Текст книги "Матвей Коренистов"

Автор книги: Алексей Бондин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

МАТВЕЙ КОРЕНИСТОВ

Основа познания – трудовой опыт, а не «умозрение».

М. Горький

I

Будка, в которой жил с семьей путевой сторож Матвей Коренистов, стояла на бугре. Железная дорога разрезала этот бугор на две краюхи. Прошла глубокой выемкой, а оттуда выбежала на склон соснового бора, опоясала его двумя лентами блестящих рельсов и убежала к далекой черной кайме.

Позади будки раскинулось поле, скатываясь к оврагу; за оврагом – перелесок, а дальше огромный заводской поселок, в средине которого, в яме,– завод.

С правой стороны курилась черным дымом большая станция Узловая. Там неумолчно день и ночь грохотали составы вагонов, звенели рельсы, лязгали цепи, кричали гудки паровозов.

Как только наступало утро, Матвей выходил из будки, медленно спускался по лесенке в выемку и отправлялся в обход. Каждая шпала, каждый болт, стык были знакомы ему: каждый шаг своего участка он тысячу раз прошел, тысячи поездов пропустил мимо себя. В летний жар, в грозу, когда небо хмурится и громыхает, в ливень, в мрак, в зимнюю стужу, в злющую метелицу – Матвей бдительный сторож. Он состарился с сигнальным рожком, присутулился, стал тяжелее, коренастее, в бороде блеснул седой волос, а глаза налились усталостью.

Шагая привычной поступью по шпалам, Коренистов слышал знакомый отдаленный неясный гул заводского селения и обычные трудовые звуки станции.

Часто в его памяти воскресали тяжелые годы прошлой жизни, когда каждый день был наполнен заботой о куске хлеба. Ежегодно Коренистовы вскармливали телка, продавали его, думая сколотить деньжонок, внести в сберегательную кассу на черный день, но деньги опять уходили на хлеб и одежду. С половины лета и до поздней осени он не выпускал из рук косы. Запасал сено. Ночи напролет просиживал у маленького верстачка, заваленного шильями, шпильем,– чинил обувь. Иногда, в отчаянии, он бросал подсобную работу.

– К чорту! Как в прорву! Из ногтей кровь течет, а толку все нет никакого.

Было у него две дочери: Клавдия, светлорусая девочка с голубыми кукольными глазами, и Степанида – худенькая, бойкая, остроносая, слегка веснушчатая. Клавдия училась в школе, Степанида не училась – она была нелюбимая дочь.

Когда жена Коренистова, сухонькая, черненькая женщина, еще была беременна Стешей, Матвей говорил:

– Ты смотри, Марья, сына мне неси! Работника в дом надо – помощника. Девку принесешь – выгоню.

Мария Петровна принесла Стешу. Матвей, узнав, что родилась дочь, даже не подошел к роженице. А когда жена немного оправилась после родов, он ее выгнал с ребенком.

Мария Петровна около трех дней ютилась в соседней будке. Наконец, Матвея уговорили, пристыдили. И он, скрепя сердце, сходил за женой.

Стеша росла худенькой, бойкой, любознательной девочкой и часто дралась со своей сестренкой Клавдией. А дралась она из-за книжек. Ей тоже хотелось учиться. Она просила показать буквы, но сестра, поджав губы, презрительно отвечала:

– Не научиться тебе, бестолковая ты.

Мать била Стешу за драки, била безжалостно, приговаривая:

– Вот тебе, змееныш ты этакий. Вот тебе! Смерти на тебя нет, хоть-бы господь прибрал тебя, окаянную.

Но Стешу «господь не прибирал». Она росла тонкая, как былинка, возле круглой, как литой, Клавдии.

По праздникам Матвей надевал свое лучшее платье и утром шел в церковь к обедне. Он любил, чтобы к его приходу из церкви дома было все готово: чтобы самовар был вскипячен и к чаю что-нибудь состряпано. Он садился в кругу своей семьи и ел молча. Никто не имел права взять кусок пирога прежде, чем он возьмет. Матвей строго следил, чтобы за столом сидели все чинно. Часто попадало Стеше. Подвижная девочка или болтала ногами или подталкивала Клавдию. Тогда Матвей, грозно сдвинув брови, окрикивал:"

– Эй, змееныш, ты где сидишь?

Или:

– Я вот тебя тресну ложкой по башке!

И часто деревянная ложка, которой наливали молоко в чашки, била по голове девочку.

Революцию он встретил мрачным раздумьем: «Что это?»

