Текст книги "Бред зеркал (Фантастические рассказы)"

Автор книги: Алексей Будищев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Марк Бешеный

Профессор-психиатр вместе со своим ассистентом долго и внимательно оглядывали больного – черноглазого, черноволосого и смуглого юношу. А потом профессор обратился с вопросами к его родителям, совершенно простым по виду людям, которые стояли тут же, в кабинете профессора, в скорбных позах.

– Вы русский?

– Русский. Я простой рыбак из Овидиополя. Неграмотный. Мне 46 лет. Жене – сорок. Сыну Марку двадцать два исполнилось осенью.

– Сына вашего, вот этого самого, зовут Марком?

– Да. Он у нас один. Марк.

– А вас как зовут?

– Меня зовут Федор Румынов.

– Почему Румынов? – поинтересовался профессор, вдруг оживившись, точно находя какую-то нить.

Рыбак пожал плечами.

– Да мой дед был румын, родом из Бендер. Хотя уже очень обрусевший румын.

Профессор и ассистент переглянулись.

– Странно, – прошептал ассистент.

– А ваш сын Марк грамотен? – опять спросил рыбака профессор.

– Чуть-чуть умеет читать и писать.

– По-русски?

– Только по-русски. Он обучался в школе один год.

– А по-латыни он никогда не учился?

– Никогда в жизни.

– И по-румынски он тоже не умеет ни говорить, ни читать?

– Тоже. Да и мой отец не знал уже по-румынски. Не знаю и я.

Профессор повернулся к Марку.

– Подойдите сюда поближе.

Тот подошел. Сухо и резко блеснули его черные выпуклые глаза.

– Не переведете ли вы мне латинского выражения: terra incognita? – спросил профессор мягко и ласково.

– Неведомая земля, – сразу же ответил Марк.

Губы его дрогнули, и ярче вспыхнули глаза.

– А что такое римляне называли словом hasta? – вновь спросил профессор.

– Длинное копье.

– A gladius?

– Короткий меч.

– Кто вы такой? – громко спросил ассистент.

– Я уже говорил вам, – ответил больной, – вы не верите. Я – римский центурион Маркус-Фуриус-Фуриозус. По-русски: Марк-Фурий-Бешеный. Тот, кто первый вбил гвоздь в правую руку Христа Спасителя.

Марк замолк и понурился. Как-то осунулось сразу его смуглое лицо и нервно заморгало.

Его мать вскрикнула:

– Ты – сын наш, рыбак из Овидиополя! Побойся Бога! Ты сошел с ума! Бедненький мой, бедненький! Какой ты римлянин! Ты – сын мой, рыбак Марко!

Она заплакала. Марк пожал плечами.

– Я тот, кем называю себя. Я – Марк-Фурий-Бешеный, римский центурион, – повторил он, повышая голос, гордо выпрямляясь, как орел, окидывая всех надменным взором.

– Кто управлял Палестиной в то время, когда вы были центурионом? – спросил ассистент.

Марк усмехнулся.

– А вы не знаете этого? – спросил он. – Ну конечно же, прокуратор Понтий Пилат.

– Где он жил?

– Как где? В Кесарии. А перед Пасхой он переехал тогда в Иерусалим… В тот памятный год…

– Марк-Фурий-Фуриозус, расскажите нам все, что вы видели тогда, – проговорил мягко профессор, приготовляясь слушать.

Глаза Марка сразу потухли, и зеленой бледностью покрылись его щеки. Некоторое время он не мог произнести ни единого слова. Жуткое волнение, видимо, охватывало его, сковывая язык.

– Вот как это было, – наконец, выговорил он сухо. – Пилат, как говорили, боялся возмущения на Пасху и вызвал к себе во дворец меня, с тремя кватернионами…

– Что значит кватернион?

– Стража из четырех воинов.

Профессор и ассистент снова переглянулись.

– Удивительно, – прошептал ассистент.

– Я был во дворе дворца, – продолжал Марк.

Но профессор вновь перебил его.

– Скажите нам, пожалуйста, где был расположен этот дворец и каков был вид его? – мягко спросил он.

Губы Марка с презрительной надменностью улыбнулись. Он чувствовал, что ему все еще не доверяют, и это раздражало его, видимо.

