Текст книги "Киевская сказка"

Автор книги: Алексей Росовецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Иванна разглядела наконец-то людей, которые пришли на эти руины, словно вступившие в Рим варвары, и принесли с собой весь свой Фастов, чтобы со временем воссоздать его на дымящихся развалинах Сенного рынка, Тюремного замка, Табачной фабрики, домика, в котором жил и творил Шолом-Алейхем – всего того антуража, который всё ещё составлял декорации счастливых дней, наполненных музыкой и картинами, беззаботными встречами и прогулками, пьянством и дуракавалянием. Эти дни теперь подходили к концу, и грядущие перемены не обещали почти ничего взамен горечи разочарований. Но Иванне не хотелось осваивать скорбное искусство потерь – слишком многое уже было утрачено. Она не желала оставлять позади себя пустоту чёрной, бесконечной дыры в прошлое, которое с годами будет казаться всё более счастливым.

(Отрезая, на самом деле, с каждым днем все большие куски настоящего).

Иванна закурила новую сигарету и поняла, что не сможет объяснить это Пете. Он упрямо желал оставаться частью киевского пейзажа, как мастерские художников на улице Парижской Коммуны или лестница, змеящаяся от Пейзажной аллеи к урочищу Кожемяки, с её деревянными ступенями, пропитанными портвейном и дымом конопляных шишек. Петю можно было забрать с собой только в воспоминаниях – либо стряхнуть с себя наваждение его любви, как она избавилась уже от многих иллюзий. Ведь по своей сути Петя оставался живым воплощением всего того, что она оставляет за спиной и постарается как можно быстрее забыть. Очередной гениальный чудак, который состарится в ещё одного, коими славен Киев, городского сумасшедшего, и с этим решительно ничего нельзя сделать – ни исправить не выйдет, ни отменить.

Иванна не ожидала, что будет так больно. А ведь она догадывалась о том, что не нужно трогать этого странного наполовину мальчика, наполовину мужчину. Ну что же, отец был прав, за всё приходится платить, и за это тоже.

Но вот вернулся Петя в свежей рубашке, озабоченно поглядывая на нее из-под челки, Иванна собрала себя в кулачок и беспечно улыбнулась. Счастливый, Петя улыбнулся в ответ. Ночью, как он и говорил, температура за окном опустилась до минус десяти, но в натопленной комнате было жарко. Словно в последний раз накануне конца света, Иванна долго не давала ему заснуть – только под утро они провалились, наконец-то, в тёмные озёра сна, каждый в своё, не обращая внимания на сбившиеся комом мокрые от пота простыни. Прогноз погоды не обманул: утром снег уже не вальсировал за стеклом. Зато вся Большая Житомирская оказалась залитой ярким солнечным светом, как будто сгущённым молоком – да так, что на обоях до самого обеда блики играли наперегонки.

Восьмая глава

Так благодаря Иванне Пётр вспомнил, что на свете есть деньги – и они важнее всего, что он считал самым важным. Её мать спокойно и вежливо объяснила по телефону, что он нищий, лишенный каких бы то ни было перспектив. Что он неудачник, который собирается усесться на шею семейства К., и так далее, и тому подобное.

(В тот вечер она сказала ему ещё много чего неожиданного, о чем Пётр если и догадывался, то всерьёз никогда не задумывался об этом.)

Сама Иванна к телефону не подходила.

По привычке Пётр бродил после занятий по Андреевскому и Пейзажной аллее, по-прежнему ничего не замечая вокруг, но теперь внутри была пустота. Привычно спускался на Крещатик, в разинутую пасть метро, чтобы ехать на занятия; они, впрочем, перестали его волновать. Иванна унесла с собой часть его самого, всё то, что раньше наполняло жизнь смыслом. Но хуже всего, что Иванна унесла с собой огонь, который горел вокруг ровным синим пламенем и защищал. Теперь оказалось, что Пётр не только одинок – он беззащитен перед всеми, кому хотелось толкнуть его в метро или на улице, обругать в очереди, выпихнуть с автобусной площадки в час пик, потому что автобус и так набит пассажирами.