Матвей не мог попять, что происходило на Узловой и в заводе. Он только заметил, что жизнь железной дороги потеряла стройность. В людях появилась какая-то растерянность, небрежность к своим обязанностям, и ему стало жаль добра, которое начали растаскивать.

На его глазах однажды дюжий мужик взвалил на плечо метровый обломок рельса и понес. Коренистов остановил:

– Стой! Куда?

– Домой, на кобылину – ведра делать.

– А твой он?

– Мой... Раз теперь власть наша, значит, все наше.

Сдвинув брови, он проводил мужика взглядом и подумал: «Ну, это – не власть!»

Он смутно представлял себе другую власть, крепкую, с железной волей. Сам он в это время зорче стал следить за своим участком.

Иной раз в будку Коренистова проникали новые настроения, занесенные каким-нибудь прохожим человеком. Они порождали в нем смутную тревогу, будоражили. От всего нового Коренистов сторонился. В узком кругу людей, брошенных в полутаежную жизнь, он видел недоверие друг к другу, застарелое чувство злобы, борьбу за кусок хлеба, за место в жизни...

Так жил Матвей Коренистов, памятуя одну истину, которая глубокими корнями вросла в него:

– Кто бы ни правил жизнью, все равно, сложа руки, рабочий ничего не получит. Улежно, так не уедно.

У большевиков ему нравилось одно: «Кто не работает, тот не ест».

За этими словами он чувствовал глубокую жизненную правду. До этой правды и прежде он сам иногда додумывался. Но она была только желанием, и формулировал он ее так:

– Если бы я имел силу, я бы всех неработей, которые живут чужим трудом, уморил.

II

Летними вечерами Коренистов выходил, садился на кромку выемки и смотрел с кручи на железный путь вниз. Он любил наблюдать, как медленно одевается сумерками бор, делаясь похожим на черную завесу. И чем тише становилось -в бору, тем ярче вставало перед ним пережитое, особенно дни гражданской войны, которые прогрохотали и ушли, оставив в душе Коренистова глубокий след.

Он думал, что на этом все кончилось, потому что в его личной жизни ничего не произошло. Будто была буря, гроза, прошел ливень, а теперь земля и он отдыхают. Но в семье у него жизнь пошла как-то в сторону. Младшая дочь Степанида подросла и стала часто уходить и засиживаться на станции.

Когда она приходила поздно вечером, Матвей, отворяя калитку, строго спрашивал:

– Где была?..

– На собрании.

– На собрании?.. Ой ли?!

Стеша проходила мимо отца невозмутимо спокойная. Как-то раз, утром, придя из обхода, он спросил Стешу:

– Где была вечор?.. Опять на собрании?

– Да.

– Ты что? Доходишь до того, что у нас ворота вымажут!

Стеша удивленно посмотрела на отца, а Матвей, зловеще прищурив глаза, сказал:

– Ты не парень – по ночам шататься. Смотри, греха нагуляешь.

– Стыд, срам,– проговорила Мария Петровна.– Вот погоди еще, придут и окошки выхлещут.

Матвей молча сдернул с гвоздя полотенце и, скрутив его в жгут, замахнулся на дочь... Но Стеша ловким движением выхватила из рук отца полотенце и, блеснув глазами, строго проговорила:

– Довольно, тятя, я взрослая, и бить меня – время ушло.

Коренистов изумленно посмотрел на дочь и, помолчав,, проговорил:

– Так... Ну, ладно...– Отошел, бросив жене: – У меня нет больше дочери Степаниды. Чтобы ее духу не было!

Порывисто нахлобучив картуз, Коренистов вышел.

Он не заметил, как прошел бор и вышел на широкую поляну, перерезанную железной дорогой. По обеим сторонам железнодорожного полотна лежали валки скошенной травы. Он вчера косил здесь со Стешей. Ловко взмахивая косой, она проворно шла за ним, укладывая сочную траву в вал. Матвей был хороший, опытный косарь, но Стеша, идя за ним, «нажимала ему на пятки». Она была вчера необычайно весела и шутливо посмеивалась над отцом:

– Ну, ну, шевелись, разминай старые-то кости! Иди-ка лучше отдохни, я здесь покошу,

Матвей ушел к опушке леса, растянулся там в тени, расправляя затекшие руки. Потом пришла Стеша, подсела и стала весело рассказывать о том, что слышала на собрании.

– Зря ты, тятя, сторонишься. Все это идет к лучшему и для нас...