– Дворец этот, – тем не менее, отвечал он, стараясь быть спокойным, – был расположен в верхней части города, к юго-западу от Храмовой горы. Между двумя дворцами из белого мрамора, из которых один назывался Кесареум, а другой – Аргипеум, находилось открытое пространство, откуда открывался вид на весь Иерусалим. Это пространство было вымощено богатой мозаикой и украшено великолепными фонтанами, которые чередовались с аллеями. Тут же вздымались колонны из разноцветного мрамора и скульптурные портики…

Ассистент на ухо и по-французски спросил профессора:

– Вы прочли описание этого дворца у Иосифа Флавия? Этот рыбак из Овидиополя говорит так, точно он был завсегдатаем этого дворца. – Глаза ассистента вспыхнули.

– Когда привели к Пилату Христа, – между тем, продолжал Марк, – я не знаю. Мы, воины, не интересовались ни политикой, ни философией и в тени колонн играли в кости. Мне не везло. А тут Пилат отдал приказание приготовить крест…

– К вам именно обратился Пилат с этим приказанием? – спросил профессор.

– Да, ко мне.

– Вы помните подлинные слова его?

– Да, помню. Пилат сказал: «I, miles, expedi crucem!»

– Переведите по-русски.

– Иди, воин, приготовь крест, – выговорил Марк твердо.

– Удивительно, – опять вздохнул ассистент и покачал головой, – до чрезвычайности удивительно…

Как будто его начинала охватывать жуть. Он нервно и зябко стал потирать руки.

– Я передал приказание Пилата другому центуриону, Каю-Ксенофонту-Папаверу, – между тем, продолжал Марк, – полуримлянину, полуэллину, подошедшему еще с тремя кватернионами ввиду того, что у дворца Пилата собиралась тысячная толпа. А сам пошел играть в кости. Мне хотелось отыграться хоть сколько-нибудь. Но вскоре уже я получил приказ Пилата идти за город, на лобное место, и привести в исполнение смертный приговор над тремя осужденными. Я захватил кватернион и тотчас же отправился. Когда я пришел туда, там уже лежали на земле три креста. Один побольше и два поменьше. Стояли трое осужденных. И толпились любопытные. Много было женщин с покрасневшими от слез глазами. Я распорядился, чтобы воины потеснили зевак, и те отодвинули их древками копий. В тот момент у одной женщины подкосились ноги, и она с плачем упала на землю. Я подошел к ней, бережно поднял ее с земли и отвел в сторону.

– Казнят кого-нибудь из близких тебе? – спросил я ее.

– Закону надо подчиняться. Что делать? Закон всегда должен быть исполнен.

Но она не ответила мне ни звуком. Тогда двое воинов схватили за локти одного из осужденных и положили его на самый длинный крест. Один из воинов взял молоток и гвоздь и высоко замахнулся, чтобы прибить правую ладонь Осужденного к поперечной перекладине креста. И вдруг повалился на землю…

– Почему? – спросил, затаив дыхание, ассистент.

– Его поразил солнечный удар, – строго и даже с гневом проговорил тот, кто называл себя Марком Бешеным. – Было очень жарко, – пояснил он затем уже более спокойно. – Тогда я заступил его место, взял молоток и гвоздь и одним ударом прибил правую ладонь Распластанного на кресте. Но тоже тотчас же упал наземь.

– Отчего? – спросил профессор тихо и скорбно, тоже как будто начиная зябнуть.

– Меня поразила красота глаз Осужденного, – потупясь и едва слышно проговорил Марк. – Их необычная ясность и кротость, удивительное выражение Его губ, самый тон Его голоса, когда Он сказал мне: «Не ведаешь, что творишь»…

Марк замолк и отвернулся. И по его внезапно задергавшимся плечам профессор и его ассистент поняли, что он плакал.

– Мы бредим? – спросил ассистент профессора.

Тот молчал. Ассистент пожал плечами.

Между тем, уже оправившись, Марк повернулся лицом к профессору и, как-то весь сгорбившись, продолжал:

– Когда я очнулся, на лобном месте уже вздымались три креста. Воины попросили у меня разрешения поделить между собой, согласно обычаю, одежды Осужденного. Я разрешил им это. Тогда воины разделили на четыре части Его верхний плащ, а об Его рубашке, сотканной без швов, метнули жребий. А потом все мы сели завтракать и пить вино, так как солнце достигло полдня, и мы ощущали голод, жажду и усталость. А затем мы опять играли в кости… Хорошо помню, к вечеру того же дня я шел мимо гробницы Давида. Как вдруг от стены отделилась какая-то тень и приблизилась ко мне. Я увидел близко-близко черные пылающие глаза и короткую черную жесткую, курчавую бороду. Незнакомец схватил меня за руку и гневно крикнул мне в лицо:

– Это ты гвоздем пробил правую руку Учителя? Ты? Знай же! Тысячу раз ты будешь умирать и тысячу раз возрождаться вновь к этой жизни, чтобы в слезах кровавых оплакивать каждый раз свой страшный грех… Ты слышишь?..

