Текст книги "Матвей Коренистов"
Автор книги: Алексей Бондин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
VI
По дороге домой Коренистов недовольно ворчал:
– Что это за человек? «Я» да «я», и больше никто. Хвастун. А Клавдейка-то ровно уже десять годов замужем, осунулась, как старуха... Ни песен от его, ни слов хороших, умных. Не пойду я больше к твоему зятюшке.
– Клавдия-то сказывала, что он будто в партию хочет записываться.
– В партию? Хм. Хорош будет коммунист. Да если я услышу, так нарочно схожу в ихний комитет да скажу, что он за птица. Вот теперь и подумаешь над тем, что нынче в моде жен да мужей менять. От хорошей жизни не сбудется это. А вот из этого, прости господи, омута и закон – к чорту, да уйдешь.
Он вспомнил встречу с Игнатьевым. Ему стало стыдно, что он тогда отвернулся от Игнатьева.
– То ли дело вот Игнатьев-то. Совсем не такой,– сказал Матвей неожиданно для себя.
Мария Петровна пытливо посмотрела на мужа и тихонько, боязливо сказала:
– Слушай-ка, отец. Пожалуй, будет упрямиться-то. Почитай, уж скоро три года ведь как ты бесишься. Позвать надо Степаниду с Александром. Наше ведь дитя. Али уж совсем отрекся?
Матвей шагал по шпалам в раздумье, а Мария Петровна продолжала:
– Не у одних нас так делается. Время такое. Вот у Сорокина тоже дети без венца живут, по-новому. А уж Сорокины ли не крепкие люди?
– Не знаю, мать... Я тоже думаю, что немного не ладно делаем,– ответил Матвей миролюбиво.
– То-то, схожу-ка я завтра к ним.
– Сходи, пожалуй...
– А как Стешка-то обрадуется. Она ведь простая душа... Немало мы ей лиха сделали, а она ведь не помнит зла-то. Сама вон выучилась, да еще дальше учиться хочет. А он-то, вон какой гвардеец! Посмотреть любёшенько. Он ведь теперь уже не слесарем работает, а на машиниста экзамен сдал и тоже собирается учиться. Мы ведь только живем, как запечные тараканы. Вот возьми Родиона Мокеича – мостовой сторож, и тот за грамоту взялся.
– За какую?
– Учится по грамоте.
– Ну-у?..
– Вот тебе и н-ну.
Домой Матвей пришел на этот раз успокоенный, точно он скинул с себя тяжелую ношу. На душе стало светлей. И весь этот день он был настроен весело. Мария Петровна его не видала еще таким. Он тщательно подмел возле будки, подчистил, точно готовился к какому-то празднику. Обходя свой участок, зашел к Мокеичу.
Тот сидел на пороге сторожки с растрепанной книжкой. Веселой улыбкой встретил он Матвея.
– Ну что, Ипатыч, как дела-то? А я, гляди-ка, чем занялся!
– Да, вижу я.
– Забавная штука. Вот ведь раньше глядел я на эти кругляшки, на крючечки, как баран на новые ворота. А теперь понятны они мне, знаю: «Встает заря во мгле холодной, на нивах шум работ умолк»...– Эх ты, мать твою курицу! Ведь просто-то как?.. Про осень в стишке написано... Ну, как погостил у зятюшка?
– Погостил хорошо,– сказал Матвей, горько усмехаясь.
– Что?.. Али он тебя неласково встретил?
Матвей рассказал о том, как ходил к Степану Шкабаре, а Мокеич, покачивая головой, произнес:
– Не люблю я твоего Степана. По-моему, он, так, ни с чем пирог. Одна видимость, что артельный, а в голове у него просто блажь одна сидит. Нынче этаких людей не любят.
К Узловой быстро шел поезд, из будки паровоза высунулся машинист и замахал рукой.
У Коренистова забилось сердце. Это был Александр Игнатьев. Он улыбнулся и, сняв шапку, махнул ей. Коренистов только успел услышать:
– Старичка-ам почтение!
Но грохот паровоза заглушил остальные слова Игнатьева. Он удалялся и приветливо махал шапкой.
– Ишь ведь как пронесся,– проговорил Мокеич.– Машина-то у него какая нарядная.
Но Матвей не слушал Родиона; он жадно вслушивался в удаляющиеся учащенные вздохи паровоза. Они, подобно веселому неудержимому хохоту, рассыпались эхом в густом бору – «хо, хо, хо, хо» – и падали.