Но Коренистов угрюмо остановил ее:

– Знаю я... Без тебя все знаю. Только все это не прочно... Без бога ничего твои товарищи не сделают. Они говорят, что его нету, а он найдет их когда-нибудь. Их чорт зудит, чтобы ему было где рот почесать. И ты мне не рассказывай. Меня тебе не своротить. Я, как смоленый пенек, пока совсем не сгнию, из земли не выпаду.

Глядя на свежую кошенину, Коренистов невольно вздохнул. Стеша встала перед ним, хлопотливая, бойкая, всегда какая-то милая и чистая, не похожая на сестру, безвольную и ленивую, но упрямую. Вот в позапрошлом году полубосая Стеша ходила в деревню за хлебом. Тиф был, на ногах его выносила. Все это прошло как-то незаметно, а вот теперь вспомнилось... Коренистову вдруг стало стыдно-. Мелькнула мысль – вернуться поскорей и уладить семейный раздор, но он шел вперед. Подошел к железному мосту, перекинутому через реку, где кончался его участок, и, увидев Мокеича – мостового сторожа, сгорбленного, с трубкой в зубах, быстро повернулся и зашагал обратно.

Уже смеркалось, когда он подходил к будке. Она тонула в сумерках. На угор выбежала лохматая серая собака Шарик. Помахивая пушистым хвостом, Шарик приветливо залаял, увидев хозяина.

– Где Степанида? – спросил Коренистов жену, когда вошел в будку.

– Ушла.

– Ушла?.. – сдвинув брови, переспросил Матвей.

– Я тебе говорю, что ушла; забрала свое барахлишко и ушла.

Коренистов рыкнул и, сев за стол, мрачно сказал:

– Ужинать давай.

Ел молча, в каком-то раздумье и, вылезая из-за стола, глухо проговорил:

– Ну что ж? Ладно. Я кланяться не намерен.

Недели две Коренистов тосковал, но о дочери не спрашивал. Он ходил мрачный и молчаливый.

Если жена или Клавдия начинали с ним разговор, он сердито их обрывал:

– Отвяжитесь!

Стешу он не видел с тех пор. Потом, через несколько месяцев, он узнал, что она работает в депо чистильщицей паровозов.

Он ждал, что вот отворится дверь и войдет Стеша. Но она не приходила. В конце концов, Матвей решительно сказал:

– Не идет, не надо. Уж я не пойду и не поклонюсь.

III

Был конец ноября. Поздно вечером Матвей, согнувшись, молчаливо сидел у верстака, подшивая сапог. Тускло горела, потрескивая, керосиновая семилинейная лампочка. Слышно было, что к Узловой шел поезд по выемке. Матвей привычным ухом ловил нарастающий грохот состава. Паровоз, бросая в ночь тяжелые вздохи стальной груди: «ох-ох-ох-ох»,– приближался к будке. Возле самой будки паровоз свистнул, и ночь дрогнула, шевельнулась отблеском в черном окне. Коренистов приподнял голову и проворчал:

– Э-э, прорва-то тебя взяла!

За перегородкой, в маленькой кухоньке, шептались жена с дочерью.

Коренистов, углубленный в работу, сначала не слышал их. Но потом шопот стал надоедать ему. Он спросил:

– Чего хоть вы там шушукаетесь?

– Погоди, отец, не мешай,– отозвалась Мария Петровна, выглядывая из-за ситцевой занавески.

Коренистов взглянул на жену поверх очков, приподняв брови, спросил:

– Чего это у тебя глаза-то какие?

– Какие?

– Да масляные, как рублевку ты нашла.

– Погоди ужо, потом скажу, отец.

Коренистов смолк. А за перегородкой снова зашептались.

Когда улеглись спать, Мария Петровна долго вздыхала, возилась, потом тихим топотом спросила:

– Отец, ты -спишь?

– Некогда еще уснуть-то.

– Знаешь, чего я тебе скажу?.. Клавдейку-то у нас сватают.

– Ну?

– Ну, сватают, говорю я.

– Слышу... Кто хоть?

– А вот угадай-ка, не угадать...

– А ну тебя с твоими загадками, говори, я спать хочу.

– Успеешь... Дело-то, подь-ка, не шуточное, сурьезное, жених-то, как снег на голову, свалился.

– Какой?

– Дорожного мастера Никона Ефремыча Шкабары сын.

– Который?

– Старший, Степан. Он теперь артельным, говорят, старостой... Вот бы благословил их господь. И тебе бы лучше, отец, было.

– А тебе?

– Да я что, мне-то ведь все равно, а тебя бы Никон-то Ефремыч на какую-нибудь бы другую должность определил.