Он перестал делать чудеса. Руки больше не лечили людей и не оживляли вещи.

В один из морозных дней Пётр отправился на Пьяный угол, куда старался без нужды не ходить, к причудливо одетым девушкам и длинноволосым юношам, что топтались возле подвальной кофейни и под сводом арки у входа в кафе. Многие знали Иванну и по привычке здоровались с Петром. Он купил в гастрономе на углу Владимирской и Большой Житомирской две бутылки вина и выпил одну из них в подъезде рядом с кофейней. Пили компанией каких-то друзей Иванны, лишённых лиц, точнее, все они были на одно лукавое лицо. Пили прямо из горлышка, без церемоний, друзья Иванны время от времени хлопали его по плечу и сочувственно просили «забить» – он не был первым в списке страдальцев, и вряд ли станет последним.

Вторую бутылку вина Пётр выпил дома, за письменным столом, равнодушно глядя в окно. Вдруг ему стало всё равно, спокойно и очень хорошо. А что было дальше, он не помнил.

Наутро Пётр очнулся от стука в дверь. Приглашали к телефону – звонил староста группы.

– Заболел, что ли? – участливо спросил голос из трубки.

– Да, – Пётр с трудом разлепил рот. – Заболел.

– Мог бы и предупредить.

– Прости. Внезапно свалился. Грипп.

– Да без проблем. Хотелось просто уточнить – ты там живой или как?

«Конечно же, – подумал Пётр. – В институте уже всем давно известно. Ни спрятаться, ни скрыться».

Промолчал.

– Я думаю, – продолжал староста, – тебе стоит знать. Про Сергиенко.

«В институте я буду получать двадцать долларов зарплаты, – повторял Пётр про себя, словно мантру, – я всегда останусь нищим. У меня нет никаких перспектив. Я неудачник».

Он закрыл глаза, но так было ещё хуже.

– Мне все равно.

Пётр повесил трубку и подумал о том, что пора возвращаться, куда бы его не привела обратная дорога.

Прогулка по морозному воздуху, в самом деле, вернула его к жизни, Пётр почувствовал себя снова сильным и бодрым, любуясь ветками деревьев, принарядившихся за ночь в снежные муфты. Слепил несколько снежков, но так и не бросил. Снег задрапировал все безобразное и кривое, как в доме покойного зеркало драпируется белой простыней, чтобы страдание и боль не множились в отражениях – все эти скрюченные деревья, отравленные смогом и выхлопами машин, разбитые тротуары, уродливые вывески магазинов «Хлеб», «Молоко» и «Мясо», в которых не было мяса. В голове пусто, но хорошо: Пётр ни о чем не думал и чувствовал себя почти счастливым, слушая веселые крики детей с санками и трамвайные перезвоны, как меломаны слушают после долгого перерыва музыку.

– Ну что же, будем всё начинать сначала, – сказал себе Пётр и засмеялся, впервые за много дней.

Новая жизнь началась с того, что Пётр вместе с соседями по коммуналке на Большой Житомирской продал свою комнату какому-то нуворишу по имени Игорь Борисович, который выкупал этаж целиком. На вырученные деньги купил квартиру неподалеку от Политехнического института, на глуховатой улице Желябова, в доме неподалеку от ректората Нархоза.

(Теперь, и в самом деле, можно было не надевать штаны, когда идешь в туалет.)

Поиски квартиры, переезд и ремонт стали развлечением, которое позволяло не думать и не вспоминать. Сосредоточенно, с холодным азартом, как раньше играл в шахматы, Пётр покупал сверкающие смесители, рассматривал обои, выбирал удобный письменный стол.

Через какое-то время оформил в деканате академический отпуск – при этом продолжал появляться в лаборатории химического корпуса, но почему-то по ночам. Чтобы попасть ночью в корпус, подкупал сторожей и стареньких вахтёрш, прекрасно понимая: сколь бы щедрым ты ни был, рано или поздно кто-нибудь донесет, а значит, времени немного.

(Но сколько именно, никто не знал.)

Стараясь управиться к пяти утра, Пётр тщательно перемывал всю посуду и протирал столы, бережно будил вахтёршу и совал в морщинистую лапку стопочку купоно-карбованцев.