Коренистов всегда любовался на горделивую поступь паровоза, когда встречал на своем участке поезда. Он чувствовал в этой машине величие, силу, одухотворенную человеческим разумом. Особенно хорош был паровоз Игнатьева. Он весь блестел: блестел дышлами, золотыми лентами, опоясавшими котел, а впереди на дверке дымовой коробки огнем горела большая красная звезда.
Ложась спать, Коренистов обнял жену и, похлопав ее по спине, ласково проговорил:
– Эх ты, мать ты моя мать. Сошлись мы с тобой, два дурака, и живем, небо-то коптим.
– Уж и верно, отец.
Но вдруг глаза ее дрогнули, из них выкатилась слеза.
– О чем это ты?
– Клавдейку жалко.
– Клавдейку?.. И мне тоже... Ну ладно, поживем, увидим.
– Спи давай.
– А я вот думаю, завтра бы вместе сходить.
– Куда?
– А к Степаниде-то.
Матвей подумал, вздохнул.
– Нет, мать, я не пойду. Все-таки я постарше их. Пусть уж они придут. Пусть уж она сломит гордыню свою перед родителями.
– Ну ладно... Как хочешь. Твоя воля.
– Да, да. Мне к ним идти – не к лицу.
На другой день солнце скатывалось уже к вечеру, когда Мария Петровна возвратилась от Игнатьевых.
– Ну, что, как сходила? – спросил Коренистов.
– Сходила, отец, только...– Мария Петровна точно споткнулась.
– Чего?..– насторожился он.
– Родила Степанида-то.
– Родила? Кого бог дал?
– Сына... Владимиром назвали.
– М-м. А где крестили?
– Ну, какое же, отец, крещенье?
– Как?!.
– Так. Лександра-то, подь-ко, коммунист, а Степанида-то комсомолка. Разве они крестят ребят-то?
Коренистов вскочил. Глаза его округлились и точно задымились, готовые вспыхнуть от гнева. Мария Петровна испуганно посмотрела на мужа.
– Ты чего это, отец?
– Русский я! Православный!..– крикнул он.– И Степку поп Еремей крестил в соборе, а она... А она мне татарчонка-внучка на руки сунет?.. Не маканого?! Не надо. Не надо!..
– Ну что же поделаешь, отец. Не наш грех. Матвей, грозно сверкнув глазами, свирепо стукнул по столу кулаком и крикнул:
– Не зуди меня! Грудь моя на части разрывается! Без венца живут ладно... я уже смирился, коли новые такие порядки завелись... Но такого срама – ребят не крестить... Не потерплю!.. Духу не надо! Близь дома не надо!..
Он выбежал во двор, бешено хлопнув дверью.
VII
Год за годом летело время. Коренистов попрежнему был молчалив, строг. Он старался избегать разговоров о детях. К зятю Шкабаре он тоже не ходил. Взгляд его иногда прояснялся, когда он замечал что-нибудь новое: где-нибудь вырастет новый дом или услышит, что где-то построили новый завод. Он тогда говорил:
– Ну вот, это я понимаю. Значит, хозяйская рука орудует. Значит, жизнь должна лучше быть, коли за дело принялись.
Но он недовольно ворчал, когда видел непорядки:
– Что это? Там хотят как лучше, а тут?.. Эх, хозяева!
И он зорко смотрел за своим участком. Старался, чтобы все не только было в исправности, но и красиво. Возле столбиков делал из песка тумбочки, выкладывал из белых и красных камешков рисунки: квадрат, звезду. Звезда нравилась ему.
Мокей с улыбкой замечал:
– Ай, Ипатыч, ишь как наводишь красоту-то. Фасон давишь. У тебя, брат, все отменно.
– Я не люблю, чтобы плохо было. Чтобы пассажиру из окна вагона выглянуть было приятно.
Мария Петровна все-таки время от времени навещала Стешу. Она полюбила внучка Вовку и няньчилась с ним.
А Вова рос крепким черноглазым мальчиком. Смотря на внучка, она часто говорила:
– Весь в отца. Экой же гвардеец будет.
И Вова привязался к бабушке. Он любил слушать ее сказки и песни.
– Бабуска, ласказы сказоцку.
– Ну, слушай про киску: – Кисынька-мурысинька, где была? – У бабушки.– Чего ела? – Блинки, оладушки.– Где блинки, оладушки? – Поп съел...
– А это сего поп? – серьезно спросил Вова.
– Поп?.. Это священник, в церкви служит. Ну так вот, дальше: – А где поп? – В церковь ушел.– А где церковь? – Рекой снесло.– А где река? – Гуси выпили.– А где гуси? – У попа в мешке.
