Текст книги "Киевская сказка"

Автор книги: Алексей Росовецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Алексей Росовецкий
КИЕВСКАЯ СКАЗКА

Первая глава

Вся эта довольно нелепая история приключилось давным-давно, в баснословных девяностых годах, когда мы были на двадцать лет моложе и на тысячу забытых книг умнее.

Вторая глава

Вот что пишет о городе, которого больше нет, киевский журналист Антон Палахнюк:

«Киевлянин – это внутреннее состояние обитателя провинциальной столицы, которое никак не связано с происхождением или местом рождения. Крестьяне, плотно заселившие рабочие околицы во время очередного строительного бума, который пришелся на 60-е годы ХХ века, так и не смогли стать киевлянами в полной мере. Даже их дети и внуки, которых горожане называют с оттенком лёгкого презрения „киевлянами в первом/втором поколении“, за редкими исключениями остались обитателями обеих Борщаговок, Лесного массива или Нивок.

(Топонимы эти бесхитростно признаются нам в том, что на месте приземистых, словно деревенские хаты, хрущёвских пятиэтажек, раньше вовсю колосилось, шумело ветром и пело восходу солнца.)

Но это внутреннее состояние можно и приобрести. Немало иногородних граждан СССР родились киевлянами, сами ещё не подозревая об этом – просто однажды сошли с поезда на перрон центрального ж/д вокзала, прогулялись под каштанами на Крещатике, спустились по Андреевскому на пьяненький Подол, отдохнули на ступенях набережной речного вокзала и вдруг осознали: всю жизнь, осознанно или нет, они искали на земле место, похожее на Киев, чтобы остаться навсегда.

В то же время провинциальный, сонный и неспешный, Киев издавна выдавливал за городские границы всех тех, кто родился чересчур талантливым и дерзким. Ведь и дерзость, и беспокойство таланта не слишком-то и уместны в каштановом городке, где ощущение сиесты не отпускает на протяжение всего дня. По Генри Миллеру, в Париж приезжали жить и умирать. Киев же – самое подходящее место для того, чтобы здесь появиться на свет, набраться сил от речного ветра, переспевших черешен и горячего украинского хлеба с салом, чей вкус ценят даже на обратной стороне Земли. Родиться, вырасти, понять, чего ты стоишь – и навсегда уехать.

В общем, до определенного предела жизнь, как говорится, шла своим чередом: с непременными борщами и рабочими полднями, поездками на острова и пикниками в Пуще-Водице, драками на окраинах и чинными партиями в домино во дворах лабиринтов высотою в пять этажей.

Но не следует думать, что маленькие радости даются легко. Жизнь молодого киевлянина конца восьмидесятых – начала девяностых годов прошлого века представляла собой цепь хитроумных, зачастую весьма изобретательных комбинаций. Например, для того, чтобы на несколько часов уединиться с любимой женщиной в отдельной квартире с доступом в ванную комнату, нужно было обладать редкими книгами или модными записями.

Практически все знакомства и преимущественно все интриги разворачивались ради обладания музыкальной записью, фильмом или романом. Помимо приобщения к прекрасному, пластинки, книги и кассеты становились своего рода билетом, открывающим двери новых знакомств, а значит, очередных комбинаций.

Журналы „Иностранная литература“ с „Хазарским словарем“, номера, посвященные постмодернизму и литературе ужасов, первые книги Пелевина, „Тропик Рака“, Кастанеда и Керуак. Репринты „Практической магии“ доктора Папюса, стоившие баснословных денег и совершенно бесполезные с практической точки зрения. Пластинки английской фирмы „Leo Records“ и магнитные записи Ника Кейва, Тома Уэтса и Swans. Первые фильмы Джима Джармуша и Аки Каурисмяки, снятые как будто для молодых киевлян того времени и про них – все эти экзотические имена были словно пароли, по которым отыскивались родственные души и вычислялись такие же свернутые набекрень мозги.

Всё самое лучшее, что было создано в городе ради забавы ума, а не брюха, уродилось под Киевским солнцем тогда же, на рубеже времён: десяток-другой прекрасных песен, которые будут жить вечно в памяти тех, кто их слышал, и сотня полотен художников с улицы Парижской коммуны. Но по мере того, как взрослеют дети и осыпаются волосы на макушке, осыпается также и пленка с нарядных кассет иностранного производства, купленных у спекулянтов на толкучке собирателей иностранных пластинок. (Их раскладывали прямо на рельсах в отстойнике поездов за парком на Уманской улице.) Тают в памяти сюжеты полотен, блекнут краски, выцветая до оттенка небытия, как будто бы карточка в крошечной фотолаборатории бородатого гения со смешным псевдонимом-обрубком фамилии проявляется, но только наоборот – стало быть, отъявляется?