И, зарыдав, незнакомец пошел от меня прочь, а сопровождавший его юноша, которого я только что заметил, голубоглазый и белокурый, спросил меня:

– Ты знаешь, кто наложил на тебя наказание это, Марк центурион?

Я вызывающе ответил, придерживаясь за рукоятку меча:

– Нет, не знаю. Кто?

– Симон Ионин, прозванный Камнем, тот, кто скоро будет пасти овцы Его…

И юноша скрылся за углом. А я упал наземь, – вдруг закричал Марк с яростью, сразу и нежданно исказившей все его лицо в одну страшную маску, в одну яростную судорогу, – и стал плакать и биться об острые камни… Я! Марк центурион! Стал биться… биться и кричать! Вот так… – приговаривал он, – вот так… вот этак… И выть, как взбесившийся пес!.. Я!.. Я!.. Центурион Марк Бешеный!..

Марк завыл и, упав на пол, забился, словно в конвульсиях. Его лицо сделалось багрово-красным, а на его губах появилась пена. Из рассеченной брови поползла кровь.

– У-у-у… – выл он, – у-у-у… – и бился еще яростнее.

Его родители заплакали, прикрывая глаза, скорбно вздрагивая. А профессор понял, что больного властно охватывает жестокий и буйный припадок, что он может сейчас раскроить себе череп о доски пола.

Он позвонил смотрителю и, когда тот вошел, коротко и тихо приказал:

– Четырех служителей и смирительную рубашку… Скорее…

Это гипноз?

Рослый уфимский помещик рассказал мне нижеследующее:

– Старые пчелинцы, всю свою жизнь изжившие в лесу, почти в полнейшем уединении, как добровольные схимники, как какие-нибудь индусские факиры, всегда производили на меня впечатление людей, знающих то, о чем обыкновенные смертные даже и не подозревают.

Природа богата тайнами, и, очевидно, эти тайны разгадываются лучше при том огромном напряжении воли человека, какое только может дать полное уединение, жизнь в лесу, где-нибудь на берегу светлого источника, с глазу на глаз с природой, в долгих и задушевных беседах с нею.

Но пчелинец Сергей, живший на пчельнике моем в лесных дебрях Уфимской губернии, порою производил на меня прямо-таки жуткое впечатление.

Это был человек 52 лет от роду, тонкий и высокий мордвин, с молодости обрекший себя на уход за пчелами, на уединенную жизнь в лесу, оставшийся, вероятно, в силу этого холостяком. Его подбородок и губы были, кроме того, совершенно голы, как у скопца, а белокурые волосы на полове всегда до глянца умащены деревянным маслом. Но особенно поражали в нем его глаза. Белесовато-серые, они всегда оглядывали беседовавшего с ним человека холодно-насмешливым и высокомерным взглядом, презрительным, как плевок в лицо.

Спешу к этому добавить: одевался он всегда в белую холщевую рубаху, такие же порты и свежие липовые лапти, так вкусно пахнувшие свежим запахом леса.

Я всегда думал о нем:

«Этот Сергей – загадка. Шарада на двух ногах. Знак вопроса, обрядившийся в крестьянское платье!» И я не любил его. Пожалуй, даже побаивался. Подозревал в нем какого-то трагического фокусника, осведомленного хорошо в том, о чем лучше и не знать.

И как оказалось впоследствии, я был прав. Совершенно прав. Знак вопроса сдернул передо мной на мгновение маску.

Это произошло так.

Случилось, что мне пришлось заночевать в лесу, на пчельнике у Сергея, как раз в страстную субботу.

Приехал я к нему верхом и на одну минуту, чтоб свести счеты за треть года по продаже меда, лык и мочалы, ибо он заведовал всей этой отраслью моего лесного хозяйства. И я рассчитывал вернуться домой в усадьбу к вечернему чаю. Никак не позже. Но овражек, преграждавший мне путь к дому, пропустив меня к Сергею, неожиданно разбушевался ко времени моего обратного отъезда, внезапно из тихого и смирного ручейка превратясь в яростный Терек, из ручного ягненка перекинувшись в барса.

И… волей-неволей я вернулся к Сергею, побоявшись совершить рискованный путь ночью.

Тот встретил меня сердитый.

Его прозрачные глаза так и обдали меня целым водопадом самого обидного презрения.

– Почему домой не уехал? – спросил он меня. Он всем говорил «ты».

– Овражек не пустил. Слышишь: завыл, как бешеный. Проходу не дал… – с сожалением развел я руками.

– А ты все-таки попробовал бы, – холодно выговорил Сергей и вдруг с насмешливой улыбкой добавил: – Есть такие, которые умеющие люди…

– Какие люди?

– Которые воду умеют отводить!

– Как отводить воду?

– А так. Как топором ее перерубят. Вот как топором полено…

– Не говори вздора, – рассердился я.

Он сказал:

– А ты или позабыл о Моисее?

Он опять облил меня насмешкой и тихо, с лукавыми огоньками в белесых глазах прошептал:

– И о жрецах египетского фараона? Ты забыл?

Мы сидели на лесной поляне у пчельника. Вокруг дымились темные вешние сумерки, и от проснувшейся почвы веяло холодком. Сергей сидел в нескольких шагах от меня и, разговаривая со мною, быстро кружил, будто играя, тонкой осиновой палочкой.

– Те вод не отводили, – ответил я, чтоб сказать что-нибудь.

– Жрецы фараона? – догадался Сергей. – Ну да. Те жезл бросали, и он у них змеей извивался. Да?

– Да.

– Вот так? – внезапно спросил Сергей, и вдруг лукнул с этими словами свою палочку, бросая ее на поляну, – вот так?

Его палочка упала шагах в трех от меня меж иссохшей травы. И, была ли то игра сумерек, – но мне явственно показалось, что эта палочка вся судорожно извернулась меж травы, как проснувшаяся змея.

Мои щеки больно дрогнули от выражения ужаса. И Сергей, очевидно, заметил это. Поспешно подойдя к своей палке, он быстро поднял ее. Бережно, точно лаская, погладил. И сказал:

– Ты не думай, что думаешь: палочка жибленькая. Ежели умеючи бросить ее, она, конечно, может изогнуться опосле. Даже обязательно должна. Ежели умеючи…

Два странных серых луча медленно вышли из его глаз. И прикоснулись к моему мозгу, сердцу и глазам.

Он сел на свое прежнее место, повторяя:

– Даже обязательно должна повиноваться… Если в умных руках.

А я, весь поджигаемый каким-то особым любопытством, вдруг простонал помимо своей воли:

– Сергей… Пожалуйста… Еще…

– Пошутить с посошком? – спросил он меня. – Чтоб вроде совы?

И он бросил палочку прямо над собой, издав губами какой-то звук, похожий на звук птичьего полета.

И я увидел над его головой мелькнувшую сову.

– Жибленькая палочка-то, – снова пояснил Сергей, – может и на манер совы…

Мне стало холодно. Мои зубы чуть ли не застучали. Между тем, Сергей взмахнул над собой рукой, вновь ловя свой посошок, и грубо сказал мне:

– Ну, а теперь идем спать. В караулку. Пора! Пора!

Опять помимо своей воли я простонал:

– Сергей, покажи мне еще! Сергей!

Холод ходил вокруг меня, и два серых луча осторожно ощупывали мой мозг, словно напитывая его каким-то особым мучительно-сладким ядом.

– Сергей! Пожалуйста! Еще! – повторял я со своего пенька.

Сумерки дымились вокруг, и отдаленная стена леса что-то невнятно бормотала на своем непонятном языке.

– Пора спать, – упрямо твердил Сергей, – пора спать! Сейчас пора спать!

Но я прекрасно видел, что он отнюдь спать не хочет. Что он и сам томится весь больным и непреодолимым желанием показать мне нечто.

Нечто совсем уж сверхъестественное. И я даже догадывался об этом нечто. Нащупывал его своим мозгом, отравленным бесцветными лучами, похожими на призраки.

– Сергей, пожалуйста, – стонал я.

Он встал с пенька и подошел ко мне быстрым, неслышным шагом.

– Хочешь? – повелительно крикнул он мне. – Да?