– Это почему?

– Ну, уж породнились бы, так неужто он для свата не устроил бы?

– Дура ты, Марья.

– С чего это ты?

– Так говорю, дура ты, вот и все. Не мели.

– А что я, худа-то не желаю.

– Замолчи, сроду я милости ни от кого не ждал и не хочу ее получать. Сам я своим трудом заслужу. Не укоренное.

– Заслужишь?!

– Замолчи, щеколда. Я спать хочу.

– Значит, ты не упорствуешь?

– Отвяжись.

– Не отвяжись, а раз находится хороший жених, пристроить надо девку.

– Ну и пристраивай девку, только не меня.– Матвей повернулся к жене спиной и замолчал.

Начались хлопотливые приготовления к свадьбе. Ждали «мясоеда» – в пост в церкви не венчали. Однажды Мария Петровна сообщила:

– Отец, я Степаниду видела.

– Ну, чего она?

– Да ничего... Только ей жених Клавдейкин не глянется.

– Ну, мало что. На вкус, на цвет товарищей нет.

В этот день Матвей повеселел. Он был разговорчивый, словоохотливый.

Стеша пришла недели через три после этого разговора... Коренистов чинил валенки. Он встретил ее хотя и строгим взглядом, но ласково.

– Ну что, гордячка, все-таки пришла? Ну, рассказывай, как живешь?

– Живу ничего, ожидаю лучшего,– улыбаясь, сказала Стеша.

– Учишься, говорят?

– Учусь.

– Хорошо. Ну, а к нам не думаешь? Сердиться не надо. Я в те поры-то погорячился. В тебе, видно, тоже мой характер вложен – непокорливый. А ты сломи гордыню-то. На родителей сердиться грешно.

– Теперь уж не приду.

– Не хочешь?.. Все-таки злоба-то в тебе не утихла.

– Нет, тятя, я на тебя не сержусь. Я ведь тебя понимаю. А не приду я теперь потому, что я вышла замуж.

Коренистов широко раскрыл глаза, поднялся со своей «сидулки», застыл, держа в руке валенок. Отец и дочь долго молча смотрели друг на друга. У Коренистова вздрагивал правый ус.

– Это как же? – упавшим голосом проговорил Коренистов.

– А так просто.

– А за кого?..

– За Шурку Игнатьева, за слесаря.

– А ты нам-то сказала?

– Не сказала, потому что ты бы опять заругался.

– Почему?

– Ну, ты же не признаешь новые порядки.

– Вы, значит, так... Без венца... По-новому?

– Да...– коротко и спокойно ответила Стеша.

– А бог-от, Стешка?

– Ну, что бог. Мы без бога...

– Вот как!..

Матвей выронил валенок, бессильно опустился на сидулку и, зажав голову в ладони, заплакал.

Вошла мать с подойником в руках. Она сначала радостно улыбнулась, увидев Стешу, но потом, тревожно посмотрев на Матвея, спросила:

– Ты о чем ревешь, отец?

Матвей не отвечал. Его широкая спина согнулась и вздрагивала под красной рубахой. Мария Петровна в недоумении перевела взгляд на Стешу.

– О чем это он?

– На меня обиделся.

– За что?

– Я сказала ему, что вышла замуж.

– Замуж?.. Замуж?!. Ты?!.

– Ну, я,– волнуясь, ответила Стеша.

– Это за кого?!.

– За Игнатьева.

– За Сашку, это за острожника-то?! Ничего себе... Убила бобра. И нас не спросила. Что это ты с отцом-то сделала? На старости лет реветь его заставила.

У Стеши скривилась нижняя губа, а Мария Петровна-воинственно направилась в кухню, говоря на ходу:

– Какая была ты, такой и осталась.

Стеша, бледная, подошла к отцу и, положив руку ему на плечо, ласково проговорила:

– Тятя, тятенька, ну что ты? Ну, что я сделала?.. Быть может, потом будешь радоваться.

– Уйдите... Уйдите от меня, провалитесь, бога ради. Он поднял валенок, который чинил, и со всего размаху бросил его на пол. Ему вдруг стало трудно дышать, он глухо крикнул:

– Жизнь!.. Будь проклята!..– и выбежал, свирепо хлопнув дверью.

Стеша помолчала, постояла среди комнаты и направилась к дверям, смахнув слезу с глаз концом фартука.

В день Клавдиной свадьбы Мария Петровна спросила мужа:

– Ну как, отец, Степаниду-то позвать надо?

– Куда?

– А на свадьбу-то.