Остались лишь зыбкие воспоминания, как ощущение дежа-вю, словно отблеск полузабытого сна в полуденном свете – о том, что однажды в городе на Днепре размылись не только границы пространства, когда исторический центр заполонили иностранные туристы, а в подвалах домов репетировали группы, которые играючи собрали бы полный зал в каком-нибудь „CBGB“.

Размылись границы самого времени, и Киев внезапно стал центром Вселенной, где происходили самые важные вещи на свете.

И чем меньше остается материальных свидетельств этого фейерверка творчества и безграничного счастья свободы, тем ценнее крупицы воспоминаний всех тех, кто успел оказаться в нужное время, на нужном перекрестке улиц, вдохнуть эфирный воздух, расправить плечи и рассмеяться.

А когда волшебный фонтан иссяк, в наступившем похмелье невозможно было осознать, то ли всех нас осенило божественное присутствие – или это был обычный трип, незабываемый просто в силу своих химических качеств? Город сонно вздохнул, потянулся, между делом смахнув с тучного тысячелетнего тела несколько памятников архитектуры, перевернулся на другой бок и снова крепко заснул, как ни в чём не бывало. Будто и не просыпался. Словно вокруг всё по-прежнему, при доброй памяти Владимире Васильевиче.

И после того, как Киев перестал быть самым важным городом мира и в который раз сгинул после очередного строительного бума, чтобы воскреснуть в качестве провинциального мегамаркета, совсем не вдруг оказалось, что вокруг не осталось никого, кроме перепуганных обывателей и нахрапистых жлобов, отъевшихся спекулянтов и бандитов. А все те деятельные, талантливые и беспокойные люди, которых Киев вскормил молоком Днепра и обласкал ветрами вечной весны, город сам же, по старой привычке, выдавил за городские пределы. Оттого так вздрагивают и настороженно вглядываются в глаза друг другу два бывших киевлянина (которые, как известно, бывшими не бывают) посреди Аптон-парка или в вагоне Нью-Йоркской подземки: уж не призрак ли передо мной стоит?

Но почему это произошло? Куда смотрели ангелы-хранители города? Неужели они тоже превратились в спекулянтов или бандитов, польстились на шальные деньги, подержанную иномарку и женщин земных? Стали падшими ангелами и навсегда отвернулись от Киева?»

И вот в этом странном и прекрасном городе на реке родился, жил и сгинул человек по имени Пётр, современный святой.

Третья глава

Маленький человечек, проснувшийся в холостяцкой квартире, выглядел моложе своих лет, его можно было принять за уродливого подростка: над тонко прочерченными чертами лица нависал выпуклый, непропорционально большой лоб. Женщина по имени Иванна когда-то научила его отрастить челку и зачесывать на лоб, чтобы скрыть уродство, но последние несколько лет он упорно обрезал волосы ножницами над самым лбом, что делало его похожим на создание Франкенштейна из старинных, чёрно-белых ещё фильмов ужасов.

Он проснулся одетым – привычное дело, нередко засыпал за чтением или работой. Дорогой, но плохо сидящий костюм был безнадёжно помят, как будто его носили, не снимая, много недель. Вполне возможно, так и было.

Проснувшись, Пётр протянул руку и поднял упавший на пол журнал с белой обложкой, на которой бросались в глаза большие буквы «Х» и «Ж» и цифры «1995». Карандаш, которым Пётр делал пометки, закатился под диван, так что пришлось всё же подняться и поискать. Затем он нащупал, не глядя, кнопки большого музыкального центра, и по комнате удушливо поплыли волны оперной музыки. Когда мужской голос запел по-итальянски, его надрывные рулады перечеркнул дверной звонок.