– Да… – точно стонал я.

Лицо Сергея все содрогнулось. И, изгибаясь ко мне, он прошептал:

– Сейчас я могу показать только… Голгофу. Хочешь?

Не в силах вымолвить слова, я кивнул головой.

Сергея точно качнуло. Опять согнувшись ко мне, он просительно выговорил:

– Стань на колени…

– Так?

– И гляди туда. Вон на то облако…

– На то?

– Да. И держись за мою руку.

Плоские губы Сергея старчески шамкали, точно пережевывая жвачку.

– Так?

– Крепче!

Мы переговаривались шепотом, похожим на бормотанье леса. На шорох высохших листьев в глубоких просеках безлюдного леса.

– Крепче!

– Так?

– Еще крепче!

Сергей опустился рядом со мной на колени и что-то забормотал настойчиво и упорно, порой точно приказывая, порой точно умоляя кого-то в тоскливых слезах.

Я стоял рядом с ним на коленях, чувствуя шумное биение его сердца ладонью моей руки.

Так прошла минута. Может быть, две. Но не более.

Я не спускал глаз с облачка, медлительно колебавшегося над зубчатой стеной леса.

– Смотри! – услышал я вдруг повелительный голос Сергея.

Меня толкнуло пламенем. В самую грудь. Я весь колыхнулся и увидел… Я увидел…

Над облаком, потемневшим, как холм, в вспыхнувшем свете поднялись, дрогнув, три креста. И один из них, тот, что посредине, был выше других.

И те, что по бокам, были короче.

И я увидел медные шлемы воинов, суетливо бродивших вокруг, и синий огонь на остриях их копий, и головы теснившейся толпы, и развевавшиеся покрывала женщин…

Я стоял, точно окаменев, весь превратившись в зрение, с головой погружаясь в какой-то фантастический сон. А картина горела передо мной, как марево пустыни.

– Жено! – вдруг услышал я плачущий голос, полный такой нечеловеческой тоски.

Будто огонь опалил мое сердце.

– Жено, – се, сын Твой!.. – плакал голос.

В моих глазах все помутилось. Очнулся я только на следующий день. В избе пчелинца.

И сейчас же уехал домой, совсем больной и разбитый.

А Сергей? Сергей ушел с моего пчельника самовольно. На первый же день Пасхи. Куда? Об этом я ничего не знаю. Ничего!

Могло быть

Посвящаю Г. С. Петрову[6]7
  Зеркало в зеркало… – Эпиграф взят из стих. А. Фета Зеркало в зеркало… (1842).


[Закрыть]

Этого не было, но это могло быть.

Он удалился на берег того озера, которое лежало такое тихое и прекрасное посреди великолепных пастбищ. На берег Галилейского озера. Он искал уединения и успокоения. Уединения – для мысли, успокоения – для души. Ему хотелось вновь продумать все то, что было прожито, и то, что надлежало еще прожить. До начала конца оставалось уже так недолго. Он сел на зеленый выступ, у самых вод, ласково омывавших золотой песок, и глубоко задумался. Волнистые волосы цвета спелого ореха низко свесились на высокий и чистый лоб. Сухощавые и загоревшие под солнцем пальцы крепко стиснули виски. Его голова склонилась на грудь, отягченная думами.

– Его дума о чем? – беспокойно зашептали цветы, как опечаленные дети.

– О чем? – спросила стая диких горлиц, с мягким свистом опускаясь на песок.

– О чем? – крикнули пеликаны, подстерегавшие в мелководном заливе добычу.

– Ему надо идти на Голгофу, – послышалось из жарких уст ветра.

Весь берег тихого озера как бы встрепенулся в одном беспокойном всплеске:

– О, Равви!

Бирюзовая волна тихо выплеснулась на берег, шипя по песку, подкралась к Его ногам и робко прикоснулась к ним. Он на минуту как бы пробудился от дум, будто вспомнив, что забыл поздороваться с ними, со всеми этими мирными окрестностями, полными такой наивной радости.

– Мир вам, – приветливо сказал Он небу, земле и озеру.

– Мир душе Твоей, Учитель, – отвечали небо, земля и озеро ясным шелестом.