– На свадьбу? Это она придет со своим любовником? Не надо.

IV

После свадьбы Коренистов еще крепче затосковал. Утрами он вставал ни свет ни заря и с тоской осматривал опустевшую комнатку, где не так давно он жил с двумя дочерьми, а теперь остался только с женой.

«Не с кем слова перемолвить,– думал он,– под старость некому успокоить меня».

Наспех одевался и уходил в дозор, захватив зажженный фонарь.

Скалы в выемке, как обнаженные кости земли, торчат из-под снега. Тихо стоят черной стеной мачтовые сосны. С неба кротко– смотрят предутренние звезды. Фонарь Коренистова, покачиваясь, плывет, бросая лучи на путь. Иной раз скользнет по вершинам сосен, и там, пойманная озорной полоской света, шарахнется белка или птица, зашумит, качая ветки, и рассыплет на землю иглистый снег.

Но и дорогой тоска его не покидала. Уход Клавдии из дома он считал законным и неизбежным – так должно быть. Но– вот Стеша?

Чем больше он думал о Стеше, тем шаг его становился крупней, шире, быстрей... точно он хотел уйти от этих мыслей.

Путь выбежал на поляну. И здесь все напоминало о Стеше. Вот маленькое остожьице. Она делала постель под стогом сена. Стожар, который она принесла из бора. Они вместе его втыкали. Нижние ветви елей подрублены, подчищены. Маленькая гривка соснушек походила на уютный садик,– здесь Стеша любила отдыхать во время сенокоса.

Коренистов не заметил в раздумье, как подошел к железному мосту. Приостановился на мосту и, навалившись на перила, стал смотреть на речку Талицу.

Талица никогда зимой не стынет. Бойко бежит она, извиваясь черной лентой меж намерзших глыб, тихонько шумит. Над ней, медленно поднимаясь, курится холодный прозрачный парок.

Хотелось с кем-то поговорить. Зашел в сторожку Мокеича.

– Здорово, Мокеич.

– Здорово, Ипатыч, погрейся,– приветливо встретил Коренистова мостовой сторож.

Мокеич – низенький, с закопченным лицом, обросшим густой темнорусой бородой. Полушубок, опоясанный ремнем с большой бляхой, сбился набок, во рту на разные лады сопела, посвистывала огрызенная короткая трубка, из которой тянулся синеватый едкий дымок. Мокеич щурился. Жарко топилась железная печка, в сторожке было душно. Мокеич открыл настежь двери и присел на порог.

– Морозно сегодня... Завернуло ладно,—кряхтя проговорил он, набивая в трубку табаку и закуривая от уголька.– Сегодня всю ночь вон там в сколке за ельником лисичка лаяла. На луну лает. Забавно потявкивает.

– Не ловишь? – спросил Коренистов.

– Кого, лисичек-то? Нет. Ноги болят. Раньше было дело, а нынче они меня не боятся... Что, Матвей Ипатыч, слышал я,– девок-то своих израсходовал?

– Да, Мокеич, израсходовал.

– Так-ак... Знаю я у тебя зятьев-то обоих. Этот, Степан-то Шкабара, немного хвастоват, да и выпивает, а вот Сашка-то Игнатьев – важнецкий парень-то. Часто он сюда ко мне забегает. Охотник, большой охотник, задорный парнище. А смирный... Коммунист...

– Коммунист? – недовольно посапывая носом, отозвался Коренистов.

– Простой парень. Прямо рубаха,– невозмутимо продолжал Мокеич,—А ведь штука же, Ипатыч... Я вот подмечаю в людях. Чем здоровее человек, тем смирнее и душевнее... А вот наш брат, вот такие плешкеты... Про себя скажу... Такой я был задира в молодости... Бывало, хоть на десять человек драку найду. Выпрошу, бывало... Ей-богу... Бывало... Что греха таить. И били ведь меня, как стерву... По один раз ломом огрели, три дня лежал, думал, что у смерти, конец. А нет, отлежался и опять за старое... Все неймется. Теперь вот болит все. Отбитое, что ли, али оттого, что старость подходит. Ну да и в ту пору, и в гражданскую войну здорово попало.

Коренистов вспомнил, как во время отступления белых он нашел Мокеича оглушенным и брошенным в кусты, привел его в сознание, как обнаружил под фермой пироксилиновую шашку.

Мокеич закрыл дверь. В сторожке стало темно.

– Говорят, Степаниду-то по-советски, по-новому выдал? – заговорил снова Мокеич, посасывая трубку.