Пётр нахмурил лоб Франкенштейна, припоминая. Карманный календарик далеко не сразу отыскался среди исписанных блокнотов, раскрытых книг, каких-то причудливых таблиц и графиков, которыми был завален, словно осенними листьями, большой рабочий стол у двери на балкон и широкого окна без занавеси. Календарик досадно напомнил, что наступило 5 сентября, а значит, Пётр совсем забыл о том, что сегодня его ожидал долгий рабочий день в лаборатории. Оборудованная по последнему слову науки и техники в подвале загородного дома, напоминавшего скорее крепость, чем убогую киевскую дачку, лаборатория принадлежала авторитетному человеку Игорю Борисовичу.

Пётр сам выбирал время для работы, долго вычисляя нужные дни с помощью калькулятора и каких-то таблиц. Наступил как раз такой день, и его нельзя было пропустить.

Дверной звонок снова протарахтел. Пётр протянул онемевшую руку (забыл снять накануне часы, стрелки показывали начало одиннадцатого утра), и включил телевизор, напоминавший игрушку – во многих семьях держали такие в кухне, на алтаре холодильника, а летом увозили с собой на дачи. Телевизорчик был подключен к камере, замаскированной в дерматиновой обивке двери. На мутном черно-белом экранчике переминался с ноги на ногу наголо бритый мужчина уголовного вида, что подчеркивалось одеждой: кожаным бушлатом на широких плечах, под таким удобно прятать оружие, и мятыми слаксами. Пётр бросил календарик обратно на стол и пошел отпирать массивные железные двери. Иногда он думал с ухмылкой о том, что сам себя прячет по вечерам в сейф, как некую драгоценность.

Мужчину за дверью звали Володей. На его лице навсегда застыло выражение угрюмой сосредоточенности, как будто самый главный на свете раздатчик удовольствий и благ всё время не докладывал в его тарелку.

(А Володя каждый раз подсчитывал и старался навсегда запомнить, сколько именно.)

Он молча переступил порог и ощупал комнату и кухню глубоко вдавленными в бритый череп глазами. Не здороваясь тоже, Пётр оглянулся через левое плечо на письменный стол и взял куртку, которая лежала рядом, на стуле.

– Возьми ещё шмотья, – остановил его Володя. – Надо пересидеть неделю. Здесь опасно. Сам знаешь, что в городе.

К сожалению, это было правдой. Авторитетный человек Игорь Борисович воевал с другими киевскими князьками: на днях в «Киевских ведомостях» писали о том, что одного из его солдат застрелили прямо в ресторане «Козаченьки», что на улице Сагайдачного.

(Бесполезную по сути дела газету Пётр пролистывал в уборной, читая только заголовки статей. Эти знания ничего не прибавляли к его картине мира, просто жаль было потерянного времени, а ещё казалось забавным обзаводиться новыми привычками.)

Выбора, на самом деле, не было, этот момент наступил бы рано или поздно. Позавчерашняя встреча с учителем, прямо под Оперным театром, куда Пётр ездил на премьерный спектакль нового сезона, теперь показалась ему не случайной. Пётр оглядел комнату, спрашивая себя, суждено ли вернуться обратно. Он не питал никаких иллюзий относительно мира, в который ему пришлось окунуться, словно в нечистую воду, и по поводу людей, населявших этот мир – они жили по собственным правилам и законам. Иногда Пётр думал о том, когда именно и как это произойдет, но не предполагал, что настолько буднично. Было немного жаль: он так и не успел обжить эту комнату. Не о чем вспоминать и не с чем прощаться.

– Подожди на кухне, пока я соберусь.

– Ладно, – буркнул Володя и вышел, хотя выходить не хотел.

Все имущество Петра помещалось в большой спортивной сумке, на дне которой валялись тугие пачки зеленых купюр, гонорар за последнюю работу. Сложив в стопку блокноты, лежащие на столе (в них не было ничего важного), поискал в ящиках и нашёл едва начатый конспект – судя по записи на титульном листе, когда-то тетрадь принадлежал студентке третьего курса кафедры химического машиностроения Киевского политехнического института Иванне К. Не глядя бросил на дно сумки, сверху положил таблицы в больших переплетах с истрепанными корешками.

– Ты ещё долго? – проскрипел Володя из кухни. – Сегодня очень много работы. Игорь Борисович хочет 10 килограмм.

– Да, много работы, – пробормотал Пётр и крикнул: Сейчас!

К тетрадям и книгам добавил свитер и несколько футболок, подумав секунду-другую, отобрал с полки четыре или пять коробок с компакт-дисками, закрыл сумку и вышел на кухню, не оглядываясь. На табурете у кухонного стола сидел Володя и хмуро следил за Петром.