А Он снова глубоко задумался, застыв в неподвижной позе. Было утро; прозрачное небо дышало зноем, но это огромное озеро, своим видом похожее на арфу, мешая свою прохладу со зноем неба, превращало воздух в какой-то божественный напиток, нежный и сладкий, как дыхание цветка. И он пил этот воздух, освежавший мысль и кровь сердца, и все думал и думал. Минуты быстро бежали за минутами, как дети, выпущенные на свободу. Со степенностью отрока, идущего в школу, шел за часом час, а Он не переменял своей позы. И все думал и думал. И зеленые проворные ящерицы с недоумением оглядывали Его склоненную фигуру. Вот одна всползла на ступню Его ноги и застыла на ремне обуви, как изумрудная пряжка. Он не шевельнулся, не отрываясь от дум.

Итак, итоги подводятся, и начало конца наступает. Когда это произойдет? Где? В Гефсиманском саду. Ночью. Да. Тут ученик подойдет к Нему и выдаст поцелуем. Что надо будет сказать ему?

– Не лобзанием ли предаешь Сына Человеческого?

И только. А потом? Из мрака ночи выдвинутся люди с факелами, мечами и копьями. Пылкий Петр выхватит меч, желая защищать Учителя. И чтобы остаться верным Себе, надо будет напомнить Петру:

– Вложи нож свой в его место!

И когда только Петр слышал от Него, что Он нуждается в услугах насилия? Он ищет добровольного соглашения с человеком. «Возлюби ближнего, как самого себя». Вот фундамент и кровля того здания, зодчим которого Он желает быть. А тогда при чем тут меч? А потом? Что свершится потом?

Он задумался, тоскливо сжимая виски. И Ему пригрезилось с поразительной ясностью. Вот Его влекут, влекут по шумным улицам с веревкой на шее. Зачем? За что? Он тихо дрогнул. Ему снова ясно пригрезилось: вот Его истязают бичами. Ременные змеи зловеще свистят над Его головой и с такой нестерпимой болью врезаются в тело. Таков их ответ на доводы мысли. На минуту все в Нем вскипело. Он простонал:

– Отче мой, Отче мой, дав мне Твоего божественного духа, зачем Ты не дал Мне тела, не чувствительного к боли?

Но тут же Он нашел в себе мысль:

– Но тогда здесь не было бы жертвы любви. А ведь Он не только истина, но и любовь. Следовательно, надо подчиниться всему.

Врачуя немощь тела чистейшей мыслью, Он снова застыл в прежней позе. И опять перед Ним встала картина. Его возносят на крест, наскоро сколоченный из сикоморы. Нумидиец с коричневым лицом приставил к Его ступне железный гвоздь. Вот он широко взмахнул молотком, и будто огонь опалил Его тело под гоготанье тех, ради которых Он пришел добровольной жертвой. Он привстал с зеленой луговины, поверженный в неописуемые муки. Будто огонь пожирал Его тело, заглушая биения мысли. Что делать Ему? Ужели позвать пять тысяч ангелов, дабы они не выдавали Его тела на муки? Позвать их, эти небесные легионы? Он заглянул в небо, как бы ища ответа. Но оно лежало такое прозрачное к бесстрастное.

– Да будет во всем Твой свободный выбор, – словно сказало оно Ему.

Ему предоставлен во всем свободный выбор. Он может идти на муки и может избежать их. Но если тело не выдержит мучений, подчинится ли воинство ангелов Его воле? Он повел вокруг затуманенными очами и внезапно увидел: вот на одном из утесов рядом, вздымавшемся, как зеленый престол, иссеченный из драгоценнейшего изумруда, выросла фигура, могущественная и гордая, пышно облеченная в одежды царя ассирийского. И Учитель услышал:

– Это я пришел говорить с Тобой. Я – непримиримый враг Отца Твоего. Я – тот, которому имя…

– Сатана! – скорбно договорил за него Учитель, – и Ты мог бы умолчать о своем имени. Только зло и неправда одеваются с такой пышностью. Истина и любовь прекрасны сами собой и не нуждаются в украшениях.

Тот коротко и сухо рассмеялся, и золотые кисти его сапфирного пояса мелодично зазвенели, как песни малиновок.

– Ты прав, как и всегда, Учитель, – проговорил он, наконец. – Но дело не в этом. Дело в том, что я пришел к Тебе. Что делать! Когда небо молчит в ответ на твои муки, надо же заговорить хоть преисподней. Если любовь стала глуха, за нее попробует откликнуться зло. И вот я пришел к Тебе…

– Чтоб искушать Меня, как и тогда в пустыне. Хлебом? Властью? Чем еще?

Тот шевельнулся как огненное пятно зарева.

– О, нет, я не любитель повторять зады. И, кроме того, за эти три года со мной произошла некоторая неприятная перемена.

– Какая?

– Однажды в эти три года я застал себя за очень грустным занятием.

– Каким?

– Я любовался красотою души Твоей, о Сын Человеческий!

– Ты лжешь и издеваешься! – скорбно вырвалось из уст Учителя.

– О, если бы это было так, – со стоном проговорил тот, и испуганные пеликаны с шумом сорвались с своего места и пересели дальше. – Впрочем, спешу оговориться, – заговорил он через минуту снова, беспокойно сверкая пламенными очами, как двумя молниями. – Спешу оговориться. Истине Твоей я не поклонился, ибо я не верю ей. Я залюбовался лишь Тобою, как чистейшим образом. Как прекрасным лучом еще невиданного мною солнца.

– Но ты не веришь Мне, когда Я говорю: се сбудется все полностью от альфы до омеги?

– Да, не верю. Твои выводы неверны, ибо обо всем Ты судишь по Себе, а мир – не Ты. И Ты – не мир. Ты смотришь на дикого нумидийца, готовящего железные гвозди для Твоих ног, и думаешь: Я – это он. И он – это Я. Ты несешь ему царство любви, а он готовит Тебе железные гвозди! Ужели Тебе еще не ясна Твоя ошибка?

– И что же Дальше? – спросил Учитель скорбно, не поднимая ресниц.

Они стояли друг против друга – оба на зеленых выступах, врезавшихся в опаловую грудь озера, обрамленного, как венком, цветущим кустарником олеандров. И они вырисовывались в прозрачном воздухе как два непримиримых контраста. Один из них был безоблачный день. Другой – грозно ненастная ночь.

– Что же ты скажешь дальше? – повторил Учитель в глубокой задумчивости, переплетая свои слова как цветы.

Тот отвечал, будто выбрасывая молнии:

– На земле пет лавра, достойного Тебя, а Тебе готовят бичи и гвозди! Слушай! Если небо молчит, то я протестую против такой несправедливости! Я протестую! Я обещаю Тебе вот что…

– Что?

– Поддержку!

– Ты – Мне?

– Ты удивлен? – вскрикнул тот в пурпуровых одеждах, заколебавшись, как язык пламени. – Но я уже сказал Тебе. Была минута, когда я залюбовался цельностью Твоей красоты. И я хочу спасти Тебя от самого себя. Минуту назад Ты подумал: «А если позвать пять тысяч ангелов, дабы они не выдавали Моего тела на муки?»

– Это был минутный крик немощной плоти, а не духа!

– Это все равно. Не упрекать я пришел Тебя, а обещать к Твоим услугам всю мою власть.

– Какую?

– Обещаюсь и клянусь…

– Чем? Моей истиной?

– Моим неверием в мечту Твою и моим искренним благоговением перед Твоею красотою!

– Которую ты стараешься запятнать?

– Которую я желаю сберечь как зеницу ока!

Они переговаривались, как рев сокрушающего урагана и дыхание живительной прохлады. Как плеск освежающего дождя и грохот смертоносной лавины.

– Обещаюсь и клянусь, – повторил тот, сверкая драгоценными уборами, – вот по единому знаку Твоему я пошлю не пять тысяч робких ангелов, а миллионы миллионов моих слуг, беспощадных, как самум пустыни, да отстоят они Тебя, чтобы не выдавать тела Твоего на позор и пытки. И что устоит перед копьем и мечом моих несметных сил?

– А что ты потребуешь взамен?

– Ничего. Я желаю только сберечь Тебя, как лучший цветок вселенной.

– Но против кого Я направлю копье и меч несметных сил твоих?

– Против тех, которые посягнут на Тебя!

Тот выбросил слова эти, как кипящую лаву, весь содрогаясь от беспредельного гнева. И будто ураган дохнул на тихую поверхность озера. Оно на минуту вскипело, но успокоилось вновь. Лицо Учителя оставалось светлым и безмятежным. Тот, еще содрогаясь, как тяжелое море под дыханием бури, сказал:

– Ты – прекрасный цветок, ошибкой выросший на дне безнадежной пропасти. И вот я хочу стать на страже перед Тобою с копьем и мечом моим. Да не упадет на Твою чистейшую голову ни один камень надвигающейся лавины! Пойми меня. Я тот, который никого никогда не любил. И вот я прошу у Тебя ныне: дай мне быть стражем у ног Твоих!

Учитель отвечал:

– А Я снова и снова скажу тебе: меч и копье разрубают кости и тело, но нс побеждают мысли. Мысль может быть побеждена лишь мыслью. Истинно говорю Тебе, Я – Царь мысли! И единый победитель ее!

– Но в их руках уже блестят приготовленные для Тебя гвозди.

– А в Моем сердце уже приготовлены для них любовь и прощение.

– Безумец! – воскликнул тот в муках и горе. – Вот я хорошо вижу: с веселой песней они уже плетут те бичи, которыми они будут истязать Твои неповинные плечи!

– Не ведают бо, что творят. Я в них, и они во Мне. Если бы они не ждали Меня так жадно, как Я мог бы прийти к ним?

И Он повторил ясно и с твердостью, будто переплетая благовонные цветы:

– Я в них, и они во Мне!

В бесконечной тоске тот воскликнул, словно выбросив сноп пламенных искр:

– И тот нумидиец с дрекольем и гвоздями в руках – он тоже в Тебе?

– Я сказал то, что сказал, – послышалось в ответ.

– О, Ты слишком добр для того, чтобы верно оценивать вещи!

– А ты слишком зол для того, чтобы хорошо предвидеть будущее.

– Я вижу все, что есть, и таковым, как оно есть, – воскликнул тот голосом, похожим на звон меча. – И если хочешь, можешь испытать мою дальнозоркость всем, чем хочешь! Слушай! Я прошу у Тебя испытания, как милости! – добавил он, как бы в мучительном сокрушении.

– Изволь, – проговорил Учитель. – Закрой на одно мгновение твои очи.

Две молнии потухли над изумрудным престолом, и тишина заворожила землю. Слышно было дыхание цветов:

– Тише! Сейчас даст свой последний ответ Учитель и Бог наш!

А Учитель подошел к кустарнику олеандра, усеянного бледно-розовыми цветами. И ветвь кустарника протянулась к руке Его. Он взял цветок, и тот остался в Его руке.

– Се не для Меня, а для неверующего, да будет и он верующим, – проговорил Учитель.

И, склонившись затем к песку, он что-то извлек из него в свои персты, сделав воронкообразную ямку.

Тот с закрытыми очами спросил Его:

– Ты ответишь мне как и всегда: притчей?

– О да, – ответил Учитель и добавил: – лови и испытай свою дальнозоркость!

И Он бросил к зеленому престолу то, что было в руках Его.

Две молнии вновь блеснули над озером, но минуту все было тихо по-прежнему.

Тот со вниманием разглядывал на своей ладони брошенное Учителем, вдруг будто испугавшись возможности ошибки. Но затем он заговорил могучим рычанием пробуждающегося барса:

– Вот все, что я вижу на ладони моей без ошибки, так, как оно есть. Цветок олеандра, прекрасный и девственно чистый…

– И еще что?

– И еще что-то похожее на тлен, на кусок мертвого праха, на обломок бесплодной губки, высохшей до потери последней капли жизни!

– Хорошо ли ты разглядел то, о чем говоришь?

– Я вижу то, что есть. И я угадал Твою притчу. Девственно нежный цветок олеандра – это Ты. А кусок мертвой губки – тот нумидиец, который приготовил для Тебя бичи и гвозди.

– Ты сказал все?

– Все, что есть!

– Слепорожденный! – воскликнул Учитель с горечью. – То, что ты принял за кусок мертвой губки, есть высохший корень того же олеандра. И какой же садовник, желающий взрастить цветы, вместо того, чтобы напоить дремлющий корень живой водой, станет крошить его безумным ножом?

И, повернувшись к озеру, он сказал:

– Озеро Галилейское, тебе говорю Я: напои жаждущего, дабы ему не томиться во тьме и смерти, а развернуться цветком ради осуществления правды!

И тихое озеро, дремавшее, как огромный опал, среди блеска и зноя, вдруг дрогнуло, толкнув волну. И волна тихо всползла на берег, шипя, наполнила воронкообразную ямку и мягко отпрянула вновь.

– Истинно говорю тебе, – воскликнул Учитель, обращаясь к одетому в багряницы, – завтра же здесь будут цветы, как и тот, который в руке твоей!

Из уст того вырвался стон, как камень, катящийся в пропасть: