Текст книги "Бред зеркал (Фантастические рассказы)"

Автор книги: Алексей Будищев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Острота зрения

Мы – великолепные перлы творения! Жемчужины из жемчужин! Величественные цари природы! Кто это сказал? Ха ха! Я боюсь, что я лопну от смеха.

Перлы! Что вы знаете? Какую истину заработали вы вашим умом? И вам ли открывать истины, вам ли, слепорожденным кротам?

Поглядите на себя внимательно и беспристрастно. Ваше зрение тупее зрения муравья, а ваши мышцы хилее мышц стрекозы.

Можете ли вы видеть во тьме с остротой кошки? Плаваете ли вы, как рыба? Летаете ли, как сокол, и зачем вы заимствуете у цветов их пленительный запах? Ха-ха!

Вы хотите сказать мне:

– Ты несправедлив. Мы можем плавать в воде, как рыба, благодаря подводной лодке. Бегать быстрее коня при помощи электричества и пара. Летать выше сокола на аэроплане. Хорошо. Но зачем вы пристегиваете ваши имена к именам сотни безумцев, вручивших вам все это? Разве они не были случайными выродками среди вас? Чем же доказал свое родство с ними хотя бы вон тот Петр Иваныч, который идет сейчас по улице? Ведь он не в состоянии даже зажечь шведскую спичку, если у него вырвать коробок! Ха-ха!

Или, быть может, вся ваша сила в ваших умозаключениях, в ваших познаниях, в вашем уме? Но тогда кто поручится мне за их достоверность? Кто?

Два и один не всегда три. Даже и эта истина не всегда справедлива. Не всегда! Вам нужен пример?

Как-то давно, не знаю, когда именно, у меня было два дома: один в именье, в деревне, на берегу речки, другой – в провинциальном городе. Я купил еще один в том же городе, и все-таки, вопреки вашей логике, у меня стало их два. Ибо в то время, когда я сидел в конторе нотариуса, заключая купчую на новоприобретенный дом, мой дом в деревне сгорел дотла. Помню, эта арифметика неприятно поразила меня в ту минуту. Когда я вернулся к себе в деревню, я ворчливо подумал:

– Вот тут и рассчитывай!

Еще одна арифметическая задача.

48 + 2 = 50. Так? Но мой сосед владел стадом рогатого скота в 48 голов. Ему захотелось иметь ровно 50, почему он и прикупил еще две головы. Но, когда он ввел их в свое стадо, у него не осталось ни одной, ибо одна из новокупленных принесла с собою чуму.

На этот раз для моего соседа вышло: 48 + 2 = 0.

Все наши познания, выкладки и расчеты лишь приблизительны и вероятны, но не точны.

Мы говорим:. 2 + 1 = 3.

А кто-то улыбнется и скажет:

– Посмотрим! Это не всегда так.

И тогда выходит, что 2 + 1 = 2; 48 + 2 = 0.

Все наши органы крайне несовершенны, и как мы познаем через них совершенное? Мы, жалкие кроты, познающие мир лишь с точки зрения наших грубых органов, наших тупых чувств, нашего далеко не совершенного ума. Попробуйте обострить хотя бы ваше зрение до крайнего его напряжения, и тогда вы сами ужаснетесь той картины, которая внезапно развернется перед вами. И вы ясно увидите тогда, как вы страшно ошибались ранее в ваших выводах.

Перлы творения со зрением крота! Ха-ха! Для того, чтобы не заблудиться в лесу, перл творения должен обзавестись компасом, а птица совершает свои далекие перелеты, не пользуясь этим инструментом, ибо у нее есть предчувствие, которого совсем не имеем мы.

А что такое красота? Разве она не в зависимости от остроты нашего зрения? Впрочем, буду рассказывать все по порядку.

Как-то мне случайно встретилась девушка, поразившая меня своей красотой. Тонкая и стройная, с грациозной белокурой головой и нежным цветом лица, она резко выделялась из толпы, как прекрасная лилия, взросшая среди лопухов. Я увидел ее и полюбил сразу, а через несколько месяцев она стала моей женой, ибо и она полюбила меня всем сердцем. Мое счастье казалось мне бесконечным. Я безумно любил мою жену и гордился ею, как великолепнейшим цветком; я не знал тогда, что вся ее красота обусловливается лишь тупостью моего зрения, и я ловил ее поцелуи, как подарки неба. Кожа ее лица, красота ее великолепно очерченных губ, – все в ней влекло меня к себе неудержимо, и я упивался ею, боготворя ее красоту, как лучшее украшение природы. Я поклонялся этой красоте, как божеству, я – жалкий и слепой крот! Я не знал, что меня обманули, жестоко обманули!