Зима умирала, из последних сил не желая уступать весеннему солнцу ни пяди заснеженной земли. Но, как не сцепливай зубы сугробов, казалось бы, застывших навечно, приходилось мириться с неизбежным и уходить, если уж наступили твои последние дни. А последние дни и недели зимы – самый неприглядный киевский сезон, когда из-под тающего снега выползает на клумбы и тротуары всё безобразное и кривое, что так долго вызревало под белыми простынями наста.

Эти несколько недель в Киеве нужно просто пережить, сохраняя глубоко внутри остатки гармонии и тепла, чтобы встретить весну пускай опустошённым, но не сломленным.

Усталость не позволяла заснуть, здесь помогала долгая прогулка. По заведённой привычке Пётр стоял какое-то время у памятника Менделееву, как будто снова заставляя себя привыкнуть к слякотному небу над головой и грязи под ногами, затем шёл через тёмный парк Политехнического института, вдоль ёлок – единственных деревьев, которые умели сберечь достоинство в последние дни зимы. Пушкин смотрел со своего постамента надменно и мрачно, словно знал, что баням через дорогу от парка уже никогда не суждено снова открыться, а это означает, что осталось ждать разве что первых весенних дождей.

Дома, стащив ботинки и добротную тёплую куртку, Пётр ставил в пусковую шахту магнитофона кассету, заваливался на диван и постепенно, как в тёплую ванну, погружался в сон под тревожное пение Паваротти, чтобы следующей ночью начать с самого начала, с учётом прежних ошибок.

Видимо, эти усилия принесли свои результаты, потому что бывшие однокурсники несколько раз встречали его в казино на Прорезной улице, где Пётр играл в блэк-джек, равнодушно выигрывая и столь же бесстрастно проигрывая, но всё по мелочам. А на исходе лета школьный учитель химии Семён Пётрович столкнулся с Петром под оперным театром. Сам Семён Петрович почти не изменился, только кончики усов скорбно свисали, а не топорщились, как раньше, вопреки интригам завуча и безденежью. Он сразу же узнал Петра, несмотря на дорогой костюм, сидевший на худощавой фигуре, будто школьная форма, пейджер на поясе и подержанную иномарку, из которой как раз выходил бывший ученик – три безошибочные приметы скорого и не всегда честного богатства.

Оставив супругу, Семён Петрович пошёл навстречу поздороваться и расспросить о жизни, но дорогу преградил угрюмый серолицый человек с поломанными ушами, похожий на бандита.

– Всё нормально, Володя, – остановил его Пётр. – Вы что-то хотели?

Голос был глуховатый, как у всех людей, которые привыкли редко и ненадолго открывать рот. Семён Петрович присмотрелся внимательнее: Пётр казался ещё более худым, чем обычно, но держался, как всегда, вежливо и отчужденно. Разве что в глазах появилось новое выражение, которое не понравилось Семёну Петровичу, и он ответил:

– Прошу прощения. Я, видимо, обознался.

А про себя подумал: «Похоже, парень попал в беду. Надо его выручать».

– Да, – едва улыбнулся Пётр, как будто извиняясь, – вы обознались.

Девятая глава

Вот уже девятый день Пётр жил в этой мощно укрепленной крепости – или же в тюрьме, в зависимости от того, с какой стороны трёхметрового забора смотреть на окружающий тебя мир. Впрочем, Пётр привык, как ранее смог приучить себя не обращать внимания на охранника по имени Володя, который сопровождал его всюду, стоило ступить за порог. Он понимал, что уже не выйдет за бронированную дверь, врезанную в тюремный забор, как никогда не сможет вернуться к прежней жизни и навсегда утраченному восприятию мира, который ещё год назад казался полным грядущих чудес.