– Никак я ее не отдавал,– недовольно ответил Коренистов.

– Это как?

– Сама ушла.

– Да-а, так, видно, уж такие порядки пошли нонче, Матвей Ипатыч. Люди новые и порядки новые стали. Да оно без попов-то дешевле выходит... Отпала им, долгогривым, лафа – пятишницы да десятки собирать с нашего брата.

– А ты, видно, тоже за новые порядки? – сердито косясь на Мокеича, спросил Коренистов.

– Кто-ё знает?.. По-моему, так лучше, так проще. Тут, вишь, люди, по-моему, задумали от поповских брехней освободиться... Уж больно они далеко заехали к нам в душу-то и в карманы, прости господи.

Мокеич зевнул.

– Не поймешь тебя, Родион Мокеич,– недовольным голосом сказал Коренистов,– господа поминаешь, а попов ругаешь.

– А ну-ка их к ядреной бабушке... Жалко вот, жизнь наша к концу подходит... Как бы вот снова жить начать... Ум-то другой стал, да и время-то хорошее подходит... Обидно... Прожили свою жизнь впустую, а настоящей жизни не увидим.

Из-за горы выглянуло яркое солнце, но не грело, а будто крепче замораживало, смотря сквозь тонкий, розовый туман и играя на серебряных кружевах инея, раскинутых на деревьях.

«Хвалят Игнатьева-то»,– думал Коренистов, шагая по утоптанному снегу меж блестящих холодных рельсов...

По весне Матвей неожиданно встретился с Игнатьевым.

– Здравствуй, отец! – крикнул Александр, замедляя ход. Он шел с охоты и нес огромного глухаря.

Ласковый взгляд черных больших глаз словно ожидал чего-то. Но Матвей промолчал, дотронулся рукой до шапки и, глядя в пространство, прошел мимо.

Игнатьев посмотрел вслед Коренистову, усмехнулся, подумав про себя: «Не хочешь?.. Ну что ж?.. Силой милому не быть. На рожон я не полезу. Смирится когда-нибудь».

А у Матвея в это время сильно билось сердце. Отойдя на почтительное расстояние, он оглянулся вслед уходящей широкоплечей фигуре, подумал: «И на самом деле парень-то ничего».

Но с чувством непонятной ему обиды надвинул шапку до самых глаз и проговорил:

– Не надо!

V

Стеша изредка прибегала навестить родителей. Она пополнела, порозовела и даже брызги веснушек к ней как-то шли: они будто подчеркивали живость ее нрава. Глаза весело играли, а на щеках при улыбке появлялись ямочки. Мать, сдерживая улыбку, говорила:

– Добреешь, смотрю я на тебя. Видно, не плохое житье-то. Не пьет он у тебя?

Она не хотела называть мужем Игнатьева и всегда говорила: «этот», «твой-то», «он». А у Стеши в это время по лицу пробегала тень грусти. Глаза немного прищуривались и вопросительно всматривались в мать.

Матвей больше молчал, а если и отвечал на вопросы Стеши, то кратко и сдержанно.

Но когда Стеша от них уходила, Матвей злился. Злился на себя и на жену. Он сознавал, что делает нехорошо, но из упрямства молчал.

У Клавдии он побывал только два раза, и больше его туда не манило. Ему не понравился зять Степан Шкабара. Этот белобрысый щеголеватый человек не внушал доверия. Старику сразу бросилась в глаза неряшливость на участке зятя. Ступая опытной ногой по пути, он чувствовал ослабшие шпалы и говорил:

– Шпалы-то подбить надо, руки, верно, не доходят. Эх, хозяева!

По пути, и по бровке, и в траве под откосом валялись изогнутые костыли, гайки, подкладки, старые шпалы, щепки. Пикетные столбики все сгнили.

– Мать,– сказал Коренистов,– смотри-ка, ровно здесь людей-то нет. Добро-то как пропадает, а? Как Мамай воевал...– Он крякнул и ускорил шаг.

Пролетная казарма, где жил Шкабара, стояла на бугорке. Она была оштукатурена, побелена и весело смотрела окнами на стальной путь. Она показалась Коренистову приветливой, уютной. Но подойдя, он остановился,– возле крыльца стояла широкая лужа грязи. Ему жаль было своих старинных смазных сапог, которые он надевал только в большие праздники или когда шел в гости. Он шагнул и влип в цепкое месиво.

– Эх, хозяева! Хоть бы дощечки бросили, что ли. Как это они ходят – а, мать? Тут бы песочком увалить да утрамбовать...– и под окном можно было бы посидеть.