Однако, через некоторое время я несколько утомился моею любовью, и мой любимый труд, мои научные исследования, забытые ради красоты этой женщины, вновь повлекли меня к себе. Видимо, я предчувствовал инстинктивно, что красота там, куда нам воспрещен доступ, а не здесь, у тела этой женщины. Не здесь, не здесь! И в то же время я сознавал, что женщина будет мешать моим пламенным изысканиям, так как науке надо отдаваться так же, как и женщине, сберегая лишь для нее одной все свои силы. Ввиду этого я уговорил мою жену уехать погостить к ее родителям хотя бы на месяц, на два, в далекий провинциальный город, ссылаясь ей на неотложные и серьезные работы. Она поплакала, но согласилась со мной и уехала. Я вновь остался один и заперся у себя в кабинете с целыми рядами микроскопов, поджидавшими меня, как грозные батареи, при помощи которых я хотел атаковать неведомые миры, неведомые области и страны. Мне было жаль жену, но что же делать! Доступ в те неведомые области так труден и мучителен; каждый малейший шаг вперед требует от нас непоколебимого упорства и такого напряженного подъема всех наших сил и способностей, что нередко мы падаем, раздавленные этой непосильной ношей пробужденного и восставшего духа. А благодарная толпа идет следом за нами, шагая по нашим телам, как по дохлым котятам. И она рвет из наших рук сомнительные плоды наших ужасных усилий, ломая нам костенеющие пальцы, в то время, когда мы истекаем кровью. Ха-ха!

Итак, я весь погрузился в работу, не видя людей, не выходя на улицу, все часы проводя с моей могучей батареей. Два раза в день прислуга приготовляла мне в соседней комнате пищу и питье. Дважды в неделю я получал от жены письма; раз в неделю я писал ей коротко и просто. И это было все, что напоминало мне о жизни. Я был один с моим исследованием.

Между тем, моя батарея работала на славу, я лихо обстреливал неведомое и ждал, что вот-вот стены неприступного Иерихона дрогнут и падут с негодующим гулом. Я ощущал в моем сердце уже радость и счастье победителя, ко тут я стал замечать за собою нечто не совсем заурядное.

Я стал замечать, что мое физическое зрение как бы несколько притупилось, а духовное страшно обострилось и окрепло. Иначе сказать, глядя прямо перед собой в пустое пространство, я мог великолепно вообразить и ясно видеть все, что только приходило мне на ум, хотя бы самый обыкновенный лист самой обыкновенной писчей бумаги. При этом я всегда видел его не таким, каким он кажется всем вам, а таким, каким он является, будучи рассматриваем в микроскоп. Только таким. Как видите, выросла и окрепла сила моего воображения, причем это воображение никогда не коверкало предо мной изображаемые им предметы, а показывало мне их, как они есть по существу, перед зорким глазом науки, а не перед тупым глазом крота. Правда, такую силу мое зрение проявляло лишь минутами, и это состояние несколько удручало меня, но все же оно не мешало мне в моих работах. Когда же, впервые после перерождения моего зрения, я сел писать жене письмо, мне встретились непреодолимые препятствия, ибо мне пришлось старательно обходить пером все эти рытвины и канавы, недоступные обыкновенному зрению, но ясно видимые мной теперь на листе бумаги. Повторяю, писанье по такому изрытому полю доставило мне много хлопот, и, вероятно, мое письмо представляло собою весьма оригинальное зрелище, ибо ровно через сутки жена взволнованно постучалась в дверь моего кабинета. Я узнал ее еще на лестнице по ее походке и быстро пошел на стук ее руки; я был взволнован радостью встречи.

Ведь я же любил ее, любил! Однако, когда я отпер дверь и увидел лицо моей жены, я не узнал его. Это было не оно, не оно! Прежде казавшееся мне прелестным, оно представляло теперь собой одну сплошную болячку, всю иссверленную темными ходами пор, испещренную ярко окрашенными наростами, покрытую грубой сетью лиловых жил, вздувшихся, как веревки. О, как было отвратительно это лицо! То, что так сильно влекло меня к ней раньше, теперь возбуждало лишь во мне отвращение, ужас, тошноту, головокружение. Ибо я глядел на нее глазами науки.

Зачем я прозрел, зачем!

Я в ужасе попятился от жены. А она стояла предо мной; недоумевающая и ошеломленная, видя на моем лице лишь ужас и отвращение, и она пыталась улыбнуться какими-то язвами вместо губ. Я крикнул, отстраняясь от нее. Она бросилась ко мне на шею, рыдая. Я снова неистово крикнул:

– Уходи! Уходи!

Кое-как, с большими усилиями, я расцепил ее руки, словно закостеневшие вокруг моей шеи, и отшвырнул ее прочь.

Я, как был, стремительно выскочил на улицу. И сразу же я очутился в каком-то ужасном зверинце, среди отвратительных гадов с болячками вместо лиц. В ослепительном свете великолепного летнего дня, в шуме большого города я увидел их, этих гадов, везде, всюду, в экипажах, в окнах магазинов, сновавших по панелям с ужасными гримасами. Они кишели вокруг меня, как отвратительные черви.

Я дико крикнул и пустился бегом, спасаясь от ужаса. А потом я упал. Я очнулся здесь, в этой самой комнате. Мне хорошо здесь; ко мне не пускают никого, а когда ко мне является мой ассистент-доктор, я закрываю мои глаза рукой, беседуя с ним. Я не хочу видеть его болячки. В моем кабинете нет зеркал: я их боюсь; на моих руках всегда надеты перчатки.

И ничто не мешает моим работам.

48 + 2 = 0; 2 + 1 – сколько?

Давно ли я живу здесь? Вероятно, у моей жены есть уже теперь любовник, и он целует ее, он – жалкий урод, ее – отвратительную гадину! И они счастливы! Слепые кроты! Ха-ха!

Смерть

Вот уже целая неделя, как я хожу сам не свой. Это произошло со мной совершенно неожиданно, застигло врасплох, как буря на море, как смерч в пустыне, как поезд, сошедший с рельсов. И я показался самому себе донельзя слабым, жалким и беспомощным. Вероятно, таким чувствует себя ребенок, потерявший мать на шумной и людной площади, где тысячи щегольских экипажей грозят ему смертью. Это ощущение беспомощности охватило меня всего, с ног до головы, и ни за что не хочет выпустить из своих рук.

Однако, я еще попробую бороться с ним. Сейчас же принимаюсь за работу – еду в поля, в луга, в лес.

Еще целая неделя мучений. Я худею и бледнею; это уже замечают все. Я сам рою себе преждевременную могилу. Боже, кто вынет из моей головы мысль, которая сверлит мой мозг, как прожорливый червь?

Я боюсь умереть – вот источник моих страданий.

Две недели тому назад к одному больному соседу приехал из Москвы врач-знаменитость. Я воспользовался случаем пригласить знаменитость к себе, так как чувствую по временам сердцебиение. Знаменитость осмотрела меня со всех сторон и объявила, что у меня порок сердца. Так-таки прямо в глаза мне и заявила:

– Можете прожить лет сорок, но можете умереть и через год. А то, пожалуй, и через месяц; и это случается.

Знаменитость многозначительно пососала конец левого уса и положила в карман своего жилета 25 рублей за приятный сюрприз.

Я уверен, что если я умру через месяц и знаменитость узнает об этом, она будет очень довольна своей проницательностью. Я знал доктора, который предсказал моему другу смерть день в день, минуту в минуту. И когда после ему напоминали об этом, его лицо расползалось в самодовольнейшую улыбку.

Спросите его, чему он радовался?..

Я слышу по коридору стук шагов. Это идет моя жена. Приходится прятать дневник и корчить улыбающееся лицо.

Впрочем, почему я так боюсь смерти? Ведь мне всего 35 лет, я силен, полон энергии, и неужели судьба будет так безжалостна?

Знаменитость, может быть, просто-напросто сболтнула для красного словца, а я плохо сплю по ночам, порой внезапно просыпаюсь с холодными ногами, чувствуя головокружение и тошноту, а днем брожу, как потерянный, с одной и той же мыслью в голове. Я прислушиваюсь к биению своего сердца и от напряжения мои уши наполняет шум; мне кажется, что в саду играет бур я. Я боюсь, что со мной будет обморок и хочу позвать жену. Я уже ставлю свои холодные ноги на пол, но в ту же минуту мне делается до боли стыдно за свою трусость, за свою мнительность, за свое животолюбие. И я снова с жалкой улыбкой кутаюсь в одеяло.

Знаменитость сказала, что я могу умереть через месяц. С того момента, как она изрекла это, прошло уже 17 дней.

Боже мой, неужели мне остается жить только 13 суток?

13 суток, 13 суток, 13 суток!

Кроме этого, я ни о чем не могу думать. Это суть всего сущего.

Если бы мои посевы побило градом, усадьбу спалило молнией, а моя жена убежала бы от меня с первым встречным, – право, в настоящую минуту это не особенно поразило бы меня.

13 суток – вот центр, к которому прилепилось все мое существование.

Я гадок самому себе.

Сегодня, после небольшого дождика, шумного и веселого, вся окрестность внезапно просветлела, точно хороший человек улыбнулся; между небом и землей разлилось что-то прекрасное, необычайно нежное, ласкающее слух, вкус и обоняние. Я на минуту повеселел. Но когда я шел двором мимо кухни, я услышал голос жены. Она говорила:

– 12 суток.

Что такое 12 суток? Почему 12 суток? Неужели и жена верит словам знаменитости? Я ринулся в кухню, бледный, как полотно, и опять почувствовал проклятое головокружение. Кажется, у меня тряслись колени. Жена изумленно раскрыла на меня свои глаза. Кухарка попятилась к печке.

Оказалась самая обыденная история: 12 суток тому назад посажены на яйца индейки. А я-то думал…

Надо взять себя в руки!

Ах, да! У меня косят луга, нужно съездить к косцам, а то я совсем отстал от дела.

Давно не садился за дневник. Необычайное происшествие отбило было у меня охоту писать.

Необычайное происшествие! Сейчас расскажу все по порядку.

Я поехал в луга с кучером в шарабане. День был веселый и солнечный. Поймы освещены так, что хоть сейчас пейзаж пиши. Косцы в праздничных нарядах, от травы медом попахивает, в кустах коростели кричат. Я сидел, смотрел на небо и землю и думал.

Эллины верили в существование гиперборейцев, которые могли жить по тысяче лет и более. А когда жизнь надоедала им, они бросались со скалы в море. Великолепная легенда, счастливая страна! Вот это я понимаю. Умереть, когда хочешь. Страшна не смерть, а эта деспотическая власть слепого фатума. Страшно жить под вечным страхом, что тебя вот-вот, ни за что ни про что, притянут на цугундер. Ужасно это нелепое своеволие судьбы, которая в каждый момент может столкнуть тебя в какую-то яму и превратить в пыль. Я думал приблизительно так, между тем как мой кучер внезапно повернул лошадь налево и даже слегка подстегнул ее. Я увидел, что он направляет ее к группе мужиков, толпившихся между двух ветелок. Мое сердце замерло; не знаю почему, я почувствовал, что ехать туда для меня небезопасно, что-то, что я увижу там, может дурно повлиять на мое здоровье, но я не имел силы остановить кучера. Меня поджигало мучительное любопытство. Мужики при нашем приближении расступились, снимая шапки. Кучер остановил лошадь. Я уже догадался об всем и поспешно вылез из шарабана. На земле передо мной лежал труп косаря. Я сразу узнал покойника. Еще вчера он выглядел здоровым и веселым и особенно громко хохотал вечером у костра.

Я глядел на него, пытаясь пронизать его своими глазами. Мне хотелось выпытать у него тайну, самую важную из всех когда-либо существовавших. Но он молчал. Он лежал на земле как-то особенно плотно и тяжело, точно земля слегка вдавалась под ним, желая поскорее поглотить все это неуклюжее тело целиком, без остатка. Его глаза были прикрыты двумя медными монетами, а его губы, посинелые и сухие, были раздвинуты в нелепую улыбку. Сразу было видно, что они улыбнулись так навсегда. Что может быть ужаснее жеста, сделанного раз навсегда? Я жадно смотрел на труп.

Две зеленые мухи ползали по его бороде, забирались на нос и слетали на полураскрытые губы. Казалось, они что-то взвешивали и соображали. Вероятно, они желали приступить к завтраку и не знали, откуда им лучше начать. Даже трава имела на труп свои виды; она заглядывала в его уши, теснилась у его боков и перешептывалась, совещаясь. Она соображала, сколько можно наделать цветов из знатных мускулов трупа. А ветер, припав к самой земле, лизал холодные и влажные омертвелые волосы покойного косаря, как голодный пес. Вся природа готовилась скушать своего победителя и полубога.

Я понял все и глядел на труп, бледный, как полотно, дрожа в коленях.

Да, я понял все.

Тут вражда, непримиримая вражда!

С тех пор, как первобытный человек вышел с дубиной из своей берлоги, он покорил всех и все. Он прошел с огнем и железом по девственным лесам и степям. Он придавил своей могучей пятой всю землю и даже забрался на небо и прикинул на весы солнечную систему. Но он не победил смерти и в этом вся его ошибка. Нужно было начинать с этого. Или все или ничего! А теперь вся эта побежденная им армия, многочисленная, оборванная, голодная и обделенная жестоким победителем, ловит его врасплох, подкрадывается к спящему, точит микробами его органы, заражает вредными испарениями и пожирает ослабленного. У кого нет силы и ума, тому помогает лукавство.

Человечеству следует победить смерть – или отказаться от всех своих побед.

Я продолжал глядеть на труп, как вдруг ветка соседней вербы ласково прикоснулась к моей щеке. Я вздрогнул, как от пощечины. Неужели «им» мало косаря и «они» уже обрекли в снедь и меня? Мне хотелось приказать вырвать эту вербу с корнем и испепелить в порошок.

Однако, я воздержался и поспешно сел в шарабан, холодея от страха.

Кучер одним духом доставил меня домой.

Когда я вылез из шарабана, мой страх внезапно сменился злобой. У меня задергало губы. Я подошел к кучеру и крикнул ему в самое лицо:

– Я знаю, что ты нарочно подвез меня к мертвому косарю. Ты знал, негодяй, что это плохо отзовется на моем здоровье!

Я круто повернулся и пошел к крыльцу. На первой же ступеньке я упал, как подкошенный.

Трое суток я лежал в постели. Доктор бывал каждый день. Осмотрит меня, выйдет в другую комнату и пошепчется с женой. Воображают, что делают это осторожно, а я все вижу и про себя злюсь. Не ел почти ничего; все возбуждает тошноту, пахнет трупом. Доктор со мной необыкновенно ласков, лебезит и заискивает, как перед умирающим. Я отношусь к нему безразлично. Язык, впрочем, показываю ему с наслаждением.

Продолжаю хиреть.

С того момента, как знаменитость изрекла свое предсказание, прошло двадцать пять суток.

Четвертые сутки обдумываю одну и ту же мысль. Какую – пока секрет.

Утром произошел маленький пассаж с женой. Она пришла в мою комнату прекрасная и нарядная, в белом платье, осыпанном алыми бантиками. Она походила на хорошенький цветок, на который упала стая резвящихся мотыльков. Но я не любитель цветов. Я знаю, что эти с виду невинные создания причастны каннибальству и не брезгают трупным удобрением.

Жена тоже немало унесла у меня здоровья, хотя бы тем, что я сильно любил ее, а на любовь расходуешь силы. Природа на каждом шагу ставит нам ловушки. Очень уж ей хочется хоть чем-нибудь одолеть своего победителя.

Я долго беседовал с женой и она, в конце концов, расплакалась. Мое сердце наполнила злоба. Чего она начинает оплакивать меня вживе? Я взял жену за руку, тихонько вывел ее из комнаты и запер двери на ключ.

Ночью был припадок.

Жена прибежала ко мне, бледная и дрожащая. Я плакал, бился и дрожал от ужаса. Я боюсь смерти, вид трупа возбуждает во мне отвращение и я не хочу идти на завтрак зеленым мухам. Но, рано или поздно, они одолеют полубога и всеобщего победителя. Все это я говорил жене, но она поняла только, что мне очень плохо и проплакала со мной всю ночь. Ее слезы не трогали моего сердца, мне снова ужасно хотелось взять ее за руку и вывести вон из комнаты, но я напрягал всю волю, чтобы победить это желание.

Кстати, мне нужно некоторое упражнение воли. Это мне пригодится. Для чего – пока секрет.

Жена так и уснула на моей постели, вся в слезах. А я просидел в кресле, дрожа от холода и страха.

Завтра весь день не буду курить. Нужно упражнять волю.

Не курил весь день. Чувствую себя бодрым. На рассвете уснул на полчаса и видел во сне радугу. Сейчас умылся и зарядил револьвер. К чаю вышел веселый, но чаю не пил.

Последняя ночь.

Страшна не смерть, а ее неизбежность и сознание своей беспомощности. Страшно жить с вечным сознанием этой беспомощности. Гиперборейцы победили смерть, потому что сами бросались со скалы в море. Я поступлю, как гипербореец, и пусть земля поглотит мой труп. Я говорю ей: – Я победил тебя и подчинил своей воле. Ты, как раба, пресмыкаешься у моих ног, но я из сострадания снизошел к тебе и отдаюсь на твою волю. Кушай на здоровье! Знай, что если я раньше боялся смерти, то только потому, что гнушался стать твоей снедью. Я не дорожил твоей оболочкой, взятой у тебя напрокат, и если бы мне доказали бессмертие, – там, вне тебя, – я бы не оставался на тебе ни одной минуты!..