Пётр просыпался ближе к вечеру, собирал опавшие листья в небольшие холмики, просил у охранника зажигалку и, опершись на грабли, следил за тем, как ветер уносит дым: хоть какое-то развлечение. Огромная мохнатая собака, прикованная цепью к периметру забора, садилась у его ног и, казалось, тоже провожает внимательным взглядом удушливые клубы. И Володя, и второй охранник, чье имя Пётр всё не мог запомнить (и потому называл его для удобства Володей Вторым), боялись собаку и ненавидели, пёс отвечал им такой же густой темной ненавистью. Принц, как окликал Игорь Борисович пса, когда привозил его любимое лакомство – завернутые в бумагу гамбургеры из «Макдональдса», только его и слушался, и когда убийца Принц, вместо того, чтобы вцепится в горло Петру, по-домашнему улегся в траву у его ног, на охрану это произвело достаточно сильное впечатление.

Работы пока что не было, и Пётр не утруждал себя спускаться в подвальную лабораторию. Всё время, свободное ото сна, он проводил в выделенной ему комнате с письменным столом, диваном, музыкальным центром и стопками книг по углам, убивая час за часом преимущественно прослушиванием музыки, гораздо реже – чтением. Около десяти утра и пяти вечера в небольшой кухоньке рядом со входом в подвал ожидали, когда же их наконец-то съедят, завтрак и обед, привезенные охранником из ресторана средней руки: отбивные или котлеты, рис, суп, овощной салат.

(Всё то, что в кругу далеких сверстников Петра называлось входящим в моду словосочетанием «бизнес-ланч».)

Когда за едой ездил Володя, не забывал купить мороженое, второму охраннику приходилось напоминать. Брезгливо поковырявшись в тарелке, Пётр возвращался в свою комнату, включал диск Доницетти или Вагнера и привычно укладывался на диван.

Иногда, в отдельные минуты пробуждения чувств и мыслей от летаргического сна, Пётр удивлялся, насколько ему безразлично это состояние туповатого равнодушия. Он всматривался вглубь себя и с удивлением понимал, что определенная часть его души как будто перестала взаимодействовать с его разумом.

«Точно так же, – думал Пётр, – как драйвер флоппи-диска перестаёт отвечать на запросы операционной системы компьютера».

Само собой, перестал отвечать на запросы тот самый орган или конечность его души, который Иванна, уходя, так буднично прихватила с собой, бросив в сумку, как не глядя бросала в её распахнутую пасть с мелкими зубчиками молнии-улыбки кассеты, прослушанные Петром, и прочитанные им книги.

Тогда он снова спрашивал себя, а что же в таком случае душа? Однажды он уже ответил на этот вопрос: это заключенная в каждом человеке нематериальная частица некой высшей силы, которая управляет всеми процессами на Земле и во Вселенной. Наиболее точно эта высшая сила представлялась Петру неким вселенским компьютером, выполняющим миллиарды операций в одну секунду. Интерфейсом операционной системы этого компьютера Пётр видел астрономические часы планет, которые отмеряли неумолимое космическое время.

(Соответственно, рентгеновским снимком души становился гороскоп рождения, как графическое отображение частицы Вселенной в каждом конкретном человеке.)

Но теперь Пётр начинал понимать, что истинным языком взаимодействия души с окружающими миром были не цифры и формулы, а чувства и эмоции – любви, сострадания, милосердия, радости. А наивысшим проявлением милости создателя становился какой-либо дар, которым тот наделял особо полюбившееся ему существо. К примеру, дар снимать боли простым наложением рук. Но этот волшебный талант покинул Петра, а чувства и эмоции онемели: означает ли это, что создатель отвернулся от своего создания?

По ночам, лежа без сна в своей уютной камере, Пётр думал о том, что должен взломать программный код этого Вселенского компьютера, чтобы вернуть украденную часть своей души. Покинуть тюрьму, в которой он сам себя обрек на подневольный труд, снова начать всё сначала. Но как это сделать, пока что не знал.

Иногда он вспоминал, как все начиналось. Тогда Пётр спускался в подвал и бродил по лаборатории, которую создавал сам, увлеченно и со вкусом, любовно касаясь кончиками пальцев посуды – разумеется, самой лучшей лабораторной посуды, которую только можно было купить за деньги. В этих стенах руки его снова способны были творить чудеса, вот только теперь их направлял не создатель, а его ночная тень.