– Поп с меском ходит?..—задумчиво спрашивал Вова.
– Ну, стало быть, с мешком был.
Приходил с работы Игнатьев. Он часто спрашивал:
– Ну, как отец?
Мария Петровна, безнадежно махнув рукой, отвечала:
– Бесится еще.
– Ничего, все хорошо будет,– успокаивал Игнатьев.
– Все-таки как-то это странно,– сказала Стеша.
– Ничего странного нет. Убродится. А работу, мама, его заметили.
– Как?
– Хорошо он работает.
– Ну, насчет работы он строгий человек.
В этот день Игнатьев был весело настроен, он метал своего сына, а тот, взлетая высоко в больших руках отца взвизгивал, хохотал. Стеша и мать улыбались. У Марии Петровны блеснули слезой глаза.
– Эх, дедушки-то нет. Растаял бы! – и вздохнула. Уходя, она долго целовала внучка и пообещала:
– Как-нибудь да собью старого, придем вместе.
Как-то раз Стеша пришла к Коренистову с Вовой, думала,– увидит дед внучка – смирится.
Но Матвей посмотрел исподлобья на мальчика, сухо поздоровался с дочерью и ушел в обход.
Когда он возвратился, Стеши уже не было. Мария Петровна его встретила горьким упреком.
– Как это у тебя сердце-то зачерствело? Даже не посмотрел на внука.
Матвей промолчал.
– Ну, пень,– ворчала Мария Петровна.– Никак тебя не сшибешь.
Но она не знала, чего стоило это Коренистову. Матвей мучился, не зная, как побороть в себе упрямство. Его все больше угнетала тишина в будке.
Однажды Мария Петровна ушла на ночку к Игнатьеву. Уходя, она решительно заявила:
– Не буду я по-твоему делать. Степанида-то все-таки мне дочь.
Ночь была длинная, томительная. Матвей зажег лампу и не гасил ее всю ночь. На беду остановились часы. Шарик во дворе жалобно взлаивал. Коренистов ощущал настойчивую потребность быть среди людей, видеть и слышать их. Не дождавшись рассвета, он направился по пути.
На востоке чуть брезжила зорька. С неба кротко смотрели осенние звезды. Коренистов подошел к сторожке Мокеича.
Мокеич возился в своей сторожке, и трубка у него насвистывала на разные голоса.
– Заходи, погрейся, Ипатыч,– проговорил он, когда тот показался в дверях.
Коренистов молча сел возле Родиона.
– Чего это ты такой сегодня?
– Какой?
– Да во грустях как будто.
– Не говори, Родион.
– Не вздыхай. Перемелется – мука будет. Все равно уж нам с тобой не побороть. Ты вот зря канителишься. Жизнь идет своим чередом. Старые умирают, молодые живут и жизнь свою ладят, как им лучше. А мы с тобой умрем скоро.
– Да уж видно, так богу угодно.
– Э, брось. До нас ли ему.
– Кому?..
– А богу-то,– ответил Мокеич, выковыривая лучинкой из трубки.– Он, поди, и не знает, что где-то на земле живут Родька с Мотькой. Мы только думаем, что он о нас заботится. На самом-то деле – это выдумки человечьи. Это попы в нас дурману напустили религиозного. Как беленой нас окормили.
Коренистов покосился на Родиона, а тот оперся локтями на колени и запыхал синим дымком, тыча пальцем в трубку.
– Я вот век свой доживаю в этой сторожке,– продолжал он.– И думаю, а дум-то много передумал... Почитай, я здесь не один десяток годов служу... На дороге-то чуть не с первой шпалы. За день-то много передумаешь. Чего-чего в башку-то не лезет. А вот теперь еще читать выучился, так еще виднее стало. Старое-то наше, как омут. Жили мы в нем и свету не видели. Только друг друга грызли.
– А теперь, верно, вылезли из омута? – осторожно спросил Коренистов.
– А что же ты? Ребята-то направляют дело. Умный народ стал, а мы?.. Все-таки вспомни-ка, Матвей Ипатыч, и били нас, и обманывали, а мы все еще старое вспоминаем по-своему. Молодежь учит нас, старых дураков, учит, как жить, а мы все по-своему. Выворотили зенки-то... Мы-де много знаем! Покориться неохота... Где же... Мы-де век прожили... Сколько штанов износили... Бороды большие у нас... А что борода?.. Волос. Он долог, да ум-то короток. Ус-то -густ, да лоб-от наш пуст. Заладили одно – «богу так угодно, бог посетил». Пропала лошадь – бог посетил, сгорел дом – бог посетил. Да что он, ягнячья мать, как где побывает, так человеку и принесет лихо... Зло человек сделает – чорт попутал... А бог-от что?.. Уж коли он такой всемогущий, зачем допускает? Что он, справиться, верно, не может с чортом? По загривку его надо, а он, верно, в дружбе с ним живет,– вместе по кабакам ходят. Верно, как подвыпьют,– и за потеху. Эй, мол, чортушка, дружище, иди-ка, попутай Родьку или Мотьку, подзуди их, чтобы они там чего-нибудь натворили, а я-де их посещу.