– Поехали, – сказал Пётр.

Володя сунул руку под бушлат, прошелестел к двери, замер на какое-то время у глазка, затем неслышно выскользнул на лестничную клетку.

(О камерах наблюдения он не знал, а Пётр ему не рассказывал.)

В отличие от Володи, Пётр не боялся: всё самое страшное в его жизни уже произошло. Не торопясь запер двери, спустился во двор дома и спокойно подошел к темно-зеленому «БМВ», где мрачнее обычного уже ждал на водительском месте Володя. Сдерживая себя, только пальцы барабанили по рулевому колесу, он следил в зеркальце заднего обзора, как Пётр медленно ставил сумку на заднее сидение и также медленно, будто нарочно, садился в машину.

Ехать было недалеко: они выкатились на проспект Победы, пустой, как дорожка боулинг-клуба в парке возле станции метро «Нивки», а уже через десять минут, сделав круг по Интернациональной площади, ехали вдоль ограды Берковецкого кладбища. Потом у дороги замелькали домики дачных кооперативов, приземистые и тёмные, как деревенские сортиры, а за дачными участками лицом в землю лежали кукурузные поля, залитые прохладным осенним солнцем.

Перед поворотом на Окружную дорогу, прямо на автобусной остановке, где вечно кучковались дачники с сумками на колесиках, названными в честь президента Украины, стоял продуктовый киоск – похожий скорее на танк, врытый в землю для обороны дачного товарищества.

– Останови возле киоска, – попросил Пётр.

Володя посмотрел недобро, но все же затормозил. Он слушался только двух людей. Игоря Борисовича, которого боялся по-настоящему и преклонялся, хотя и не знал такого слова, перед его умом и хитростью – и, как ни парадоксально, этого мальчика, которого мог бы изломать одной левой рукой. Однажды Володя посмотрел ему в глаза и с тех пор этого не делал. Таким взглядом, разрезающим огонь и камень, на него однажды смотрели люди, которых Володя предпочел бы забыть, да только не получалось. Сколько он ни думал об этом, все никак не понимал, почему Пётр не боится: ни его, ни Игоря Борисовича, ни пса-людоеда, который охранял дачу, хотя все их боялись. Ведь так было неправильно, на страхе держался мир.

– Я пройдусь, – бросил Пётр в открытое окошко машины, откусил от стаканчика с пломбиром и пошел вперед по дачной дороге.

Володя поехал следом.

Тропинка привела к дачному участку номер 78, огороженному высокой кирпичной стеной. Пётр посмотрел на цифры и засмеялся от неожиданности: надо же, сколько раз проезжал сквозь эти ворота, и не замечал. Калитка распахнулась, Пётр прошел мимо охранника с ружьем, который удивленно посмотрел на его смеющееся лицо, остановился посреди двора и закрыл глаза. Огромный мохнатый пёс привычно лёг у ног. Дачный сезон закончился, только лениво перекрикивались вороны да со стороны Окружной доносилось гудение автомашин. Петру казалось, что он различает шёпот каждого осеннего листа.

Хлопнули ворота гаража, Пётр открыл глаза и пошел к дому. Он сразу же спустился в подвальную лабораторию, включил обогреватель, затем музыкальный центр и, не снимая куртки, принялся выкладывать на рабочий стол посуду и реактивы. Работы было в самом деле много – шутка ли, десять килограмм.

Четвертая глава

Как и тем поздним осенним утром 5 сентября, однажды (как теперь могло показаться, давным-давно, долгие жизни назад) он уже проснулся в своей комнате, и утро пробуждения тоже было особенным. Вот только комнатка была другой. В её стенах Пётр впервые осознал, что теперь остался один в этом городе – родном и гостеприимном Киеве, ставшем слишком большим для него одного.

Комнатка, в которой Пётр проснулся от лязга замков, находилась в коммунальной квартире на Большой Житомирской улице, вторая дверь от входной, традиционно обитой черным дерматином. Когда проснулся, вспомнил, что мимо его комнаты постоянно стучали подошвами соседи по квартире и гости соседей, и это воспоминание вселяло надежды. Пётр подумал о том, что день будет хорошим: голова ясная, мысли быстрые и светлые. Едва ли не впервые боль отступила, спрятала, пускай до поры до времени, все свои злобные сверла, которыми вгрызалась в мозг последние полгода после того, как Пётр вышел из больницы.

Прошлой осенью в Крыму их «Москвич» внезапно атаковал прямо в лоб грузовик, перевозивший булочки со смешным названием «Малятко» – точно такие же мама всегда покупала к завтраку в хлебном отделе гастронома на пересечении Львовской площади и Большой Житомирской улицы. Тогда, на крымской дороге, хлеб впитал в себя кровь пополам с душной пылью степей, и теперь стал главным кошмаром его мигреней. Но если боль отступила, значит, наконец-то можно просто жить, а не судорожно переползать от одного болевого спазма к другому. Можно наслаждаться простыми, но ранее недоступными вещами – например, слушать пластинки или играть с соседом в шахматы. Не получалось пока что только одного: вспоминать.

Ещё в симферопольской больнице Петру рассказали об аварии, в которой разбились его родители, но как не напрягал он мускулы своей памяти, все воспоминания о прошлой жизни, в которой были мама и папа, оборачивались нелепыми, переставленными с ног на голову образами.

(Как будто кто-то порезал забавы ради семейный альбом бритвой, а затем склеил в случайном порядке получившиеся лоскуты.)

Точнее, – а Пётр всегда старался быть точным, даже не образами, а блеклым отражением этих образов. Так иногда посреди рабочего дня на поверхность сознания может всплыть обмылок забытого сновидения. Но эти образы ничего не значили для Петра, он как будто окунулся в глубокое Черное море рядом с тем самым шоссе, а вынырнул на поверхность уже в своей комнате.

Ему казалось, что раньше в ней было больше вещей, или сама комната была больше, но это всё, что он помнил о своём доме. В остальном Пётр принял новую жизнь без претензий и нареканий, как и следует рожденному заново: вот твое жильё, вот твой город, живи.

И Пётр начал новую жизнь.

Он попросил опекуншу, соседку Валентину Григорьевну, с чьим мужем он играл в шахматы, перевести его в другую школу. Всё равно он не помнил своих одноклассников и учителей и не узнавал их. В новой школе, втиснутой между Лукьяновским рынком и кинотеатром «Киевская Русь», Пётр так и не сошелся ни с кем из новых товарищей либо учителей, выдерживая вежливую дистанцию. Учился хорошо, показывая ровные результаты по всем предметам как будто для того, чтобы его оставили в покое, но со временем стал больше времени проводить в кабинетах физики и химии. Как-то само получилось так, что учителя поручали Петру помогать на практических работах: всё равно некому было разносить пробирки и включать слайды после того, как тихо и быстро похоронили бывшую биологичку, которая после выхода пенсию осталась работать при школе лаборантом на полставки.

Тогда же обнаружилось, что Пётр умеет творить чудеса. Как это часто бывает, открылось случайно.

У преподавателя химии Семёна Петровича, неряшливого мужчины с огромными, подкрученными кверху усами, перегорела лампочка в настольной лампе на учительском столе. Это событие произвело на него самое гнетущее впечатление: в киевских магазинах не продавались лампочки, как и многие другие, такие необходимые в быту вещи – к примеру, мыло или носки. Весь урок учитель косился на погасшую лампу с выражением досады на плохо выбритом лице, Пётр это заметил и задержался в химическом классе после урока. Он дождался, пока Семён Пётрович ушёл по своим делам в подсобку класса, куда после уроков убирали наглядные пособия, посуду, киноаппарат с вечно заедающей плёнкой и многое другое, взял лампочку в руки и подержал в ладонях. Потом аккуратно ввинтил её обратно в патрон плафона, тронул кончиком пальца выключатель…

И лампочка на мгновение ожила. Мигнула несколько раз, а потом светила без остановки.

– Как ты это сделал? – Пётр не заметил, что Сёмен Петрович всё это время стоял за его спиной, кончики учительских усов вытянулись от изумления.

Но Пётр и сам не знал. Он мысленно обругал себя за то, что не сдержался.

– Там просто нить накала отошла, – голос у него был глуховатый, как у всех, кто привык открывать рот редко и ненадолго. – А потом встала на место. Вы просто не заметили.

Семён Петрович и поверил, и не поверил, но с тех пор внимательно следил за странным, очевидно одарённым учеником. Пётр выглядел младше своих выпускных лет, но держал себя с такой холодной вежливостью, что Семён Петрович иногда терялся и не мог понять, как правильно себя вести. Присев на лабораторный стол, выложенный белой плиткой, учитель жевал пустой мундштук и следил за тем, как Пётр разносит ученикам инструменты и лабораторную посуду, отмечая одну особенность мальчика, которая одновременно и пугала, и восхищала: к чему бы не прикасались руки Петра, все получалось будто само собой.

Пётр настолько естественно нёс бремя вечного безденежья, что окружающим казалось: убогий быт попросту не попадает в поле его зрения, особенного своим углом, не как у всех людей. Пётр донашивал свитера своего отца и рубашки мужа Валентины Григорьевны, подклеивал ботинки клеем «Момент», выучился штопать носки и подрубливать расползающиеся манжеты. Сдержанно благодарил соседей, если они угощали его обедом и старался не думать о голоде, когда соседям приходилось обходиться без обеда самим. К счастью, после того, как Пётр – опять же, случайно – обнаружил в себе способности лечить мигрени наложением рук, он избавил от мучительных болей Валентину Григорьевну. Теперь её сын регулярно привозил Петру мешки с крупным, мозолистым картофелем, и на столе всегда была еда.

Ответы на свои вопросы Пётр искал в книгах, но почему-то не находил. Точнее говоря, находил не совсем в тех книгах, на чью мудрую помощь рассчитывал. Приучив себя опираться в понимании окружающего мира на тот простой факт, что этот мир легко можно измерить, посчитать и объяснить понятными формулами, Пётр больно ушибся лбом о неудобный факт: волшебство его рук грубо разрушает целостность картины окружающего мира.

(До этого, казалось бы, столь понятного и простого.)

Между тем, внутри всё происходило до предела понятно и просто. Пётр спрашивал себя: что я могу сделать, чтобы эта лампочка снова горела? Как помочь Валентине Григорьевне, чтобы она не мучилась мигренью? И ответ сам возникал в голове, будто бы ниоткуда, а руки делали. Но вот сколько бы Пётр не думал о новых ботинках, не протекающих в снегопады и ливни, или о тёплой пуховой куртке, решение не приходило. Руки не знали, что делать.

Однажды опекунша, которой тоже не давал покоя дар Петра лечить её мигрени, посоветовала прочитать Библию. Несколько вечеров Пётр перелистывал тоненькие страницы рисовой бумаги, преодолевая разочарование и скуку. С детства равнодушный ко всему, что называется искусством и литературой, Пётр понимал и любил только оперу. Библия показалась ему очередным романом, только ещё более надуманным и скучным, чем прочитанные прежде романы, где люди поступают и говорят совсем не так и не теми словами, как в повседневной жизни. Но несколько полезных для себя абзацев, которые он нашёл в Библии, дали ему важный совет: никому и никогда он не должен говорить ни о лампочках, ни о мигренях, ни об огне, который горел вокруг него ровным пламенем, как будто из газовой конфорки на коммунальной кухне. Этот ровный круг воображаемого огня становился больше или меньше в зависимости от окружающей опасности, и никто не мог заступить за него, чтобы прикоснуться к Петру.

Поэтому никто не мог причинить ему зла.

(Пётр напряженно всматривался в темный глухой занавес, который отделял от него пробуждение в своей комнате от всей остальной жизни, чтобы разглядеть там этот ровный круг огня, но не мог. Означало ли это, что полученный дар был компенсацией за смерть родителей? Пётр надеялся, что нет.)

В действительности, которая день ото дня становилась всё тревожнее, дар оказался очень ценным. В то время, когда на центральных улицах такого, казалось бы, безопасного Киева, прохожего могли ограбить, избить или даже убить, Пётр спокойно проходил по самым неуютным закоулкам города. Погруженный в свои мысли, одинаково не замечая ни опасностей, ни красот, блекнущих перед шахматной задачей, вычитанной накануне, либо расчерченным гороскопом, где точка Асцендента была явно неверно просчитанной, Пётр не знал, каково это – испытывать страх.

Если Библия отказывала ему в ответах, то репринтные, самодельно переплетённые книжечки дарили радость понимания и даже узнавания. Пётр как будто давно уже знал, да вот забыл, о том, что согласно Элифасу Леви, каждая буква иврита соответствует определенному аркану из колоды карт Таро. Когда-то он знал об этом настолько хорошо, что и теперь понимал: «Шут» не может быть картой, лишённой нумерации, как утверждал унылый английский пьяница Артур Уэйт. И уж точно не должен занимать в стройном и строгом порядке колоды парадоксальное место перед арканом по имени «Маг», ни в коем случае: «Шут» шагает в свое никуда строго между арканами «Страшный суд» и «Мир». А это означает, что число его – триста, а буква древнего волшебного языка, соответственно, «Шин».