Он с раздражением смотрел на свои сапоги, когда поднимался по ступенькам крыльца.

Их радостно встретила Клавдия. Она была босая, в подоткнутой грязной юбке. Улыбаясь, она захлопотала, раскидывая по углам горшки, латки, схватила самовар со скамейки и унесла его к печке.

– Уж не запнитесь у нас!

– И верно,– дрогнув правым усом, проговорил Коренистов,– не только запнуться, а и утонуть можно у вас здесь. Как это вы ходите-то по этой грязи?

– А так уж, тятенька, привыкли,– виновато улыбаясь, ответила Клавдия.

– Эх-ма-а, плохая привычка-то.

– Где у те мужик-то? – спросила мать.

– Вышел куда-то, придет сейчас... Раздевайтесь.

Клавдия одернула юбку и повязала косматую голову платком.

– И то, мать, давай разденемся, что ли...

Матвей пристально смотрел на дочь и будто не узнавал свою прежнюю Клавдейку, круглую, как точеную, белую. Она похудела, лицо ее потемнело, а под глазами темнели мешочки.

– Ты чего это какая стаешь? – спросил он ее тревожно.

– А что?

– Да какая-то измученная. Не бьет тебя Степан-то?

Клавдия потупилась, брови ее дрогнули, она молча заплакала, потом тихо ответила:

– Нет...

– Ну, а о чем ты?

– Так...

Матвей вздохнул и крякнул.

Вошел зять, в красной новой рубахе, опоясанный гарусным поясом с большими кистями, в начищенных сапогах, новых галошах. Клавдия отвернулась, утерла слезы и загремела самоваром.

К чаю Степан принес бутылку водки. Клавдия усердно угощала родителей. Матвей выпил только две рюмки, а от третьей отказался.

– Не хочу больше. Я чай буду пить.

Клавдия тревожно посмотрела на отца. Она знала, что он пьет водки больше, но только там, где ему нравится, и в кругу знакомых бывает весел, словоохотлив. Даже частенько поет песни и пляшет. Плясал он легко, вприсядку, и всегда говорил, задыхаясь от пляски:

– А ну вас, греховодных! Из-за вас теперь я неделю поясницей буду маяться.

А сейчас он отказался от водки, значит, ему не нравится у зятя. Он молча сидел, слушая, что говорят, и пил чай.

Зять не чувствовал настроения тестя. Он часто прикладывался к рюмке, лихо подкручивая светлорусые усы. Серые глаза осовело смотрели на тестя.

– Я, тятенька, дело свое знаю...– говорил он хвастливо,– у меня все начеку... Прошлый раз начальник приезжал, обошел мой участок и говорит: «Хорошо... Хорошо,– говорит,– Степан Никоныч».

– Плохой, значит, хозяин – твой начальник,– угрюмо сказал Коренистов.

– К-как?..– подняв белые брови, спросил Степан.

– А так. Я бы не похвалил твои порядки.

– Э-это почему?

– А потому... Видел я у тебя на пути-то, сколько добра ржавеет да гниет.

– Это ерунда!

– Нет, не ерунда. А шпалы-то болтаются.

– Э!.. Клаша! Гляди-ка... Твой-то отец?.. Путевой сторож, а знает... А?

– А чего мудреного?

– Ничего мудреного, а все-таки знаешь... За это я люблю. Шпалы мы подобьем.

– Пока собираешься, а там у тебя рельса пополам...

– Рельса?.. Ни-ни... А прошлый раз... Начальник пишет. Измерить кубатуру здания. А знаешь ли ты, что это такое кубатура?.. Это, брат... Измерил в точности... Тятенька, выпьем. Что нам?!. Сегодня мы пьем, а завтра на работу идем... Кто нам теперича указ, сами хозяева.

– Плохой ты хозяин,– вылезая из-за стола, проговорил Коренистов.– Хороший хозяин каждую гайку к месту приберет... Ты на меня не сердись... Я правду люблю говорить прямо в глаза.

– Я не сержусь, я, тятенька, не сержусь... Давай споем песенку.

И не дожидаясь согласия Коренистова, Степан, закинув нога на ногу, подбоченился и сипло запел, краснея от натуги:

 
А-х зачем эта но-о-чь
Ты-а-к была хараша-а,
Ни-е болела бы грудь,
Ни-е страдала душа-а.
 

Мария Петровна с Клавдией тихо беседовали у печи, отгороженной тонкой стенкой. Коренистов заглянул туда, проговорил:

– Мать, не пора ли домой?