– Страшно с тобой сидеть, Родион.
– А я вот, бывает, ночь здесь сижу, и ничего, не страшно. Ни бог, ни чорт ко мне не приходит. Ухнет, бывает, кто в лесу – я знаю – филин балуется.
– Значит, по-твоему, Родион, нет ничего?
– Вранье все это, Матвей Ипатыч. Попы придумали, чтобы народ дурачить да себе карманы надувать. А путного ничего не придумали. Машину кто придумал? Бог, что ли? Святые отцы паровоз сделали? Они дьявольщиной считали все это, а теперь эти же попы на этой дьявольщине ездят... Человек своим умом все это достиг, сам по себе.
Родион с азартом выколотил на печку кучу пепла из трубки и снова, набив ее табаком, закурил.
– Бог вразумил,– возразил Коренистов.
– Бог?!. Не-е, брат. Как бы он, не то бы было.
– Чего?..
– А то! Сотворил бы бог Адама и сказал: «Да будет паровоз, на, езди», а потом сказал бы: «Да будет эроплан! На, Адамушка, летай». Во! Так бы и было... А то, вишь, человек наукой все это достиг. Чем больше человек живет, тем больше учится и природу постигает. Так-то, Матвей Ипатыч.
Мокеич подтопил печку.
Коренистов на этот раз долго засиделся у Родиона. Уходить не хотелось. Тоска затихала, в душу заползало сомнение.
Шагая домой, он глубоко вдыхал бодрящую прохладу осеннего утра. Четко цокали каблуки по шпалам, побеленным инеем. Подувал тихий ветер и ронял с березок золотую листву. Когда он пришел домой, тоска снова обняла его. Пришла Мария Петровна.
– Ты вот что, мать. Не ходи с ночевой-то,– кротко сказал Матвей.
– А что?..
– Да тоскливо без тебя.
Сегодня он внимательно слушал рассказ жены о жизни Стеши и Александра.
– ... Любит он ее. Как-то у них, отец, все это просто. Играючи живут. Квартиру ему дали хорошую, светлую да чистую. А Степанида-то как на опаре киснет. Такая славная да здоровящая, бог с ней, стает. А Ляксандра-то смешной. Вечор с Вовкой разыгрался в прятки. Экой-то большущий, да и спрятался от него на печь, ворочается там, стал оттуда вылезать, да глиняную латку и грохнул на пол. Стешка чуть не заревела, последнюю, говорит, латку разбил, квашню не в чем заводить.
VIII
На другой день Матвей только вышел на пригорок, чтобы спуститься по лесенке, к будке подошла автодрезина. Из нее в сопровождении начальника службы пути вышел рослый человек в форме красноармейца. Он сказал что-то вожатому дрезины. Она тронулась и ушла в сторону Узловой, а военный бойко вбежал по лесенке вверх и подошёл к Матвею. Начальник поднялся за ним.
– Здорово, отец,– сказал военный.
Матвей почтительно снял шапку, а военный, улыбаясь, спросил:
– Вы здесь живете?
– Я.
– А ну-ка, пойдемте.
Обошли будку, дворик... Мария Петровна испуганно выглядывала из дверей. Она была в подоткнутой юбке. Матвей строго на нее посмотрел и показал жестом, что ты, мол, разоткни юбку-то и уходи. Мария Петровна скрылась в будке.
– Тесно у вас в будке и темно,– сказал военный, выходя из будки.
– Ничего, живем... Привыкли,– ответил Матвей.
– Плохая привычка... А это что у вас? – спросил военный, показывая на ящик в углу дворика, в котором лежали старые костыли, болты, гайки, обрезки железа. Тут же лежал измятый паровозный факел.
– А это я на пути подбираю и складываю,– ответил Коренистов.– Добро ведь это, железо, металл. Ну, как накопится, я сдаю его.
– Куда?
– А в околоток или на станцию увожу в мастерские – в лом.
Военный улыбнулся. Потом обратился к начальнику пути.
– Везде у вас так ведется?
– Нет, не везде,– ответил тот.