Сидя на табурете посреди лаборатории, он чувствовал горечь и глубокое сожаление, вспоминая те несколько лет, проведенные в аудиториях института и тишине библиотеки, первую курсовую работу, своё первое изобретение, голодные вечера с книжкой на коленях, одинокие прогулки по городу… Снова голодные вечера в лаборатории химического корпуса, где Пётр работал после окончания занятий над следующей курсовой работой, которую у него украли… С благодарностью вспоминал испитых, призрачных людей, живущих, как Петру казалось, прямо посреди книжных развалов букинистического рынка за станцией метро «Петровка», которые специально для него (и только для него) держали под прилавками издания Элифаса Леви и Фулканелли… Вот только для Иванны в этих воспоминаниях места не находилось, но Пётр не возражал. Так было лучше.

Как и большинство великих открытий, всё произошло случайно, по крайней мере, для Петра – просто в один из особенно безысходных зимних дней, чтобы чем-то занять опустевшую голову и ставшие бесполезными руки, он решил перебрать книги, валявшиеся в недавно купленной квартире повсюду: на диванных подушках, письменном столе, просто по углам, на полу. Периодически Пётр забывал книги в кухне, если читал за обедом. Библиотечка нищего, собранная на сэкономленные средства сиротской пенсии, существенно разрослась благодаря проданной комнате.

(Истинную ценность такого собрания в состоянии оценить лишь тот, кто имеет мужество либо безумие читать только что купленную книгу вместо пускай скудного, но все-таки ужина).

Позавчера Пётр наконец-то собрал новенький книжный стеллаж, и теперь принялся разбирать пыльные стопки и раскладывать по тематическим кучкам. Вдруг он бросил это занятие и рассмеялся – увидел книгу по алхимии, купленную пару месяцев назад на книжных развалах и благополучно брошенную в углу. Это была самодельная копия с издания начала века, пугливо перепечатанная неизвестным советским оккультистом и переплетённая вручную.

Пётр подумал о том, что сейчас на весь Киев осталась единственная переплётная мастерская, в районе Владимирского рынка, и погладил кончиками пальцев истрёпанную коленкоровую обложку. Усмехнувшись, присел к столу и перелистал несколько страниц.

Внутри черного переплета была обычная глубокомысленная бессмыслица, наподобие учебников магии доктора Папюса, не содержавшая ни одной интересной мысли, за которую мог бы зацепиться взгляд. Пётр спросил себя, кто бы мог читать такую книгу и для чего? Безумец? Мошенник? Романтик? Даже человек очень средних способностей понимал, что читает чушь.

«Возьмем хотя бы таблицу влияний планет Солнечной системы на металлы, – Пётр продолжал распутывать ленивый клубок мыслей. – Планеты не могут оказывать на металлы никакого влияния. На самом деле, здесь другая логика: движения планет отмеряют время. Время может быть благоприятным, то есть нести нам новые возможности, а может оказывать деструктивное воздействие. Таким образом алхимики пытались определить для себя отрезки времени, наиболее подходящие для реакций тех или иных металлов. И воздерживаться от работы с этими металлами в неблагоприятное время, когда планеты, которые им соответствуют, находятся в негативных аспектах друг к другу».

Пётр снова рассмеялся – как и всякий раз, когда в голову приходила идея, которую находил забавной. Получается, что в главном алхимики, возможно, были правы, если планировали свое Великое Делание исходя из расположения планет над головой, но ошибались в другом: планеты нужно сопоставлять не с металлами, а с элементами. А самым распространенным элементом в природе является водород – соответственно, водород можно и должно сопоставить с главной стрелкой небесных часов, с Солнцем.

«Железу в алхимии приписывались свойства планеты Марс, – прикидывал в уме Пётр, укладываясь на диван, где ему думалось лучше всего. – Правильно, это всё металлы вообще. Циклы Луны воздействуют на все жидкости в природе. Соответственно, все жидкие вещества подчиняются влиянию Луны. Хорошо, поехали дальше. Венера? Хороший вопрос. Ага, ну вот и ответ: Венера соответствует кристаллам как наиболее совершенным и гармоничным структурам. Планета Юпитер представляет собой непрерывно расширяющийся газовый гигант. Разумеется, благородные газы. А Сатурн управляет радиоактивными элементами».

Ну что же, логично. Осталось только придумать, что же теперь ему делать со всем этим бесполезным, как сама алхимия, знанием? Ведь совсем не обязательно обладать ученой степенью по химии, чтобы понимать: все рецепты превращения олова и свинца в золото, описанные в алхимических трактатах, не имеют ничего общего с тем, как на самом деле можно получить золото в лабораторных условиях.

Напрашивалось два вывода: либо алхимия являлась метафорой каких-то духовных практик (о чем, между прочим, он уже где-то читал), либо алхимики во время Великого делания получали не золото, а какой-то другой элемент. Но какой?

Чтобы увидеть менделеевскую таблицу, достаточно было закрыть глаза. Пётр опустил веки и вздрогнул, когда понял вдруг, что за элемент алхимики получали в процессе трансмутации металлов. Да, это была платина! Атомный номер 78 – число всех известных нам астрологических комбинаций, иными словами, совокупностей окружающих обстоятельств, в которых каждый из нас может оказаться по воле великого небесного часовщика. Платина – это металл Меркурия, элемент Трижды Величайшего Гермеса, покровителя алхимии. Благородный металл, чья стоимость превышает цену и золота, и серебра вместе взятых. Но истинная ценность платины понятна только тем, кто сумеет сосчитать его число и осознает его скрытое значение. Не зря глупцы, ослепленные золотом, выбрасывали платину в море!

Пётр снова засмеялся от удовольствия, знакомого всем ценителям головоломок, когда составляющие её детали наконец-то идеально ложатся в отведенное для них место.

Таким образом, получается, что все знания, которые содержатся в алхимических книгах, были предварительно зашифрованы их авторами, древними химиками. Можно только себе представить, как они забавлялись, глядя на всех этих романтиков и безумцев, которые использовали зашифрованные трактаты как прямое указание к действию и, обложившись тиглями и ретортами в тайных лабораториях, безуспешно пытались добыть из свинцовых стружек золото. Какая тёмная, беспросветно-жуткая история заблуждений, до предела наполненная искалеченными судьбами всех тех, кто пытался открыть двери, которые никуда не вели и не могли привести.

«Но почему?» – спросил себя Пётр, и сам же ответил: потому что человеческая жадность и глупость является самой надежной защитой для тайного знания. Благодаря алчности мечтателей о дармовом золотишке и удалось сохранить мудрость древних химиков, чтобы передать её в руки всех тех, кто способен разгадать шифр и воспользоваться знанием. Точно также мудрецы древности спрятали в семидесяти восьми картах Таро учебник астрологии, и тысячу лет картежники проигрывали и выигрывали свои и чужие состояния и даже жизни, не подозревая, что тасуют, сдают, берут и побивают страницы книги, содержащей в себе мудрость всего мира.

Пётр поднял руки к лицу и ощутил давно забытое: как в пальцах опять, сперва едва ощутимо, а потом все мощнее запульсировали токи. Но в этой привычной, казалось бы, пульсации появился новый оттенок, и Пётр понял ещё одну важную вещь: каким образом он сможет получить платину лабораторным путем, совершить пресловутое Великое Делание алхимиков. Раньше он уже читал о том, что так называемый философский камень является субстанцией, которая изменяет структуру всех вещей, позволяя превращать один химический элемент в другой. Лукавые алхимики писали в своих трактатах о том, что этот самый философский камень можно синтезировать – очередная ложь, потому что способность изменять структуру вещей была врожденным талантом, таким же даром, как умение смешивать и накладывать краски на холст, создавая прекрасные полотна.

В одной из лабораторий химической корпуса Политехнического института, куда Пётр проникал по ночам за взятку, рукам чудотворца удалось, пускай с третьей попытки, обратить крупицы кальция и никелевую стружку в более-менее чистую платину. Всё ж не зря преподаватели называли его одним из талантливейших студентов на потоке.

«Вот если бы иметь собственную лабораторию», – думал той ночью Пётр, разглядывая остывающие капли платины и ещё не подозревая о том, что мечты имеют свойство сбываться. А когда это происходит, мечта легко способна обернуться кошмаром.

