулся из армии и, наверстывая упущенное, стал гулять со всеми подряд, Зинаида пригляделась и решила, что такого жеребца лучше сразу заполучить в свое стойло, чем дожидаться, когда он походя и к ней забежит. Незадолго до этого она выгнала из дома второго мужа – спившегося и ни на что не годного – и уже томилась без мужика. Отвадить конкуренток ей не составило труда – при ее-то добычливом авторитете, – да и Илью долго уговаривать не пришлось, потому как с работой в их селе обстояло совсем туго, отправляться куда-то на заработки было лениво и опасливо, к тому же и специальности он никакой не имел, так что мог рассчитывать лишь на самый неквалифицированный, тяжелый и низкооплачиваемый труд: а оно ему надо – за копейки корячиться? – а тут, пожалуйста, живи на всем готовом, без всяких забот, только не перечь и ублажай. Ну какой дурак откажется? А Илья именно что умом не отличался – был типичным «пограничником». Не в том узко-патриотическом смысле, что охранял когда-то от врагов рубежи нашей необъятной Родины и с тех пор считает своим святым долгом всякий год 28 мая надеть зеленую фуражку, напиться и чего-нибудь на этой самой Родине вдрызг расколошматить, а в том широком, увы, и распространенном смысле, что находился в умственном отношении на довольно зыбкой грани, когда человек вроде бы по основным признакам еще и не идиот, но уже сильно на такового смахивает. Желание уютно и как-нибудь хитренько так, без напряга, устроиться было в нем столь велико, что предложение Зинаиды сразу легло ему на сердце. И жили они вместе уже без малого четыре года…

– В сумках чего? – спросила врачиха.

– В каких сумках? В этих? – уже откровенно издевалась Зинаида. – А ниче… помои… Скотину кормить.

– Открывай!

– Вот еще!..

– Открывай, открывай.

– Не, а че она тут раскомандовалась?! Иди таблетками своими и клизмами командуй! – Зинаида победно глянула на товарок. – Во, б…ь, приперлася царица полей!

Те с готовностью захихикали.

– А ты че столбом встал? – поворотилась она к дружку. – Иди домой!

Илья, почуяв что-то нутром, – уж больно спокойно держалась эта городская фифа, и взгляд у нее был, как у сержанта Воробьяненко, немало поиздевавшегося над ним в первый год армейской службы, – решил буром не переть и обойти препятствие, но врачиха сдвинулась и дорогу ему вновь загородила.

– Сумки оставь.

– Че оставь, че оставь?! – Зинаида всколыхнулась и немалым своим животом стала надвигаться сбоку на врачиху. – Я те ща оставлю! Иди отсюда, пока не зашибла!

Та будто только этого и дожидалась. Легко шагнула в ее сторону, сделала несколько быстрых движений, на которые тело поварихи откликнулось такими звуками, с которыми обычно в болото падает с размаха чего-то тяжелое, и вернулась на прежнее место. Зинаида выкатила глаза и, судорожно хватая ртом воздух, осела на пол.

Произошло это так стремительно, что никто толком ничего не разобрал. Вроде только что хозяйка пищеблока неодолимой баржой шла на таран – и вот уже бесформенным кулем валяется на полу и даже слова не может молвить. Лишь руками-ногами изумленно поводит, словно разыскивает саму себя.

Товарки было дернулись ей на помощь, но, споткнувшись о взгляд врачихи, обратно прилипли к стене.

До Ильи все доходило не сразу, а тут он совсем растерялся. Таращился то на поверженную благодетельницу, то на фифу, бормотал что-то бессвязное, как ему казалось – угрожающее, и, сам того не замечая, потихоньку пятился. Однако сумки не бросал.

– Чего говоришь? – спросила врачиха. – Не поняла.

– Ты это, ё… Чего?.. Ты ваще!.. Борзая?.. Те дать?.. Я дам!.. Потом не надо…

– Дашь? Давай, – медленно приближалась к нему врачиха. – Ну?

Илья поставил сумки, сжав кулаки, распрямился, и… последующие несколько минут показались ему целой вечностью.

Нет, врачиха его не била. То, что она сделала, было куда хуже и страшней. Одной рукой она ухватила его за пах и так многообещающе все там стиснула, что Илья зажмурился и буквально закаменел, боясь пошевелиться. И тут же в его правый глаз, прикрытый дрожащим веком, уперся длинный и острый ноготь. Уперся так твердо и безжалостно, что Илья понял: стоит ему дернуться – и глаза не будет.

– Ну? – еле разобрал он сквозь собственный ужас. – Чего дашь – то или это?

И, не дожидаясь его ответа, рука внизу стала то сжиматься, то немного ослаблять хватку, но лишь затем, чтобы потом вновь как следует сжаться. Сначала медленно, с паузами, давая ему все прочувствовать, затем все быстрее, быстрее, пока не сжалась в последний раз так, что Илья от боли весь вытянулся, в ушах у него зазвенело, а перед зажмуренными глазами будто что-то взорвалось…

Застонали они одновременно. Но совсем по-разному. Она – коротко и хрипло, он – мучительно и протяжно.