– Тятенька, ночуйте! – отозвалась Клавдия. В голосе ее была просьба: – Далеко ведь идти-то, а время-то уж много.

– Верно, отец, давай ночуем... Я боюсь больно лесом ходить.

– Не люблю я ночевать в чужих людях.

– Ну, я-то ведь не чужая...– Клавдия взялась за лацканы отцовского пиджака, боязливо посматривая на Степана.

– Ну, ладно, коли... Только завтра чуть свет домой.

Клавдия поспешно приготовила родителям постель в уголке на полу. Пока Коренистов молился на сон грядущий в кухне, Степан дремал у стола.

Когда Коренистовы улеглись, Степан позвал Клавдию.

– Что? – спросила она, подходя к мужу.

– Не знаешь своих обязанностей,– вытягивая ногу, проговорил он.

Клавдия с трудом принялась стягивать с него сапоги. Распоясала рубаху и стащила брюки. Степан, пошатываясь, ушел на кровать.

Ночь Коренистову показалась вечностью. Ему не спалось. Он думал о своей будке, о своем участке.

– Мать,– прошептал он,– а вдруг там что-нибудь стрясется, а? И меня нет.

– Ну, чтой-то, отец, никто как бог.

– Бог-то бог, да и сам-то не будь плох.

– Ты ведь Родиону Мокеичу наказал.

– Наказал. В случае чего, мол, так ты позвони по телефону.

– А он знает куда по телефону-то говорить?

– Ну, неуж не знает... Я, поди, толком сказал ему, что в пролетную казарму второго отделения.

– Ну и позвонит... Спи-ка, давай, с богом.

Спустя несколько минут, Матвей вздрогнул.

– Ты чего, отец, приснилось тебе, что ли? Вдруг чего-то тебя дернуло.

– Какой грех, приснилось? Я еще и не начинал спать-то. Спину кто-то ужалил...

– Меня тоже все кусает кто-то.

– Клопы... Ишь, как сейчас напахнуло клопом. Ой!

Чтоб ты околел. Ну-ка, встань. Я спичку чиркну.

Матвей нащупал свой пиджак, достал спички и осветил постель...

– Смотри-ка, их какая прорва... Ну, сунуло меня остаться... Сроду в чужих людях не спал. Пришлось раз, и вот тебе...А Клавдейка-то со Степаном, спят как издохлые.

Матвей ворочался, вздыхал, чесался, творил молитвы, ругался. Ему казалось, что его положили в муравейник. Он несколько раз вставал, зажигал лампу. Мария Петровна уснула. Он позавидовал.

– Спит!.. Как колода, лежит.

Только когда в окнах забрезжило утро, Коренистов уснул.

Но вскоре его разбудили тихие шаги и возня. Он открыл глаза. Степан, посапывая носом, сонно ходил по комнате и собирался на работу. Он взял сапоги, осмотрел их и решительно направился в кухню. Коренистов слышал сердитый шопот Степана.

– Сапоги-то так и не вымыла.

– Позабыла, Степа.

– Позабыла?.. Вечно забываешь.

Послышались тихие удары и плачущий голос Клавдии:

– Ну что ты делаешь, Степа... Не хлещись, говорю я.

Коренистова ткнула под бок жена. Она лежала на спине с открытыми глазами.

– Он бьет ее, отец,– прошептала Мария Петровна,– бьет голенищем.

Коренистов кашлянул и встал. Из кухни вышел Степан.

– Что не спишь, тятенька? – улыбаясь, сказал он.

– Слушаю, как ты жену свою уму-разуму учишь.

Степан виновато усмехнулся и проговорил:

– Ну, чего я ей сделал. Я только спросил, что сапоги, мол, не вымыла.

– А я так сам всю жизнь сапоги свои мыл и чистил. А вот спроси-ка тещу-то, видала ли она от меня хоть один щелчок. Век прожили... А ты... Нынче за эту штуку не похвалят... Мать, вставай... одевайся, пойдем, пора.

Степан молча вышел.

– Ну, угостила ты меня, дочка, ночевкой. Как это вы живете в этом клоповнике...

– Да уж я, тятенька, чего-чего ни делаю. Из казармы наползают они, пособиться не могу.

– Из казармы?.. Значит, и там от них вскресу нету. Эх-ма, хозяева! А это что за мода сапоги-то с него стаскивать? Я бы на твоем месте снял с него сапог да этим сапогом по башке бы его... А говоришь, он тебя не бьет. Ну, прощай, живите, смотрите, у меня хорошенько.