– Не везде?.. Значит, как попала гайка под ноги, швырнул ее, чтобы не мешала? Ну, давай нам теперь покажи, как ты ведешь свое путевое хозяйство,– сказал военный.
– А вы кто будете, прежде всего? – спросил Коренистов.
– Я?.. Начальник политотдела. Слыхал о такой штуке – о политотделе?
– Слыхал.
– Ну вот: Стахов я, Павел Дмитриевич.
Матвей боязливо спустился следом за Стаховым по лесенке и направился с ним по пути.
– А как ваша фамилия?
– Коренистов, Матвей Ипатов.
Стахов задумался. Глаза его вдруг заискрились каким-то воспоминанием. Он торопливо достал толстую, помятую книжку, раскрыл ее и как-то обрадованно воскликнул:
– Слушай-ка, мы ведь с тобой старые знакомые. Помнишь ты меня?
Коренистов посмотрел в изрытое сетью морщинок бритое лицо начальника, стараясь припомнить. Лицо казалось знакомым, но припомнить он не мог.
– Нет, что-то не припоминаю.
– А я вот тебя помню,– взяв под руку Коренистова, проговорил Стахов.– Гражданскую-то войну помнишь, поди, Матвей Ипатыч?
– Ну, как не помню!
– Помнишь, как ты вот тут за горой остановил нас. Мы с броневиком шли.
– Помню, товарищ начальник. В ту пору еще Родиона Мокеича Алыпова, сторожа мостового, белые оглушили.
– Ну-ну. А он жив?
– Жив. Я, значит, его как привел в чувствие-то, он мне и сказал, что под фермой бомба положена. Я и побежал в эту сторону.
– Ну, ну!
– Ну, думаю, что раз белые в ту сторону ушли, так с этой стороны красные поедут.
– Правильно. Они нас хотели с броневиком и с мостом поднять да сбросить. Вот, дорогой мой... Тогда красноармеец тебя на паровоз вздернул за руку. Помнишь? Это я.
– Помню, помню теперь...
– Так вот. Видишь, мы, значит, с тобой снова повстречались. Хорошо ведь, а? А посмотри-ка, у тебя порядочек на пути какой, а? И стоки прочищены. Вода, наверное, на пути не застаивается после дождя?
– Ну, как можно? Вот там стала, было, застаиваться, так я прокопал да шлаком подбил.
– Так, так, Матвей Ипатыч. И столбики у тебя украшены. Пассажир выглянет из вагона, и глаз его отдыхает. Иной пассажир едет долго, скучно сидеть в вагоне,– говорил Стахов, шагая в ногу с Коренистовым по шпалам.– Вот у тебя, понимаешь, ни одной шпалы ослабшей нету, не висят они на рельсах.
– А зачем запускать? Одну шпалу подбить недолго. А оставишь до завтра, а там другая. И расстроится путь-то.
– Правильно, Матвей Ипатыч. Вовремя доглядишь – легче работать. Знаешь, есть пословица: «Одно «сегодня» лучше, чем два «завтра». Вот я тоже люблю так, чтобы все было своевременно. Чтобы чистота была. Вот я в казарме был на втором отделении – ужаснулся. Как только рабочие живут там? Грязь! Клопы! Грош цена хозяину этой казармы. А хозяева кто теперь? Ведь мы... Для себя все это?
Матвей вспомнил зятя Шкабару, но промолчал. А Стахов продолжал, обращаясь к начальнику пути:
– Александр Семенович, неужели вы не замечаете состояние этого километра?
– Ну как, Павел Дмитрич, видим.
– А по-моему, не видите. Не замечаете путевого сторожа, от которого во многом зависит сохранность жизни пассажира и всех грузов. Забыли вы моего друга, Матвея Ипатовича... Нужно вам созвать путевых сторожей, побеседовать с ними и показать вот этот километр. А Матвея Ипатовича попросить, чтобы он рассказал, как ведет свою работу. Правильно ли я говорю, Матвей Ипатович?
– Правильно, Павел Митрич.
Ему захотелось назвать его по-товарищески, просто «Павел Митрич». Это как-то проще и сердечнее.
Речь Стахова тронула сердце Коренистова и заставила его радостно затрепетать. Не похвалу, а что-то большее почувствовал он в словах начальника политотдела. Коренистов глядел на его статную фигуру, затянутую серой длиннополой шинелью... Глубокие, немного грустные большие карие глаза смотрели из-под туго натянутого красноармейского шлема с красной звездой... Казалось, в Стахове сочетаются спокойствие и сила. Коренистов, словно разбуженный ласковым прикосновением руки, почувствовал, как крепко можно полюбить новую жизнь. Он не заметил, как они прошли добрый километр. Стахов остановился и, подавая руку Матвею, заглянул ему в глаза.