Рука, наконец, оставила в покое его плоть, на прощание слегка потрепав, ноготь убрался от глаза, и Илья услышал:

– Вечером, в одиннадцать, придешь ко мне. Не придешь – найду.

И, хотя все еще в нем дрожало от пережитых боли, страха и унижения, он сразу понял: не прийти не сможет. Это было бы еще страшнее.

Когда он смог разлепить глаза, врачиха уже стояла над Зинаидой. Та постепенно приходила в себя: перестала хватать ртом воздух и елозить конечностями. Даже звуки начала издавать – пока в виде икоты. Врачиха брезгливо, носком туфли, завернула ей полу халата, задравшуюся при падении до самых трусов, надавила пару раз каблуком на растекшуюся по кафелю ляжку и холодно посмотрела на остальных поварих.

– Этой свинины чтоб здесь больше не было – она уволена! И если еще кто-нибудь захочет украсть продукты… – Она не стала договаривать, поварихи и так все поняли. И мелко закивали…

Через час об этом инциденте уже знали все работники интерната, а к вечеру история долетела и до села, обрастая по пути новыми подробностями: что Илью врачиха чуть было не оскопила кухонным ножом; Зинаиде хотела выдавить глаз, отрезать уши и нос, а остальных поварих грозилась сварить в котле вместо недостающих продуктов.

После этого Змеей ее звать перестали, дали другую кличку – Гестаповка. И что-то в ней действительно такое было… навеянное советским кинематографом.

Разом лишившись и работы, и дружка, который формально вроде как перебрался обратно в родительский дом, к матери, а на самом деле все время ошивался рядом с врачихой, став при ней кем-то вроде мелкого порученца, клокочущая яростью Зинаида настрочила участковому заявление, и тот вскоре в интернате появился. Уверенно вошел в медицинский кабинет, однако пробыл там недолго. Вышел красный и, похоже, чем-то испуганный, аккуратно прикрыл за собой дверь, тут же порвал в мелкие клочки заявление и, вытирая со лба и загривка холодную испарину, поспешил обратно в село. Зашел к Зинаиде и очень убедительно ей объяснил, что если она не заткнется, то ей самой такой срок припаяют – мало не покажется! И лучшее, что она может сделать, – это исчезнуть поскорее отсюда и все забыть.

Зинаида немного поутихла. Но не настолько, чтобы уехать, оставив хороший дом и обширное хозяйство. Которое, между прочим, обустраивалось много лет и позволяло неплохо жить и без интерната. И что – теперь все бросить из-за какой-то мелкой сучки? Дудки!

Крыть врачиху на каждом углу она перестала, зато начала по-соседски захаживать к своим бывшим подчиненным, как бы между прочим выпытывая, чего в интернате происходит. Те встреч с нею старались избегать, а когда не получалось – начинали что-то мямлить и переводить разговор на всякие другие темы. Смогла ли она из их мямленья выудить что-либо для себя полезное или нет – вопрос так и остался открытым, потому что поздним летним вечером ей вдруг зачем-то понадобилось затопить в доме печь и улечься при закрытых окнах спать, задвинув в дымоходе заслонку…

Обнаружили ее через два дня, когда ор некормленой и недоеной скотины стал уж совсем невыносим. Вызванный участковый даже подходить к ней близко не стал – кинул взгляд от порога комнаты, с досадой махнул рукой и сказал, что и так все ясно. После чего велел отнести ее в погреб, опечатал дом и посоветовал, не мешкая, завтра же похоронить. Все бумаги он сам оформит. Какое-то время после похорон в селе еще недоумевали, как это она, всю жизнь прожившая с печью, смогла так обмишулиться, но после того как у соседки Зинаиды, вроде как видевшей в тот вечер на задах ее двора промелькнувшую мужскую фигуру, очертаниями похожую на Илью, внезапно сгорели баня и сарай, все разговоры на эту тему быстро заглохли. А вскоре, как-то разом почувствовав, что любопытство здесь ни к чему хорошему не приведет, в селе перестали интересоваться и тем, что происходит в интернате.

А происходило там следующее: все дети были поделены на две неравные группы, и если для одной из них, куда попало большинство воспитанников, жизнь практически не изменилась, разве что кормежка сытнее стала и не такие кругом вонь и грязь, то для другой, более симпатичной на мордашки и способной хоть как-то себя обслужить, были созданы условия куда лучше. Этих детей перевели в отремонтированное крыло, кормили отдельно, пристально, даже навязчиво следили за их физическим здоровьем и гигиеной и смешиваться с остальными даже на прогулках не позволяли.

Занимались ими сама врачиха и ее помощница Валентина, приехавшая незадолго до окончания ремонта. Коренастая, лет пятидесяти, с почти квадратной фигурой, густыми бровями на брежневский лад, мощными бицепсами – при мимолетном взгляде она была больше похожа на обабившегося мужчину, чем на женщину. Да и при более пристальном сомнения оставались – уж очень она была неженственной, если не сказать: антиженственной. И ходила размашисто, почти строевым шагом, и косметикой не пользовалась, и в одежде предпочитала унисекс, и выражение лица имела хронически угрюмое.