Текст книги "Обеднённый уран. Рассказы и повесть"

Автор книги: Алексей Серов

Соавторы: Вячеслав Ковальков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Погоди, выйду на минутку. А то помру сейчас.

Вылезаю в предбанник. От меня валит пар. Несколько минут, приоткрыв дверь на улицу, дышу холодным осенним воздухом.

Тонька, наклонившись, выглядывает из парилки.

– Ну, долго?.. Давай теперь ты меня.

Её грудь колышется в проёме двери.

Послушно возвращаюсь к ней.

– Ох, давно я с мужиком не хлесталась.

Сладко потянувшись, она ложится на мое место, и теперь я встаю над ней во весь рост. Веники – это пока всё, что может мне пригодиться. Но. тут я бросаю их в тазик и начинаю гладить Тоньку по спине ладонями.

– Погладь, погладь, – шепчет она. – Люблю. так давно ждала.

Спина у неё мягкая, словно бархатная, влажная кожа в полутьме отсвечивает жемчугом.

Я готов ко всему. Сомнений у меня больше нет. Руки мои спускаются все ниже по спине Тоньки. Женщина слабо мычит, раздвигает ноги в стороны.

– Да.

И вдруг мы слышим, как в доме кто-то пробует растянуть мехи баяна. Сначала неуверенно – руки у Сани, наверное, соскальзывали. А потом он резко берёт с места в карьер какую-то быструю, но невероятно печальную мелодию.

Мы с Тонькой смотрим друг на друга всего секунду – и бросаемся одеваться в предбанник. Потные, распаренные, беспорядочно натягиваем на себя одежду, которая никак не хочет налезать. Выбираемся в кромешную тьму деревенского осеннего вечера. Тонька бежит в одну сторону, я в другую.

Я подхожу к дверям комнаты. Баян неожиданно смолкает. Отдышавшись, осторожно заглядываю внутрь. На кровати сидит Саня, держится двумя руками за двустволку. Ружьё лежит на его коленях очень удобно, слегка перевешиваясь тяжёлыми стволами на одну сторону. Небритый Саня кажется сейчас старым, много повидавшим на своеём веку воином. Вот он устал, присел отдохнуть. И руки его словно бы привычны к оружию. Хотя, конечно, это не так. Он даже в армии не служил, даже и на охоту-то не ходил никогда. Деревенский гармонист. прошлый век, пропащая душа. Никому не нужен теперь со своей гармонью, с баяном своим. Саня-доходяга.

Неожиданно он поднимает на меня взгляд, и я, не задумываясь, прямо от порога прыгаю вперед, вцепляюсь в ружьё обеими руками.

– Отдай!

– А зачем тебе? – спрашивает он как-то неохотно.

– Кабана завалить.

– А, ну это. бери.

Он отдает ружьё и снова ложится на постель, лицом кверху, и снова становится неподвижен, как статуя. По-прежнему наедине со своей тяжёлой внутренней болью.

Выхожу в сени. Меня слегка трясет. Да что там слегка – начинает по-настоящему колотить крупной дрожью.

Почему я прыгнул и схватился за ружьё? Кому мог угрожать этот слабый человек – мне? Тоньке с сыном? Тётке Нюре?

Вот так бы вернулся сейчас и влепил этому гаду заряд во впалую, тощую грудь! Сволочь! Зачем ты вообще на свет родился? Только мешать.

Неожиданно для себя бегу в сарайку, включаю там свет. Хряк не спит, он стоит в углу спокойно и отрешенно, не смотрит на меня. Мне в этот момент заметно только, как мелко подрагивают его розовые щетинистые уши.

Я молча вскидываю ружье и стреляю.

На улице тут же заливаются осатанелым лаем все деревенские собаки.

Несколько долгих секунд кабан стоит, пошатываясь, словно пьяный. Потом его передние ноги подламываются, и, коротко хрюкнув, он валится набок. Я вхожу в загон и заранее подготовленным острым ножом остервенело перехватываю ему горло. Под моими руками что-то сочно и влажно хрустит. Меня тошнит, я выпрямляюсь и вытираю лоб окровавленной рукой.

Через минуту в сарайке уже собираются все, кто был в доме, подходят и некоторые из соседей. Меня даже узнают, здороваются, улыбаются. А я смотрю на людей дикими, непонимающими глазами. Мне отчего-то невыносимо стыдно. Стою, как водолаз на балу, не зная, что делать. Потом бросаю ружьё на землю и выбегаю во двор. Со двора – на дорогу. И вдоль по ней, в темноте, едва не наощупь, к железнодорожной станции.

Руки мои в крови, и не знаю, где омыть их.

Сюда я, конечно, не вернусь больше никогда, никогда.

Несколько лет из деревни доносились только плохие вести. Сначала помер Саня – пьяный замёрз возле ворот собственного дома. Так и нашли его сидящим на корточках у забора. Еле разогнули потом, чтобы в гроб положить.

Через год повесилась Тонька. Так, вроде бы ни с чего. Однажды осенним вечером. записку оставила: «Простите меня, родные мои!» И всё, и больше ничего.

На похороны я не ездил, был в командировке. Да если бы и знал – наверное, не поехал бы. Не захотел бы видеть её, такую.

Колька немного подрос и перебрался в пригород, к тётке Нюре. Она присматривала за ним какое-то время. Дом в деревне остался пустым.

Колька пару раз приходил ко мне. Он вообще любил ходить по родственникам, пить, есть, брать в долг немного денег без отдачи, говорить по душам. Это был маленький, тощий парнишка, постоянно пьяный и беспрерывно куривший. Больше всего он напоминал сорванца-беспризорника первых послереволюционных лет. Нигде не учился, не работал. Дурачок, и жалко его, конечно. строил всё из себя взрослого. Мы даже любили его за это – вот он, наш юродивый, опять пришёл, сейчас выпьет рюмочку, заплачет о чём-то далеком, скажет: мы же родные люди. что ж у нас так всё. И вроде есть в его словах какая-то скулящая правда, о которой мы уж давно подзабыли. о чём сами иногда ночью плачем в подушку. Его тут можно и ругнуть, и шугануть – он нисколько не обидится, совершенно безвредный ведь. Скажет только примирительно: ухожу, ухожу, не сердись. дай червончик, принесу потом как-нибудь.

– Дядя Коля, – в сердцах говорил он мне, щурясь от сигаретного дыма, – ведь у меня ближе тебя и родни-то нет, – и лез слюняво целоваться.

– Ну, прямо уж и нет. Родни полно! – говорил я, мягко отстраняя его назад на табуретку и вытирая щёки рукавами.

– Дак ты мне почти как папка. А помнишь, ты к нам в деревню тогда приезжал, кабана ещё застрелил?

– Помню.

– И я помню! Вот это вы с Саней, батькой-то моим, крепко выпили! Вся деревня со смеху усиралась. Хорошо – кабана застрелили, а не бабку Нюру!

– Ещё чего придумал.

Вот, значит, как объяснила деревенская молва это ужасно нелепое происшествие.

– А мне ведь скоро в армию, дядя Коля.

– Да где же скоро, ещё пару лет ждать.

– Я очень в армию хочу. Прямо сейчас бы пошел. Там настоящим мужиком стану. У нас в деревне девки не любят, кто в армии не служил. За такого и замуж никто не пойдёт, разве уж только с пузом. У нас девки, знаете, какие строгие! Не то, что городские шалавы. Я жениться на одной нашей девке хочу, её Оля зовут. Хорошая.

– Молодец.

Его не взяли по состоянию здоровья. Суровые армейские врачи были на этот раз единодушны в своём мнении: если не хотим этого шибздика через месяц отправлять домой в цинке, то призывать его не надо. И не призвали.

Колька горевал недолго. Нашёл какую-то бабу лет на двадцать старше себя, такую же пропитую и конченную, поселился у неё в доме. Собирался даже официально жениться, просил у родни денег на свадьбу. Никто ему, конечно, ничего не дал, и правильно.

Они собирали пивные бутылки, алюминиевые банки, цветной лом. Сколько-то лет так жили.

Потом однажды эта баба возникла на моем пороге.

– Дайте денег на похороны. Коляныч помер, дурачок.

Это была самая обычная история в те годы. Колька купил неизвестно что, налитое в водочную бутылку, и выпил это неизвестно что один. Бабы его два дня не было дома, а когда она пришла, то обнаружила Кольку холодным, скорчившимся возле дивана в луже кровавой блевотины.

Увезли Кольку в деревню и похоронили там, рядом с его батькой Саней. И с Тонькой.

И все родные успокоились и сказали: слава Богу, отмучился. Теперь на своём месте.

Я иногда езжу к ним. Что-то тянет. Постою возле заросших травой могил, которые постепенно исчезают, сравниваются с землёй, ничего там не трогаю, потом иду в дом. Посижу полчаса, подожду, не вспомнится ли чего хорошего. Но дом без людей, кажется, тоже давно умер. И воспоминания его покинули. Наверное, надо продавать.

Потом я иду к той рыжей, с косой. Её, кстати, тоже зовут Тонька. Одинокая женщина. Муж утонул по пьянке в озере – купался, попал в холодный ключ, сердце сразу и остановилось. Помню, когда-то она задорно пела мне: «Америкен бой, уеду с тобой!» Теперь я сам зову её уехать в город. Но она уже не хочет.

И ничего ты тут не поделаешь.

Соседи по жизни

Стало уже привычным сравнение человеческой жизни с поездом. И действительно, схожего здесь много. Вроде бы едешь в нём, поезде, едешь, смотришь в окно на красивые и печальные пейзажи, на удивительные восходы и страшные закаты, на своих соседей по этому длинному путешествию. Лениво разговариваешь с ними о всякой всячине. Когда сел в поезд – не помнишь, когда сойдешь – без понятия. И цели-то особой вроде нет, лишь бы путешествие было приятным и необременительным. Иногда пересаживаешься из вагона в вагон, меняешь линии, направления. Тут важно не стоять на месте, а бесконечно лететь куда-то без остановок… И соседи твои со временем меняются – уходят, пересаживаются, исчезают навсегда.

Однако некоторые из них держатся возле тебя долго, как привязанные. Вам словно в одну сторону, и место назначения общее. Совершенно случайные люди, то и дело мелькающие у тебя перед глазами. Зачем они здесь? Кто они тебе и кто ты для них? Или уйдёт вот такой человек на некоторое время… думаешь: ну всё, с концами – а он, глядь, вернулся, занял своё место поблизости. И сидит улыбается тебе загадочно. Как будто чего-то знает…

А вон тот, вон тот, смотри! помню, ехал рядом со мной, а теперь весело машет рукой из окна встречного поезда. Ну что ж, помашу ему в ответ. Счастливо!

Настало время рассказать про Кузьму и других.

Кузьма из «калашникова» садит как бог. Ножи метает отлично, при необходимости может и машину подорвать. Такая у него профессия.

Мы знакомы с первого класса. Кузьма – мой сосед по жизни. Что-то держит нас рядом, хотя, казалось бы, для этого нет никаких ясных причин.

В школе он был хулиганом и троечником. С большим трудом передвигался из класса в класс, но на второй год его ни разу не оставляли. Кузьма хватал двойки по поведению за бесконечные драки и художества. Постоянно дерзил учителям. Любил шататься по дворам, лазить по стройкам, жечь костры в посадках.

Я, в отличие от него, читал фантастику, ходил в авиамодельный кружок. Мечтал стать моряком, пограничником или лётчиком. Кузьма говорит, что он постоянно списывал у меня домашние задания, но я этого не помню.

Компании у нас были разные, и кроме школы, интересов общих ноль.

Кажется, мы дрались с ним пару раз. Драки эти были какая-то ерунда. Особого интереса или антагонизма меж нами не наблюдалось. Не помню даже, кто брал верх. Надеюсь, по очереди.

Что отличает его от всех других людей – это постоянная улыбка. Кажется, без неё он не может жить. Коллекция улыбок у него богатейшая, и он использует разные, под стать настроению: весёлая, яростная, непонимающая… одна тихая такая есть, излюбленная… и можно набрать ещё десятка два. Даже когда он совершенно серьёзен, улыбка всё равно проступает на его лице. И это многих вводит в заблуждение.

Однажды на уроке физкультуры я прыгнул выше всех. Перелетел планку, лишь чуть задев её. Она не упала. И целый урок никто не мог побить мой рекорд. Я сидел на лавочке и заслуженно отдыхал, снисходительно поглядывая на девочек. Они бросали на меня загадочные взгляды, хихикали. Я был чемпион и герой дня.

А когда уже прозвенел звонок, Кузьма, в тот день освобождённый от физкультуры, разбежался и с хорошим запасом перелетел через планку. Прямо в чистом школьном костюме тяжело плюхнулся на пыльный мат.