– Ну, пока, до будущей встречи, Матвей Ипатович. Тебе спасибо, что ты хорошо ведешь свою работу.
Матвей неловко тряхнул руку Стахова и проговорил:
– Спасибо, Павел Митрич.
Он плохо помнил, как прибежал в будку и взволнованно рассказал все Марии Петровне.
– Вот... Это я понимаю... Раньше не видели нас... Хоть в лепешку расшибись на работе, кроме дурака, бывало, ничего не заслужишь, да еще выгонят.– А теперь... Как это он... а? – «Вы,– говорит,– моего друга забыли!» Мать, он меня другом назвал! Носоклейку-то начальнику здоровую он сделал. Вот это я понимаю. Вот это люди... Теперь я знаю, что значит советская власть. Вот Степанида-то не видала.
– Пойдем к ней.
– Пойдем. Сегодня уж некогда, мать, завтра обязательно пойдем.
IX
Вечером другого дня, когда Коренистов хотел собираться к Игнатьевым, он услышал под окном странный звук. Звонко залаял Шарик во дворе.
– Мать, что это? Ровно к нам кто на автомобиле подъехал? Слышь, гудит, и кто-то идет.
– Слышу, отец.
– Ну-ка, выйди.
Навстречу Марии Петровне вошел незнакомый человек в очках.
– Коренистов Матвей Ипатович здесь живет? – спросил он.
– Здесь.
– Вот это вам,– подавая бумажку, проговорил очкастый человек.
Коренистов взял бумажку, повертел ее в дрожащих руках и тревожно, смотря на незнакомца, проговорил:
– Малограмотный я. Вы уж расскажите, насчет чего тут прописано.
– Товарищ Стахов – начальник политотдела – приглашает вас в клуб на вечер знатных людей и послал за вами автомобиль.
– Знатных людей? – испуганно йроизнес Коренистов.– Это как же так? Да я... да я сроду не бывал в клубе-то, да... да как я там. Нет, уж вы скажите ему, что спасибо, мол, а он не пойдет... Что я там? Не у шубы рукав буду.
– Нет, он очень просил.
– Очень просил?.. Мать, как же так... а? Да ведь мы сроду среди знатных людей не бывали. Да тут ни ступить, ни молвить не сумеешь.
– Ну что же, отец, раз тебя приглашают, надо отдать честь, а то ведь пообидятся.
– Не знаю, право... Вот беда-то. Хм. Так это как же так? Товарищ...
– Никакой беды нет. Давайте собирайтесь.
– Ну так что, мать, давай мне штаны, рубаху. Ту, новую-то. Сапоги-то ровно у меня не чищены.
– Но вас приглашают не одного, Матвей Ипатович,– предупредил незнакомец.
– А еще кого?
– Вы уж с женой.
– С женой?! Чтой-то, матка свет! – всплеснув руками, воскликнула Мария Петровна,– Пусть уж он едет, а я... куда я? Нет.
– Нет, нет. Пожалуйста, не отказывайтесь.
– Ну так что же, мать, давай поедем, мне хоть веселее будет.
Собирались недолго, но тщательно. Матвей надел самый лучший костюм, достал банку старинной помады, помазал голову. Так он одевался прежде только в большие праздники.
Они молча, боязливо вошли в автомобиль. Матвей сел и неожиданно провалился в мягком пружинном сиденье. Человек в очках сел к шоферу. Автомобиль затарахтел, дернул и плавно покатился.
– Отец,– толкнув под бок Матвея, прошептала жена.
– Чего?..
– Гляди-ка, едем-то мы как, а?
– Молчи!
Но Мария Петровна не унималась.
– И мы тоже будто знатные люди едем... Прежде ведь в таких-то экипажах кто ездил, отец? Смотри-ка, а?
Коренистов молчал. Он испытывал страх, гордость и радость в одно и то же время.
Замелькали огни Узловой. Автомобиль бесшумно и бойко подъехал к двухэтажному зданию клуба, залитому электрическим светом. На крыльце его встретил Стахов. Он, улыбаясь все той же ласковой улыбкой, протянул Коренистову руку.
– Вот молодец, Матвей Ипатыч, приехал! Заходи давай... Раздевайтесь.
Стахов снял шубу с Марии Петровны, а она, смущенно краснея, лепетала:
– Ой, да вы уж не ухаживайте за мной, за старухой.