После того, как чудо свершилось, Пётр уперся большим лбом в проблему – банальную и смешную, как для человека, который смог одолеть загадку Великого Делания. Куда девать полученную платину? Сдавать в ломбард либо нести в скупку золотого лома? Поэтому нет ничего удивительного в том, что рано или поздно на его пути возник авторитетный человек. Если бы не Игорь Борисович со своими големами, так кто-нибудь другой.

На их первую встречу Пётр приехал лежа, скорчившись на полу микроавтобуса, с мешком на голове, причем один из големов поставил на него ногу – наверное, чтобы Пётр не сбежал по дороге. Затем его выволокли, будто мешок с картофелем, из машины, и Пётр обнаружил себя в лесу, за которым пролегала оживленная трасса. Он огляделся: автомобили услужливо замерли перед высоткой-недостроем. Не успел Пётр удивиться, кому и зачем понадобилось возводить высотный дом посреди леса, как бандиты подхватили его и потащили по лишенным перил пролётам куда-то наверх. Внутри пахло мочой, крысами, блевотиной, и Пётр снова открыл глаза, только когда ощутил потоки свежего воздуха, шевелившего волосы надо лбом.

Заложив руки за спину, по крыше прогуливался невысокий лысоватый человек с неуместной бородкой на грубом волевом лице, коренастый, в серой пиджачной паре. Он остро глянул на Петра и отвернулся, замерев у самого края недостроенной крыши. Шприц телевизионной вышки торчал из земли прямо посреди могил, возведенный на трех кладбищах: Лукьяновском, Военном и разграбленном Еврейском. Пётр догадался, что они находятся где-то в Сырецком лесу и, стараясь не улыбаться, подумал о том, а так ли неправы полубезумные пророки, вечера напролет спорившие на скамейках у городского Почтамта о дьявольской природе советской власти? Определенно, только человек, разбирающийся в искусстве некромантии, мог принять странное, на поверхностный взгляд, решение установить на кладбищах телевышки, транслирующие напрямую в головы граждан единственно правильные суждения, взгляды и оценки.

(В дальнейшем он ещё не раз обратит внимание на тот факт, что все встречи с Игорем Борисовичем происходили в виду погостов – видимо, профессия обязывала.)

Пётр не выдержал и все же улыбнулся, а улыбнувшись, понял, что не боится ни авторитетного человека в костюме, ни его остриженных наголо големов.

«Какая скука, – сказал он себе, замерев у края крыши. – А я-то думал, что от него будет пахнуть серой».

Пётр всё ещё не понимал, что запах серы в данном случае должен исходить от него самого, потому что пройдет несколько недель, и криминальный авторитет средней руки превратится в одного из богатейших нуворишей в разоренной стране.

Сам Пётр в результате сделки на крыше с видом на три кладбища получил собственного голема в роли угрюмого телохранителя и по совместительству личного водителя, автомобиль и новую порцию горького, но вполне ожидаемого опыта: богатство не принесло ему ни радости обладания, ни забвения боли. Но Пётр заблуждался, полагая, что именно деньги стали ниспосланным ему испытанием, которое он не смог пройти достойно, искушением, перед которым снова не устоял. И пока Пётр не осознал ошибку, ему оставалось исполнять роль слепого инструмента в чужих руках, которые действительно искушали – но не его, а другого.

(Если бы алхимик предпочитал романы чернокнижным трактатам, он бы наверняка по достоинству оценил шутку судьбы, в которой Мефистофель и Фауст поменялись местами.)

Разгадка тайны алхимической трансмутации, собственно, и была тем ключом, который подходил к замкам всех тюрем этого мира, включая его собственную темницу сожалений по утраченной любви и упущенным возможностям, в которую Пётр добровольно себя заключил. Он всё ещё не понимал, что и был тем самым философским камнем, который изменял природу всех вещей, превращая один элемент в другой – точно так же, как вместо одной картины окружающей реальности можно нарисовать другую. Пройдет ещё немного времени, и Пётр её нарисует.