Петра это забавляло в свободное от учебы время примерно так же, как тогдашнего киевского обывателя развлекало чтение детектива по вечерам, а его супругу – мексиканский телесериал.

Листая Авессалома Подводного и Павла Глобу, Пётр схватывал на лету, почему люди ведут себя в определённых ситуациях только так, как им положено согласно дате, часу и месту рождения, и не смогут вести себя иначе. Это понимание давало огромные преимущества в общении с другими – общении вынужденном, во многом навязанным Петру условностями сосуществования в коммунальной квартире и школьном классе, но которого, как он не старался, пока ещё не мог избежать. Теперь же, ненавязчиво выведав тайну времени и места рождения у всех тех, чьего общества он не мог (или же сам не желал) избежать, Пётр ловко выстраивал законы и правила этого общения, будто настраивал по шкале радиоприемника необходимую волну. При этом все те люди, чьими чувствами и поступками он, по сути, манипулировал, считали его добрым, тактичным, лёгким в общении человеком. И, наверное, слишком застенчивым, потому и держит себя так холодно и отстранённо.

(Только один человек на свете не позволил ему составить свой гороскоп – разумеется, Иванна.)

Поступление в институт мало что изменило в его жизни. Пётр так же много ходил пешком, усердно занимался, читал чернокнижников, слушал пластинки с записями опер и жил в беспросветной бедности. Получая повышенную стипендию отличника, почти всю её спускал на книги, а добывал их на букинистических развалах, протянувшихся вдоль железнодорожных путей от станции метро «Петровка» до остановки электрички «Зенит». Когда заканчивались купоно-карбованцы, похожие на выцветшие от долгого хранения конфетные обёртки, Пётр отправлялся на вещевой рынок рядом с Республиканским стадионом, где продавал вещи, оставшиеся от родителей.

Таким его Иванна и запомнила: похожий на подростка, несмотря на свои восемнадцать с тремя четвертями лет, с большим лбом, невозмутимый, Пётр сидел на скамейке в парке КПИ и читал книгу, а на его плече, как будто не было для этого более удобного и будничного места, замерла ворона. Ветерок шевелил иссиня-черные перья, теребил кончики страниц. Пораженная этой картиной, Иванна замерла на парковой дорожке – ей казалось, что птица тоже читала, близоруко и внимательно опустив к строчкам клюв.

Круг огня горел спокойным ровным светом, до следующей пары оставалось ещё полчаса, предчувствия и голоса молчали о том, что сейчас его жизнь переменится самым решительным образом, когда ворона внезапно мягко оттолкнулась от плеча и взлетела на ветку. Пётр опустил книгу и увидел, что перед ним стоит маленькая, вровень ему ростом, молодая женщина с тяжёлым взглядом и смешной прической, как у французской певицы.

Петра как будто ослепила изнутри вспышка яркого света: французская певица! В молочной лужице слепоты, что разлилась на месте вспышки, будто хозяйка опрокинула чашку, проявились, словно на фотографии, экран телевизора, песня на французском языке, ёлка и подарки под ёлкой, молодые красивые родители и гости за столом, которые смеялись отцовским шуткам. Это было в комнате Петра, но в другое время, в другом мире и, что самое важное, это было воспоминание – мгновенное, внезапное и болезненное, как удар в лицо. Удар, который Пётр никогда раньше не получал.

«Куда же делись все эти друзья отца, сидящие за столом, после того, как я остался один?» – спросил он себя, но не успел обдумать ответ.

Ведь воспоминание стало не единственным потрясением. Молодая женщина со смешной прической стояла внутри огненного круга, Пётр чувствовал ее дыхание на своем лице, а пахло от молодой женщины хорошим табаком, духами, головокружением и неизвестностью. Она прошла сквозь кольца огня без сомнений и малейшего труда, отчего пламя возмущённо гудело. Пётр растерялся, она засмеялась, и теперь до него наконец-то дошло, что отныне всё в его жизни навсегда переменилось – и сам он, и всё вокруг никогда не будет прежним.

Так, собственно, и получилось.