Торопливо входили люди. Откуда-то издали доносилась музыка.
На лестнице они встретились с Игнатьевыми. Стеша бросилась к отцу.
– Здравствуй, тятенька!
Матвей обнял дочь, голос его дрогнул. Он тихо лепетал:
– Здравствуй, доченька, здравствуй, милая...– на глазах Матвея выступили слезы. Он с трудом выговаривал: – Ты... прости меня, дурака старого. Эх, ты, родная моя.
Коренистов нежно поцеловал Стешу и спросил:
– А Саша-то здесь?
– Вот он стоит.
Матвей обнял зятя, слезы выступили на его глазах.
– Ну, папка, чего ты это размяк-то? – проговорил Игнатьев, улыбаясь, хотя и у самого в груди стало тесно.
– Не могу. Эх... милые мои!..
Коренистова ошеломило многолюдье. Ошеломило и убранство комнат, залитых электрическим светом. Везде были цветы, гирлянды. К Матвею подошла молодая девушка с огромным букетом живых цветов. Она ласково посмотрела в глаза и, улыбаясь, проговорила:
– Разрешите, дедушка, приколоть вам цветочек?
– Цветочек?.. Ну, приколи, милая,– смущенно ответил Коренистов.
Девушка выдернула из букета большую пунцовую розу, деловито прицепила ее к лацкану пиджака.
– Спасибо, милая,– проговорил Коренистов, осторожно трогая цветок. Он сроду не носил на груди цветов, и ему казалось, что на него вдруг все стали смотреть.
– Вот посмотри наш клуб,– говорил Игнатьев, держа Коренистова под руку и шагая рядом с ним.– Как, не плохо ведь, а?
Матвею было не по себе. Его давил стыд. Он избегал смотреть в глаза Игнатьеву. Игнатьев почувствовал это и весело проговорил:
– Ты, папка, не смущайся, люди здесь все свои.
– Ты покажи-ка мне, где сидят знатные люди?
– А ты разве не видишь?
– Да не вижу что-то. Все это пока наши рабочие железнодорожники.
– Вот знатный человек идет,– показал Игнатьев в глубь огромного зала.
– Не вижу.
– Ну, вот идет, руки-то закинул назад.
– Н-ну, это же Родион Мокеич, сторож мостовой.
– Ну и что же?
В это время Мокеич повернулся и, увидев Матвея, весело улыбнулся. Он был все такой же... Лицо казалось непромытым, оно серым пятном смотрело из густой бороды. Только шапка густых волос на голове как будто побелела. Он подошел к Матвею и, подавая руку, проговорил:
– Притащили, говоришь, тебя? Ну, давай поздоровкаемся.
Игнатьев ввел Матвея в просторную комнату. На стенах ее было много портретов.
– Вот смотри, вот все знатные люди,– показал он на витрину, окаймленную красной широкой лентой.
Вверху раскинулось широкое красное полотнище. Матвей прочитал:
«Привет ударникам железнодорожного транспорта!»
Он не мог оторваться от витрины: навалившись на стол локтем, на него смотрел с портрета его зять Игнатьев. Рядом, как живой, улыбался Мокеич. Дальше слесарь Пологов. Но вдруг у Матвея забилось сердце. С большого портрета на него смотрело его угрюмое лицо!
– Что, узнаешь? – улыбаясь, спросил Игнатьев.
– Узнаю, только... зря... Какой же я ударник? Я ведь не записывался в ударники.
– А у нас не записываются, а записывают. А вот еще ударники,– подводя к другой витрине, проговорил Игнатьев.– Смотри, может быть, найдешь знакомых.
Матвей прочитал:
– «Пьяницы, лодыри, разгильдяи!» Ого! Вижу.
На него смотрел с витрины его зять – Степан Шкабара.
– Ну, это правильно. Это хорошо.
А Игнатьев, смеясь, проговорил:
– Тоже знатные люди.
К ним подошла Мария Петровна. Она потрогала за рукав Коренистова и тихо сказала:
– Отец, пойдем, внучка посмотри.
– Внучка?.. А разве он здесь?..
– Куда это вы его, мамаша, зовете? – спросил Игнатьев.
– Внучка хочу показать.
– А! Иди, папаша, посмотри.
Мария Петровна взяла его за руку и повела.
– Да ты отпусти меня, мать. Я пока что еще не ослеп,– заворчал он на жену.
Они спустились вниз по лестнице и зашли в просторную, ярко освещенную комнату. Она вся была уставлена детскими кроватками, накрытыми белоснежными положками.