Девочки восторженно взвыли. Кузьма, лыбясь во весь рот, стряхивал грязь с костюма.

Мне будто кто пощёчину влепил.

Однажды на уроке биологии меня вызвали к доске. Задания по биологии я никогда не учил – предмет не такой сложный, всегда можно отболтаться. Я водил по рисунку указкой, что-то придумывал. Пестики, тычинки, семядоли… или что мы там проходили… Вроде бы, по всему судя, на тройку вытягивал. Тут раздался звонок, и народ рванул к выходу.

Училка биологии у нас была пожилая тётка с удивительным голосом. Когда она говорила, казалось, что в горле у неё неприятно булькает холодный водянистый кисель. Я всегда старался тайком заткнуть уши, если она объясняла урок дольше десяти минут. Боялся – стошнит. Честное слово.

Была у неё привычка кутаться в толстый тёмный шерстяной платок, от которого пахло пылью. Его длинные кисти доставали до полу. Наверное, биологичке казалось, что это очень изысканно.

Я задержался у доски. Моё внимание привлек рисунок, изображавший человека без кожи. Человек был багров и перевит белыми верёвками мышц и сухожилий. Даже на лице у него были мышцы. Как я слыхал, лицевых мышц у человека чуть ли не две сотни. Они отвечают за выражение эмоций.

Сзади биологиня аккуратно рисовала в журнал мою заслуженную троечку. Сначала выставила мне в дневник, а теперь потянулась к журналу, лежавшему где-то на краю стола. Оторвала тощую задницу от стула… А мимо бежал к выходу народ, и кто-то взял и отодвинул этот мешавший стул в сторону.

Училка, не глядя, с размаху села назад.

Я услышал тупой глуховатый удар и повернулся. Увидел: биологиня сидит на полу. Страшная, как Медуза Горгона. И смотрит не на кого-нибудь, а именно на меня. Все двести её лицевых мускулов вздыбились яростно, будто змеи.

Ситуацию я осознал в долю секунды и сразу же честно сказал, улыбаясь:

– Это не я!

Наверное, моя улыбка и взорвала её окончательно. Громко квакая о том, что пожилого человека покалечили и инвалидом сделали, она вцепилась в меня и потащила к директору. Я упирался, но сил для калеки у неё было что-то даже многовато.

Как я говорил, я раньше не был замешан в дурных компаниях и делах, да и держался очень уверенно: не виноват, мол. Уверенность всегда производит впечатление.

Так что директор поверил мне. А биологичка пообещала заявить в прокуратуру и взыскать с моих родителей деньги за физический вред. Мне было её жаль: действительно пожилой человек, действительно пострадал, но при чём тут я?

Директор на всякий случай вызвал моих родителей в школу. Для профилактической беседы.

Батя потом спросил меня, кто убрал стул: я или кто другой.

– Не я.

Батя кивнул.

По биологии я схлопотал «тройку» за четверть. Это была моя первая тройка за четверть. До того я всегда был или отличником, или твёрдым хорошистом. И вот теперь стал, видимо, нехорошистом.

Я плакал, когда открыл дневник на последней странице, честное слово. Рыдал в парту. Словно потерял навсегда что-то бесценное.

Потом «тройки» стали привычны, и я с недоумением и стыдом вспоминал эти слёзы..

И было ещё много безобразных сцен в классе. Училка всё время напоминала о моём мифическом преступлении. Однажды сказала так:

– Если ты не виноват, тогда пусть встанет тот, кто это сделал, и честно скажет. Вот сейчас мы и посмотрим, какие у тебя друзья. Почему же до сих пор никто не признался, а?

Мне тоже, конечно, было интересно, кто отодвинул проклятый стул, и я даже подозревал, что это Кузьма, и даже – что он сделал это не случайно, а намеренно. Он всегда вёл с биологичкой войну, еле-еле тянул по её предмету на три с минусом, чуть не каждый день ругался с ней. Оба получали от этих стычек большое удовольствие…

Я краем глаза держал Кузьму. Он улыбался, прячась за спину Игоря Терехова. Пригнулся к парте и тихонько, шкодливо так ржал. Если у меня и были ещё какие-то сомнения, то теперь они совершенно рассеялись.

Никто, понятно, не встал и не сознался.

– Вот, – торжествующе сказала биологичка, – вот чего стоишь ты сам и все твои друзья.

Через несколько лет я закончил школу, меня забрали в армию – осенью, сразу после моего восемнадцатого дня рождения. И я попал служить в Северную Группу Войск, в Польшу.

Поначалу было трудно. И время тянулось медленно. Об этом мне не хочется вспоминать.

Я отслужил год, вырос до «черпака». Стало полегче. Иногда можно было и расслабиться. Уйти из столовой позже роты, например. Никуда не торопясь. «Пупки», привезенные несколько дней назад, под командой сержанта уже печатают шаг новыми нерастоптанными сапожищами и орут во всё горло песню – надо думать, для лучшего пищеварения. А ты спокойно выскребаешь из тарелки остатки пресной каши, дожёвываешь поролоновый польский хлеб, допиваешь несладкий чай, делая вид, что тебе плевать – еда для «черпака» не имеет особого значения. Поправляешь ремень, разглаживаешь за поясом складки «хэбэ». Надеваешь пилотку. И не торопясь идёшь по полку, лениво отдавая честь встречным офицерам. Бледное польское солнце обещает прохладный вечер. Приятно знать, что эта страна покорна тебе.

Лепота…

Только домой очень хочется.

И вот однажды сижу я со своими ребятами в столовой. Вдруг к нашему столу приближается незнакомый «пупок», мнёт в руках пилотку. Его синеватая, наголо остриженная голова бугрится неровностями, алеет свежими царапинами.

– А вы не Алексей Седов будете? – спрашивает он, робко улыбаясь. Тут я начинаю понимать, что лицо его мне не вовсе незнакомо, на глубине памяти заколыхалась какая-то расплывчатая придонная муть.

– Да, – говорю, замирая от предчувствия.

– А мы с вами в одном классе учились… Ой, это нас! – сказал «пупок» и опрометью побежал на зов послеобеденной команды «Стройся!» Строилась разведрота.

У меня ком в горле застрял.

Я долго пытался найти земляка в Польше. Мечтал! Но за целый год во всей дивизии почему-то появился лишь один парень из Вологды. А от Вологды до Ярославля всё-таки далеко.

И тут вдруг целый одноклассник!

Я долго вспоминал, как же его зовут. Год в армии отшибает память начисто. Иногда не помнишь, как и тебя-то зовут.

Наконец осенило: Серёга это Кузьмин, Кузьма!

Почему именно он?!

И ведь угораздило же в разведку! Там настоящая вешалка. В полку ходили слухи о том, как их готовят: иногда несколько раз за ночь поднимают по тревоге – и кросс с полной выкладкой. В любую погоду.

Я тут же взял у ребят деньги, сколько у кого было, пошёл в магазин, купил там печенье, шоколад…

Дневальный разведроты долго не хотел вызывать мне Кузьму из расположения. Подумаешь, какого-то «пупа»… много чести.

– Они готовятся к завтрашнему смотру.

– Мне на две минуты.

– Зачем?

– Одноклассник.

Дневальный завистливо вздохнул: повезло.

– Откуда?

– Ярославль.

– А архангельских «пупов» не было, не знаешь?

– Не знаю.

– Ладно, – сказал дневальный и громко крикнул:

– Рядовой Кузьмин, на выход!

Кузьма появился почти мгновенно, слегка встревоженный. Увидел меня – расцвел.

Пошли в курилку.

– Я тебе тут пожрать немного принёс.

Кузьма кивнул и молча затолкал в рот шоколадку. В первые-то месяцы в армии всегда хочется есть. Что угодно. Хоть просто чёрный хлеб.

Говорить нам пока, в общем, было даже и не о чем. Ведь мы и на «гражданке» не были близкими друзьями. Тем более столько не виделись. Тем более я «черпак», а для него, кажется, это проблема.

Предаваться ностальгии? Ему рано и бессмысленно, а мне как-то несолидно. Чем меньше думаешь о «дембеле», тем легче. Нужно просто твёрдо знать, что он однажды придёт, что он неизбежен…

Кузьма уничтожил весь продукт и попросил, отдышавшись:

– А может, у тебя лишняя тетрадь и ручка есть? У меня кто-то стырил, письмо домой написать не могу. Мне девчонка каждый день пишет, надо отвечать.

– Вечером принесу, – сказал я. – Только готовься к тому, что девчонка со временем будет писать тебе всё реже…

– Не-ет, – сказал Кузьма, – что ты!

– Ладно. Как ты тут вообще?

– Да так… сержанты дрючат сильно. И драться много приходится. Каждый день раз по десять. Ну да ничего, настанет и моё время.

– Конечно, – сказал я.

– Хорошо тебе, ты уже «черпак». В парке живешь, я слышал?

– Да, в аккумуляторной. Круглые сутки там. В роте-то почти и не появляюсь…

– Хорошо тебе, – повторил Кузьма тоскливо.

Хорошо-то хорошо, но ведь всё это не просто так далось мне. Я год служил, пока он там на гражданке баб утюжил. Но об этом сейчас напоминать ему было бы жестоко.

– Ладно, я пошёл. Если чего надо, заходи.

– Ага.

Напоследок я обернулся:

– Ну как там Ярославль-то? – спросил небрежно.

– А что? Всё нормально, – сказал Кузьма. – Стоит.

Он ничего не понял.

Поймет через год.

– Лёха, а помнишь нашу биологичку-то? – крикнул он вслед.

– Помню.

– Это я у неё стул-то тогда убрал.

Зачем он признался именно сейчас? Хотел, сам того толком не осознавая, этим странным способом отплатить мне за добро? Отстоять какую-то свою независимость?

Я улыбнулся.

– А я знаю.

– Откуда?

– Знаю.

Встретить земляка, да ещё одноклассника здесь, за тридевять болот от дома… когда люди просто из одной области, из деревень за сотни километров считают здесь себя почти родными братьями… неужели он думает, что древняя школьная история имеет значение? Он просто ещё действительно ничего не понимает.

– Вечером принесу тетрадь-то.

Вечером их угнали в очередной марш-бросок. Я видел, как они возвращались наутро: грязные, абсолютно без сил, но готовые стрелять по первой команде… У меня таких испытаний, честно говоря, не было. Я ремонтник, техническая интеллигенция. Кузьма меня даже не заметил, плетясь в хвосте колонны. Голова его то и дело сонно падала на автомат, висящий на груди.

Доставалось им, что и говорить, здорово.

Как-то мы пошли в «самоход» купаться на озеро, и, вылезая из воды, неожиданно были схвачены и скручены выскочившими из кустов молодцами. Гарнизонный патруль, блин!.. Мы стояли понурые, с нас текла вода. На «губу» совсем не хотелось. Да ещё из аккумуляторной вытурить могут снова в роту – на наше место желающих много.

К счастью, в составе патруля был Кузьма, а офицеров, что важно, не оказалось, только сержанты.

– Это же мой одноклассник, – гордо и неторопливо говорил Кузьма своим разведчикам, державшим нас за руки. Он улыбался мне. – Мы же с ним в одном классе учились.

– Круто, – сказали разведчики. – Ну, больше не попадайтесь нам, ребятки.

Однажды мы загорали у себя в парке на крыше ПТО. Было воскресенье, выходной, никто из начальства не должен прийти. Зато пришел Кузьма. Миновал часовых, прокрался незаметно… разведчик этакий.

– Я у тебя посплю до вечера, ладно?

– Какой базар, спи.

Он лёг на бушлат и через несколько секунд уже отрубился. Спал беззвучно. Не храпел, не шевелился. Словно колода или аллигатор в болоте. Готовый в любую секунду метнуться…

Я разбудил его в семь часов, чтобы он не опоздал на ужин и кино.

– Ох, хорошо поспал. Классно у вас тут, – довольно потягивался Кузьма.

– Да свои сложности везде есть, – стал объяснять я. – Понимаешь, постоянные испарения серной кислоты… вытяжка хреновая… а молока за вредность не дают…

– Ну ладно, я пошёл. Сегодня какое-то кино интересное в клубе. Придёшь?

– Не знаю. Идти неохота.

Мне до «дембеля» оставалось месяца четыре. Заснуть бы вот, как Кузьма, проснуться – а уже ноябрь…

Мы сильно скучали в Польше по снегу. Он там выпадал всего раза два и ещё до обеда таял. В прошлом декабре лили бесконечные, отупляющие дожди. В Новый год светило яркое солнце, было тепло, ни одной снежинки, мы ходили без шинелей. Покрывались гнилостными «розочками» и мечтали о русских морозах. Вологжанин тогда говорил мне, сильно нажимая на «о» и щуря глаза:

– Я бы сейчас сосульку с крыши отломил и съел лучше всякого морожена.

– Это точно.

– Домой бы…

– Скоро.

Вскоре обстоятельства моей армейской жизни несколько изменились. Пришёл новый «уставной» командир роты, ему наша казацкая вольница шибко не понравилась. Я был в назидание прочим выгнан из аккумуляторной, лишён права ночевать в парке и оказался привязан к роте и прежней строевой жизни, о которой успел почти забыть. И это перед самым «дембелем»!..

То ли дело был наш предыдущий ротный, старший лейтенант Готов. Это был настоящий раздолбай… мы все его очень ценили, потому что такие сами живут и другим жить дают. Прослужив меньше года в Польше, уехал он отсюда уже капитаном.

На первой встрече с нами он стоял перед строем, горделиво выпрямившись, и время от времени дёргал головой, поправляя свою огромную неуставную фуражку с высоченной тульей. Фуражка съезжала то чуть вправо, то влево. Молчал командир минут пять, напрягая наши нервы. Мы уже решили: ну всё, это труба…

– Я старший лейтенант Готов, – сказал он вдруг. – Я чемпион СССР по самбо и буду учить вас приёмам. Вы все поедете домой классными самбистами!

Вот это да! Жить сразу стало веселее.

Потом выяснилось: он не может толком провести даже простейший бросок. Но с ним время шло вдвое быстрей, а это самое главное.

Провинившихся солдат он всегда обещал покарать самыми страшными карами. Элегантно похаживая перед строем в своей идеально выглаженной форме и похлопывая по ноге какой-нибудь веточкой, вещал:

– Я вас по уставу зачморю. Вы будете у меня камни с места на место таскать, пока у вас не наступит обезвоживание организма (про это обезвоживание он повторял неоднократно – видно, нравилось ему). И никакой суд ничего не докажет… Вы у меня сегодня ночью побежите кросс двадцать пять километров с полной выкладкой и в конце будете хоронить этот несчастный «бычок» со всеми воинскими почестями…

Потом, после гнева, как-то очень быстро он остывал и переходил на анекдоты. Скоро рота стояла и ржала в голос. Готов это любил – успех, внимание… Ему бы артистом быть.

И ни разу он своих страшных угроз не исполнил.

Правда, однажды всё же попробовал устроить кросс, возглавил его, но через полкилометра устал и свернул на обочину, мановением руки приказав вести роту сержанту. Мы, конечно, добежали до поворота и спрятались в кустах. Как бы уже скрылись за горизонтом. А минут через тридцать, тяжело дыша, побежали обратно.

Ротный был страшно доволен нашим измученным видом… как ребёнок, честно.

Когда возникали чурбаны, Готов орал на них:

– Да я сам с Кавказа, я черкес, мне на вас насрать!

(Через много лет, случайно просматривая за ужином программу «Время», я увидел следующий сюжет. Полковник Российской армии Готов, герой чеченской кампании, неожиданно нашёл родственников. Оказалось, его ещё маленьким мальчиком украли из ингушского села, от родовой башни, и продали бездетным черкесам. И, что ли, некий престарелый дядя случайно узнал его, как две капли воды похожего на отца…

В жизни такого не бывает.

Показывали, как Готов подошёл к своей древней башне и потрогал её рукой… Класс! Так что, строго говоря, черкесом он не являлся. И тут без анекдота не обошлось.)

Теперь вместо Готова нам прислали лягушку полудохлую, холоднокровную. Из двухсот лицевых мускулов у нового ротного шевелились штуки три, глаза – вареное олово, а словарный запас только в объёме устава гарнизонной и караульной службы плюс скучный, невыразительный мат.

Обидно, но что делать. Надо как-то терпеть, перемогаться. Жить по уставу. Ждать, стиснув зубы.

И бывало вот так.

– Ты что-нибудь слышал?

– Вроде бы…

– Тревога! – снова слабо прокричал дневальный.

– Братцы, тревога!

Я начал расталкивать спящих друзей. Сэмэн, Мара, Кроха, Биба, Лыча – никто из них не слышал дневального. Каждый просыпался с руганью и посылал меня подальше.

– Немец, чего толкаешься!

– Дневальный вроде тревогу орал.

– Кто там на тумбочке-то сегодня?

– Кошкин!

– Ну всё ясно!

Сколько мы ни пытались заставить Кошкина кричать громко, он не мог. Связки слабенькие, да и прослужил пока маловато, всего месяц – не привык ещё. Человек Московской области. Его ремень дважды обвивался вокруг дистрофической талии, прежде чем замкнуться пряжкой.

Ничего, научится ещё орать. Какие его годы.

Сэмэн, парень моего призыва в звании старшины, взревел:

– Дневальный!

Из коридора послышалось робкое шуршанье, топот сапог в нашу сторону, а потом обратно на тумбочку. Кошкин побоялся сойти с неё – не положено – и он тогда, чтобы как-нибудь дать понять, что услышал Сэмэна, опять слабо прогундел:

– Рота, подъём! Тревога!

– Дневальный! – от Сэмэнова рыка теперь в расположении проснулись уже все.

Кошкин наконец решился, выбрал – оставил тумбочку, побежал к нам. Ибо страшен Сэмэн в гневе.

– Я тебя сколько ждать буду?

Тварь мелкая, не выспавшаяся, жалкая – задрожала.

Кошкин старался не смотреть Сэмэну в глаза, как бандер-лог голодному питону.

– Где дежурный? Где второй дневальный?

– Дежурный сказал, сейчас придёт! Дневального забрал с собой! В рембат, к земляку!

– Вот чурбан поганый! Ждать нечего, – подвел итог Сэмэн. – Что ты там орал?

– По «Месилке» передали: тревога, строиться перед штабом!

– Всему полку или только нам?

– Только нам!

Мы переглянулись. Ага, значит, опять уголь разгружать.

Счастье привалило. И обязательно в полпервого поднимут, не дадут выспаться. Хоть бы предупредили заранее!

– Ну что вы лежите? – заорал Сэмэн на «молодых». – Тревога, не слышали?

Действительно, не торопилось молодое пополнение проявить чудеса героизма. Ждали, что скажет Сэм, как будто он командир полка и может отменить разгрузку угля. Вот теперь вскочили, засуетились бестолково, натягивая «хэбэшки»…

Мы тем временем совещались. Уголь разгружать не хотелось никому. Мы уже прошлой ночью разгрузили три вагона. Вкалывали до пяти утра. И нам даже никто не подумал дать отдохнуть – подняли в шесть, погнали, как обычно, в парк, на работы. Ну, там мы немного покемарили кто где. Я ещё даже постираться успел, только не успел высушить. Вон моё «хэбэ» сохнет, развешенное на стуле. Влажное до сих пор. А на улице не май месяц…

– Я не пойду, – сказал Кроха. – У меня пятка стёрта.

– Чего это у тебя пятка стёрта? Два года ходил – не тёрло, а как дело к дому – портянки мотать разучился, что ли? – спросил я.

Кроха любовно погладил свои здоровые круглые пятки и сообщил:

– Чуют. Соскучились по гражданской обувочке. Ждут.

– А я только из рейса, – сказал Мара. – Мне вообще не положено. Я там лопатой кого-нибудь пришибу случайно.

И он решительно повернулся на другой бок.

Лыча слушал-слушал, и тоже говорит:

– А мне на хрена этот уголь? Вы не идёте, а я как дурак попрусь?

– А что скажешь?

– Что-что! Болею я! Температура! И живот болит. Дрищу, как из брандсбойта! И всё!

Я говорю:

– Сэм! Нам-то с тобой что делать?

– Не знаю. Я просто не пойду, а ты как хочешь. Плевал я на всё. Мне скоро домой. Пусть этот уголь грузят те, кого он будет греть зимой! – он показал на «молодых», которые уже оделись и ждали команды.

– Так. Старший – Петров, – распорядился Сэм. – Бегите к штабу и стройтесь. Спросят, где остальные – в нарядах, болеют и работают. Всё, умчались!

Молодые нехотя убежали.

– Ну чего, Немец, – спросил Сэм, – как будешь отмазываться?

– У меня вон «хэбэ» сырое, – говорю я. – Постирался только что. Капает с него ещё. Не знал же я, что войну объявят. Не пойду на войну в сыром «хэбэ». Так и простудиться можно. Ноябрь на дворе.

Тут в расположение зашёл ещё один «молодой» – Авоськин. Вся его фигура выражала покорность злой судьбе.