Меж кроваток ходили женщины в белых халатах. Их встретила Стеша. Коренистова оглушил звон ребячьих голосов. Стеша бросилась в угол и принесла на руках сына, говоря:
– Вот у меня Вовка... Ну, здоровайся, Вова. Этот твой деда.
Вова протянул Матвею левую ручонку, Матвей взял ее. Брови его вдруг дрогнули, глаза налились слезами.
У Марии Петровны тоже блеснули слезы. Смотря на жену, Матвей сказал, улыбаясь;
– Люди веселиться сюда пришли, а мы с тобой реветь.
Матвей пошел с внучком по комнате. Вова взял его бороду?разделил на две пряди и спросил:
– Это, деда, сего?
– Борода, мой милый.
– Болода?.. А у папы нету болоды, у мамы нету болоды.
– А тебе сколько годков, Вовочка?
– Сетыле года. Сестой...
– А ровно больше, Вова? – спросил подошедший Стахов.
Вова припал к плечу дедушки.
– Тлистать сетыле.
– Вот это правильней будет,– подтвердил Стахов.
– Павел Митрич,– счастливо улыбаясь, сказал Коренистов.– Это ведь мой внучек.
– Чувствую, Матвей Ипатович. Ишь какой крепыш... А ну-ка, Вова, будь готов!
Вова поднял руку и отчеканил:
– Смена смене идет. Седа готов!
– Правильно,– сказал Стахов и шутливо добавил:– В любой момент возьмешься за винтовку.
Серебристой трелью где-то зазвенел колокольчик. Коренистову не хотелось расставаться с внучком. Передавая его няне, спросил:
– Ты, Вова, придешь ко мне в гости?
– Плиду.
В коридоре Коренистовых под руки подхватил Игнатьев и ввел в большой зал, здесь стояли столы, накрытые чистыми скатертями. Гости шумно рассаживались. Коренистовых поразило богатство угощения. Рядом с большими цветами стояли бутылки, рюмки, стаканы. Возле них были тарелки с закусками.
– Стеша, ты уж не оставляй нас. Мы ведь не бывали на таких пирах. Чтобы не оскандалиться.
Весь этот вечер Коренистов был в каком-то сладком угаре. Он с волнением вслушивался в речь Стахова, особенно, когда тот говорил о людях. Его охватил восторг, когда он услышал имя Саши Игнатьева. Стахов так и назвал его Сашей, просто и любовно. Сердце Коренистова точно раскрылось, и в него хлынула освежающая струя .новой жизни, светлой и радостной. Когда Стахов заговорил о Коренистове – путевом стороже, «от которого во многом зависит целость и сохранность тысяч человеческих жизней и всего драгоценного, что беспрерывным потоком движется по стальному пути, пробегающему мимо его одноглазой будки»...– ему захотелось плакать. Чтобы подавить это желание, он вынул из кармана красный большой платок, утер им влажный лоб и расправил усы.
Возле него все двигалось. Гром аплодисментов смешивался с торжественными звуками музыки.
Коренистов вскакивал, хлопал в ладоши. Хотелось крикнуть «ура» во весь голос, но какое-то чувство стесняло его, удерживало.
Скоро Коренистов развеселился, осмелел и почувствовал себя, как дома. Возле него хлопотали Стеша и Александр. Они подкладывали ему на тарелку кушанья, наливали рюмки.
Вдруг кто-то близко крикнул:
– За здоровье нашего лучшего из лучших машинистов Саши Игнатьева!
Коренистов поднял рюмку с вином, а в это время неподалеку от него Игнатьев взлетел над головами людей вверх. В стороне метали Стахова и слесаря Пологова.
После чая в зале раздвинули столы. Матвей, затаив дыхание, смотрел, как Игнатьев танцевал со Стешей. Он ткнул под бок Марию Петровну.
– Мать, посмотри-ка, а? Степушка-то у нас!.. А Саша-то, как литой. По-моему, они здесь лучше всех.
– Мне, отец, у нее больно платье глянется.
Вышли плясуны. Матвей, смотря на них, выдвинулся в круг. Возле него стояла молодая женщина.
– А ведь здорово отхватывают, а? – обратился он к ней.
– Ну, а вы что же дремлете?
– Да чешутся ноги-то! – И Матвей, уперев руки в бока, плавно прошелся по кругу. Вокруг захлопали в ладоши. Матвей, положив одну руку на затылок и прищелкивая другой, отбил замысловатую дробь. Неожиданно в круг выскочил Стахов, присутулился, скрестив руки на груди, и, притопывая, прошелся возле Коренистова, говоря на ходу:
